Часть II Смерть праведника

Стив Берри - Третий секрет

 

 

Издательства: Эксмо, Домино, 2009 г.

Твердый переплет, 416 стр.

ISBN 978-5-699-36919-5

 

Аннотация:

Таинственная смерть главы Римской католической церкви буквально потрясла мир. Что это? Самоубийство? Убийство? А если убийство — кто стоит за этим чудовищным преступлением? След ведет в прошлое, в Испанию, где в 1917 году близ маленькой деревушки Фатима произошло чудесное явление Пречистой Девы Марии. Два откровения Богородицы, дарованные тогда, церковь решилась обнародовать только в 2000 году, а вот третье откровение… Третье откровение делается страшным орудием в борьбе за власть.

 

Посвящается Долорес Мюрад Парриш,

преждевременно оставившей этот мир.

1930–1992

 

Церкви не нужно ничего, кроме истины.

Папа Лев XIII (1881)

 

Нет ничего более величественного, чем захватывающее и прекрасное таинство Фатимы, которое осеняло церковь и все человечество на протяжении всего этого безбожного столетия и останется с нами до самого конца времен и последующего воскрешения.

Аббат Джордж де Нант по случаю первого паломничества Иоанна Павла II в Фатиму (1982)

 

Вера — бесценный союзник в поисках истины.

Папа Иоанн Павел II (1998)

 

Пролог

 

Фатима, Португалия

13 июля 1917

14.30

Глядя в небо, Люсия смотрела на спускающуюся Деву Марию. Видение приходило с востока, как уже дважды случалось раньше, сначала напоминая яркую светящуюся точку в пасмурном небе. При приближении Девы все озарилось ровным светом, и Ее искрящийся силуэт парил над старым дубом в восьми футах над землей.

Дева была недвижима. От Ее сверкающего облика исходило сияние, не уступающее солнцу. Ослепленная блистающим великолепием, Люсия опустила глаза.

Ее окружили люди. Когда Дева явилась впервые, два месяца назад, рядом никого не было. Только Люсия, Гиацинта и Франциско, пасшие в полях овец. Ее двоюродной сестре было семь, двоюродному брату девять. Ей было десять, и она чувствовала себя старшей. Франциско, одетый в длинные штаны и шерстяную шапочку, опустился на колени. Опустилась на колени и Гиацинта в черной юбке и платке, покрывающем ее голову.

Люсия подняла глаза и посмотрела на окружающую ее толпу. Люди начали собираться еще вчера, многие приходили из соседних деревень, некоторые приводили с собой увечных детей — надеялись, что Дева исцелит их.

Фатимский приор^[1]объявил, что все видения — обман, и строго запретил верующим приходить в долину. Это происки дьявола, сказал он. Но верующие не послушали приора, а один из прихожан даже назвал его глупцом — ведь дьявол никогда не стал бы призывать людей молиться.

Одна из женщин в толпе зрителей отчаянно кричала, что Люсия и остальные дети — обманщики и что Бог накажет их за святотатство. Позади стоял Мануэль Марто, дядя Люсии и отец Франциско и Гиацинты, и Люсия услышала, как он прикрикнул на женщину, чтобы та замолчала. Крестьяне уважали дядю Мануэля, поскольку кроме соседней деревушки Сьерра-да-Эйри ему довелось повидать в жизни и другие места. Спокойствие его умных карих глаз придавало Люсии сил. Хорошо, что сейчас, когда вокруг столько чужих, он рядом.

Она старалась не обращать внимания на все, что ей кричали, и не чувствовать запаха мяты, сосен и пряного аромата дикого розмарина. И ее мысли, и ее глаза были направлены на парящий в воздухе образ Девы.

Деву видели только сама Люсия, Франциско и Гиацинта. Ее слова слышали лишь Люсия и Гиацинта. Люсии показалось странным, что Франциско не удостоился такой чести, но еще при Своем первом явлении Дева сказала, что Франциско, чтобы приблизиться к небесам, нужно еще много молиться.

Над пестрой долиной, известной как Кова-да-Ирия, пронеслось легкое дуновение. Эта земля принадлежала родителям Люсии. На ней повсюду росли оливковые деревья, отчего долина всегда выглядела зеленой. Здесь росла высокая трава, из которой получалось прекрасное сено. Кроме того, здесь выращивали картофель, капусту и кукурузу.

Поля отделялись друг от друга невысокими стенами, сложенными из старых камней. Большинство из них давно осыпались, и Люсия очень радовалась этому, потому что так овцы могли пастись где угодно. Ей, Франциско и Гиацинте родители поручали пасти овец, и вот уже несколько лет день за днем они гуляли в полях, играя, молясь и слушая, как Франциско играет на флейте.

Но два месяца назад, когда произошло первое явление, все изменилось.

С тех пор на них сыпались бесконечные расспросы и насмешки окружающих. Мать Люсии как-то даже отвела ее к приходскому священнику и заставила признаться, что все это лишь ее выдумки. Выслушав Люсию, священник сказал, что Дева не может спуститься с небес только для того, чтобы призвать людей молиться каждый день. Лишь оставшись одна, Люсия смогла выплакаться, и ей стало легче.

Небо затянулось облаками, и зонты, под которыми зрители прятались от солнца, начали закрываться. Встав, Люсия закричала:

«Снимите шляпы, я вижу Деву!»

Мужчины послушались, многие начали креститься, как будто стыдясь своей грубости.

Повернувшись в сторону видения, Люсия опустилась на колени.

«Vocemece que me quere? — спросила она. — Что Вы хотите от меня?»

 

«Нельзя больше оскорблять Господа Бога нашего. Он и так перенес много оскорблений. Я хочу, чтобы в тринадцатый день наступающего месяца ты приходила сюда и каждый день произносила пятьдесят розариев.^[2]Ибо только молитва сможет помочь».

 

Люсия не отрывала глаз от Девы. Ее прозрачный облик был озарен лучами желтого, белого и голубого света. Прекрасное лицо омрачено скорбью. В сложенных руках Она держала четки, похожие на жемчуг. Ее голос был мелодичным и приятным, он звучал ровно, без резких нот, как свежий ветер, который по-прежнему гудел в деревьях, несся над толпой.

Собравшись с духом, Люсия произнесла:

«Скажите нам, кто Вы, и совершите какое-нибудь чудо, чтобы все поверили в Ваше явление».

 

«Приходите сюда каждый месяц в этот день. В октябре Я скажу вам, кто Я и чего хочу от вас, и совершу чудо, в которое поверят все».

 

Весь прошлый месяц Люсия придумывала, о чем попросить Деву. К ней многие обращались с просьбами о своих больных близких, которые были слишком слабы, чтобы говорить сами. Вдруг она вспомнила одну из просьб:

«Вы можете исцелить больного сына Марии Карейры?»

 

«Я не стану исцелять его. Но Я обеспечу его средствами к существованию, если он будет ежедневно читать розарий».

 

Люсии показалось странным, что сошедшая с небес Святая Дева являет милосердие на определенных условиях. Но нужно показать преданность Ей. Их приходской священник всегда говорил, что только молитвами можно снискать милость Божию.

«Жертвуйте собой во имя спасения грешников, — говорила Дева, — и каждый раз, принося жертву, повторяйте: „Иисус, я делаю это во имя Твоей любви, ради обращения заблудших и во искупление грехов, совершенных против Непорочного Сердца Марии“».

Дева разомкнула сложенные ладони и протянула руки навстречу детям. Исходящее от Нее сияние согрело Люсию, как луч солнца в морозный зимний день. Охваченная этим благолепным чувством, Люсия не сразу заметила, что божественный свет озарил не только ее, но и остальных детей. Они все упали на землю, и земля перед глазами Люсии разверзлась.

То, что она увидела, было непонятным и незнакомым и ужаснуло ее.

Перед ней полыхало целое море огня. Среди языков пламени, как куски мяса в кипящем супе, метались темные фигуры. Они напоминали человеческие силуэты, но черт лица было не различить. Фигуры то возникали из пламени, то вновь исчезали, издавая пронзительные вопли и стоны, от которых по спине Люсии пробежали мурашки.

Теперь черные тени напоминали животных, они задирали морды к небу и выли, рычали, хрипели. Они внушали страх, мертвящий ужас. И Люсия поняла, кто это на самом деле.

Демоны. Хранители огня. Она увидела, что Гиацинта и Франциско напуганы точно так же, как она. В глазах детей стояли слезы, и она хотела утешить их. Если бы в воздухе перед ними не парил образ Святой Девы, она тоже не сохранила бы присутствия духа.

«Смотрите на Нее», — прошептала Люсия детям.

Они послушались старшую сестру. Все трое воззрились на Деву, сложив перед собой руки и воздев их к небу.

«Вы видите преисподнюю, куда попадают души несчастных грешников, — говорила Дева. — Ради их спасения Господь хочет научить людей поклоняться Моему Непорочному Сердцу. Если люди послушают меня, то будет спасено множество душ и на земле воцарится мир. Война закончится. Но если люди не перестанут гневить Бога, то в правление Пия XI начнется другая, еще более страшная война».

Ужасное видение ада исчезло, и от сложенных рук Девы снова заструился теплый свет.

 

«Когда вы увидите в ночи непонятный свет, знайте: это знак, данный вам Богом и означающий, что Он решил наказать землю за грехи людей, насылая войны, голод и преследования церкви и Святого Отца».

 

Слова Девы встревожили маленькую Люсию. Она знала, что по Европе только что пронеслась разрушительная война. Многие сельчане уходили воевать и не возвращались. Она не раз слышала, как в церквях близкие погибших оплакивают их. Теперь она знала, как прекратить людские страдания.

«Чтобы не допустить этого, — сказала Дева, — я пришла сказать, что Россия должна быть посвящена Моему Непорочному Сердцу и что по субботам верующие должны совершать искупительную молитву. Если Моя воля будет исполнена, Россия обратится к вере и воцарится мир, если же нет, то ее заблуждения распространятся по всему миру, неся с собой войны и гонения на церковь. Добродетель будет преследоваться, Святому Отцу придется много страдать, и целые народы будут уничтожены. Но в конце концов Мое Непорочное Сердце восторжествует. Святой Отец обратит Россию ко Мне, она примет веру, и на мир на время снизойдет спокойствие».

Что такое Россия? Это человек? Может быть, это какая-то порочная женщина, которая не может обрести спасение? Или это место? Люсия не знала никаких других наций и мест, кроме галлийцев и Испании. Мир для нее ограничивался деревушкой Фатима, где жили ее родители, деревней Алджустрел неподалеку, где жили родители Франциско и Гиацинты, долиной Кова-да-Ирия, где пасут овец и выращивают овощи, и гротом Кабеко, куда в прошлом и позапрошлом году спускался ангел, предвещавший сошествие Девы Марии. Должно быть, эта Россия — это что-то очень важное, раз даже Дева заговорила о ней. Но Люсия хотела знать другое.

«А что будет с Португалией?»

 

«В Португалии вере ничто не угрожает».

 

Люсия улыбнулась. Ей было радостно слышать эти слова о своей родине.

«Когда произносишь слова розария, — продолжала Дева, — говори после каждого таинства: „О Иисус, спаси нас от адского пламени. Даруй нашим душам спасение, особенно тем, кто больше других в этом нуждается“».

«Я скажу тебе еще кое-что…»

 

Поведав девочке третье откровение, Мария продолжила:

 

«До поры не говори об этом никому».

 

«Даже Франциско?» — спросила Люсия.

 

«Ему можно».

 

Повисла гробовая тишина. Никто из толпы не проронил ни слова. Все, мужчины, женщины и дети, стояли на коленях, потрясенные и очарованные тем, что происходило с очевидцами — Люсия слышала, что их теперь называют так. Многие перебирали четки и шептали молитвы. Люсия знала, что никто из них не видит и не слышит Деву — им придется принять Ее явление на веру.

Девочка вдруг ощутила, какая небывалая благодать снизошла на всех. Жители Кова-да-Ирии застыли в торжественном молчании. Не было слышно даже ветра. Она похолодела от сознания громадной ответственности, впервые в жизни выпавшей ей. Глубоко вздохнув, Люсия спросила:

«Что еще Вы хотите сказать мне?»

 

«Сегодня ничего».

 

Мария начала возноситься в небо. В вышине как будто раздались раскаты грома. Люсия не двигалась с места. Ее била дрожь.

«Вот Она!» — указывая на небо, закричала девочка. Люди поняли, что видение закончилось, и плотным кольцом обступили Люсию.

Люсия кивнула.

«Как Она выглядела?»

«Что Она сказала?»

«Почему ты такая грустная?»

«Она еще вернется?»

Толпа все напирала, и девочка почувствовала страх. В голове шумело.

«Это тайна. Это тайна», — повторяла она.

«Хорошая или плохая?» — выкрикнула какая-то женщина.

«Для некоторых хорошая. Для других — плохая».

«Ты скажешь нам?»

«Это тайна. Дева не велела мне рассказывать».

Мануэль Марто взял Гиацинту на руки и стал пробираться сквозь толпу. Люсия, крепко держа ладошку Франциско, шагала за ним. Люди кричали, теребили, спрашивали. В ответ Люсия лишь повторяла одно и то же:

«Это тайна. Это тайна».

 

Часть I

Отлучение

 

Глава I

 

Ватикан

8 ноября, среда

6.15

Монсеньор Колин Мишнер снова услышал звук и закрыл книгу. В здании кто-то был. Наверняка. Он уже слышал этот звук.

Он встал из-за письменного стола и окинул взглядом помещение. Старинные стеллажи возвышались над его головой. Множество книжных шкафов застыло вдоль узких коридоров, ведущих в обе стороны. В похожей на пещеру зале витала особая аура, атмосфера таинственности, которой он был отчасти обязан своим названием. L'Archivio Segredo Vaticano. Секретный архив Ватикана.

Это название всегда казалось ему странным. В этих томах почти не было ничего секретного. По большей части это были просто подробные хроники двухтысячелетней истории церкви, рассказы о временах, когда папы были королями, воинами, политиками и любовниками. Ряды книг тянулись в общей сложности на двадцать пять миль. И найти на них можно было очень многое, если знать, где искать.

А Мишнер знал.

Он снова прислушался, оглядев зал с фресками, изображавшими Константина, Пипина и Фридриха II, и остановил взгляд на металлической решетке в дальнем конце помещения. За решеткой было темно и тихо. Войти в хранилище можно было только с разрешения Папы, а ключ от решетки хранился у церковного архивариуса. Мишнер никогда не заходил в хранилище, он почтительно стоял снаружи, пока его наставник, Папа Климент XV, находился там. Но ему было известно, какие бесценные документы хранились в этой комнате без окон. Последнее письмо Марии Стюарт, королевы Шотландии, написанное незадолго до того, как ее обезглавили по приказу Елизаветы I. Петиция семидесяти пяти английских лордов, просящих Папу разрешить Генриху VIII развод с его первой женой. Подписанное признание вины Галилея. Наполеоновский договор при Толентино.

Мишнер в который раз восхитился причудливыми узорами и изгибами железной решетки и позолоченным фризом с кованым орнаментом из животных и растений. Эти изумительные ворота были сделаны в четырнадцатом столетии знаменитым мастером.

В Ватикане все было выдающимся. На каждом предмете можно было увидеть клеймо того или иного знаменитого художника или легендарного мастера, работавшего здесь долгие годы во славу Господа и Папы.

Монсеньор Мишнер прошел через зал, слушая, как звук его шагов отдавался гулким эхом в прохладном воздухе, и остановился перед железной решеткой. Из-за нее повеяло теплом. На правой стороне ворот крепился массивный засов. Он проверил задвижку. Надежная и крепкая.

Мишнер оглянулся. Нет, никто из служащих не входил в помещение архива. Дежурный писарь удалился сразу после его прихода, и, пока он был здесь, никому другому не разрешалось находиться в помещении, поскольку личному секретарю Папы не нужны няньки. Но в здании было множество дверей, и звук, который он слышал, могли издавать старинные петли, когда дверь открывали, а потом осторожно закрывали. Трудно сказать. Звуки в этом огромном пространстве были так же загадочны, как и хранящиеся здесь рукописи.

Он повернул направо и направился по одному из длинных коридоров к залу Пергаментов. Еще дальше был зал Описей и Каталогов. Пока Мишнер шел, прикрепленные под потолком лампочки зажигались и гасли, освещая один за другим разные участки коридора. От этого мерцания света и тени Мишнеру казалось, что он движется по подземному тоннелю, хотя коридор располагался во втором этаже.

Он прошел еще немного, остановился, замер на мгновение и, ничего не услышав, повернул назад.

Раннее утро буднего дня. Монсеньор специально выбрал это время для своих занятий — меньше вероятности помешать другим людям, имеющим право доступа в архив, меньше шансов привлечь излишнее внимание служащих курии. Он выполнял задание Святого Отца, и его исследования не афишировались, но он был здесь не один. В прошлый раз, неделю назад, у него было такое же чувство.

Вернувшись в главный зал, Мишнер подошел к письменному столу, продолжая внимательно осматриваться по сторонам. Он привычно ступал по изображению зодиакальной диаграммы, строго сориентированной по солнцу. Солнечный свет проникал сюда через узкие окна под потолком, расположение которых было тщательно рассчитано. Именно на этом месте несколько веков назад был составлен григорианский календарь. Но сегодня в залу не проникал солнечный свет. На улице холодно и сыро, в Риме моросил осенний дождь.

Тома, которыми было поглощено внимание Колина Мишнера последние два часа, были аккуратно разложены на аналое. Многие из них были написаны в последние два десятилетия. Но четыре книги были гораздо старше. Две на итальянском, одна на испанском и одна на португальском. Он без труда читал на всех этих языках — одно из его достоинств, благодаря которому Папа Климент принял его на службу.

Испанская и обе итальянские книги не представляли особой ценности, в них лишь повторялось содержание португальского фолианта:

 

«Полное и подробное описание явлений Святой Девы Марии в Фатиме — с 13 мая до 13 октября 1917 года».

 

В 1922 году Папа Бенедикт XV приказал провести в рамках церковного расследования еще одно — специальное — расследование того, что произошло в отдаленной португальской провинции. Чернила на страницах манускрипта поблекли, бумага пожелтела. Казалось, что слова наносились золотом. Епископ Лейры провел подробнейшее исследование, потратив на него не меньше восьми лет. Результаты этого труда легли в основу принятого Ватиканом в 1930 году решения, что шесть земных явлений Святой Девы в Фатиме достойны доверия. Три приложения, приобщенные к оригиналу, были составлены в 1950-е, 1960-е и 1990-е годы.

Мишнер проштудировал документы с адвокатской тщательностью, которую привила ему церковь. Проведя семь лет в Мюнхенском университете, он получил ученую степень, но никогда не практиковал как светский юрист. Став священником, он погрузился в мир официальных заявлений церкви и канонических декретов. Опыт двух тысячелетий христианства опирался больше на понимание духа времени, чем на stare decisis.^[3]Серьезное изучение юриспруденции оказало ему бесценную помощь. Юридическая логика много раз становилась его союзником в запутанных хитросплетениях богословских вопросов. Более того, она же помогла Мишнеру отыскать в лабиринтах забытой информации то, что было нужно Клименту XV.

Звук повторился.

Тихий шорох, как будто на ветру скрипит дерево или пищит мышь.

Он быстро сделал несколько шагов по направлению звука и снова огляделся. Никого.

В пятнадцати метрах слева от него был выход из архива. Мишнер подкрался к двери и проверил замок. Не заперто. Он с усилием приоткрыл массивную створку из резного дуба, и металлические петли тихо заскрипели.

Мишнер узнал этот звук.

Холл был пуст, но его внимание привлек отблеск света на мраморном полу.

Он опустился на колени.

На полу на одинаковом расстоянии друг от друга Мишнер увидел небольшие лужицы, ведущие по коридору через дверь в помещение архива. Мишнер нагнул голову к самому низу. В одной из лужиц плавала еле заметная травинка, мешаясь с остатками уличной грязи.

Он проследил взглядом цепочку лужиц, которая вела к стеллажам. По крыше по-прежнему стучал дождь.

Чьи-то следы.

 

Глава II

 

Ватикан

8 ноября, среда

7.45

Мишнер отлично знал, что журналистская суматоха начнется рано. Стоя у окна, он наблюдал, как телевизионные автобусы и фургоны въезжали на площадь Святого Петра и занимали отведенные им места. Пресс-служба Ватикана еще вчера сообщила ему, что для присутствия на трибунале аккредитован семьдесят один журналист из Северной Америки, Британии и Франции. Кроме того, приехали с десяток итальянцев и трое немцев. По большей части это были представители печатных изданий, но некоторые телеканалы также получили разрешение на прямую трансляцию с места событий. Корпорация ВВС осмелилась просить разрешения на съемку для своего документального фильма непосредственно в помещении трибунала, но получила отказ. В общем, из заседания сделали представление. Это была цена популярности участников процесса.

Апостольский пенитенциарий — высший из трех трибуналов Ватикана. Он рассматривает исключительно вопросы отлучения. Каноническое право предусматривает пять случаев, когда священника можно отлучить от церкви: нарушение тайны исповеди, попытка физического воздействия на Папу, принятие сана епископа без утверждения со стороны Святого престола, осквернение Святого Причастия. И наконец, последнее: тот случай, который рассматривался сегодня, — когда священник отпускает грех прелюбодеяния своей любовнице.

Отец Томас Кили из церкви Святых Петра и Павла в Ричмонде, штат Вирджиния, совершил немыслимое. Три года назад он вступил в открытую связь с женщиной, а затем в присутствии всего прихода отпустил грехи как ей, так и себе. Этот скандал и особенно язвительные замечания Кили об устаревшем взгляде церкови на вопрос безбрачия стали предметом всеобщего обсуждения. Некоторые священники и богословы давно уже пытались оспаривать мнение Рима в отношении безбрачия. В таких случаях церковь традиционно занимала легко объяснимую выжидательную позицию, так как большинство из «бунтовщиков» впоследствии либо покидало церковь, либо смирялось с положением вещей. Но отец Кили выразил свое несогласие по-другому. Он издал три книги, одна из которых стала международным бестселлером, резко критикующим установленную церковную доктрину. Мишнер хорошо знал, что церковники его опасались. Одно дело, когда простой священник бросает вызов Риму. Совсем другое, если к бунтовщику прислушиваются.

А к Томасу Кили прислушивались.

Он был привлекателен, умен, обладал редким даром коротко и убедительно выражать свои мысли. Томас Кили нашел сторонников по всему миру. Любому движению нужен лидер, и сторонники церковной реформы нашли своего лидера в лице этого смелого священника. Его сайт, который, как было известно Мишнеру, ежедневно просматривали члены Всемирного апостольского пенитенциария, насчитывал более двадцати тысяч посещений в день. Год назад Кили основал всемирное движение БОЖЕСТВЕННОЕ РАВЕНСТВО (Объединение католиков за равенство против богословских крайностей), которое сейчас насчитывало более миллиона членов, в основном из Северной Америки и Европы.

Решительная позиция Кили придала смелости многим американским епископам. В прошлом году значительная часть клириков стали почти открыто поддерживать его идеи. Многие сегодня готовы выступить против приверженности обветшавшим средневековым догмам. Как неоднократно заявлял Томас Кили, церковь в Америке переживает кризис из-за своих устаревших идей. Верующим надоели дискредитированные священники и надменные лидеры. Его слова о том, что Ватикану нужны лишь деньги американцев, а не их влияние, нашли отклик. Он проповедует как раз тот здоровый прагматизм, который так близок западному сознанию. И теперь знаменитый бунтарь желает дать бой ревнителям традиций. За поединком между Томасом Кили и церковью будет следить вся мировая пресса и миллионы людей по всему миру.

Но сначала Мишнеру предстояло пережить еще один поединок.

Он отвернулся от окна и посмотрел на Климента, отгоняя мысль, что его старый друг может скоро умереть.

— Как вы себя чувствуете, Святой Отец? — спросил он по-немецки.

Наедине они всегда говорили на родном языке Климента. Почти никто из служащих папской резиденции не понимал этого языка.

Папа осторожно взял фарфоровую чашку и не спеша сделал глоток эспрессо.

— Странно, что, живя посреди такого величия, совершенно его не ценишь.

Ему и раньше был свойственен скептицизм, но в последнее время это стало более заметно.

Климент поставил чашку на блюдце. Фарфор жалобно звякнул.

— Вы нашли в архиве сведения?

Мишнер отошел от окна и кивнул.

— Вам пригодились отчеты о Фатимском чуде?

— Нисколько. Я нашел более интересные документы.

Странно, подумал Мишнер, Папа уже не в первый раз осведомляется об этих отчетах. Видимо, придает им значение.

Папа как будто читал его мысли:

— Вы ведь никогда не задаете вопросы?

— Вы бы сами сказали мне, если бы считали нужным.

За последние три года Папа сильно изменился — заметно ослаб, стал бледнее. Климент всегда был невысоким и худощавым. Но сейчас, глядя на него, складывалось впечатление, что тело его как будто что-то гложет изнутри. Его голова, прежде увенчанная густой копной каштановых волос, теперь была покрыта лишь короткими седыми прядями. Лицо, украшавшее некогда обложки газет и журналов, когда он улыбался с балкона собора Святого Петра после своего избрания, вытянулось и сделалось почти карикатурным. Щеки утратили свой здоровый цвет, стали похожи на пергаментную бумагу. Когда-то едва заметная родинка на лице превратилось в огромное безобразное пятно, которое пресс-службе Ватикана приходилось старательно ретушировать на всех его фотографиях. Тяготы престола святого Петра сделали свое дело, безжалостно состарив человека, который еще недавно регулярно поднимался в баварские Альпы.

Взгляд Мишнера упал на кофейный поднос. Он еще помнил те времена, когда их завтрак состоял из йогурта, колбасы и черного хлеба.

— Почему вы ничего не едите? Стюарт сказал, что вы вчера не ужинали.

— Не будь паникером.

— Почему вы не едите?

— К тому же еще и упрямым.

— Оттого что вы не отвечаете на вопросы, я не стану меньше волноваться.

— А из-за чего ты волнуешься, Колин?

Он хотел сказать о новых морщинах, появившихся на лбу Климента, о его нездоровой бледности, о венах, выступающих на кистях и запястьях старика. Но вместо этого просто сказал:

— Из-за вашего здоровья, Святой Отец.

Климент улыбнулся:

— Ты всегда уходишь от прямого ответа.

— Бесполезно спорить со Святым Отцом.

— Ах, опять эта непогрешимость. Я же всегда прав.

Секретарь решил принять вызов:

— Не всегда.

Климент усмехнулся:

— Ты нашел в архиве нужное имя?

Мишнер достал из-под сутаны свои записи, сделанные перед тем, как он услышал в кабинете странный звук. Протянул их Клименту:

— Там снова кто-то был.

— Ничего удивительного. Здесь многие бывают. — Папа, шевеля губами, медленно читал записи. Вдруг произнес вслух: — Отец Андрей Тибор.

Из многолетнего опыта общения с Папой Мишнер отлично знал, чего от него ждут.

— Бывший священник, живет в Румынии. Я проверил досье. Все пенсионные документы по-прежнему высылаются ему на тот же адрес.

— Ты должен встретиться с ним.

— Вы не объясните мне зачем?

— Пока нет.

За последние три месяца Климент очень устал. Старик явно хотел это скрыть, но после двадцати четырех лет дружбы ничто не могло ускользнуть от внимательного помощника. Он точно помнил, когда у него впервые появились эти дурные предчувствия. Как раз после посещения хранилища, где за запертой железной решеткой стоял старинный сейф.

— А я могу узнать, когда вы мне все объясните?

Папа поднялся с кресла.

— Сначала молитва.

 

* * *

 

Они покинули кабинет и молча прошли по четвертому этажу, остановившись перед открытой дверью. Находящаяся за ней часовня сверкала белым мрамором, окна, украшенные цветными мозаиками, изображающими крестный путь Христа, радужно переливались. Климент приходил сюда каждое утро для короткой молитвы. Никто не имел права мешать ему. Пока Папа общался с Богом, все остальное не имело значения.

Мишнер служил Клименту с начала его карьеры еще в те времена, когда энергичный немец стал сначала архиепископом, затем кардиналом, а затем государственным секретарем Ватикана. Он сам поднимался, рос вслед за своим наставником — от семинариста до священника, потом до монсеньора, но самый резкий скачок в его карьере случился тридцать четыре месяца назад, когда священная коллегия кардиналов избрала кардинала Якоба Фолкнера двести шестьдесят седьмым преемником святого Петра. Фолкнер сразу назначил Мишнера своим личным секретарем.

Мишнер знал, что Климент получил образование в послевоенной Германии, среди царящего тогда хаоса, и учился искусству дипломатии, служа церкви в таких неспокойных местах, как Дублин, Каир, Кейптаун и Варшава. Якоб Фолкнер был человеком необычайного терпения и обладал огромным трудолюбием. За все годы знакомства Мишнер ни разу не усомнился в силе характера и веры своего учителя и давно уже для себя понял, что если бы ему удалось выработать в себе хотя бы половину качеств, которыми обладал Фолкнер, то можно считать, что жизнь прошла не напрасно.

Климент закончил молитву, перекрестился, поцеловал крест, висевший у него на груди поверх белой сутаны. Сегодня молитва была недолгой. Папа тяжело поднялся со специальной подставки для колен, но задержался у алтаря. Мишнер молча стоял в углу, пока понтифик сам не подошел к нему.

— Я объясню все в письме к отцу Тибору. Я распоряжусь, чтобы он сообщил тебе все нужные данные.

Объяснения необходимости поездки так и не последовало.

— Когда я должен ехать?

— Завтра. Самое позднее — послезавтра.

— А может быть, не стоит? Может это поручение выполнить кто-то из легатов?

— Не бойся, Колин. Я не умру, пока тебя не будет. Возможно, я неважно выгляжу, но чувствую себя прекрасно.

Консилиум врачей Климента вынес данный вердикт не далее как неделю назад. После множества тестов было решено, что Папа не страдает никакими болезнями, которые могли бы подорвать его силы. Однако в частном разговоре личный врач Папы предупредил, что главную опасность для Климента представляют любые потрясения. Стремительное ухудшение здоровья Папы за последние несколько месяцев показывало, что его душу что-то терзает.

— Я не говорил, что вы плохо выглядите, Ваше Святейшество.

— А тебе и не нужно ничего говорить. — Умные глаза старика уперлись в глаза помощника. — Все здесь. Я научился их читать.

Мишнер отвел взгляд, указал на листок бумаги:

— Так зачем вам понадобился этот священник?

— Мне надо было увидеться с ним еще тогда, когда я впервые побывал в хранилище. Но тогда я удержался.

Климент помолчал.

— А теперь я не могу ждать. У меня нет выбора.

— Как может не быть выбора у главы Католической церкви?

Папа чуть отстранился и посмотрел на висящее на стене распятие. По обе стороны от мраморного алтаря ровным пламенем ярко горели две толстые свечи.

— Ты идешь сегодня на заседание трибунала? — спросил Климент, повернувшись к нему спиной.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Глава Католической церкови может выбирать, на какие вопросы ему отвечать.

— Вы сами приказали мне присутствовать на заседании. Так что, конечно, я там буду. Вместе с кучей репортеров.

— А она там будет?

Мишнер прекрасно знал, о ком именно говорит старик.

— Мне сообщали, что она просила аккредитацию на заседание трибунала.

— Ты знаешь, что ей нужно на заседании?

Он отрицательно покачал головой:

— Я уже говорил, что вообще случайно узнал, что она будет там.

Климент повернулся к нему лицом:

— Но это была счастливая случайность.

Почему Папа о ней спрашивает, подумал он.

— Нет ничего зазорного, что ты думаешь о ней. Это часть твоего прошлого. Часть, которую нельзя забывать.

Климент знал обо всем, потому что Мишнер тогда нуждался в духовнике, а архиепископ Кёльнский был тогда самым близким его другом. Это был единственный раз, когда он нарушил свои церковные обеты за четверть века службы священника. Тогда он хотел уйти из церкви, но Климент отговорил его, объяснив, что лишь через слабость душа может обрести силу. Уходом ничего не добьешься. Теперь, по прошествии более чем десяти лет, он понял, что Якоб Фолкнер был прав. Он стал личным секретарем Папы. Вот уже почти три года он помогал Клименту XV сочетать католические убеждения с окружающей действительностью. То, что само его участие в церковных делах было следствием нарушения обетов, данных им Богу и церкви, похоже, не волновало его. Но в последнее время он начал задумываться об этом.

— Я ничего не забыл, — прошептал он.

Папа приблизился и положил руку ему на плечо.

— Не надо горевать о потерянном. Это глупо и вредно.

— Мне нелегко лгать.

— Господь простил тебя. Тебе больше ничего не нужно.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Если ты не веришь непогрешимому главе Католической церкви, то кому же ты веришь?

Улыбка, сопровождавшая этот шутливый довод, окончательно уверила Мишнера в том, что не стоит принимать все слишком близко к сердцу.

Он тоже улыбнулся:

— С вами невозможно разговаривать.

Климент убрал руку:

— Да, зато я не лишен обаяния.

— Я буду помнить об этом.

— Ты и так помнишь. Письмо к отцу Тибору скоро будет готово. Лучше, чтобы был письменный ответ, но если он захочет ответить на словах, выслушай его, спроси его, о чем хочешь, и передай все мне. Ясно?

Мишнер подумал: трудно задать вопрос, если тебе не известно, зачем ты приехал, но ответил просто:

— Ясно, Ваше Святейшество. Как всегда.

Климент усмехнулся:

— Верно, Колин. Как всегда.

 

Глава III

 

Ватикан

8 ноября, среда

11.00

Мишнер не спеша поднялся в здание трибунала. Зал заседаний представлял собой высокое помещение, отделанное белым и серым мрамором и украшенное мозаичным узором, рассказывающим о четырех веках истории церкви.

Два швейцарских гвардейца без униформы у бронзовых дверей поклонились, узнав папского секретаря. Мишнер специально выждал время, прежде чем войти. Он знал, что его присутствие вызовет разговоры — слушания редко посещал кто-либо из столь близкого окружения Папы.

По настоянию Климента Мишнер прочел все три книги Кили и негласно сообщил понтифику об их провокационном содержании. Сам Климент не читал их. Чтение этих книг Его Святейшеством вызвало бы слишком много кривотолков. Однако помощник был прекрасно осведомлен о том, что Папа испытывал сильный интерес ко всему, о чем писал лидер церковных реформ. Стараясь быть незаметным, Мишнер устроился в кресле в заднем ряду зала и впервые увидел Томаса Кили.

Обвиняемый сидел за столом один. Кили было за тридцать, густые золотисто-каштановые волосы обрамляли приятное моложавое лицо. Время от времени появлявшаяся тонкая улыбка казалась немножко актерской, да и похоже, всем своим видом Кили играл на публику. Мишнер прочел все материалы, подготовленные трибуналом. Составители документов в один голос отмечали, что Кили знает себе цену и не хочет быть похожим на других. Явный оппортунист, записал один из членов комиссии. Тем не менее нельзя было не согласиться с тем, что аргументы Кили во многом убедительны.

Допрашивал Кили кардинал Альберто Валендреа, государственный секретарь Ватикана, чей пост не вызывал никакой зависти у Мишнера. На слушания трибунала по делу Кили собрался довольно непростой состав судей. Все кардиналы и архиепископы отличались, по мнению Мишнера, крайним консерватизмом. Никто из них не поддерживал решения Второго Ватиканского собора, никто не разделял взгляды Климента XV. Валендреа был особенно известен своей приверженностью устоявшимся догмам. Все члены трибунала — одетые в полное парадное облачение, на кардиналах алые шелковые плащи, на епископах черные шерстяные накидки, — все они восседали за изогнутым мраморным столом, над которым висела одна из картин Рафаэля.

Мишнер прислушался.

— Никто не может быть дальше от Бога, чем еретик, — говорил кардинал Валендреа. Его низкий голос был слышен во всем зале даже без микрофона.

— Я думаю, ваше преосвященство, — сказал Кили, — что чем более еретик скрытен, тем он может быть опаснее. Я же не скрываю своих взглядов. Наоборот, я считаю, что свободная дискуссия может лишь пойти на пользу церкви.

Валендреа взял в руки три книги, развернул к залу, и Мишнер узнал обложки работ Кили.

— Это — ересь, — авторитетно заявил Валендреа. — Я не могу дать этому никакого иного определения.

— Только потому, что я считаю, что священники могут вступать в брак? — с ходу парировал Кили. — И что священниками могут быть женщины? Что священник может любить свою жену, детей и Господа, как и остальные его единоверцы? Что, возможно, Папа не является непогрешимым? Он ведь человек и может ошибаться. Это ересь?

— Я думаю, что никто из членов трибунала не скажет иначе.

И никто не сказал.

Мишнер смотрел, как итальянец поворачивается в своем кресле. Кардинал был низенький и коренастый, как пожарный гидрант. Неаккуратная прядь седых волос спадала на лоб, резко бросаясь в глаза на фоне его оливковой кожи. В свои шестьдесят он считался еще молодым, поскольку делами Курии заправляли люди гораздо старше. В нем совершенно не ощущалось показной важности, которую обычно ожидают посторонние от первых лиц церкви. Он выкуривал почти две пачки сигарет в день, держал винный погреб, бывший предметом зависти многих, и был вхож в светское общество. Его семья не знала недостатка в деньгах, и значительная часть этих средств причиталась ему как старшему наследнику мужского пола по отцовской линии.

Газеты уже давно называли Валендреа возможным преемником Папы — исходя из его возраста, положения и влияния. До Мишнера доходили слухи о том, как государственный секретарь Ватикана готовится к следующему конклаву, пытаясь склонить на свою сторону колеблющихся и стараясь подавить потенциальную оппозицию. Климент был вынужден назначить его государственным секретарем, самым влиятельным лицом в церкви после Папы, так как на этом настаивала значительная часть кардиналов. Климент был достаточно проницателен, чтобы не ссориться с теми, кто привел его к власти. К тому же, как тогда объяснил Папа, он следовал правилу: держи своих друзей близко к себе, а врагов — еще ближе.

Валендреа положил пухлые руки на стол. Перед ним не было никаких бумаг. Было известно, что он почти никогда не пользуется заранее приготовленными материалами.

— Отец Кили, многие в церкви считают, что Второй Ватиканский собор был неудачным экспериментом и вы являете собой яркий пример нашей неудачи. У клириков не может быть свободы выражения. В мире слишком много мнений, чтобы допускать возможность дискуссии в церкви. Мы все должны говорить одним голосом, голосом Святого Отца.

— Многие сегодня считают, что безбрачие и непогрешимость Папы — это устаревшая доктрина. Пережиток времен, когда мир был неграмотен, а церковь коррумпирована.

— Я не согласен с вами. Но даже если есть такие прелаты, они держат свое мнение при себе.

— Страх может заставить молчать, ваше преосвященство.

— Бояться нечего.

— Сидя в этом кресле, не могу с вами согласиться.

— Церковь не наказывает своих священников за помышления, отец. Только за поступки. За такие поступки, как ваш. Ваша организация противна церкви, которой вы служите.

— Если бы я не почитал церковь, ваше преосвященство, я бы просто покинул ее. Напротив, я настолько предан своей церкви, что могу не соглашаться с ее политикой.

— Неужели вы думали, что церковь будет молчать, видя, как вы нарушили свои обеты, открыто стали жить с женщиной, да еще и отпустили сами себе грех? — Валендреа снова поднял в руках книги и потряс ими в воздухе. — А потом, вдобавок ко всему прочему, еще и написали об этом? Вы сами навлекли на себя наказание.

— А вы действительно верите, что все священники блюдут обет безбрачия? — с невинным видом спросил Кили.

Этот вопрос привлек внимание Мишнера. Он заметил, что и репортеры оживились, по залу прокатился гул.

— Во что верю я, сейчас не имеет значения, — ответил Валендреа. — Речь сейчас идет об одном конкретном священнике. Каждый из нас давал обеты Господу и церкви. Я считаю, что обеты нужно соблюдать. А тот, кто их не соблюдает, должен уйти сам — или быть изгнан.

— А вы сами всегда соблюдали свои обеты, ваше преосвященство?

Смелость Кили удивила Мишнера. Возможно, он уже понял, что его ждет, и терять ему было нечего. Валендреа покачал головой:

— Вы и вправду считаете, что личные выпады против меня помогут вам защититься?

— Я всего лишь задал вопрос.

— Да, отец, я соблюдаю свои обеты.

Похоже, Кили был заранее готов к такому ответу.

— Как же еще вы могли ответить?

— Вы хотите сказать, что я лгу?

— Нет, ваше преосвященство. Я хочу сказать, что ни один священник, кардинал или епископ никогда не осмелится честно признаться в своих чувствах. Мы все обязаны говорить то, что требует от нас церковь. Я не знаю, о чем вы на самом деле думаете, и это очень печально.

— То, о чем я думаю, не имеет ни малейшего отношения к вашей ереси.

— Мне кажется, ваше преосвященство, что вы уже заранее осудили меня.

— Не больше, чем это сделал Господь, который уж точно непогрешим. Или вы и в этой доктрине сомневаетесь?

— Когда Господь сказал, что священник не может познать любовь другого человека?

— Другого человека? Почему не просто женщины?

— Потому, что любовь не знает границ, ваше преосвященство.

— То есть вы к тому же защищаете гомосексуализм?

— Я защищаю право каждого человека следовать зову своего сердца.

Валендреа покачал головой:

— Разве вы забыли, отец, что, приняв сан, вы приобщились к Христу? Вы, как и все присутствующие здесь, должны соответствовать этому идеалу. Вы обязаны быть живым и доступным образом Христа.

— Но откуда мы знаем, что это за образ? Никто из нас не жил во времена Христа.

— Так говорит сам Христос.

— А не могло ли получиться так, что этот образ создал человек, чтобы удовлетворить свои нужды?

Валендреа приподнял правую бровь и с явным недоверием смотрел на Кили.

— Ваше невежество поразительно. Вы не верите, что Сам Христос был безбрачен? Что Он поставил Свою церковь превыше всего? Что Он и Его церковь одно и то же?

— Я, как и вы, не знаю сексуальных пристрастий Христа.

После секундного колебания Валендреа произнес:

— Ваше безбрачие, отец, — это ваш дар. Выражение вашей преданности. Такова доктрина церкви, которую вы не можете — или не хотите — принять.

Кили стал возражать, ссылаясь на другие догмы, публика начала скучать, и Мишнер разрешил себе немного отвлечься от теологического спора. Рассмотрев лепнину на потолке, он переключился на присутствующих. Пробежав взглядом по креслам, он наконец остановился на женщине, сидевшей во втором ряду позади Кили.

Ее волосы отливали черным как ночь матовым блеском. Он помнил, что раньше они были густыми и от них веяло лимонной свежестью. Теперь они были коротко пострижены и аккуратно уложены. Он увидел ее лишь на мгновение, чья-то обширная спина заслонила ее, но Мишнер успел заметить по-прежнему изящный профиль и тонкие губы. У нее была смуглая кожа оттенка кофе со сливками, унаследованная от матери — румынской цыганки и отца, немца венгерского происхождения. Ее имя, Катерина Лью, означало «львица», и оно всегда казалось ему подходящим к ее своенравному характеру и твердым убеждениям.

Они познакомились в Мюнхене. Ему было тридцать три, и он заканчивал юридический факультет. Ей было двадцать пять, и она пыталась сделать выбор между журналистикой и карьерой писательницы. Она знала, что он священник, но они прожили вместе почти два года, прежде чем она поставила вопрос ребром. Или Бог, или я, сказала она. Он выбрал Бога.

— Отец Кили, — говорил Валендреа, — природа нашей веры подразумевает, что ничего не может быть добавлено или убрано. Надо или принимать учение матери-церкви во всей его полноте, или полностью его отвергать. Нельзя быть католиком частично. Наши принципы, как учит Святой Отец, не подлежат пересмотру. Они чисты, как сам Господь.

— По-моему, это слова Папы Бенедикта Пятнадцатого, — отвечал Кили.

— Вы очень сведущи. — В голосе Валендреа явно прозвучал сарказм. — Тем печальнее видеть вашу ересь. Такой умный человек должен понимать, что церковь не может и не будет терпеть столь явного неповиновения. Особенно в такой степени, в какой это сделали вы.

— Вы хотите сказать, что церковь боится дискуссии?

— Я хочу сказать, что церковь устанавливает правила. Если эти правила вам не по душе, соберите достаточно голосов и изберите Папу, который их изменит. Если не можете этого, делайте то, что от вас требуют.

— Ах, я забыл. Ведь Святой Отец непогрешим. Все, что он говорит относительно веры, считается верным. Сейчас я правильно говорю?

Мишнер заметил, что никто из остальных членов трибунала даже не пытался вставить слово. Очевидно, роль инквизитора была отведена государственному секретарю. Он знал, что абсолютно все члены трибунала разделяют позицию Валендреа, и маловероятно, чтобы кто-то из них выступил против своего лидера. Но Томас Кили облегчал задачу обвинителям, нанося сам себе больший вред, чем могли причинить любые из их вопросов. Он шел напролом.

— Это верно, — сказал Валендреа. — Непогрешимость Папы очень важна для церкви.

— Еще одна доктрина, созданная человеком.

— Еще одна догма, на которой основывается наша церковь.

— Я священник, любящий своего Господа и свою церковь, — убежденно сказал Кили. — Я не понимаю, почему мне грозит отлучение. Свободное обсуждение и дискуссия лишь способствуют выработке оптимальной политики. Почему же церковь этого боится?

— Отец, здесь не слушания о свободе слова, — возразил Валендреа. — У нас нет американской конституции, гарантирующей это право. Мы обсуждаем здесь вашу бесстыдную связь с женщиной, ваше публичное отпущение грехов вам обоим и ваше открытое несогласие с позицией церкви. Все это прямо противоречит правилам церкви, на службе у которой вы находитесь.

Чья-то спина снова отклонилась в сторону, и взгляд Мишнера устремился на Кейт. Он называл ее так, чтобы придать ей, уроженке Восточной Европы, что-то свое, ирландское. Она сидела прямо, не шелохнувшись, видимо внимательно следя за нарастающей дискуссией.

Прелат вспомнил их последнее лето в Баварии, когда он взял трехнедельный отпуск между семестрами. Они поехали в альпийскую деревню и остановились в маленькой гостинице, окруженной заснеженными вершинами. Мишнер знал, что поступает нехорошо, но стоило ей прикоснуться к нему, и он забывал обо всем. То, что говорил кардинал Валендреа о Христе и единстве священника с церковью, действительно составляло основу безбрачия клира. Священник должен посвятить себя только Богу и церкви. Но с того лета он постоянно думал: почему нельзя любить женщину, церковь и Бога одновременно? Как сказал Кили. Как и остальные его единоверцы.

Она почувствовала на себе чей-то взгляд. Очнувшись, он увидел, что Катерина обернулась и смотрит прямо на него.

В ее лице по-прежнему была та уверенность, которая так нравилась ему. Остался ее азиатский разрез глаз, уголки рта опустились, но контур ее лица был таким же нежным и женственным. В ее облике не было резких черт. Но он знал, что они скрываются в ее характере. Он пытался понять, что выражает ее лицо. Ни гнева. Ни упрека. Ни теплоты. Ничего не говорящий взгляд. Даже не приветствие. Ему было не по себе оттого, что эта женщина из его прошлого была так близко — на расстоянии десятка рядов кресел — от него. В конце концов, их расставание много лет назад было нелегким.

Она снова повернулась к трибуналу, и он задышал ровнее.

— Отец Кили, — говорил Валендреа, — я спрашиваю вас прямо. Вы отрекаетесь от своей ереси? Вы признаете, что содеянное вами противно законам Господа и церкви?

Священник придвинулся ближе к столу.

— Я не считаю, что любовь к женщине противоречит божественным законам, — четко произнес в ответ Кили и обвел ясным взглядом толпу. — Поэтому прощать этот грех не имеет смысла. Я имею право высказывать свое мнение, поэтому я не собираюсь каяться за своих последователей. Я не сделал ничего предосудительного, ваше преосвященство.

— Вы глупы, отец. Я же дал вам возможность попросить о прощении. Церковь может и должна прощать. Но для раскаяния должно быть желание обеих сторон. Кающийся должен быть искренен.

— Я не нуждаюсь в вашем прощении.

Валендреа покачал головой, пухлые руки лежали спокойно на столе.

— Мое сердце скорбит о вас и ваших последователях, отец Кили. Безусловно, вы одержимы дьяволом.

 

Глава IV

 

Ватикан

8 ноября, среда

13.05

Кардинал Альберто Валендреа ожидал, что душевный подъем, который он испытал во время трибунала, преодолеет растущее в нем раздражение. Удивительно, как иногда неприятное впечатление может полностью перечеркнуть настроение.

— Как вы думаете, Альберто? — спросил Климент. — Может, мне пора показаться народу?

Папа кивнул в сторону открытого окна.

Валендреа всегда раздражало, когда Папа позировал у окна, приветствуя собравшихся на площади Святого Петра. Служба безопасности Ватикана неоднократно предостерегала его от подобного рода поведения, но упрямый старик не обращал внимания на все предупреждения. Журналисты постоянно писали об этом, сравнивая немца с Иоанном XXIII. И впрямь у них было много общего. Оба взошли на папский престол в возрасте восьмидесяти. Обоих считали временными папами. Оба не уставали всех удивлять.

Валендреа бесило, что все пишущие о Ватикане усматривали в открытом окне папской резиденции «символ его живого духа, его неподдельной искренности, его харизматической теплоты». Папская власть не должна стремиться к популярности. Она должна быть незыблемой, и его возмущала легкость, с которой Климент пренебрегал освященными временем традициями. Члены свиты уже не преклоняли колени в присутствии Папы. Немногие по-прежнему целовали его перстень. И почти никогда Климент не говорил о себе во множественном числе, как веками делали все папы. Сейчас двадцать первый век, часто повторял Климент, отменяя очередной старинный обычай.

До недавнего времени папы никогда не подходили к открытому окну. И дело вовсе не в безопасности, просто чем реже верующие могли созерцать Папу, тем больше таинственного ореола создавалось вокруг престола. А ничто не внушает людям чувство веры и почтения лучше, чем ощущение чуда.

Валендреа служил папам уже четыре десятилетия и быстро сделал карьеру в Курии, надев шапочку кардинала. Тогда ему не было и пятидесяти. Он стал одним из самых молодых кардиналов современности. Сейчас он занимал второй по значимости пост в Католической церкви — государственного секретаря — и был посвящен во все тонкости политики Святого престола. Но Валендреа жаждал большего. Ему нужно было еще более влиятельное положение. Он хотел, чтобы никто не мог оспорить его решения. Хотел произносить непогрешимые суждения по любому вопросу. Хотел поклонения и бесконечного уважения. Он стремился стать Папой.

— Чудесная погода, — говорил Папа. — Дождь перестал. Дышится легко, как в немецких горах. Альпийская свежесть. Как жаль, что приходится находиться в помещении.

Климент сделал шаг в сторону окна, но так, чтобы его не было видно с площади. На нем была белая льняная сутана и надетая поверх нее на плечи белая же традиционная накидка. На ногах красовались алые туфли, а на голове белая скуфья. Только ему, единственному прелату из миллиарда католиков, разрешалось носить такое облачение.

— Может быть, Его Святейшество приступит к этой приятной миссии после нашего разговора? У меня еще много дел, а все утро я заседал в трибунале.

— Это буквально пара минут, — мягко возразил Климент.

Государственный секретарь Ватикана понимал, что немцу нравится поддразнивать его. Из открытого окна доносился гул римской толпы, неповторимый, ни на что не похожий рокот трех миллионов людей, двигающихся по застывшему вулканическому пеплу.^[4]

Климент тоже слышал толпу.

— У этого города необычные звуки.

— Это наши звуки.

— Ах, чуть не забыл. Вы же итальянец, не то что мы все.

Валендреа стоял около старинной кровати, спинки которой были вырезаны из массивной дубовой древесины и украшены резными деревянными столбиками и шариками, покрытыми таким множеством царапин, как будто мастер наносил их специально. Один край накрыт старым, расшитым тамбуром одеялом, на другом лежали две огромные подушки. Вся остальная мебель тоже была немецкая — зеркальный шкафчик и туалетный столик расписаны в беззаботном баварском стиле. С конца одиннадцатого века папский престол не занимали немцы. Нынешний Папа Климент XV старался подражать Клименту II и не скрывал этого. Но того Климента, скорее всего, отравили. Валендреа часто думал, что и этому немцу не стоит забывать о судьбе предшественника.

— Может, вы и правы, — миролюбиво сказал Климент, — публика подождет. Ведь у нас с вами дела поважнее?

Порыв ветра из открытого окна чуть не смешал лежащие на столе бумаги. Валендреа успел прижать их к столу, не дав разлететься, монитор компьютера, стоявшего тут же, заслонил документы от ветра. Климент еще не успел включить его. Он первым из пап прекрасно пользовался современной техникой — и это тоже восхищало журналистов, — но против этого нововведения Валендреа не возражал. В конце концов, компьютерную связь и линии факсов гораздо легче отслеживать, чем телефоны.

— Мне говорили, сегодня утром вы были бесподобны, — сказал Климент. — Каким же будет заключение трибунала?

Кардинал, разумеется, знал, что Мишнер уже сообщил Папе все во всех подробностях. Он видел папского секретаря среди публики.

— Я и не знал, что Его Святейшество так интересуется делами трибунала.

— Трудно сдержать любопытство. Площадь набита репортерами. Итак, каким будет заключение?

— Отец Кили не оставил нам выбора. Он будет отлучен.

Папа сложил руки за спиной.

— Он не стал каяться?

— Он вел себя заносчиво, даже оскорбительно. Он посмел бросить нам вызов.

— А может, стоило его принять?

Это замечание застигло Валендреа врасплох, но за десятилетия дипломатической службы он научился скрывать свое замешательство, отвечая вопросом на вопрос.

— А в чем смысл такого нетрадиционного поступка?

— Зачем везде искать смысл? Просто выслушать другую точку зрения.

Валендреа не пошевелился.

— Нельзя открыто оспаривать принцип безбрачия, — спокойно продолжал Климент. — Церковь придерживалась его пятьсот лет. И что потом? Женщины-священники? Браки клириков? Разрешение использовать контрацептивы? Полный пересмотр всех догм?

Климент подошел к кровати и посмотрел на средневековое изображение Климента II, висящее на стене. Валендреа знал, что его принесли из похожих на пещеры подвалов, где портрет пылился несколько столетий.

— Он был епископом Бамберга. Простой человек, совершенно не хотел становиться Папой.

— Он был доверенным лицом короля, — сказал Валендреа, — имел связи. Оказался в нужном месте в нужное время.

Климент, обернувшись, с интересом взглянул на него:

— Как и я?

— Вы были избраны подавляющим большинством кардиналов, которыми руководил Святой Дух, — слишком быстро ответил Валендреа.

Губы Климента изогнулись в неприятной улыбке.

— А может быть, ими руководило сознание, что никто из них, и вы в том числе, не сможет набрать достаточно голосов для победы?

Сегодня они схлестнулись сильнее обычного.

— Вы амбициозны, Альберто. Вы думаете, что эта белая сутана осчастливит вас? Уверяю вас, это не так.

У них и раньше случались подобные разговоры, но в последнее время взаимные выпады обострились. Оба прекрасно понимали друг друга. Они не были друзьями — и не могли ими стать. Валендреа всегда удивляло, что остальные считали их отношения священным союзом двух набожных душ, для которых превыше всего — нужды церкви. На самом деле они были совершенно разными людьми. Их связь держалась на совершенно противоречащих друг другу интересах. К чести обоих, никто из них не шел на открытый конфликт. Валендреа был слишком умен для этого — с Папой не полагалось никому спорить. Климент видел, что большинство кардиналов поддерживают государственного секретаря.

— Я хочу, чтобы вы, Святой Отец, жили долго и счастливо.

— Вы не умеете лгать.

Он уже порядком устал от выпадов старика.

— Какая разница? Когда начнется конклав, вас все равно уже не будет. Зачем вам думать о будущем?

Климент пожал плечами:

— Действительно, какая разница? Меня положат в раку в базилике Святого Петра, как и всех, кто раньше сидел на этом престоле. Мне все равно, кто станет моим преемником.

Но Валендреа? Ему далеко не все равно. Что было известно старому Папе? В последнее время он часто делал странные намеки.

— Святого Отца что-то тревожит?

Глаза Климента вспыхнули.

— Вы оппортунист, Альберто. Грязный политикан. Я назло вам проживу еще десять лет.

Внезапно Валендреа решил перестать притворяться:

— Сомневаюсь.

— На самом деле я бы хотел, чтобы престол достался вам. Вы сами убедитесь, что это совсем не то, что вам кажется. Может, вы и должны стать им.

Альберто уточнил:

— Стать кем?

Несколько секунд Папа молчал.

— Стать Папой, конечно, — сказал он после раздумья. — Кем же еще?

— Что вас тревожит?

— Мы глупцы, Альберто. Мы все, во всем нашем величии, всего лишь глупцы. Мы не можем даже примерно осознать, насколько Бог мудрее каждого из нас.

— Ни один верующий не усомнится в этом.

— Мы навязываем всем наши догмы и ломаем жизнь таких людей, как отец Кили. Он просто священник, который пытается поступать по своему разумению.

— Он больше похож на оппортуниста — говоря вашими же словами. Ему нравится быть и центре внимания. Но когда он давал клятву следовать нашему учению, он не мог не понимать позиции церкви.

— Что значит «нашему учению»? Люди, например вы или я, провозглашают так называемое Слово Божье. Люди, такие как мы с вами, наказывают других за отступление от этих правил. Я часто думаю, — Папа поднял глаза на кардинала, — что такое наши догмы — заповеди Всевышнего или выдумки обычных клириков?

Валендреа посчитал это очередной странной выходкой Папы, которые тот так часто позволял себе в последнее время. Он хотел было возразить, но в последний момент решил, что Папа просто испытывает его, и ответил так, как только и мог ответить:

— Я считаю, что Слово Божье и церковные догмы — это одно и то же.

— Отличный ответ. Прямо как в учебнике. Но это когда-нибудь и приведет вас к гибели, Альберто.

Папа отвернулся.

 

Глава V

 

Ватикан

8 ноября, среда

14.10

Мишнер шел медленно, наслаждаясь лучами полуденного солнца. Утренний дождь перестал, небо усеяно пушистыми облаками, и голубизну прорезал след от пролетевшего на восток самолета. На булыжниках площади Святого Петра оставались следы прошедшего дождя, тут и там блестели маленькие лужицы, как множество озер, раскиданных на огромной долине. Телевизионщики еще были здесь, многие из них передавали репортажи в свои студии.

Он ушел из трибунала, не дожидаясь перерыва. Потом один из его помощников сказал ему, что спор отца Кили и кардинала Валендреа длился без малого два часа. Мишнер искренне не понимал, для чего вообще были нужны эти слушания. Решение отлучить Кили от церкви, очевидно, было принято задолго до того, как священника вызвали в Рим. Обвиняемые редко появлялись в трибунале, и, скорее всего, Кили пришел на заседание, чтобы привлечь побольше внимания — к себе и своим сторонникам. Через несколько недель объявят, что он утратил связь со Святым престолом, и он станет еще одним изгоем, утверждающим, что церковь уподобилась динозавру и ее ждет вымирание.

Иногда Мишнеру казалось, что критики вроде Кили в чем-то правы.

Почти половина всех католиков живут в Латинской Америке. Добавьте сюда Азию и Африку, и их число возрастет до двух третей. Все время приходится угождать этому интернациональному большинству, в то же время не отдаляя от себя европейцев и итальянцев. Ни одному главе государства не доводилось сталкиваться с такой непростой задачей, но Римская католическая церковь занимается этим вот уже две тысячи лет — ни один человеческий институт не может похвастаться этим, — и сейчас Мишнер видел перед собой одно из величайших проявлений силы церкви.

Площадь в форме ключа, окруженная двумя величественными полукруглыми колоннадами Бернини, поражала воображение. Мишнер не переставал восхищаться Ватиканом. Впервые он приехал сюда двенадцать лет назад помощником архиепископа Кёльнского, когда встреча с Катериной Лью стала серьезным испытанием для его добродетели. Несмотря на это испытание, его решимость посвятить себя служению церкви лишь окрепла. Он вспоминал, как исследовал сто восемь акров обнесенного стеной анклава, любуясь величием, созданным за два тысячелетия непрерывного строительства.

Крошечное государство расположено не на тех легендарных холмах, на которых стоит Рим, а на Монте-Ватикано, на холме, находящемся в западной части города и носящем древнее название, до наших дней сохранившееся в памяти людей. Граждан Ватикана меньше двухсот человек, и не у всех из них есть паспорта. Здесь никто не рождается, почти никто, кроме пап, не умирает, а чести быть здесь погребенным удостаиваются единицы. Ватикан — одна из последних оставшихся в мире абсолютных монархий. И, как это ни парадоксально, представитель Святого престола в ООН не смог подписать Всемирную декларацию прав человека, поскольку Ватикан не приемлет свободу вероисповедания.

Мишнер смотрел на залитую солнечным светом площадь, на телевизионные фургоны, опутанные паутинами антенн, и на людей — почти все глядели куда-то вверх и направо. Некоторые кричали Santissimo Padre! «Святой Отец!» Он проследил за направлением их взглядов, устремленных на четвертый этаж Апостольского дворца. Между деревянными ставнями углового окна появилось лицо Климента.

Люди восторженно махали Папе. Климент махал им в ответ.

— Все любуешься? — произнес женский голос.

Мишнер обернулся. Катерина Лью стояла в нескольких футах от него в тени одной из колоннад Бернини. Почему-то он не мог избавиться от предчувствия, что она найдет его. И она нашла. Она подошла ближе.

— Ты нисколько не изменился. Все так же любишь свое