От зонтика к пикирующему бомбардировщику

Hans-Ulrich Rudel

Пилот "штуки"

Stuka-Pilot

 

New York

Ballantine Books

 

 

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие полковника Королевских ВВС (RAF) Дугласа Бадера к английскому изданию

Введение

От зонтика к пикирующему бомбардировщику

Война против Советов

Полет в плохую погоду

Битва за крепость Ленинград

Под Москвой

Тренировка и практика

Сталинград

Отступление

Quot;Штука" против танка

На Кубани и под Белгородом

Назад к Днепру

Все дальше на запад

Отступление к Днестру

Роковое лето 1944

Битва за Венгрию

Рождество, 1944

Смертельная борьба последних месяцев

Конец

Примечания

 

 

 

 

Предисловие полковника Королевских ВВС (RAF) Дугласа Бадера к английскому изданию

 

Как это часто происходит на войне, особенно в авиации, вы знаете имена пилотов, воюющих на стороне противника. Впоследствии вы редко встречаетесь с ними. В конце этой войны некоторые из нас имели возможность лично познакомиться с хорошо известными пилотами Люфтваффе, которых до этого мы знали только по именам. Сейчас, семь лет спустя, некоторые из их имен не сохранились в моей памяти, но я хорошо помню Галланда, Руделя и немецкого ночного пилота-истребителя по фамилии Майер. Они посетили Центральную базу истребительной авиации в Танжмере в июне 1945 года, и некоторые их бывшие противники из Королевских военно-воздушных сил (RAF) получили возможность обменяться с ними взглядами на воздушную тактику и самолеты, две темы, вечно занимающие пилотов. Совпадение, которое изумило нас всех, если меня простят за изложение этого анекдотического случая, произошло, когда Майер беседовал с нашим хорошо известным пилотом-истребителем Брансом Бурбриджем и обнаружил, что именно Бранс сбил его над немецким аэродромом однажды ночью, когда Майер спускался кругами, заходя на посадку.

Находясь в немецком плену большую часть войны, я много слышал о Гансе-Ульрихе Руделе. Его деяния на Восточном фронте время от времени получали большое внимание со стороны немецкой прессы. Именно поэтому я с огромным интересом встретился с ним в июне 1945. Незадолго до конца войны Рудель потерял ногу ниже колена, при обстоятельствах, которые он описывает в своей книге. Во время этого визита командующим в Танжмере был хорошо известный в RAF Дик Этчерли. Здесь также находились Франк Кери, Боб Так (который вместе со мной был в плену в Германии), "Рац" Берри, Хоук Уэллс и Ролан Бимон (ныне главный испытатель фирмы Дженерал Электрик). Мы все считали, что должны попробовать заказать протез для Руделя. Очень жаль, что мы не смогли довести это дело до конца, поскольку, хотя все необходимые мерки были сняты, обнаружилось, что его ампутация была сделана слишком недавно, для того чтобы изготовить и подогнать протез, и мы, в конце концов, оставили эту идею.

Мы все читаем автобиографию того, с кем мы встречались хотя бы мельком с большим интересом, чем написанную незнакомцем. Это книга Руделя — отчет из первых рук о его жизни в германских ВВС во время войны, в особенности на востоке. Я не могу согласиться с рядом заключений, которые он делает или с некоторыми его мыслями. Помимо всего прочего я воевал на другой стороне.

Эта книга не является всеохватной по масштабу, потому что повествует о жизни одного человека — храброго, — сражающегося в прямодушной, бесхитростной манере. Тем не менее, она проливает свет на противников Руделя на Восточном фронте — пилотов русских ВВС. Это, возможно, самая ценная часть всей книги.

Я счастлив, написать это короткое предисловие к книге Руделя, поскольку, хотя я и виделся с ним всего несколько дней, он, по любым стандартам отважный человек, и я желаю ему удачи.

 

 

Введение

 

Отцу и матери нечасто приходится писать введение к книге сына, но мы полагаем, что было бы неверно отказываться от сделанного нам предложения, даже если в настоящее время может показаться неосторожным писать введение к "книге о войне".

Компетентными властями было сказано: "что Ганс-Ульрих Рудель (1 января 1945 ставший полковником Люфтваффе в возрасте 28 лет) отличился в большей степени, чем все остальные офицеры и солдаты германской армии. Его вылеты в важнейшие пункты и сектора фронта оказались решающими для общей ситуации (вследствие чего он стал первым и единственным солдатом, награжденным высшим отличием — Золотыми Дубовыми Листьями с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому Кресту Железного Креста)..."

"Рудель как никто другой подготовлен к тому, чтобы написать о своем военном опыте. Огромной важности события войны все еще слишком близки для того, чтобы можно было составить их исчерпывающую картину. Таким образом, все важнее, чтобы те, кто выполнял свой долг до конца, оставили бы нам точные воспоминания. Только на основе объективного взгляда и опыта из первых рук вторая мировая война предстанет однажды в полной ретроспективе. Имея 2530 боевых вылетов на своем счету, Рудель, — и этот факт признан и его врагами, — самый выдающийся пилот в мире..."

Всю долгую войну он почти не бывал в отпусках, даже после ранения он немедленно вернулся на фронт. В начале апреля 1945, в бою он потерял правую ногу (ниже колена). Он отказался ждать, пока полностью поправится, но, несмотря на открывшуюся рану, заставил себя идти в бой на протезе. Его кредо заключалось в том, что офицер принадлежит не самому себе, а фатерлянду и своим подчиненным и поэтому он должен, на войне — в большей степени, чем в мирное время, показывать пример, пусть даже рискуя жизнью. С другой стороны, он, хотя и смягчает свои слова, обращенные к вышестоящему начальству, но говорит то, что думает, открыто и честно. С помощью этой прямоты он добивается настоящего успеха, поскольку успех может быть только там, где существует взаимное доверие между начальниками и подчиненными.

Старые солдатские достоинства — лояльность и послушание определили всю его жизнь. "Погибает только тот, кто смирился с поражением!" вот та аксиома, которую наш сын сделал самой главной в своей жизни. Он следует ей и сейчас, живя в Аргентине.

Мы, его родители и сестры, а также бесчисленное множество других людей часто боялись и молились за него, но мы всегда повторяли, как повторял и он, вслед за Эдуардом Морике: "Пусть все, и начало и конец, пребудут в Его руках!"

Пусть эта книга принесет слова успокоения и приветствия многим его друзьям, станет вдохновляющим посланием всем далеким читателям.

 

Мать: Марта Рудель

 

Для утешения всех матерей я хотела бы сказать, что наш Ганс-Ульрих был вежливым и нежным ребенком (он весил, пять и три четверти фунта, когда родился). До его двенадцатилетия я должна была держать его за руку во время грозы. Его старшая сестра часто говорила: "Из Ули ничего хорошего не выйдет, он даже боится спуститься один в погреб". Именно эта насмешка заставила Ули вступить на путь отваги, он начал закалять себя всеми доступными средствами и приобщился к спорту. Но он отстал из-за этого от школьных занятий и утаивал ведомости об успеваемости, которые должен был подписывать его отец, вплоть до самого последнего дня каникул. Его бывший учитель, которого я однажды спросила "Как у него дела в школе?" ответил мне: "Он прелестный мальчик, но отвратительный ученик". Много историй можно было бы рассказать о его мальчишеских проделках, но я счастлива, что ему была дарована беззаботная юность.

 

Йоханнес Рудель, пастор

Саусенхофен, сентябрь 1950

 

 

"Погибает только тот, кто смирился с поражением!"

 

От зонтика к пикирующему бомбардировщику

 

1924 год. Я живу в доме моего отца-пастора в маленькой деревне Сейфердау в Силезии. Мне 8 лет. Как-то раз в воскресенье отец с матерью отправились в соседний город Швейдниц на "День авиации". Я в ярости, что мне не разрешили идти вместе с ними, и, вернувшись домой, мои родители должны снова и снова рассказывать мне, что они там видели. От них я слышу о человеке, который прыгнул с большой высоты с парашютом и благополучно опустился на землю. Это восхищает меня, и я извожу моих сестер, требуя точного описания того человека и его парашюта. Мама шьет мне небольшую модель, я привязываю к ней камень и парашют медленно опускается на землю. Я думаю про себя, что я сам смог бы сыграть роль этого камня и в следующее воскресенье, когда меня оставляют одного на пару часов, я, не теряя времени, решаю воспользоваться своим открытием.

Наверх, на первый этаж! Я карабкаюсь на подоконник с зонтиком, открываю его, смотрю вниз, и быстро прыгаю, чтобы не успеть испугаться. Я приземляюсь на мягкой цветочной клумбе, и с удивлением узнаю, что сильно ушибся и сломал ногу. Самым обманчивым образом, как склонны вести себя все зонтики, мой "парашют" вывернулся наружу и почти не задержал мое падение. Но я преисполнен решимости: я стану летчиком.

После краткого флирта с современными языками в местной школе, где я глотал классиков и учил греческий и латынь в Сагене, Ниски, Герлитце и Лаубане, — отца переводили из одного прихода в другой в прекрасной провинции Силезия, — мое школьное образование закончено. Мои каникулы почти всецело посвящены спорту, в том числе и мотоциклетному. Легкая атлетика летом и катание на лыжах зимой заложили основу для крепости тела, так пригодившейся мне в дальнейшем. Мне нравилось все, поэтому я не специализировался в какой-то одной области. Наша деревня не могла предложить обширный кругозор — мое знание спортивного снаряжения было почерпнуто из одних лишь журналов, так что я практиковался в прыжках с шестом, перепрыгивая через веревку для сушки белья, повешенную моей матерью. Только позднее, используя подходящий шест из бамбука, я смог преодолеть вполне приличную высоту. Когда мне было десять лет, я отправился в Эленгебирге, в сорока километрах от нашего дома с лыжами, подаренными мне на рождество, и там научился на них кататься…

Неожиданно были созданы Люфтваффе, которым потребовались кандидаты в офицерский резерв. Я был "черной овцой" и не надеялся, что мне удастся сдать вступительный экзамен. Я знал несколько парней, значительно старше меня, которые пытались его сдать, но так и не смогли. По-видимому, будут отобраны шестьдесят человек из шестисот, и я не могу вообразить себе, каким чудом я окажусь среди этих десяти процентов. Судьба, тем не менее, решила наоборот, и в августе 1936 г. я держу в руках уведомление о том, что с декабря я буду учиться в военной школе в Вильдпарке-Вердере. За школьным выпускным вечером в августе последовали два месяца работ в составе Трудового фронта на строительстве плотины через Нейсе в районе Мускау. Во время первого семестра в Вильдпарке-Вердере мы, курсанты, прошли этап базовой тренировки. Наша пехотная подготовка была завершена в шесть месяцев. Самолеты мы видели пока только с земли. Строгие правила запрещают курить и пить спиртное, ограничивают все свободное время физическими упражнениями и играми, в моде показное равнодушие к соблазнам расположенной неподалеку столицы. Я не заработал ни одной низкой оценки по военной и физической подготовке и поэтому мой надзирающий офицер, лейтенант Фельдман, вполне удовлетворен. Тем не менее, я не пользуюсь и репутацией "тихой рыбы".

Второй семестр мы проводим в соседнем городе Вердере, курорте на озере Хавель. Наконец-то нас учат летать. Компетентные инструкторы посвящают нас в таинства авиации. Вместе с сержантом Дизельхорстом мы упражняемся в полетах по кругу и в посадках. Примерно на шестнадцатый раз я способен предпринять одиночный полет, и это достижение позволяет мне стать средним учеником в своем классе. Наряду с летными уроками продолжаются занятия по техническим и военным дисциплинам, одновременно мы посещаем и продвинутый офицерский курс. Он заканчивается в конце второго семестра, и мы получаем звание пилотов. Третий семестр, снова в Вильдпарке, уже не такой разношерстный. Полетам уделяется мало внимания, напротив, воздушной тактике, атакам наземных целей, методам обороны и другим специальным предметам часов отведено гораздо больше. Тем временем меня посылают в Гибельштадт, неподалеку от Вюрцбурга, прелестного старинного города на Майне, где я прикреплен к летной части в качестве офицера-кадета. Постепенно приближается срок нашего проходного экзамена и начинают распространяться слухи о том, в какой части и кем мы будем служить. Почти все до последнего человека мы хотим стать пилотами-истребителями. Но это, очевидно, невозможно. Ходят слухи, что весь наш класс будет приписан к бомбардировочной авиации. Тем, кто сдаст трудный экзамен, обещают повышение в чине до старшего офицера-кадета и службу в элитных частях.

Незадолго перед окончанием летной школы нас посылают с визитом в школу артиллеристов-зенитчиков на побережье Балтики. Неожиданно туда прибывает Геринг¹ и произносит речь. В конце своей речи он призывает нас вступать добровольцами в части пикирующих бомбардировщиков. Он говорит нам, что нуждается в молодых офицерах для только что формируемых эскадрилий пикирующих бомбардировщиков ("Штук")². Мне не нужно тратить много времени, чтобы принять решение. "Ты хотел бы стать пилотом-истребителем", говорю я сам себе, "но придется стать летчиком-бомбардировщиком. Так что ты можешь также вызваться добровольцем на "Штуки" и покончить с этим". В любом случае, я не представляю себя пилотом тяжелого бомбардировщика. Я раздумываю недолго, и вот уже мое имя включено в список кандидатов. Через несколько дней нам объявляют, в какие части предстоит отправиться. Почти все выпускники приписаны к истребительной авиации! Я горько разочарован, но ничего не могу поделать. Я — пилот "Штуки". И вот я вижу, как мои счастливые товарищи разъезжаются кто куда.

В июне 1938 года я прибываю в Грац, в живописную провинцию Штирию, чтобы доложить о своей приписке к этой части в качестве старшего офицера-кадета. Три месяца назад немецкие войска вошли в Австрию и население полно энтузиазма. Эскадрилья, расквартированная в деревне Талерхоф, недавно получила Ю-87 и одноместные Хеншели больше не будут использоваться в качестве пикирующих бомбардировщиков. Основы боевой учебы — отработка пикирования под всеми возможными углами вплоть до 90 градусов, полеты в строю, стрельба из бортового оружия и бомбежка. Мы вскоре становимся хорошо знакомы с этой программой. Нельзя сказать, что я учусь быстро, кроме того, остальные летчики прошли все эти испытания еще до моего прибытия. Мне нужно слишком много времени, чтобы догнать их, слишком много для того, чтобы командир моей эскадрильи был доволен. Я схватываю так медленно, что он перестает верить, что я когда-нибудь вообще все это одолею. Мое положение не становится более легким из-за того, что я провожу свои свободные часы в горах, или занимаясь спортом, а не за разговорами в офицерской столовой, а когда я там все-таки появляюсь, то довольствуюсь стаканом молока.

Тем временем я получаю звание офицера-летчика и в рождество 1938 года эскадрилье приказано выделить офицера для подготовки в качестве летчика-разведчика. Все другие эскадрильи вернули незаполненные формы, ни одна из них не захотела отпускать своих людей. Тем не менее, это предложение оказалось великолепной возможностью для того, чтобы послать любителя молока в самую глушь. Естественно я возражал, я хотел остаться со "Штуками". Но все мои усилия вставить палки в колеса военной машины не принесли никаких результатов.

Таким образом, в январе 1939 года я, в полном отчаянии, начал занятия в летной школе разведчиков в Хильдесхейме. Нам читали лекции по теории и практике воздушной съемки, и в конце курса прошел слух, что нас пошлют служить в части, которые должны будут совершать специальные миссии для командования военно-воздушных сил. В самолете-разведчике наблюдатель также играет и роль штурмана, и мы все получили соответствующую подготовку. Вместо того чтобы пилотировать самолет, мы должны были сидеть неподвижно и доверять свою жизнь пилоту, к которому мы естественным образом относились как к дилетанту, пророчествуя, что в один прекрасный день он разобьется — и мы вместе с ним. Мы учили аэрофотосъемку, делали вертикальные и панорамные фотографии в районе Хильдесхейма. Остальное время было посвящено однообразной теории. В конце курса мы были назначены в свои части. Я переведен в эскадрилью дальней воздушной разведки 2F121 в Пренцлау.

Два месяца спустя нас переводят в район Шнайдемюля. Началась война с Польшей! Я никогда не забуду свой первый полет через границу другого государства. Я сижу напряженно в своем самолете, ожидая того, что должно произойти дальше. Мы испытываем благоговейный страх перед зенитным огнем и относимся к нему со значительным почтением. Польские истребители поднимаются в воздух редко и с большим опозданием. То, что было сухим предметом в классной комнате, становится сейчас волнующей реальностью. Мы фотографируем железнодорожные станции в Торне и Кульме, чтобы установить направление движения и районы сосредоточения польских войск. Позднее наши миссии ведут нас дальше на восток к железнодорожной линии Брест-Литовск — Ковель — Луцк. Верховное командование хочет знать, как перегруппировываются на востоке поляки и что делают русские. Для миссий в южной зоне мы используем в качестве базы Бреслау.

Война в Польше вскоре окончена, и я возвращаюсь в Пренцлау с Железным крестом 2-й степени. Здесь мой командир тут же понимает, что у меня не лежит душа к разведывательным полетам. Но он полагает, что при нынешнем состоянии дел мое прошение о переводе в часть пикирующих бомбардировщиков не будет иметь успеха. И в самом деле, несколько моих попыток оканчиваются ничем.

Мы проводим зиму во Фрицларе неподалеку от Касселя. Наша эскадрилья совершает полеты на западе и северо-западе, поднимаясь в воздух с приграничных аэродромов. Мы летаем на очень большой высоте и поэтому каждая команда должна пройти специальное обследование для того, чтобы проверить свою пригодность для таких полетов. Вердикт Берлина — я не смог пройти тест на пригодность к полетам на большой высоте. Поскольку "Штуки" летают на малой высоте, моя эскадрилья поддерживает прошение о переводе в часть пикировщиков, и я обретаю надежду, что смогу воссоединиться со своей "первой любовью". Однако когда два экипажа один за другим пропадают без вести, меня снова посылают на обследование. На этот раз меня посчитали "исключительно пригодным для полетов на больших высотах", очевидно, что в первый раз они допустили ошибку. Но хотя Министерство не отдает конкретных приказов о моем назначении, я переведен в Стаммерсдорф (Вена) в авиационный тренировочный полк, который позднее переезжает в Крайлсхейм.

Во время компании во Франции я исполняю обязанности адъютанта полка. Все мои попытки обойти соответствующие каналы и напрямую связаться с отделом кадров Люфтваффе не помогают — я черпаю сведения о войне из радио и газет. Никогда я так не падал духом как в это время. Я чувствовал себя так, как будто был сурово наказан. Один лишь спорт, которому я отдавал всю свою энергию и каждую свободную минуту, приносил мне некоторое облегчение. В это время я редко поднимался в воздух, да и то лишь в легком спортивном самолете. Основная моя работа заключалась в военной подготовке рекрутов. Вылетев на выходные дни в отвратительнейшую погоду на самолете Хейнкель-70, с командиром в качестве пассажира, я чуть не разбился в Швабских Альпах. Но нам повезло, и мы благополучно вернулись в Крайлсхейм.

Мои бесчисленные письма и телефонные звонки наконец-то возымели действие, вероятно потому, что меня посчитали занудой, от которого надо избавиться. И вот я возвращаюсь в свой старый полк пикирующих бомбардировщиков в Граце, который в данный момент базируется в Кане на берегу Ла-Манша. Боевые действия здесь практически подошли к концу и мой друг, вместе с которым я служил еще в Граце, во время тренировок передает мне свой опыт полетов в Польше и во Франции. Я усваиваю его уроки достаточно быстро, поскольку я ждал этого момента целых два года. Но никто не может схватить все за пару дней, и даже сейчас я учусь новому не слишком быстро. У меня нет практического опыта. Здесь, во французской атмосфере вечной погони за развлечениями, мой образ жизни, пристрастие к спорту и привычка пить молоко еще более подозрительны, чем прежде. И поэтому когда нашу эскадрилью переводят на юго-восток Европы, меня посылают в резервную часть в Граце ожидать дальнейших распоряжений. Научусь ли я когда-нибудь своему ремеслу?

Начинается компания на Балканах — и снова я оказываюсь не у дел. Грац временно используется в качестве базы для частей пикировщиков. Тяжело это видеть. Идет война в Югославии и Греции, а я сижу дома и практикуюсь в полетах в строю, бомбометании и ведении огня из бортового оружия. Я занимаюсь этим три недели и в одно прекрасное утро я неожиданно говорю себе: "Сейчас наконец-то прозвенел звонок и ты можешь делать с самолетом все, что захочешь". И это правда. Мои инструкторы изумлены. Диль и Йоахим могут выделывать любые трюки, когда ведут наш так называемый "цирк", но моя машина всегда держит свое место в строю, справа прямо за ними как будто бы я прикреплен невидимым канатом, неважно, начинают ли они петлю, пикируют или летят вниз головой. Во время учебного бомбометания я почти никогда не кладу бомбу дальше десяти метров от цели. В стрельбе с воздуха я обычно выбиваю 90 очков из 100. Иными словами, я закончил обучение. В следующий раз, когда приходит запрос на пополнение для эскадрильи, находящейся на фронте, я буду одним из них.

Вскоре после пасхальных каникул, которые я провожу, катаясь на лыжах в окрестностях Пребикля, долгожданный момент настает. Поступает приказ перегнать самолет в эскадрилью "Штук", расквартированную на юге Греции. Одновременно приходит приказ о моем переводе в эту часть. Лечу через Аграм и Скопье в Аргос. Здесь я узнаю, что должен следовать дальше на юг. Эскадрилья находится в Молаи, на самой южной оконечности Пелопонесса. Для того, кто получил классическое образование, полет особенно впечатляет и пробуждает многие школьные воспоминания. Я, не теряя времени, докладываю командиру своей новой части о прибытии. Я глубоко взволнован, наконец-то пришел мой час, и я скоро приму участие в серьезных военных операциях. Первым, кто меня встречает, является адъютант, его, и мое лицо одновременно мрачнеет. Мы — старые знакомые... это мой инструктор из Кана.

"Что ты здесь делаешь?", спрашивает он.

Его тон действует на меня как холодный душ.

"Докладываю о прибытии".

"Не будет тебе никаких боевых задач, пока ты не научишься как следует управлять "Штукой".

Я с трудом сдерживаю гнев, но держу себя под контролем даже когда он добавляет с унизительной улыбкой: "Ты хоть чему-нибудь научился с тех пор?"

Ледяное молчание — до тех пор, пока я не нарушаю нетерпимую паузу: "Я умею управлять самолетом".

Почти с презрением — или мне так только показалось? — он говорит с ударениями, которые окатывают меня ледяной волной:

"Я передам твое дело на рассмотрение командира и будем надеяться на лучшее. Пусть он решает. Это все, можешь идти и привести себя в порядок".

Когда я вышел из палатки в слепящее солнечное сияние, я мигаю — не только потому, что оно такое яркое. Я борюсь с нарастающим внутри меня чувством отчаяния. Затем здравый смысл подсказывает мне, что у меня нет причин терять надежду. Адъютант может быть предрасположен против меня, но его мнение обо мне — это одно, а решение командира может быть совсем иным. Предположим даже, что адъютант имеет такое влияние на командира — но возможно ли, что решение не будет принято в мою пользу? Нет, вряд ли командир будет колебаться, потому что он даже не знает меня и, конечно же, составит свое собственное мнение. Приказ немедленно доложить командиру прерывает мои размышления. Я уверен, что он сам решит, как поступить со мной. Я докладываю. Он отвечает на мое приветствие довольно апатично и подвергает меня длительному и молчаливому осмотру. Затем он, растягивая слова, произносит: "мы уже знаем друг друга", и, возможно, заметив выражение несогласия на моем лице, отмахивается от моего молчаливого протеста движением руки. "Конечно, знаем, поскольку мой адъютант знает о вас все. Я знаю вас с его слов настолько хорошо, что вплоть до дальнейших распоряжений вы не будете летать с моей эскадрильей. Вот если в будущем у нас не будет хватать людей..."

Я не слышу, что он мне говорит. В первый раз на меня что-то находит, какое-то чувство в глубине живота, чувство, которое я не испытывал несколько лет, до тех пор, когда однажды возвращался на самолете, изрешеченном вражескими пулями и серьезной потерей крови, которая высасывала мои силы.

Я не имею ни малейшего представления о том, как долго говорит командир и еще меньше я знаю, о чем. Во мне бурлит восстание, и я чувствую, как в моей голове молотом стучит предупреждение: "Нет, не делай этого... не делай...". Затем голос адъютанта возвращает меня к реальности: "Вольно".

Я вижу его в первый раз. Вплоть до этого момента я не уверен, что он присутствует. Он смотрит на меня каменным взглядом. Сейчас я полностью восстановил контроль над собой.

Несколько дней спустя начинается операция по захвату Крита. Двигатели ревут над летным полем. Я сижу в своей палатке. Крит — это проба сил между "Штуками" и английским флотом. Крит — остров. Согласно всем военным аксиомам, только превосходящие военно-морские силы могут отобрать остров у англичан. Англия — морская держава. Мы — нет. Конечно же, нет, потому что Гибралтар не позволяет нам привести в Средиземноморье наши суда. Но эта военная аксиома, господство Англии на море сейчас ставится под сомнение бомбами наших пикирующих бомбардировщиков. А я сижу один в своей палатке...

"Вплоть до дальнейших распоряжений вы не будете летать с моей эскадрильей!".

Тысячи раз в день это предложение возмущает меня, высокомерное, саркастическое, делающее меня посмешищем. Снаружи раздаются голоса экипажей, взволнованно рассказывающих о своем опыте и о высадках наших воздушно-десантных войск. Иногда я пытаюсь убедить одного из них позволить мне лететь вместо него. Это бесполезно. Даже дружеский подкуп ничего мне не приносит. Время от времени, как мне кажется, я могу прочитать нечто вроде симпатии на лицах моих коллег, и затем горло пересыхает от еще более горького гнева. Когда взлетает самолет, я хочу заткнуть уши чтобы не слышать музыку моторов. Но не могу. Я слушаю. Я не могу с собой ничего поделать! "Штуки" работают непрерывно, один вылет сменяет другой. Они делают историю где-то там, в битве за Крит, а я сижу в своей палатке и рыдаю от ярости.

"Мы уже знаем друг друга!" Совсем наоборот! Ни в малейшей степени! Я совершенно уверен, что даже сейчас я мог бы быть полезным эскадрильи. Я умею летать. У меня хватит воли выполнить задание. Предрасположенность стоит между мной и шансом получить рыцарские шпоры. Предрасположенность моего начальника, который отказывается дать мне возможность убедить его в том, что его "суждение" неправильно.

Я собираюсь доказать вопреки его мнению, что со мной обошлись несправедливо. Я не позволю существовать этим предубеждениям против меня. Так с подчиненными нельзя обращаться, сейчас я это понимаю. Снова и снова пламя неповиновения бушует внутри меня. Дисциплина! Дисциплина! Дисциплина! Контролируй себя, только путем самоограничения ты сможешь достичь чего-то. Ты должен научиться понимать все, даже ошибки. Даже слепоту старших офицеров. Нет другого способа сделать себя более пригодным, чем они к роли командира. И понять ошибки своих подчиненных. Сиди в палатке и сдерживай свой темперамент. Твое время придет. Никогда не теряй уверенности в себе!

 

 

Война против Советов

 

Операции на Крите подошла к концу. Мне приказано доставить поврежденный самолет в ремонтную мастерскую в Котбусе и ждать там дальнейших распоряжений. Вновь возвращаюсь в Германию через Софию и Белград.

В Котбусе я не получаю никаких известий об эскадрильи и не имею ни малейшего представления о том, что они собираются со мной делать. В последние дни распространились слухи о новой компании, основанные на том, что многочисленные наземные команды и летные соединения переместились на восток. Большинство из тех, с кем я обсуждал эти слухи, полагает, что русские позволят нам пройти через свою территорию на Ближний Восток, таким образом, мы сможем приблизиться к месторождениям нефти и подорвать военный потенциал Британии. Но все это домыслы чистейшей воды.

В 4 часа утра 22 июня я слышу по радио: только что объявлено о войне с Россией. Дождавшись рассвета, я иду в ангар, где чинятся самолеты, принадлежащие эскадрилье "Иммельман" и спрашиваю, нет ли у них какого-нибудь уже исправного. Незадолго до полудня ремонт одного из самолетов закончен, и ничто уже не может меня удержать. Как полагают, моя эскадрилья стоит где-то границе с Восточной Пруссией. Сначала, для того, чтобы навести справки, я приземляюсь в Инстербурге. Здесь я получаю информацию из штаб-квартиры Люфтваффе. Место, куда я должен направиться, называется Разки и находится к юго-востоку. Я приземляюсь там через полчаса и оказываюсь среди множества самолетов, которые только что вернулись с задания и вскоре снова собираются взлететь после того, как будут заправлены топливом и загружены боеприпасами. Все поле забито самолетами. Поиски моей эскадрильи, которая столь негостеприимно встретила меня во время компании в Греции, занимают у меня довольно много времени. В штабе все заняты полетами и у них нет для меня времени.

Командир сообщает мне через адъютанта, что я должен доложить о своем прибытии в первой группе. Я докладываю командиру группы, который приветствует меня и не собирается становиться в оппозицию ко мне только потому, что кто-то нарек меня "черной овцой". Он скептически относится к тому, что говорят обо мне коллеги в эскадрилье и у меня есть первоначальное преимущество, поскольку он не предрасположен ко мне отрицательно. Я должен передать им самолет, на котором я прилетел из Котбуса, но мне разрешают участвовать в следующем вылете на какой-то совсем допотопной машине. В голове у меня только одна мысль: "Я собираюсь показать вам всем, что я знаю свою работу и ваше предрасположенность ко мне — несправедлива". Я летаю ведомым с командиром группы, который поручает мне следить за соблюдением технических требований. С помощью старшего механика я должен обеспечивать, чтобы как можно больше самолетов участвовало в каждом вылете и также поддерживать связь с инженером эскадрильи.

Во время полетов я как репей прицепляюсь к хвосту моего ведущего, так что он начинает нервничать, не протараню ли я его сзади, до тех пор, пока не убеждается, что я уверенно контролирую свою машину. К вечеру первого дня я уже совершил четыре вылета к линии фронта между Гродно и Волковысском. Русские пригнали сюда огромные массы танков и грузовых автомашин. Мы видим в основном танки КВ-1, КВ-2 и Т-34. Мы бомбим танки, зенитную артиллерию и склады боеприпасов, предназначенных для снабжения танков и пехоты. То же самое — на следующий день, первый вылет в 3 утра, последняя посадка — в 10 часов вечера. О полноценном ночном отдыхе приходится забыть. Каждую свободную минуту мы ложимся под самолет и моментально засыпаем. Затем, если кто-то зовет, мы вскакиваем на ноги, даже не понимая, откуда раздался голос. Мы движемся как будто во сне.

Во время первого вылета я замечаю бесчисленные укрепления, построенные вдоль границы. Они тянутся на многие сотни километров. Частично они еще недостроены. Мы летим над незаконченными аэродромами: там — только что построенная бетонная взлетная полоса, здесь уже стоят самолеты. Например, вдоль дороги на Витебск, по которой наступают наши войска, находится один из таких почти законченных аэродромов с множеством бомбардировщиков "Мартин". Им не хватает либо горючего, либо экипажей. Пролетая над этими аэродромами и укреплениями, каждый понимает: "Мы ударили вовремя... Похоже, Советы делали эти приготовления, чтобы создать базу для вторжения против нас. Кого еще на западе хотела бы атаковать Россия? Если бы русские завершили свою подготовку, не было бы почти никакой надежды их остановить.

Наша задача: атаковать противника перед ударными клиньями наших армий.

На короткое время мы стоим в Улла, Лепеле и Яновичах. Наши цели всегда одни и те же: танки, машины, мосты, полевые укрепления и зенитные батареи. Иногда в списке целей появляются железнодорожные станции или бронепоезда, которые Советы пытаются использовать для того, чтобы поддержать артиллерией свои войска. Сопротивление перед нашими клиньями должно быть сломлено, для того чтобы увеличить скорость и усилить наше наступление. Оборона на разных участках разная. Наземная оборона значительна, от огня из стрелкового оружия до залпов из зенитных орудий, даже если не упоминать пулеметный огонь с воздуха. У русских только один истребитель — И-16 "Рата"³, сильно уступающий нашему Ме-109. Где бы ни появляются эти "крысы", их сбивают как мух. Они не стали серьезными противниками для наших "Мессершмиттов", но они маневренны и, конечно же, гораздо быстрее наших "Штук". Поэтому мы не можем полностью их игнорировать. Советские военно-воздушные силы, и истребительные и бомбардировочные части подверглись безжалостному уничтожению, как в воздухе, так и на земле. Их огневая мощь слаба, их машины, такие как бомбардировщик "Мартин" и ДВ-3 устарели. Почти не видно самолетов нового типа Пе-2. Только позднее американские поставки двухмоторных бомбардировщиков "Бостон" становятся заметными. По ночам на нас часто совершают налеты маленькие самолеты, цель которых — не дать нам выспаться и нарушить снабжение. Больших успехов они обычно не добиваются. Впервые это случается в Лепеле. Некоторые из моих коллег, ночевавших в палатке, разбитой в лесу, стали их жертвами. Где бы эти "воздушные змеи" как мы называем эти маленькие, опутанные тросами бипланы, не замечали горящий свет, они бросают маленькие осколочные бомбы. Они делают это повсюду, даже на линии фронта. Часто они выключают свои двигатели чтобы затруднить их обнаружение и планируют. Все что мы слышим — это свист ветра в их растяжках. Маленькие бомбы сбрасываются в полной тишине и немедленно их двигатели начинают работать снова. Это не столько обычный метод ведения войны, сколько попытка расшатать нам нервы.

Группа получает нового командира, лейтенанта Стина. Он прибывает из той же части, в которой я получал первые уроки полетов на "Штуке". Он привыкает к тому, что я следую за ним как тень и держусь лишь в нескольких метрах от него во время пикирования на цель. Его меткость изумительна, но если он промахивается, я наверняка накрываю цель. Следующие самолеты могут сбросить свои бомбы на зенитные орудия и другие цели. Он восхищен, и когда эскадрон немедленно сообщает ему обо всех "барашках-любимцах", в числе которых перечислен и я сам, он ничего им не отвечает. Однажды они спрашивают его "Ну, как там Рудель, в порядке?" Когда он отвечает: "Это самый лучший пилот из тех, с кем мне доводилось летать", вопросов больше не возникает. Он признает мои способности, но, с другой стороны, он предупреждает, что я протяну недолго, потому что я — “сумасшедший". Термин отчасти используется в шутку как оценка одного летчика другим. Он знает, что я обычно пикирую почти до самой земли, чтобы убедиться, что цель поражена точно и бомбы не будут потрачены зря.

"Это когда-нибудь приведет тебя к беде", вот его мнение. В общем, и целом он может быть и прав, но пока мне везет. Но опыт приходит с каждым новым вылетом. Я в большом долгу перед Стином и считаю себя счастливцем, что летаю с ним.

Тем не менее, в эти несколько недель все выглядит так, как будто его предсказания вот-вот сбудутся. Во время атак на низкой высоте дороги, по которой пытаются наступать русские, один из наших самолетов получает повреждения и совершает вынужденную посадку. Самолет наших товарищей садиться на маленькой просеке, окруженной кустарником и русскими. Команда ищет укрытие под самолетом. На песке я вижу фонтанчики от пуль, выпущенных из русских пулеметов. Если наших пилотов не подобрать, они погибли. Но красные уже рядом. Черт возьми! Я должен их подобрать! Я выпускаю закрылки и планирую к земле. Я уже могу разглядеть светло-зеленую форму иванов среди кустов. Бум! Пулеметная очередь попадает в двигатель. Нет никакого смысла садиться на поврежденном самолете, если я даже и смогу сесть, то мы не сможем потом взлететь. С моими товарищами все кончено. Когда я их вижу последний раз, они машут нам вслед руками. Двигатель сначала работает с большими перебоями, но затем его работа как-то налаживается, что дает мне возможность подняться над подлеском в другом конце просеки. Масло хлещет на лобовое стекло кабины, и я в любой момент ожидаю, что один из поршней остановится. Если это произойдет, мой двигатель заглохнет навсегда. Красные прямо подо мной, они бросаются на землю, некоторые из них открывают огонь. Самолеты поднимаются на высоту около 300 метров и выходят из торнадо огня из стрелкового оружия. Мой двигатель держится ровно до тех пор, пока я не достигают линии фронта, затем он останавливается и я приземляюсь. Меня доставляют назад на базу на грузовике.

Здесь только что прибыл офицер-кадет Бауэр. Я знаю его еще с тех времен, когда он учился летать в Граце. Позднее он отличился в боях и, один из немногих, сумел пережить эту компанию. Но день, когда он присоединился к нам, трудно назвать счастливым. Я повреждаю правое крыло самолета, потому что во время рулежки меня окутала густая туча пыли, и в результате я столкнулся с другим самолетом. Это означает, что я должен заменить крыло, но запасного на аэродроме нет. Мне говорят, что один поврежденный самолет все еще стоит на нашей старой взлетной полосе в Улла, но его правое крыло в целости и сохранности. Стин разгневан. "Полетишь, когда твой самолет будет в исправности, и не раньше". Быть прикованным к земле — суровое наказание. Так или иначе, но последний на сегодняшний день вылет уже закончился, и я лечу назад в Улла. Здесь были оставлены два механика из другой эскадрильи, они помогают мне. Ночью мы, с помощью нескольких пехотинцев, ставим на мой самолет новое крыло. В три часа ночи мы заканчиваем работу и несколько минут отдыхаем. Я рапортую о своем прибытии на исправном самолете как раз вовремя, для того чтобы участвовать в первом вылете в четыре тридцать. Мой командир усмехается и качает головой.

Через несколько дней я переведен в третью эскадрилью в качестве офицера-инженера и должен распрощаться с первой эскадрильей. Стин не может остановить мой перевод. Я только-только прибываю, когда командир эскадрильи покидает часть и на его место назначен новый. Кто он? Лейтенант Стин.

"Твой перевод и наполовину не был таким уж плохим делом, видишь сейчас сам. Да, никогда не следует пенять на судьбу!" говорит Стин когда мы с ним снова встречаемся. Когда он присоединяется к нам в палатке в Яновичах, где находится офицерская столовая, здесь творится настоящая суматоха. Один местный старик пытается наполнить свою зажигалку из большой железной канистры с бензином как раз в тот момент, когда он щелкает ею чтобы убедиться, что она работает. Раздается страшный грохот, канистра взрывается у него перед носом. Досадная трата хорошего бензина, многие старушки были бы рады обменять его на несколько яиц. Конечно, это запрещено, потому что бензин предназначен совсем для других целей, чем спиртное, которое делают местные жители. Впрочем, все — вопрос привычки. Алтарь деревенской церкви превращен в кинозал, неф — в конюшню. "У каждого народа — свои обычаи", говорит Стин посмеиваясь.

Шоссе Смоленск-Москва — цель многих вылетов, оно запружено огромным количеством военной техники и имущества. Грузовики и танки стоят друг за другом почти без интервалов, часто тремя параллельными колоннами. "Если бы все это двинулось на нас..." Я не могу много думать, атакуя эту неподвижную цель. Теперь же всего за несколько дней все это превратится в море обломков. Армия идет вперед и ничто не может ее остановить. Вскоре мы перебазируемся в Духовщину, неподалеку от железнодорожной станции Ярцево, за которую потом начнутся тяжелые бои.

В один из следующих дней "Рата" пикирует прямо в наш строй и таранит Бауэра. "Рата" падает вниз, а Бауэр возвращается домой на серьезно поврежденной машине. В тот вечер московское радио восхваляет советского пилота, который "протаранил и сбил проклятого фашистского пикировщика". Радио всегда право, а мы с детства любим слушать сказки.

 

 

Полет в плохую погоду

 

В Рехильбицах летом очень жарко, в ту же минуту когда служба заканчивается, мы ложимся на наши походные койки в прохладе палаток. Наш командир живет в одной палатке с нами. Нам не приходиться много говорить, но у нас есть чувство взаимопонимания. Мы, должно быть, схожи с ним характерами. Вечером, после разбора полетов он идет прогуляться в лес или по степи, а я, если не сопровождаю его, то поднимаю тяжести, метаю диск и совершаю пробежку вокруг аэродрома. Так мы отдыхаем после тяжелого дня и просыпаемся свежими и отдохнувшими на следующее утро. После этого мы усаживаемся в нашей палатке. Он не любитель выпить и не имеет ничего против того, что я не пью. Почитав немного книгу, он смотрит на кого-то в кружке и замечает: "Ну что, Вейнике, ты должно быть сегодня совсем утомился?" И перед тем как это начнут отрицать: "Ну, хорошо, значит пора спать". Мы всегда ложимся спать пораньше и меня это устраивает. "Живи и давай жить другому", вот его девиз. Прошлый опыт Стина — такой же, как у меня. Он использует его и хочет стать лучшим командиром, чем те офицеры, под командованием которых он служил сам. Во время полетов он оказывает на нас странное влияние. Он не любит плотный огонь зениток, так же как и все остальные, но ни одна ПВО не сможет оказаться настолько мощной, что бы заставить его сбросить бомбы с большой высоты. Он отличный товарищ, исключительно хороший офицер и первоклассный летчик. Комбинация этих достоинств делает его поистине редкой птицей. Бортовым стрелком у Стина — самый старый солдат в нашей эскадрилье, унтер-офицер Леман. У меня — самый молодой, капрал Альфред Шарновски. Альфред — тринадцатый по счету ребенок в простой восточно-прусской семье. Он редко открывает рот и, возможно по этой причине его ничто не может вывести из равновесия. С ним я никогда не должен беспокоится о вражеских истребителях, поскольку никакой иван не сможет оказаться мрачнее моего Альфреда.

Здесь, в Рехильбицах, иногда случаются настоящие бури. На огромных пространствах России царит континентальный климат и за благословенную прохладную погоду приходится платить штормами. В разгар дня внезапно все вокруг темнеет и облака ползут почти по самой земле. Дождь льет как из ведра. Видимость сокращается всего до нескольких метров. Как правило, встречая бурю в воздухе, мы стремимся ее облететь. Тем не менее, рано или поздно мне неизбежно придется столкнуться с непогодой поближе.

Мы оказываем поддержку нашей армии в Лужском секторе фронта. Время от времени нас также посылают на задания в далеком тылу противника. Цель одной из таких миссий — железнодорожная станция Чудово, важный транспортный узел на линии Москва-Ленинград. Из опыта прошлых миссий мы знаем, что там сильная противовоздушная оборона. Огонь зениток очень плотный, но до тех пор, пока не прибыли свежие истребительные соединения противника, мы не предвидим здесь никаких особых сюрпризов.

Прямо перед нашим взлетом наш аэродром атакован группой русских штурмовиков, которых мы прозвали "Железными Густавами". Мы бросаемся в укрытие, вырытое за самолетами. Лейтенант Шталь прыгает вниз последним и приземляется прямо мне на спину. Это еще неприятней, чем налет "Железных Густавов". Наши зенитки открывают по ним огонь, "Густавы" сбрасывают бомбы и уходят, прижимаясь к земле. Затем мы взлетаем. Курс — северо-восток, высота — 3000 метров. На небе — ни облачка. Я лечу ведомым у командира. Во время полета я догоняю его и заглядываю в кабину. Спустя какое-то время впереди начинают искриться темно-синие воды озера Ильмень. Сколько раз мы летали по этому маршруту на Новгород, расположенный у северной оконечности озера, или на Старую Руссу, на южной стороне. Когда мы приближаемся к цели, на горизонте встает черная грозовая стена. Перед целью она или за ней? Я вижу, как Стин изучает свою карту и сейчас мы летим через густое облако, часового грозового фронта.

Я не могу найти цель. Она где-то там, внизу, под грозовыми облаками. Если судить по часам, мы сейчас очень близко от нее. В этом монотонном ландшафте лоскутные облака затрудняют ориентировку на глаз. Несколько секунд мы летим в темноте, затем снова свет. Я приближаюсь к Стину на расстояние в несколько метров, чтобы не потерять его в облаках. Если я потеряю его, мы можем столкнуться. Но почему Стин не поворачивает обратно? Мы, конечно же, не сможем атаковать в такую бурю. Самолеты, летящие за нами, тоже начинают перестраиваться, наверное, им пришла в голову та же мысль, что и мне. Возможно, командир пытается найти вражескую линию фронта с намерением атаковать там несколько целей. Он спускается ниже, но облака на всех уровнях. Стин отрывает взгляд от своей карты и неожиданно резко накреняет машину. Скорее всего, он принял, наконец, в расчет плохую погоду, но не обратил внимания на близость моей машины. Моя реакция молниеносна: я резко бросаю самолет в сторону и закладываю глубокий вираж. Самолет накренился на такой угол, что он уже летит почти вверх колесами. Он несет 700 кг бомб и сейчас этот вес тянет нас вниз с непреодолимой силой. Я исчезаю в облачном чернильном слое.

Вокруг меня абсолютная чернота. Я слышу свист и удары ветра. Дождь просачивается в кабину. Время от времени вспыхивает молния и освещает все вокруг. Яростные порывы ветра сотрясают кабину и корпус самолета дрожит и трясется. Земли не видно, нет горизонта, по которому я мог бы выровнять самолет. Игла индикатора вертикальной скорости прекратила колебаться. Шарик со стрелкой, которая указывает на позицию самолета по отношению к его продольной и поперечной оси прижат к краю шкалы. Индикатор вертикальной скорости указывает в ноль. Индикатор скорости показывает, что с каждой секундой самолет движется все быстрее. Я должен сделать что-то, чтобы привести инструменты в нормальное положение и как можно быстрее, поскольку альтиметр показывает, что мы продолжаем нестись вниз.

Индикатор скорости вскоре показывает 600 км в час. Ясно, что я пикирую почти вертикально. Я вижу в подсвеченном альтиметре цифры 2300, 2200, 2000, 1800, 1700, 1600, 1300 метров. При такой скорости до катастрофы остается всего несколько секунд. Я весь мокрый, от дождя или от пота? 1300, 1100, 800, 600, 500 метров на альтиметре. Постепенно мне удается заставить другие приборы функционировать нормально, но я по-прежнему ощущаю тревожащее давление на ручку управления.

Я продолжаю пикировать. Индикатор вертикальной скорости продолжает стоять на максимуме. Все это время я полностью во тьме. Призрачные мерцающие вспышки пронзают темень, делая полет по приборам еще более трудным. Я обоими руками на себя ручку управления чтобы привести самолет в горизонтальное положение. Высота 500, 400 метров! Кровь приливает в голову, я с всхлипом втягиваю в себя воздух. Что-то внутри меня просит прекратить борьбу с разбушевавшейся стихией. Зачем продолжать? Все мои усилия бесполезны. Только сейчас до меня доходит, что альтиметр остановился на 200 метров, но стрелка слегка колеблется. Это означает, что катастрофа может последовать в любой момент. Нет, полет продолжается! Внезапно раздается тяжелый удар. Ну, теперь я точно покойник. Мертв? Но если бы это было так, я не мог бы думать. Кроме того, я слышу рев двигателя. Вокруг такая же темень как раньше. И невозмутимый Шарновски говорит спокойно: "Похоже, мы с чем-то столкнулись".

Невозмутимое спокойствие Шарновски оставляет меня немым. Но я знаю одно: я все еще в воздухе. И это знание помогает мне сосредоточиться. Верно, что даже при полной тяге я не могу лететь быстрее, но приборы показывают, что я начинаю карабкаться вверх, и этого уже достаточно. Компас показывает строго на Запад, совсем неплохо. Нужно надеяться, что эта штука еще работает. Я не отрываю глаз от приборов, как будто гипнотизирую их силой воли. Наше спасение зависит от них. Я должен тянуть ручку со всей силы, иначе "шарик" опять соскользнет в угол. Я управляю самолетом осторожно, как будто это живое существо. Я упрашиваю его вслух, и внезапно вспоминаю о Верной Руке и его лошади.

Шарновски прерывает мои мысли.

"У нас две дырки в крыльях, и из них торчит пара березок. Мы также потеряли кусок элерона и закрылок”.

Я оглядываюсь назад и понимаю, что вышел из самого нижнего облачного слоя и сейчас лечу уже над ним. Снова дневной свет! Я вижу, что Шарновски прав. Две больших дыры в каждом из крыльев доходят до главного лонжерона и в них торчат куски березовых веток. Я начинаю понимать: дырки в крыльях объясняют потерю скорости, отсюда и трудности с управлением машиной. Как долго доблестный Ю-87 сможет это выдержать? Я догадываюсь, что нахожусь должно быть в 50 км от линии фронта. Сейчас и только сейчас я вспоминаю о моем грузе бомб. Я сбрасываю их и лететь становится легче. Во время каждой вылазки мы встречаемся с истребителями противника. Сегодня одному из них даже не понадобиться стрелять в меня, чтобы сбить, ему достаточно просто посмотреть недружелюбно в мою сторону. К счастью, я не вижу ни одного истребителя. Наконец я пересекаю линию фронта и медленно приближаюсь к нашему аэродрому.

Я прикажу Шарновски немедленно прыгать с парашютом. Я отдам этот приказ на тот случай, если я не смогу больше управлять самолетом. Я воссоздаю в памяти недавнее чудо, которое продлило мне жизнь: разразилась гроза; после того как я привел в инструменты в рабочее положение и выравнивал машину, я оказался очень близко к земле. На такой скорости я, должно быть, пролетел между двумя березами и именно там я подцепил эти ветви. Невиданная удача — дыры находятся посредине крыльев и березы не задели пропеллер, иначе полет закончился бы за несколько секунд. Сохранить стабильность полета после такого потрясения и доставить меня домой благополучно не смог бы ни один самолет за исключением Ю-87.

Обратный полет занимает гораздо больше времени но, наконец, прямо перед собой я вижу Сольцы. Напряжение спадает, и я снова распрямляю плечи. Над Сольцами патрулирует несколько наших истребителей и до аэродрома остается уже совсем немного.

"Шарновски, тебе нужно будет выброситься с парашютом над летным полем".

Я абсолютно не имею понятия, на что моя машина похожа с земли и как дыры в крыльях повлияют на ее аэродинамику при посадке. Сейчас следует по возможности избежать лишних жертв.

"Я не буду прыгать. У вас все получится", отвечает он своим обычным голосом. Что на это можно ответить?

Аэродром прямо под нами. Я смотрю на него новыми глазами. И вид у него какой-то домашний. Здесь мой самолет мог бы отдохнуть. Здесь мои товарищи, знакомые лица. Где-то там внизу висит мой китель. В кармане — последнее письмо, полученное из дома. Что в нем написала мама? Нужно было читать внимательнее!

Эскадрилья, похоже, на построении. Может быть, получают задание на следующий вылет? В таком случае мы должны поторопиться. Вот все уставились на наш самолет и разбегаются, чтобы освободить мне полосу. Я готовлюсь сесть и снижаю скорость насколько это возможно. Наконец-то приземление! Мой самолет еще долго несется по земле. Кто-то бежит рядом с нами последнюю сотню метров. Я вылезаю из самолета, за мной спускается Шарновски с безразличным видом. Вот коллеги окружили нас и хлопают по спинам. Я торопливо прокладываю себе путь через толпу встречающих и рапортую командиру: "Пилот Рудель вернулся с задания. Особый инцидент — контакт с землей в районе цели — самолет временно к полету не пригоден".

Стин пожимает нам руки, на его лице — улыбка. Затем он идет в штабную палатку. Конечно же, мы должны повторить свою историю всем остальным. Они рассказывают, как построились для того, чтобы услышать краткую поминальную речь командира. "Пилот-офицер Рудель и его экипаж попытались выполнить невозможное. Они атаковали цель, спикировав на нее через грозу, и смерть настигла их". Он только-только наполнил воздухом легкие, чтобы начать новое предложение, когда наш поврежденный Ю-87 появился над аэродромом. Стин побледнел от волнения и быстро распустил строй. Даже сейчас в палатке он отказывается поверить, что я не просто спикировал в бурю, а был поглощен чернотой, потому что летел слишком близко к его самолету в тот момент, когда он начал делать разворот.

"Я уверяю вас, это было не нарочно".

"Ерунда! Именно этого от вас и можно было ожидать. Вы намеренно остались, чтобы атаковать станцию".

"Вы меня переоцениваете".

"Будущее докажет, что я был прав. Мы сейчас опять вылетаем".

Часом позже я лечу рядом с ним в другом самолете на бомбежку целей в Лужском секторе. Вечером я снимаю внутренне напряжение и физическую усталость в игре. После этого я делаю нечто чрезвычайно важное: сплю как убитый.

На следующее утро наша цель — Новгород, где большой мост через Волхов рухнул под нашими бомбами. Пока еще не слишком поздно, Советы пытаются перевести как можно больше людей и имущества через Волхов и Ловать, которая впадает в озеро Ильмень с юга. Поэтому мы должны продолжать атаки на мосты. Их уничтожение откладывает переправу, но не надолго, мы понимаем это очень быстро. Рядом быстро строятся понтонные мосты: Советы упорно залатывают ущерб, который мы им нанесли.

Эти постоянные полеты приносят с собой симптомы усталости, иногда с обескураживающими результатами. Командир очень быстро их замечает. Во избежание ошибок оперативные приказы из полка, которые передаются по телефону в полночь или даже позднее должны прослушиваться и записываться Стином и мной одновременно. В некоторых случаях утром начинается непонимание, за которое, как каждый из нас убежден, остальные бранят именно его. Причина этого — только действительно всеобщее истощение сил.

Командир и я должны совместно прослушать полуночные инструкции из штаба авиаполка. Однажды в штабной палатке звонит телефон. Командир полка на проводе.

"Стин, встречаемся с истребителями эскорта в 5 утра над Батайским".

Точное место очень важно. Мы ищем его на карте с помощью карманного фонарика, но не находим никакого Батайского. Без подсказки мы не можем догадаться, где это место находится. Наша отчаяние так же велико, как и Россия. Наконец Стин говорит: "Прошу прощения, господин полковник. Я не могу найти это место на карте".

Тотчас же сердитый голос командира полка пронзительно лает с берлинским акцентом: "Что!? Называете себя командиром эскадрильи и не знаете, где находится какое-то Батайское!".

"Господин полковник, пожалуйста, дайте мне координаты", говорит Стин.

Продолжительное молчание, которое тянется до бесконечности. Затем неожиданно: "Будь я проклят, если я сам знаю, где это место, но я вам даю Пекруна. Он знает, где это".

Его адъютант затем тихо объясняет точное положение крохотной деревушки на болотах. Своеобразный парень наш полковник. Когда он сердит или хочет быть особенно дружелюбным, он говорит как типичный берлинец. Там где речь идет о дисциплине и системе, наш полк многим ему обязан.