Уистен хью оден в переводе андрея сергеева

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН

Перевод: Игорь Колмаков "Куда ты?.."

 

"Куда ты?" - у рыцаря спрашивал ритор,

"Ужасна долина, где печи горят,

Где смрад разложенья введёт в исступленье,

Где рыцарей мощи покоятся в ряд".

 

"Представь же", - так трус обращался к матросу, -

"Что полночь покрыла твой призрачный путь,

Бинокли и лоты - вскрывают пустоты,

Везде ты постигнешь отсутствия суть!"

 

"Не птица ли там?" - страх нашептывал стражу,

"Ты видел ту тень среди тёмных ветвей?

А сзади, а с тыла - фигура застыла,

И пятнышки рака - на коже твоей..."

 

"Из дома и прочь" - рёк ритору рыцарь.

"А ты - никогда" - рёк трусу матрос.

"Они - за тобой" - страж ответствовал страху, -

Оставив их там, оставив их там. (2002)

 

"O where are you going?"

 

"O where are you going?" said reader to rider,

"That valley is fatal when furnaces burn,

Yonder's the midden whose odours will madden,

That gap is the grave where the tall return"

 

"O do you imagine," said fearer to farer,

"That dusk will delay on you path to the pass,

Your diligent looking discover the lacking

Your footsteps feel from granite to grass?"

 

"O what was that bird," said horror to hearer,

"Did you see that shape in the twisted trees?

Behind you swiftly the figure comes softly,

The spot on your skin is a shoking disease?"

 

"Out of this house" - said rider to reader

"Yours never will" - said farer to fearer

"They're looking for you" - said hearer to horror

As he left them there, as he left them there 1932

 

В музеї образотворчого мистецтва

Перекладач: М.Стріха Джерело: З книги: Антологія зарубіжної поезії другої половини ХІХ — ХХ сторіччя (укладач Д.С.Наливайко).— К.: "Навчальна книга", 2002.

 

На стражданнях людських зналися добре вони,

Старі ті майстри. Розрізняли вони безпомильно,

Як людині болить — хоча обік неї тим часом

Другий хтось їсть при вікні, чи блукає смутний...

І поки древні діди шанобливо чекають

Народження Божого — в рамцях їхніх картин

Є завше діти поруч, вони не ждуть, а гасають

На ковзанах по замерзлому ставі весело й вільно.

Пам'ятали мистці —

Поки жахливі діються муки,

Десь у куточку, при якомусь там путівці

Собаки живуть собачим життям, повсідалися круки

Й кобила катова треться спокійно об тин.

Наприклад, в «Ікарі» Брейгеля* — як всі відводять очі

Далі від лиха. Ратай за плугом не хоче

Крику про поміч почути, його не стривожив сплеск

І, очевидно, нітрохи не схвилювало,

Що білі ноги чиїсь ідуть під зелену воду;

А вишуканий корабель, з якого всю ту пригоду

Видно чудово — хлопчик же впав з небес! —

Мав, певно, власну мету — ну й плив до неї помалу.

------------------------------

* Брейгель Пітер (біля 1525 — 1569) — видатний нідерландський художник.

«Падіння Ікара» належить до його найвідоміших творів.

Блюз у Римской стены

Службу солдатскую здесь я несу.

В тунике вши и соплищи в носу.

С неба на голову сыплется град.

Службе солдатской я вовсе не рад.

Вечно здесь сырость, тоска и туман.

Спишь в одиночку не сыт и не пьян.

Девка осталась в родной стороне.

Может, тоскует уже не по мне.

Глуп мой напарник, он верит в Христа.

Все на земле, говорит, суета.

Свадьбу сыграем, сказала она.

Нет уж — и женка нужна, и мошна.

Выклюют глаз мне парфянской стрелой —

Сразу же в Небо уставлю второй. 1937

Прозаик

Талант поэта словно вицмундир.

Любому барду воздают по праву.

Как молния поэт ударит в мир,

Погибнет юным и стяжает славу;

А то — пойдет в отшельники гусар…

Мучительно и медленно прозаик

Мальчишество в себе (бесплодный дар),

Спесь и экстравагантность выгрызает.

Чтобы любую малость воплотить,

Сам должен стать он воплощеньем скуки:

Претерпевать любовь, а не любить,

Вникать в чужие склоки или муки, —

И все, чем жизнь нелепа и страшна,

Познать в себе — и ощутить сполна. 1938

Слова

Сужденья образуют мирозданье,

В котором все послушно их азам.

Лгать может вестник, но не сообщенье.

У слов нет слов, не верящих словам.

Но правила есть в словосочетанье:

Держитесь за сказуемое там,

Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,

Внимательными будьте к временам, —

Правдоподобья требуют и сказки.

Но если правду хочешь прошептать

И срифмовать живое без описки,

Тогда не ты — слова пойдут решать

Твою судьбу: так на потешной пляске

Вольно мужланам в рыцарей играть. 1956

***

Грядущее крадется к нам, как тать.

Мы собираем слухи по крупице —

О чем мечтает королева-мать

Или к кормилу рвущийся тупица.

На прошлое великие мужи

Косятся, чем темней, тем беззаботней, —

Там те же казни, те же миражи

И та же потасовка в подворотне.

Мы в страхе опираемся на то,

Что кончилось; кончаясь, бьемся в стену,

Дырявую подчас, как решето, —

Что пропускает жирную Алису

В страну чудес, за ветхую кулису, —

До слез мало то место во вселенной. 1940

Эпитафия тирану

Призывами к совершенству он изукрасил площади.

Его сочинения были понятны и дураку,

А он повидал дураков на своем веку

И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы.

Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади,

А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили. 1939

 

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН в переводе АНДРЕЯ СЕРГЕЕВА

1 сентября 1939 года   Я сижу в ресторанчике На Пятьдесят второй Улице, в тусклом свете Гибнут надежды умников Бесчестного десятилетия: Волны злобы и страха Плывут над светлой землей, Над затемненной землей, Поглощая частицы жизни; Тошнотворным запахом смерти Оскорблен вечерний покой.   Точный ученый может Взвесить все наши грехи От лютеровских времен До наших времен, когда Европа сходит с ума; Наглядно покажет он, Из какой личинки возник Неврастеничный кумир. Мы знаем по школьным азам: Кому причиняют зло, Зло причиняет сам.   Уже изгой Фукидид Знал все наборы слов О демократии, И все тиранов пути, И прочий замшелый вздор, Рассчитанный на мертвецов. Он сумел рассказать, Как знания гонят прочь, Как входит в привычку боль И как смысл теряет закон. И всё предстоит опять!   В этот нейтральный воздух, Где небоскребы всей Своей высотой утверждают Величье Простых Людей, Радио тщетно вливает Убогие оправдания. Но можно ли долго жить Мечтою о процветании, Когда в окно сквозь стекло Смотрит империализм И международное зло?   Люди за стойкой стремятся По-заведенному жить: Джаз должен вечно играть, А лампы вечно светить. На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты, Придать им сходство с жильем, Чтобы мы, как бедные дети, Боящиеся темноты, Брели в проклятом лесу И не знали, куда бредем.   Воинственная чепуха Из уст Высоких Персон В нашей крови жива, Как первородный грех. То, что безумный Нижинский О Дягилеве сказал, В общем верно для всех: Каждое существо Хочет не всех любить, Скорее наоборот — Чтобы все любили его.   Владельцы сезонных билетов, Из консервативного мрака Пробуждаясь к моральной жизни, Клянутся себе поутру: «Я буду верен жене, И всё пойдет по-иному». Просыпаясь, вступают вояки В навязанную игру. Но кто поможет владыкам? Кто заговорит за немого? Кто скажет правду глухому?   Мне дарован язык, Чтобы избавить от пут, От романтической лжи Мозг человека в толпе, От лжи бессильных властей, Чьи здания небо скребут. Нет никаких Государств. В одиночку не уцелеть. Горе сравняло всех. Выбор у нас один: Любить или умереть.   В глупости и в ночи Погряз беззащитный мир; Мечутся азбукой Морзе, Пляшут во тьме лучи — Вершители и справедливцы Шлют друг другу послания. Я, как и все, порождение Эроса и земли, В отчаяньи всеотрицания, — О, если бы я сумел Вспыхнуть огнем утверждения!

Оригинал September 1, 1939   I sit in one of the dives On Fifty-second Street Uncertain and afraid As the clever hopes expire Of a low dishonest decade: Waves of anger and fear Circulate over the bright And darkened lands of the earth, Obsessing our private lives; The unmentionable odour of death Offends the September night.   Accurate scholarship can Unearth the whole offence From Luther until now That has driven a culture mad, Find what occurred at Linz, What huge imago made A psychopathic god: I and the public know What all schoolchildren learn, Those to whom evil is done Do evil in return.   Exiled Thucydides knew All that a speech can say About Democracy, And what dictators do, The elderly rubbish they talk To an apathetic grave; Analysed all in his book, The enlightenment driven away, The habit-forming pain, Mismanagement and grief: We must suffer them all again.   Into this neutral air Where blind skyscrapers use Their full height to proclaim The strength of Collective Man, Each language pours its vain Competitive excuse: But who can live for long In an euphoric dream; Out of the mirror they stare, Imperialism's face And the international wrong.   Faces along the bar Cling to their average day: The lights must never go out, The music must always play, All the conventions conspire To make this fort assume The furniture of home;

Lest we should see where we are, Lost in a haunted wood, Children afraid of the night Who have never been happy or good.   The windiest militant trash Important Persons shout Is not so crude as our wish: What mad Nijinsky wrote About Diaghilev Is true of the normal heart; For the error bred in the bone Of each woman and each man Craves what it cannot have, Not universal love But to be loved alone.   From the conservative dark Into the ethical life The dense commuters come, Repeating their morning vow; «I will be true to the wife, I'll concentrate more on my work,» And helpless governors wake To resume their compulsory game: Who can release them now, Who can reach the dead, Who can speak for the dumb?   All I have is a voice To undo the folded lie, The romantic lie in the brain Of the sensual man-in-the-street And the lie of Authority Whose buildings grope the sky: There is no such thing as the State And no one exists alone; Hunger allows no choice To the citizen or the police; We must love one another or die.   Defenseless under the night Our world in stupor lies; Yet, dotted everywhere, Ironic points of light Flash out wherever the Just Exchange their messages: May I, composed like them Of Eros and of dust, Beleaguered by the same Negation and despair, Show an affirming flame.

Блюз для беженцев

В городе этом десяток, считай, миллионов —

На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, —

Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас.

Было отечество, а ничего не осталось.

В атлас взгляни — поищи, где там было и как называлось.

Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.

Дерево помню на кладбище в нашей деревне.

Каждой весной одевается зеленью ствол его древний.

А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта.

Консул глядел на нас, как на восставших из гроба:

«Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!»

А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.

Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:

«Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли»…

Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?

Был я на митинге, где говорили: нельзя им

К нашим тянуться — и так-то плохим — урожаям.

Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас.

Гром прокатился по небу старинным проклятьем.

Гитлер восстал над Европой и крикнул: «Пора помирать им!»

«Им», дорогая, в устах его значило — нам, это значило — нам.

Здесь пуделей одевают зимою в жакеты,

Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты.

А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они.

В порт я пришел и на рыбок взглянул у причала.

Плавать вольно им, резвиться, как будто войны не бывало.

Недалеко, дорогая, от берега — только от нас далеко.

В лес я вошел и заслушался пением птичек.

Нет у них вечных оттяжек, уверток, крючков и кавычек.

Не человеки они, дорогая, нет, не человеки они.

Сниться мне начало тыщеэтажное зданье —

Тысяч дверей приглашенье и тысячи окон сиянье.

Но не для нас, дорогая, те двери — любая из них не про нас.

Вышел на улицу — вьюга, колонны, знамена.

Тыща солдат маршируют целеустремленно.

Это за нами они, дорогая, — за мной и тобою — пришли. 1939

Герман Мелвилл

На склоне лет он взял курс на кротость,

Причалил к супружеской суше,

Заякорился за женину руку,

Плавал каждое утро в контору,

Где заколдованные архипелаги расплывались на бумаге.

В мире было Добро — и это открытие

Брезжило перед ним в порастаявшем тумане страха,

Бури, однако, бушевали и после вышеозначенного срока,

Они гнали его за мыс Горн осязаемого успеха,

Тщетно манивший потерпеть кораблекрушение именно здесь.

Оглушенный грохотом грома, ослепленный сполохами света,

Фанатик, искавший (как ищут фантастическое сокровище)

Омерзительное чудовище, всеширотный фантом;

Ненависть за ненависть, исступление за оскопление,

Необъяснимое выживание в последнем прибое гибели;

Ложь не сулила прибыли, а правда была проста, как правда.

Зло некрасиво и непременно человекообразно:

Спит с нами в постели и ест за нашим столом,

А к Добру нас каждый раз что есть силы тянут за руку, —

Даже в конторе, где тяжким грузом почиют грехи.

Добро бесхитростно и почти совершенно —

И заикается, чтобы мы не стеснялись с ним знакомиться;

И каждый раз, когда встречаются Добро и Зло, происходит вот что:

Зло беспомощно, как нетерпеливый любовник, —

И начинает свару, и преуспевает в скандале,

И мы видим, как, не таясь, взаимоуничтожаются Добро и Зло.

Ибо теперь он бодрствовал и осознавал:

Спасение поспевает вовремя только в сновидении,

Но и в ночном кошмаре несем потери:

Само воздаяние как знак внимания и любви,

Ибо небесные бури порождены небесным отцом,

А на груди у отца он был несом до этих пор —

И лишь ныне отпущен, опущен наземь.

На капитанском мостике деревянного балкончика

Стоял он на вахте — и звезды, как в детстве, пели:

«Все суета сует», — но теперь это означало нечто другое.

Ибо слова опустились наземь, как горные туманы, —

Натаниэл не возмог, паче любовь его была своекорыстна, —

Но вскричал в первый раз в унижении и восторге:

«Как буханку хлеба, раскромсали небо. Мы ломти божьи».

Позже он сумел написать и об этом тоже. 1939

Лабиринт

«Антропос аптерос» — спешащий

Бог весть куда, прямоходящий,

Полуразумный человек —

Веками продолжает бег

По лабиринту. Но в трехсотый

Раз у того же поворота

Тропы вдоль рощи тех же лип

Он понимает, как он влип.

Не лабиринт ли эта штука?

И все ж, как учит нас Наука,

Найди вопрос — найдешь ответ.

Вопрос: есть выход или нет?

Как возгласило Богословье,

Быть может выход лишь любовью

Того, кто, лабиринт создав,

В конечном счете в чем-то прав.

Коль так, то что-то здесь неладно,

Ведь нету нити Ариадны.

На чувства полагаясь, в пять

Сторон пойдешь — и всюду вспять.

По Математике кротчайшей,

Путь напрямую есть кратчайший,

Но Исторический Урок

Гласит: кратчайший путь — не впрок.

Искусство, ведь оно свободно,

Велит идти куда угодно,

Лишь только б душу ублажить. —

Но не довольно ли кружить?

К тому же эти рассужденья

Старинного происхожденья,

Тогда как Современный Взгляд

Вперен вовнутрь, а не назад.

Да и подсказка наготове:

Мы — созидатели условий,

И, значит, лабиринт возрос,

Из наших выделясь желез.

Центр (лабиринта, мирозданья) —

В моем греховном подсознанье.

Не видишь центра — не беда:

Ты в нем, а он в тебе всегда.

В хотенье — гибель; нехотенье —

Спасительное поведенье;

Лишь всхлипывая, слышишь всхлип;

Я влип лишь в мысль о том, что влип.

А коль хотенье неизбывно,

То этот опыт негативный

Имеет позитивный смысл, —

Он в том, что вкус теорий кисл,

А практика неэфемерна.

Я здесь, мне скверно, это верно,

Не вижу выхода вокруг,

И стены выше всех наук!

«Антропос аптерос», — в какую

Мне нынче сторону, — взыскуя,

Взглянул на птичку в небесах,

Лишенную сомнений сих. 1940

Гибель Рима

О волнорезы бьется с воем

И тяжким грохотом вода.

В разгаре брошена страда.

В пещерах гор — приют изгоям.

Покрой парадных тог — с ума

Сойти; агенты тайной службы

Приходят под покровом дружбы

В патриархальные дома.

Не зарясь на соборных шлюшек,

Берут любую, кто дает,

И славит евнух-стихоплет

Воображаемых подружек.

Головорожденный Катон

Пытает древние вопросы,

Но быкомордые матросы

Удавятся за выпивон.

Огромно Цезарево ложе.

КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? —

Выводит молодой писец

Стилом казенным с личной дрожью.

Авгуры обожают птиц,

А те на яйцах восседают

И, не гадая, наблюдают

Распад империй, крах столиц.

И, босоноги, безобразны,

По золотым заветным мхам

Прут отовсюду орды к нам —

Быстры, безгласны, безотказны. 1947

Леса

Вначале чащи были черт-те чем

(Пьеро ди Козимо писал их часто) —

Медведи, львы, нагие толпы тел

И вепри с человеческою пастью

Друг дружку пожирали в глубине,

Бежав неопалимой купины.

Местами став охотничьих забав

Эсквайров из соседних деревенек,

Всё шепчутся, тех игрищ не забыв,

И рады бы спалить весь деревянник,

Но Трон и Церковь, дав им статус рощ,

Мешают взбунтоваться дебрям чащ.

Пусть потаскух уводят в номера,

Где спросят подороже, но немного, —

А здешний дух вовек не умирал, —

И, пав во мху, былая недотрога

Клянет не опрометчивость свою,

А сводника — лесного соловья.

Вам эти птички разве что видны,

А пенье заглушает перебранка

На пикничке. Но как заземлено,

Как второсортно протяженье Ганга

В сравнении с протяжной жизнью в чащах —

Вне духов, вне божеств, вне тещ и мачех.

Здесь древности могильный ареал.

Здесь человек принижен, но не жалок,

Здесь алчность первородную сдержал,

И здесь душою отдохнет филолог —

Среди теней древесности густой,

Не знавших дней словесности пустой.

Здесь перевоспитание ушей:

Морзянка Пана выше расшифровки,

Кукушка по-крестьянски колгошит,

А дикие голубки-полукровки

Туземные акценты привнесли

В уклад цивилизованной семьи.

Здесь гибель не безгласна никогда.

Осенний плод над палою листвою

Умеет объявить свою беду,

А человек, противясь естеству — и

Потерями и старостью объят, —

Звук счастья ловит в вечном шуме вод.

Хороший лес не хуже алтаря:

Ты позабыл, что презираешь ближних.

С самим собой ты бьешься на пари,

Что человек — превыше слов облыжных.

Хороший лес, особенно в глуши,

Двойник народа и его души.

Но рощица, сожженная в золу,

Но гордый дуб с насквозь прогнившей грудью

Гласят, что нашим миром правит зло,

Уродство верх берет над плодородьем.

Хитра культура наша, как лиса,

А все ж не краше, чем ее леса. 1952

Равнины

Я запросто себя воображу

На старость лет унылым попрошайкой

В питейном заведении в порту.

Я запросто представлю, как опять,

Подростком став, в углу кропаю вирши,

Чем непроизносимей, тем длинней.

Лишь одного не в силах допустить:

Не дай мне бог стать жителем равнины.

Чудовищно представить эту гладь —

Как будто дождь сровнял с землею горы, —

Лишь каменные фаллосы церквей

Ждут разрушенья, словно пробужденья.

Субстанция пологой пустоты,

Слепая полость в глиняном кувшине,

И гравий — как гранит или асфальт —

Бесполостью калечащий пространство.

А как расти, где все кругом равно?

В предгорьях веришь в горы; в самом нищем

Ущелье — по течению реки

Спуститься можно в поисках сокровищ.

Здесь ничего подобного: орел

И решка — вот для гения весь выбор.

Сдуй фермы с мест — как тучи поплывут.

Того и жди сюда чужого флота!

Любовь? Не в здешнем климате. Амур,

Овидием описанный проказник,

В раю аркадском будь хоть трижды слеп,

Здесь от жары и холода прозреет.

Равнинным несгибаемых матрон

Не распатронить, если не решила

Умножить население страны

Соитьем в темноте, но не вслепую.

Но и чем климат круче здешний Кесарь.

Он аки коршун кружит наверху.

Где горы, там порой сорвется мытарь,

Где лес, порой подстрелят лесника, —

И не ударит молния в смутьяна.

А на равнине стражи тут как тут:

Придут, распнут — и прочь… Но можно выпить.

Поколотить жену. И помолиться.

Из захолустья родом (с островков,

Где жульничество пришлых канонерок

Толковый парень мигом в толк возьмет),

На рандеву с историей выходят

Герои на равнину. Полумесяц

Побит крестом. У мельниц ветряных

Крыла недосчитался император,

А самозванец рухнул в поле ржи.

Будь жителем равнины я — питал бы

Глухую злобу ко всему вокруг, —

От хижин до дворцов, — и к живописцам,

Апостола малюющим с меня,

И к пастырям, пред засухой бессильным.

Будь пахарем я, что б меня влекло,

Как не картина истребленья градов

И мраморов, потопленных рекой?

Лишь в страшном сне — точней, в двух страшных снах,

Я вечно обитаю на равнине:

В одном, гоним гигантским пауком,

Бегу и знаю — он меня догонит;

В другом, с дороги сбившись, под луной

Стою и не отбрасываю тени —

Тарквинием (и столь же одинок

И полн посткоитальною печалью).

Что означает, правда, что страшусь

Себя, а не равнин. Ведь я не против

(Как все) повиноваться и стрелять —

И обитать в пещере с черным ходом.

Оно бы славно… Хоть и не могу

Поэзией наполнить эти долы,

Да дело-то, понятно мне, не в них,

Да и не в ней… Поэзия — другое. 1953