Обсуждение: трансляция травмы

 

Исследование роли радио в ходе суда над Эйхманом может иметь смысл и за пределами конкретного исторического эпизода. Те вопросы, которые мы постарались здесь осветить, могут дать понимание о том, посредством каких процессов частная травма становится коллективно разделяемой культурной травмой, иными словами, о том, как происходит трансляция травмы. Если говорить конкретней, в данной работе мы утверждаем, что технологическое посредничество (медиация) – или то, что можно назвать медиатизацией – вносит существенный вклад в то, как именно травма предстаёт для общества.

Как обсуждалось ранее, можно выделить два различных подхода к медиации травмы: психоаналитический, представляемый Фелман (see also Caruth 1996; Hartman 1996; LaCapra 2001), и социологический, представляемый Александером (see also Erikson 1995; Eyerman 2001). Однако, оба подхода по большей части не учитывают технологическую специфику того медиа, которое вовлечено в процесс. С одной стороны – Фелман, которая утверждает (2002: 133), что процесс Эйхмана осуществил перенос (transmission) частной травмы в коллективное самосознание, служа не только правовым инструментом для прояснения фактов, но и способом «передать правду как событие и как шок встречи с событиями, передать историю как опыт». В целом, однако, анализ Фелман оставляет без внимания ту передачу, которая осуществлялась на деле, а именно, передачу событий по радио, и в итоге это удивительное сочетание двух типов «трансляции» в ходе судебного процесса – радиотрансляции и трансляции травмы – остаётся незамеченным. С другой стороны – теория культурной травмы, разработанная Александером и его сторонниками, предполагающая, что травма на коллективном уровне функционирует иначе, нежели частная травма, не просто как сбой языка и сознания. Чтобы травма была воспринята коллективно, она должна стать доступной для понимания, а значит – пройти репрезентацию. Хотя сторонники данного подхода и соглашаются, что медиа играют центральную роль в формировании травмы на уровне общества, они в некотором роде подменяют понятие «медиации» понятиями «репрезентации» и «нарративизации» и часто рассматривают различные типы медиа как взаимозаменяемые. 5

 

СНОСКА 5

 

См., например, работу Александера (2004), в которой он анализирует дневник Анны Франк в качестве трагичного резюме о событиях Холокоста, анализирует без учёта технологической специфики различных медиа, посредством которых история еврейской девочки преподносилась и распространялась в течение многих лет. Аналогичный пример – исследование Роном Айерманом (2001) проблемы афро-американской идентичности.

 

Как и другие формы культурной медиации, медиация травмы в значительной мере зависит от работы медиа-технологий. Однако, медиация травмы имеет и свою специфику, связанную с тем, каким именно образом тот или иной тип СМИ задействован в артикуляции травмы. Как пример, рассмотрим телевизионную трансляцию процесса Эйхмана в Соединенных Штатах. По мнению Джеффри Шендлера (1999:129), ТВ-трансляции процесса не смогли «утвердить культуру памяти жертв Холокоста на американской почве». Основной причиной стало то, что зрители были поглощены лицезрением Эйхмана: наблюдать на экране врага рода человеческого во плоти – это было так увлекательно, что затмевало всё остальное. Образ Эйхмана стал поводом для целого ряда ассоциаций, начиная со споров о «типичном нацисте», чьё моральное уродство выдавало себя в безотчётных жестах, и заканчивая явным восхищением установленной в зале суда стеклянной будкой, которая некоторым напомнила стеклянные клетки, используемые в американских телевикторинах. Как заключает Шендлер (1999:117), «В противоположность тому, как материально, if inscrutable, присутствовал на процессе Эйхман, «шесть миллионов» остались невидимыми».

Стоит признать, что любое сравнение США и Израиля в этом плане довольно неубедительно, однако контрасты говорят сами за себя. В то время, как в Америке телевидение приковывало зрительские взгляды к фигуре Эйхмана, в Израиле внимание сосредоточилось на показаниях свидетелей. Так два типа медиа радикализировали разрыв между образом и звучанием одного и того же события. Безусловно, были и другие причины тому, что судебный процесс произвёл столь разный эффект в данных странах, и мы не берёмся утверждать, что именно технология может стать здесь основным объясняющим фактором. Тем не менее, мы уверены, что любое исследование социального бытования травмы будет неполным, если не принимать во внимание то, как медиа-технологии сплетаются с конкретными модусами артикуляции, вычлененными из событийного сырья.

Наше исследование показало, что медиа не просто информируют о травме, но и важным образом участвуют в её представлении/ инсценировке (performing). То, что слышалось в радиоэфире, это были не только повествующие голоса – не только процесс нарративизации, задействованный в формировании культурной травмы, как это определяет Александер, - но и звуки радиотрансляции как таковой – акустический итог отсоединения тела и воскресения голоса.

Радио повторно разыграло то, что лежит в основе травматического эффекта: severance физического и фонетического, разъединение телесного сосуда с его планом выражения. Такой эффект зловещим образом отсылает к конечности человеческого существования, неявно напоминает о смерти. Как вывел Барт (1977, 1981), смерть – это эйдос медиа, как фото-, так и фонографического: преходящий и недолговечный характер тела наиболее зримо явлен в его медийных следах, и с ужасающей ясностью – после того, как тела уже нет.

Неудивительно, поэтому, что в «поздней современности» («late modernity») была проведена параллель между медиа-технологиями и общением с духами умерших. Бесконечно расширяя разрыв между телом и его «отпечатками», снимая онтологическую оппозицию присутствия и отсутствия, медиа-технологии учреждают «логику призрачности» (непереводимая игра слов: hantologie vs ontologie) (Derrida and Stiegler 2002: 117 + «призраки Маркса»). Касаясь взаимосвязей ментальной и технологической энергий, можно обратиться к работам о спиритуалистской «телекоммуникации» с духами умерших во 2-ой половине 19-го века (Enns 2005; Kaplan 2008; Peters 1999; Weinstein 2004). Вообще, две совпавшие по времени практики – спиритуализма и психоанализа – можно рассматривать как вполне соотносимые попытки справиться с нанёсшей травму глубинной потерей: обе практики пытаются восстановить тот ключевой момент, когда произошло разделение, тот травматический момент, который не перестаёт возвращаться – как призрак, преследуя в настоящем, стремясь подчинить его себе. (Sconce 2000:91). 6

 

СНОСКА 6

 

Рассуждения Фрейда связываются с идеями об отделении тела посредством технологий: как замечает Лоуренс Рикелс, фрейдовское Сверх-Я (Супер-Эго) можно сравнить с internally received radio transmission. Также можно обратиться к работе Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», где он интерпретирует историю Танкреда, – героя преследует голос его возлюбленной, нечаянно им убитой на дуэли (cf. Caruth 1996).

 

Тем самым, связь между медиа и смертью в эпоху позднего модерна (в современном (modern) обществе) можно рассматривать как актуальный вариант работы скорби. Лоуренс Рикелс объясняет: «Культ мёртвых в любой конкретной культуре коэкстенсивен внешним, медийным, экстенсиям (расширениям) человека, присущим культуре на данном её этапе. Психоанализ, наше культурное учреждение по делам скорби, заставляет работать каналы коммуникации с умершими – каналы телекоммуникации». Постоянно воспроизводя присутствие минувшего, современные медиа-технологии осуществляют коллективную работу скорби, улаживая отношения с призраками в ходе публичных трансляций.

Здесь можно рассмотреть другой уровень медиации, осуществленной в ходе процесса Эйхмана. Процесс призвал живых свидетельствовать за мёртвых в присутствии публики – как непосредственной, так и более широкой, образовав в итоге призрачное измерение, присутствовавшее в ходе всего процесса. Процитируем здесь отрывок из речи генерального прокурора Хаузнера, приуроченной к началу суда. В первых же словах прокурора прослеживаются спиритуалистические мотивы:

«Представ здесь перед вами, Судьи Израиля, дабы вести обвинение против Адольфа Эйхмана, я не один стою.

Со мной вместе в этот час — шесть миллионов обвинителей. Но они не могут встать, указать обвиняющим перстом на сидящего на скамье подсудимых и воскликнуть: «Я обвиняю!».

Их пепел развеян по холмам Освенцима и по полям Треблинки и рассыпан по лесам Польши.

Их могилы разбросаны вдоль и поперек Европы. Их кровь вопиет, но голос их не слышен. Итак, я буду за них говорить и от их имени предъявлю ужасающий обвинительный акт.»

(Hausner and Rosenne 1961: 29) (перевод?)

 

Т.е. смыслом процесса Эйхмана стало не только судопроизводство и осмысление исторических фактов – в нём была заложена еще одна миссия: вести речь за погибших, свидетельствовать их немым обвинениям. Таким образом, судебный процесс вывел идею справедливости на иной уровень, за пределы правовой сферы, к тому, как понимал справедливость Жак Деррида (1994:97) – как ответственность по отношению к бесгласным, отсутствующим, ушедшим; к справедливости, «которая существует помимо закона, в самом уважении к тому, чего нет, больше нет или еще не оживлено, не оживлено в настоящее время» (пер. Из «Призраки Маркса»). Важно заметить, что медиация свидетельств погибших «шести миллионов» была еще и «медиатизирована»: беззвучные голоса погибших присутствовали как в зале суда, так и в радиоэфире. Голоса выживших, передаваемые по радио, не только вели речь за погибших, но и, будучи «отрезанными» от своих тел, свидетельствовали о наличии важнейшего последствия травмы – когда отсутствующее преследует в настоящем, когда есть то, что нельзя передать в рамках радиопередачи, когда рассказ прерывается тем, о чём не может быть рассказано.

Процесс Эйхмана стал своего рода коллективным спиритуалистическим сеансом, в котором немой источник травмы, как призрак, являлся при любой попытке её артикуляции. Создав общественный резонанс за счет работы масс-медиа, суд по делу Эйхмана способствовал коллективной проработке катастрофического наследия прошлого посредством публичного «разыгрывания» травмы. 7

 

СНОСКА 7

Недавние исследования показывают, что радиотрансляции событий 11 сентября в Америке сыграли аналогичную роль в медиации травмы

 

Исследователи, однако, до сих не пришли к единому мнению о том, действительно ли «отыгрывание» травмы в ходе судебного процесса привело к тому, что травма была проработана израильским обществом, что работа скорби в отношении Холокоста ему удалась (LaCapra 2001; Segev 2000; Zertal 1998).

Завершая наше исследование о роли радио в медиации травмы, необходимо упомянуть, что процесс Эйхмана стал важным «медийным событием». И действительно, он вписывается в основные критерии медийного события, предложенные Даниэлем Дайаном и Элиху Кацем (1992): трансляции из зала суда вторгались в привычный распорядок радиопередач; заседания суда транслировались в прямом эфире, пусть даже и нерегулярно (факт, что многим они запомнились как прямые включения); событие происходило вне студийного пространства, что требовало тщательной технической подготовки при трансляциях; оно было спланировано, организовано и оглашено заранее; оно преподносилось на публику с торжественностью, отведенной для исторических событий; и оно несомненно стало поворотным пунктом в истории, обнажив те проблемы, которые прежде замалчивались, но стали очевидны для всего общества в ходе судебного процесса. 8

СНОСКА 8

Процесс Эйхмана во многом служит правовым и историческим прецедентом для выработки решений по проблемам, объединяющим судопроизводство, травму и медиа: в пример можно привести учреждение Комиссии правды и примирения в Южной Африке, Сьерра-Леоне и Гане; Национальной Комиссии по делу о массовом исчезновении людей в Аргентине; Международный трибунал по бывшей Югославии. Возможно также, процесс Эйхмана mutatis mutandis оказал влияние на дело О. Дж. Симпсона и на судебное разбирательство по избиению Родни Кинга. В каждом из данных примеров медиа передавали коллективное свидетельство в рамках правоприменительного процесса, превратившегося в публичное рассмотрение травм прошлого (see Crocker 2000; Felman 2002; Jakovljevic 2008; Krabil 2001).

Как и большинство медийных событий, процесс Эйхмана был направлен на то, чтобы решить, а не усугубить, проблему – итогом процесса стало то, что частные трагедии выживших были восприняты обществом, получив официальное признание (Axel Honneth 1996). О процессе Эйхмана как о медийном событии можно рассуждать многопланово, учитывая ещё и то, что в ходе судебного разбирательства происходила медиация травмы.

Как упоминалось выше, освещение судебного процесса производилось в двух основных радиоформатах: в виде ежедневного обзора по итогам судебного заседания (25-минутная программа с комментариями диктора), который выходил в эфир сразу после вечерних новостей; и в виде прямых трансляций, которые оказали глубокое воздействие на израильскую публику, даже с учетом того, что проводились они довольно нечасто (не больше двенадцати прямых эфиров за четыре месяца). Перед нами два различных, если не сказать прямо противоположных, формата – как по способу подготовки, так и по особенностям рецепции: материал для ежедневного обзора тщательно отбирался и затем комментировался, в отличие от прямых трансляций, которые шли без какого-либо активного участия со стороны «Кол Израэль». Представителям радиостанции было дано указание не вмешиваться в прямой эфир, а только оглашать его начало и конец, оставляя микрофоны включенными в ходе всего эфира (Pinchevski et al. 2007).

Подобное невмешательство, сходное с обрывом сигнала, обычно должно вызывать напряжение как у работников радио, так и у слушателей – не только из-за возможности технических неполадок, но и, что более существенно, из-за риска полной потери контроля. В случае с процессом Эйхмана, такой подход привёл к передаче акустического события как такового – со всеми его неожиданностями и происшествиями – к передаче неистовых шумов Реальности (Kittler 1999). Тогда как ежедневные обзоры повествовали о процессе более мягко и «профессионально», прямые включения схватывали его непредсказуемый характер, звуковую полноту «живого» события.

Прямые радиотрансляции – именно они запомнились многим израильтянам в связи с процессом – предполагают сопричастность: слышать процесс в прямом эфире по радио значит иметь доступ к истинно происходящему, присутствовать на событии – если и не в пространственном, то хотя бы во временном плане. (Peters 2000). Прямой эфир делает слушателя косвенным участником события, давая ему возможность свидетельствовать посредством медиа. Поэтому ложная память израильтян о том, что весь судебный процесс транслировался в прямом эфире, может скрывать в себе правду: то, насколько глубоко и остро процесс Эйхмана воздействовал на тех, кто слушал его по радио. Данный судебный процесс можно причислить к тем редким медийным событиям, которые «сплавляют» автобиографическую и коллективную память: почти все, кто слушал судебные заседания по радио, одновременно припоминают те обстоятельства, в которых это происходило – классический случай т.н. «мнемической фотовспышки» (Brown and Kulik 1977). Посредством радиопередач суд над Эйхманом вторгался в жизнь радиослушателей, нарушая их привычное существование, взывая к каждому персонально и в то же время – к общественности как таковой. Эта деталь может быть важной, когда речь идет о медиации травмы: вмешательство прямых трансляций в распорядок радиопередач, а значит и в привычный ритм жизни радиослушателей, придавало оттенок исключительности и неповторимости происходящему в зале суда проговариванию частных травм. Это еще раз подтверждает, что медиа, скорее, не просто информируют общество о культурной травме, но формируют, выстраивают культурную травму в его глазах.

Трансляция судебного разбирательства в реальном времени приумножала то ощущение, что в зале суда происходит «отыгрывание», разрядка ситуации, то чувство, что данное событие является беспрецедентным, переломным моментом. Будто бы в ходе прямых трансляций в огромном масштабе проигрывалось то, что лежит в самой основе переживания травматического опыта – навязчивое присутствие чего-то неосязаемого и вместе с тем неотступно преследующего в настоящем (всегда – в настоящем). Таким образом, в ходе судебного процесса реализовывалось вмешательство двух типов

 

 

[1] К. Цетник (сокращение от «узник концентрационного лагеря» на идише) – псевдоним Иехиэля Динура (Файнера); его настоящее имя и личность впервые были раскрыты в ходе процесса Эйхмана, где писателя попросили дать свидетельские показания (см. Felman 2002).

[2] Знаменитый случай подобного рода – трансляция радиоспектакля по роману Орсона Уэллса «Война миров» в октябре 1938 году, посеявшая массовую панику среди слушателей – они поверили в то, что марсиане действительно высадились в Нью-Джерси (см. Cantril et al. 1940). Панику вызвала не только надвигающаяся атака пришельцев, но и (сымитированные) перебои в самом радиовещании. (Sconce 2000).