ПримѢчанія къ седьмому тому 1 страница

Его Милости Генриху Райотсли,

Герцогу Саутгемптонскому

и барону Тичфильдскому.

Ваша Милость!

Я сознаю, что поступаю очень дерзновенно, посвящая мои слабые строки Вашей Милости. Свет меня осудит за соискание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна, но если Ваша Милость подарит мне свое благоволение, я буду считать это высочайшей наградой и даю обет пользоваться всеми моими свободными часами и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь Вашей Милости какого-нибудь более серьезного творения. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодовитую почву для того, чтобы снова не собрать столь плохой жатвы. Я предоставляю это мое детище на рассмотрение Вашей Милости и желаю Вашей Милости исполнения всех Ваших желаний на благо мира, возлагающего на Вас свои надежды.

Покорный слуга Вашей Милости

Вильям Шекспир

Vilia miretur vulgus; mihi flavus

Apolo Pocula

Castalia plena ministret aqua.

(Ovid., I. Am., XV) [2]

Едва лишь с утром плачущим простился

В последний раз багряный солнца лик,

Уж Адонис к охоте снарядился.

Любя ее, он страсть клеймить привык.

Венера вслед задумчиво стремится,

Чтоб обольстить и страстью насладиться.

"О цвет полей! Ты алых роз румяней, —

Она твердит. — Прекраснее трикрат

Меня, и нимф, и всех земных созданий!

В тебя излив красу и аромат,

Сама природа выдала без лести

Что ты умрешь — и мир погибнет вместе.

Природы перл, смири коня! Уздою

К луке седла склони его главу.

За эту Милость я тебе открою

Блаженство тайн сладчайших наяву.

Здесь нет змеи. Сойди в траву густую.

Сядь здесь, со мной… Тебя я зацелую…

Но уст твоих пресытить я не в силах.

Среди даров их голод истомит,

Кровь то к губам прильнет, то вспыхнет в жилах.

В одном лобзаньи вечность пролетит,

И в миг один сольется их десяток.

Весь летний день для игр подобных краток".

Его слегка увлаженную руку —

И мужества и силы образец —

Она берет, лелея страсти муку,

Зовет росой, бальзамом… Наконец

Молчанье так в ней силу распалило,

Что с лошади она его стащила.

В одной руке держа узду коня,

Она другой красавца привлекала.

Не чувствуя любовного огня,

Смущенный, он досадовал немало.

Она пылала страстью. От стыда

Он красен был, но холоднее льда.

Уж дикий сук обвит уздой наборной —

О, как любовь проворна и ловка! —

На месте конь. И с силою упорной

Роняет навзничь юношу рука;

Так ей самой хотелось быть склоненной,

Подвластен он, хотя и не влюбленный.

Она ложится рядом с ним небрежно,

И пышность бедр и локти их оплот.

Она ему ланиты треплет нежно.

Бранится он, — она смыкает рот

И говорит, волнуясь и целуя:

"Молчи, иль уст тебе не разомкну я!"

Он от стыда горит. Она слезами

Невинный жар стремится потушить,

Обвеять золотыми волосами,

Как веером, и — влагу осушить.

Бесстыдной он зовет ее с укором,

Но поцелуй враждует с разговором.

Как голодом томимая орлица

Терзает клювом перья, мясо, кость

И бьет крылом, пока трепещет птица,

Пока в груди и голод есть, и злость, —

Так целовать она его готова.

Окончила и начинает снова.

Он принужден терпеть. Но, непреклонный,

Лежит, в лицо ей тягостно дыша.

Его дыханье струйкой благовонной

Она зовет и пьет его спеша,

Жалеет, что лицо не сад цветочный,

Чтоб освежиться влагой непорочной.

И Адонис, как голубь в крепкой сети,

В ее объятьях пламенных лежит.

Но этот гнев и все упреки эти

Его лицо лишь красят, как и стыд.

Дождь, над рекой пролившись, часто топит

Прибрежие и волны вдаль торопит.

Она все молит, вкрадчиво и дивно,

И повесть уху дивному поет.

То он краснеет, хмурясь непрерывно,

То в бешенстве бледнеет в свой черед.

И так и сяк он по сердцу ей равно:

Краснеет — мил; бледнеет — и подавно.

Как ни взгляни, он все любим сердечно.

Она своей бессмертною рукой

Клянется быть грудь с грудью с ним хоть вечно,

Пока он сам не тронется мольбой,

Ее слезам и ласкам не уступит

И поцелуем долг свой не окупит.

Он после этой клятвы поднимает

Свой подбородок. Ну точь-в-точь — нырок.

Лишь взгляд чужой, — и вновь он вглубь ныряет.

Так Адонис от страсти недалек,

Но лишь уплату взять она желает,

Моргает он и губы отдаляет.

Никто еще от зноя нестерпимо

Не жаждал так, как жаждала она.

Спасенье тут — и все ж недостижимо.

Средь полных вод пылать она должна.

Она кричит: "О, сжалься! Ведь прошу я,

Кремень упорный, только поцелуя.

Как я теперь, моей любви когда-то

Молил сам бог войны! А он вовек

Не гнул упругой выи, супостата

Казня везде и обращая в бег.

Но, пленник мой, мой раб, он, умоляя,

Искал того, что взять молю тебя я.

У алтарей моих свои доспехи

Повесил он: копье, и шлем, и щит.

Он научился для моей утехи

Петь, танцевать, смеяться без обид.

Он с знаменем расстался, с барабаном.

Я стала полем битв, а ложе — станом.

Так всепобедного я победила —

Он был в плену средь розовых цепей.

Пусть твердой воле сталь его служила,

Он сам служил веселости моей.

Не будь же горд и не кичися силой,

Сразивши ту, кто бога битв сразила.

К губам моим прильни губами. Знаю,

Мои не так прекрасны, но горят.

Мой поцелуй в твоем я потеряю.

О, подними чело свое и взгляд!

В моих зрачках твоя краса. Два взгляда

Слились в один — так слить и губы надо.

Закрой глаза, коль целоваться стыдно.

Закрою я. День будет ночь для нас.

Давай играть: нас никому не видно.

Любовь пирует только глаз на глаз.

Фиалки, что вокруг благоухают,

Не выдадут — они не понимают.

Пух на твоей губе прелестной — знамя

Незрелости, но все ж заманчив ты.

Лови мгновенье; случай — это пламя.

Не жги в себе цветущей красоты.

Цветы, когда их в блеске не срывают,

Гниют одни и быстро увядают.

Будь я стара, морщиниста, слезлива,

Вся скрючена, горбата и слаба,

Костлява, неотесана, визглива,

Суха, больна, презренна иль груба, —

Тогда тебе я не чета. Но видишь —

Я совершенна… Нет, ты не обидишь!

Мое чело морщин совсем не знает.

Глаза блестящи, серы… говорят!

Моя краса с весною расцветает,

Я так пышна, и соки так горят!

Коснись руки, — она в твоей послушно

Растаять может: так нежна, воздушна.

Вели болтать, я слух твой очарую.

Как фея, я ношуся налегке,

И, распустивши волосы, танцую,

Не оставляя след свой на песке.

Дух пламенный, любовь, она стремится

Не вниз, а вверх, паденья не боится.

Здесь первоцветы — ложе для богини;

Склонясь на них, я все же их не мну.

Два голубя меня способны ныне

Умчать хотя б в надзвездную страну.

Но если так легка любовь-царица,

О юноша, тебе ль ей тяготиться?

Ужель твой лик ты любишь только сам!

Ужель рука одной другой любима!

Так дай отказ любви своей мольбам,

Свою свободу спрячь неуловимо.

Так сам себя в ручье Нарцисс сгубил:

Он тень свою, увидев, полюбил.

Для света факел, жемчуг для ношенья,

Краса для неги, сласти для еды.

Жизнь для себя лишь — злоупотребленье.

У трав — цветы, а у дерев — плоды.

Краса с красой, посев с посевом связан.

Ты был рожден и сам рождать обязан.

Ее закон — чтоб ты плодился въяве,

В потомстве жил, когда уж станешь тлен.

Плодов земли касаться ты не вправе,

Коль не дал сам земле плодов взамен.

Ее закон — любить и размножаться,

В потомстве жить, когда ты станешь тлен.

Твоим подобьем в мире будут дети.

В могиле — прах, а дух бессмертный — в свете".

Пот оросил усталую царицу.

От них ушла приветливая тень.

Горящим взором, правя колесницу,

Смотрел Титан на сладостную сень.

О, если б на его полдневном месте

Был Адонис, а он с Венерой вместе!

И Адонис в слепом негодованьи,

Насупив бровь, наморщивши чело, —

Как будто мгла затмила все сиянье,

Вскричал в ответ досадливо и зло:

"Фи, о любви довольно уж покуда!

Мне солнце жжет лицо. Бегу отсюда!" —

"О горе мне! Так юн и беспощаден!

Какой предлог ничтожный, чтоб уйти!

От влажных вздохов станет зной прохладен,

А чтоб лицо от жарких стрел спасти,

Я тень создам своими волосами;

А загорятся, потушу слезами.

Сияя с неба, солнце жжет победно.

Я меж тобой и им покоюсь тут.

Но мне лучей сияние не вредно.

Твои глаза сильнее солнца жгут.

Не будь бессмертна я, так, несомненно,

Меж двух светил сгорела бы мгновенно.

Ты тверд как сталь и как кремень — упорен.

Нет, что кремень! Его хоть дождь дробит.

Сын женщины — ты чувству непокорен,

Но как тебя отказ не тяготит?

Будь мать твоя, как ты, о неприветный!

Она бы умерла совсем бездетной.

Кто я, что мной ты так пренебрегаешь?

Какой бедой грозит тебе любовь?

Иль в поцелуе губы ты теряешь?

Ответь нежнее иль не прекословь.

Дай поцелуй один мне. Я не спрячу,

Верну его и дам хоть два в придачу.

Фи, мертвая картина! Камень сущий!

Обманчивый раскрашенный кумир!

О, монумент, лишь взор к себе влекущий!

Не женщиной ты вызван в этот мир.

Ты не мужчина, вид один, не боле:

Целуют те всегда по доброй воле".

И высказав все это, в нетерпеньи

Она молчит: сковала страсть язык.

Ланиты, взор — все выдает смятенье.

Судья любви, она не клеветник.

И приговор не смея вынесть, снова

То говорить, то зарыдать готова.

Она качает головой и страстно

Его хватает за руку, глядит

То на него, то на землю, — напрасно,

Хотя рукой, как лентой он обвит.

Когда ж совсем он вырваться желает, —

Она кольцом объятья замыкает.

И говорит: "Тебя я за оградой

Слоновой кости здесь уберегу.

Ты — мой олень, я — роща, так обрадуй,

Пасись везде, на холмах и лугу,

И на устах, коль мало пастбищ в чаще.

И дальше, где источники есть слаще.

Ты все найдешь для неги и для счастья —

Пушистый мох, равнины, цветники,

Покатые холмы и от ненастья

В убежище кудрявом — уголки.

Коль роща я, будь мой олень горячий,

Тебя там не встревожит лай собачий".

Едва с насмешкой он взглянул, — явила

Две ямочки улыбка на щеках.

Когда любовь умрет, ее могила

Должна быть в них; но лежа как в цветах —

Там, где сияет прелесть ее вечно,

Любовь не может умереть, конечно.

Те ямочки, те нежные пещеры

Раскрыли пасть, любви ее грозя.

Все тяжелее искус для Венеры,

Убитого убить еще нельзя.

Закон любви любви царицу губит;

Венера презирающего любит.

Что ей сказать? Что делать? Убежденья

Истощены, а скорбь сильней гнетет:

Он требует из рук освобожденья.

Часы ушли, и Адонис уйдет.

Она кричит: "О, сжалься! Ты обязан!"

Он прочь бежит — туда, где конь привязан.

Вдруг из соседней рощи кобылица,

Почуявши красавца жеребца,

К нему, сильна и молода, стремится

И ржет, и вся трепещет до крестца.

И крепковыйный конь метнулся с силой,

Порвал узду и гордо мчится к милой.

Он шею гнет. То скачет, то вдруг станет;

И рвет подпругу тканую, шутя.

Он грудь земли копытом звонко ранит,

И прах ее взвивается, блестя.

Зубами он дробит мундштук из стали,

То одолев, чем мощь одолевали.

Прядя ушми и гриву распуская

На гордой шее пышным бунчуком,

Ноздрями воздух пьет он, выпуская

Его назад дымящимся клубком,

И взор его огнем мятежным блещет,

И дико страсть с отвагой в нем трепещет.

То он идет, как будто рысь считая,

Так гордо сдержан, величаво тих,

То вдруг взовьется, спину выгибая,

Как бы сказать желая: "Как я лих!

И это все единственно творится,

Чтоб видела вот эта кобылица".

Что для него гнев всадника, укоры

И льстивое "Ну-ну" и "Стой! Куда!"

Что удила и колющие шпоры,

Цветной чепрак, и седла, и узда!

Он лишь одной возлюбленною занят,

Ничто другое гордый взор не манит.

Стараяся коня изображенье

Прекрасного и сильного создать,

Зовет на помощь мастер вдохновенье,

Но мертвым ли живое поучать!

Так этот конь отвагой, силой, статью

И быстротой — превосходил всю братью.

Круглокопытый, плотный и пригожий,

Был он глазаст, грудаст и тонконог;

Широкий круп, шерсть — шелк на нежной коже;

Малоголов, короткоуш и строг.

Таких коней и нет, и не бывало.

Лишь всадника ему недоставало.

Зашевелится ль перышко, — пугливо, —

Он встанет… Миг — и мчится по черте.

Бежит ли он, летит ли горделиво;

Свист ветра слышен в гриве и в хвосте;

Он волосы вздымает без усилья,

Как легкие и перистые крылья.

Взирая на возлюбленную с страстью,

Он ржет; она ему ответно ржет.

Как женщина, гордясь своею властью,

Она его любовью небрежет,

Сторонится с насмешкою холодной

И избегает ласки благородной.

Печально несчастливец опускает

Свой пышный хвост на жаркий круп крылом

И тем его немного освежает…

Докучных мух он злобно ловит ртом.

А кобылица, видя, как он бешен,

Ласкается — и скоро конь утешен.

Рассерженный хозяин хочет снова

Его схватить. Но кобылица вдруг

Пугается намеренья лихого,

Бежит сама, и вслед за нею — друг.

Оставлен Адонис. Они несутся

Быстрей ворон, что вслед за ними вьются.

И Адонис, надувшись темной тучей,

Сел, проклиная буйного коня,

К ее услуге вновь счастливый случай,

Хотя она устала от огня.

Влюбленные твердят, что сердце втрое

Несчастнее, тая страданье злое.

Печь горячей, когда она закрыта.

Река сильней, плотиной заперта.

Не то ли грусть, когда в безмолвьи скрыта!

Любовь смирней, когда у ней уста!

Но чуть защитник сердца онемеет —

Разбитое, теряется, хиреет.

Он близостью ее воспламенился:

Так пламеннее уголь на ветру.

Нахмурился, надвинул шлем, смутился

И на землю глядит, как поутру,

Вниманья на нее не обращая

И все ж невольно сбоку замечая.

О, что за диво подглядеть, как с лаской

Подкрадывалась к юноше любовь!

Как на лице сменялась краска краской,

Как в ней играла и боролась кровь!

То вдруг бледна, а то румянец хлынет

Зарницею… Осветит и покинет.

Вот на колени пламенно и немо

Пред юношей склоняется она,

Одной рукой его касаясь шлема,

Другой — щеки, которая нежна

Так, что на ней след пальцев остается,

Как на снегу, когда рука коснется.

О, поединок взглядов! Не обидеть

Ее глаза должны — молить его.

Его глаза ее хотят не видеть,

Ее глаза все молят одного…

Роль хора дивно слезы исполняли

И пантомиму всю истолковали.

Его рука в руке богини нежной:

Лилейный пленник в замке снеговом,

Холодный мрамор в пене белоснежной.

Друг белизной равняется с врагом.

О, поединок силы и желанья,

Пленительный, как горлиц воркованье!

И вновь язык, глашатай дум призывный,

Твердит: "Венец земли и бытия,

Будь мною ты, а я — мужчина дивный,

Ты — ранен в сердце, а здорова я,

За взгляд один тебя б я исцелила,

За нежный взгляд, хотя б затем — могила".

"Не щупай руку! — он кричит. — Довольно!"

"Верни мне сердце. Я боюсь, оно

К словам любви утратит слух невольно,

Твоим глухим навек закалено.

Оно любовных вздохов не услышит

Все по вине того, кем нежно дышит".

"Пусти! Оставь! — кричит он. — Как не стыдно!

Я потерял охоту… Нет коня,

Из-за тебя все это, очевидно!

Уйди, оставь здесь одного меня.

Все мысли к одному летят, как птицы, —

Как увести коня от кобылицы".

Она в ответ: "Твой конь и кобылица

Внимают страсти: так и суждено.

Желание в любви должно излиться,

Иначе сердце будет сожжено.

Предел есть морю, страсти нет предела,

Так мудрено ль, что конь умчался смело?

Он, к дереву привязанный уздою,

Стоял, как кляча. Увидал ее —

И разорвал с презреньем и враждою

Ничтожное препятствие свое,

Все сбросил он, как гнусную личину,

Освободив свой рот, и грудь, и спину.

Кто, милую увидев обнаженной,

Белей простынь, так будет слаб душой,

Что, жадно взор насытивши влюбленный,

Не усладит все органы красой?

Слаб до того, что даже не посмеет

Стать у огня, когда похолодеет.

Позволь коня, красавец, пред тобою

Мне оправдать: учися у коня

Ловить восторг. Будь я совсем немою,

Он действием научит за меня.

Учись любить. Ученье так несложно;

Раз изучив, забыть уж невозможно".

"Любви не знаю я и не желаю!

Будь вепрь любовь — за ней бы гнался я.

При ней — долги, — я в долг не принимаю.

Презренье — вот любовь к любви моя.

Жизнь в смерти — в этом все ее призванье.

В ней смех и плач слились в одно дыханье.

Кто сметанное платье надевает?

Кто почку рвет, не выждав лепесток?

Знай, кто расти незрелому мешает,

Наверное погубит весь росток.

Кто кобылицу обратает рано,

Погубит в ней красу и крепость стана.

Расстанемся! Не жми мне руку: больно.

Брось праздную, пустую болтовню.

Оставь атаку! Сердце своевольно,

В нем места нет любовному огню.

Брось клятвы, лесть и слезы: все притворно.

Брешь не пробить, коль сердце так упорно".

"Как! У тебя язык! О, лучше б было

Его не знать иль слух утратить мне!

Мне грудь сирена — речь твоя пронзила.

И было тяжко, а теперь — вдвойне.

О, диссонанс блаженный! Резкость рая!

Для уха песнь, для сердца рана злая!

Будь я без глаз, — имея уши, все же

Любила б я, красу твою ценя.

Будь я глуха, твой внешний облик тоже

Затронул бы все чувства у меня.

Будь лишена я слуха, даже зренья, —

Есть для любви еще прикосновенье.

Но будь я лишена и осязанья,

Без этих чувств осталось бы одно:

Моей любви довольно обонянья,

Чтоб было ей все существо полно.

Твое лицо — источник ароматный,

Поит любовью запах благодатный.

Какое б вкусу дал ты наслажденье,

Кормилец чувств других! Как не желать,

Чтоб вечно длился пир, чтоб подозренье

Дверь ревности не смело открывать

И появленье гостьи нежеланной

Не нарушало праздник их венчанный!"

Открылась дверь рубиновая, снова

Давая путь пленительным речам.

Так пурпур зорь пророчески сурово

Вещает вихрь — несчастье пастухам,

Смерть моряку, погибель птице, зверю,

Стадам, полям — ужасную потерю.

Тревожный знак замечен ею: строже

Тишь перед грозой. Желая зарычать,

Волк скалит зубы. Лопается кожа

На ягоде пред тем, как запятнать.

Ей мысль его раскрылась прежде речи:

Звук выстрела стремительней картечи.

Она в бессильи падает от взгляда:

Взгляд оживляет и мертвит любовь.

Для жгучих ран в улыбке есть услада,

Благословен, кто ей излечен вновь.

Жива ль она? Доверчивый трепещет.

Ей треплет щеку, и румянец блещет.

Растерянный, забыл он все, что было;

Забыл укор и выговоры он:

Любви уловка все предотвратила.

Хвала ему, что так вооружен!

В траве она покоилась без слова.

Его дыханье жизнь дарит ей снова.

Ее он за нос тянет, губы греет,

То схватит пульс, то пальцы ей согнет,

То щеки треплет. Словом, как умеет

Беду отвлечь старается… И вот —

Ее целует. Все Венера слышит,

Но, чтоб продлить блаженство, еле дышит.

Два голубых окна она раскрыла:

Ночь скорби снова стала ясным днем.

Так всей природе радуется сила,

Лишь солнце встанет в блеске золотом,

И, как лазурь освещена лучами,

Ее лицо освещено очами.

В его лице лучи их утопали,

Как будто в нем свой свет она нашла.

Четыре света ярче не сияли,

Но их смущал суровый гнев чела,

А взор ее сквозь блеск слезы, влюбленный,

Светил, как месяц, влагой отраженный.

"Где я? На небе? На земле? Не знаю.

В огонь иль океан погружена?

Который час? День, вечер ли встречаю?

Желанна ль смерть, иль жизни я полна?

Жила я — жизнь, как смерть, меня томила,

А умерла — меня живит могила.

Ведь ты убил меня, убей же снова.

Свои глаза и сердце научил

Ты презирать любовь мою сурово

И тем бездушно сердце умертвил.

Мои глаза покрыл бы сумрак ночи,

Не будь уста твои добрей, чем очи.

О, пусть они целуются за это!

Пусть пурпур их не блекнет никогда,

И сохранит всю свежесть их расцвета,

Чтоб отгонять заразные года,

И пусть включит астролог в предсказанье,

Что прогнало чуму твое дыханье.

Твои уста моим — печать святая.

Какой контракт для них изобрести?

Себя продать готова для тебя я,

Но будь купцом и щедро заплати.

Чтобы скрепить покупку без изъятья,

Жду на мои уста твою печать я.

Я поцелуев тысячу вручаю.

Ты оплати один по одному.

Подобный счет пустяк тебе… я знаю —

Уплатишь их, тогда конец всему.

Будь неуплатой долг удвоен, — право,

И двести сот тебе одна забава".

"Царица, если любишь хоть немного, —

Незрелостью строптивость объясни.

Я раньше сам себя проверю строго.

Рыбак не станет трогать мелкотни.

Созревши, слива падает; до срока

Она кисла, приятна лишь для ока.

Смотри, живитель мира, утомленный,

На западе кончает день труда.

Кричит сова. Уж поздно. Отдых сонный

Спешат вкусить и птицы, и стада,

И облака, скрыв свод небесный тьмою,

Зовут и нас к разлуке и покою.

Спокойной ночи. Этим же приветом

Откликнись ты, — я поцелуй свой дам".

"Спокойной ночи". — Он с ее ответом

Свои уста прижал к ее устам.

Она берет его в объятья смело.

Лицо с лицом слилося, с телом — тело.

Он, задыхаясь, быстро отнимает

Росу небес — коралловый свой рот.

Бесценный вкус уста ее ласкает,

Но жажда их тем более гнетет.

Они на землю падают, целуясь.

Она — желая, он лишь повинуясь.

Тогда она берет добычу страстно,

Но жадности не может утолить.

Ее уста в его впилися властно.

Свой выкуп он обязан уплатить.

Но ненасытней коршуна желанье:

Всю влагу пьет из уст ее лобзанье.

Почуяв прелесть грабежа, готова

Она добычу обобрать дотла.

Горит лицо, покрыто влагой снова.

Вся кровь кипит, и страсть ее смела.

В забвении, с стыдом румяным вместе,

Она не помнит разума и чести.

В ее объятьях слабый, распаленный,

Как птица, прирученная вполне,

Дикарь-олень, погоней утомленный,

Иль — как дитя в невольном полусне,

Он ей покорен, а она хватает

Все то, что может, но не что желает.

И твердый воск смягчает пальцев нежность,

Чуть-чуть коснись, на нем оставишь след.

Отвага побеждает безнадежность.

Где есть любовь — границ свободе нет.

Любовь не трус, у цели не бледнеет,

В ней от преград настойчивость смелеет.

Уйди она от гнева и укоров,

Ей нектар пить из уст бы не пришлось,

Любви ль бежать от злобных слов и взоров?

Из-за шипов не рвать ли пышных роз?

Будь красота хоть под семью замками,

Любовь сорвет их сильными руками.

Она его удерживать не может

Из жалости. Он просит отпустить.

Венера Адониса не тревожит,

Прощаясь, молит сердце лишь хранить.

Клянется луком Купидона свято,

Что сердце он уносит без возврата.

"Красавец мой, я проведу уныло

Всю эту ночь. Любовь не даст мне спать.

Увидимся ли завтра мы, мой милый?

Увидимся ль? Даешь свою печать?"

"О нет. С друзьями связан я обетом —

На вепря в лес отправиться с рассветом".

"На вепря?" Бледность щеки ей покрыла,

Как розу — полотно, она дрожит,

Руками шею обхватила;

Сковав его, она на нем висит

И на спину с ним вместе упадает —

Он прямо на живот ей угождает.

Теперь любви — заветная арена.

Для жаркой схватки рыцарь на коне.

Ей грезится уж пламенная сцена;

Он хоть на ней, но с нею не вполне.

Ее страданье хуже мук Тантала:

Элизиум обняв, иметь так мало!

На виноград рисованный слетаясь,

Бедняжки птицы только тешат глаз,

Измучатся, вполне не наслаждаясь, —

Так и она вотще к любви рвалась,

Не видя в нем желаемого пыла,

Лобзаньями она его налила.

Напрасно все. Не сбудутся желанья.

Все ухищренья слабы для препон.

Ее мольбы достойны воздаянья,

Она — вся страсть, и все ж бесстрастен он.

"Ой, — он кричит, — ты давишь точно лава,

Зачем? Пусти! Ты не имеешь права!"

"О мальчик мой, тебя бы отпустила

Уж я давно… Но этот вепрь… Поверь,

Нужна совсем окрепнувшая сила,

Чтобы копьем пронзен был страшный зверь.

Свои клыки огромные он точит,

Как нож мясник, когда зарезать хочет.

На выгнутой спине его, как пики,

Щетина игл — защита в злой беде.

Его глаза блестящи, страшны, дики,

Могилы роет рылом он везде.

Он в ярости преграды не выносит:

Что ни удар, врага клыками косит.

Его бока щетинисты, упруги.

Ты не пронзишь их тоненьким копьем,

И грудь его, и шея, как в кольчуге,

Он в бешенстве поспорит силой с львом.

Тернистые кустарники, как слуги,

Пред ним тогда сторонятся в испуге.

Он ни во что твой дивный лик не ставит,

Твой дивный лик, любви живой кумир,

Глаза, и рот, и руки — все, что славит

За красоту и совершенство мир.

Вепрь, одолев тебя, — о, вид ужасный! —