Взрослые никогда ничего не понимают

Глава I

ЧТО ТАКОЕ ДЕТСТВО?

ВЗРОСЛЫЕ НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ

«Детей надо баловать! Тогда из них вырастают настоящие разбойники!» - гово­рит Атаманша в пьесе Евгения Шварца «Снежная королева» про свою единственную и любимую дочку. И поскольку эта слова говорит «отрицательный» персонаж, то и воспринимаются они как один из способов воспитания бандитов и разбойников. А если мы обратимся к этой сказке непредвзято, то увидим, что речь идет, может быть, о самом обаятельном персонаже - о Маленькой Разбойнице. От доброй и без­заветно любящей своего младшего брата Герды ее отличает очень важное качество –– уверенность, напрямую связанная с материнской защитой. И тогда все становится на свои места. А у Герды и Кая нет родителей, есть только старенькая бабушка. И Герда как старшая сестра принимает на себя всю ответственность за судьбу брата.

«Все мы вышли из детства», - сказал выдающийся сын Франции, летчик и пи­сатель Антуан де Сент-Экзюпери. И раз это сказал человек выдающийся, попро­буем ему поверить. Но зададим себе вопрос - а что это значит? Из какого дет­ства? Экзюпери, к примеру, родился и провел первые годы в замке, принад­лежавшем его далеким предкам. Ухоженный сад, пение птиц, ласковый климат Франции, забота родителей и гувернеров, отличное питание и прекрасное обра­зование, может быть, сохранили в нем чувство благодарности судьбе и носталь­гию по этому периоду жизни. И потом, в самые тяжелые минуты, быть может, именно эта память помогла выдержать трудности тяжелейшей профессии воен­ного летчика и при этом сохранить душу для творчества, с которым он вошел в мировую литературу? Может быть.

А теперь обратимся к первому попавшемуся ребенку. Да нет! Зачем так дале­ко - к ребенку? Спросите себя, дорого ли вам ваше детство, а если дорого, то чем? Что наиболее интересного вы для себя несете сквозь вашу трудную жизнь? Какие воспоминания греют вас в трудную минуту? Да и какая она, эта трудная минутa? Какие приобретенные навыки помогают вам выдерживать удары судьбы? Позволю себе согласиться с этим замечательным французом, только постарайтесь иметь в виду, что детство далеко не всегда вызывает радостные воспоминания. Это может быть глубокий след от большой трагедии или несправедливость остается с нами на всю жизнь. А мы, вольно или невольно, зависим от своих воспоминаний, впечатлений, представлений.

Темперамент, характер, спектр переживаний, система отношений и особен­ности поведения, основы морали, то есть все, что составляет основы личности, закладывается в первые пять лет.

Самая загадочная пора, которую переживает каждый из нас, собственное детство. Первые впечатления от встречи с внешним миром. Начало жизни, пер­вые шаги и первые слова...

И почему же мы боимся баловать, ласкать своих детей, давать им возмож­ность чаще испытывать радость и наслаждение от жизни? Ведь наступит время, когда они отплатят благодарностью за свое действительно счастливое детство. А если не дать малышу в первые годы почувствовать удовольствие от жизни, уве­ренность и собственную значимость, то получим (и, к сожалению, получаем) не­доразвитие и ущемление личности. А в результате вырастает человеческое суще­ство, которое вступает в жизнь без веры, без любви и с очень малой надеждой.

Что же это такое — развитие ребенка? Речь может идти о разви­тии психомоторной сферы (Сикорский А. И., 1884; Бехтерев В. М., 1903—1907; Озерецкий Н. И., 1938), о развитии системы условных рефлексов и эмоционального реагирования (Павлов И. П., 1951), о системе отношений (Мясищев В. Н., 1969) и др. К примеру, в уче­нии Стэнли Холла (1889), одного из основателей педологии, пси­хическое развитие ребенка рассматривается как повторяющийся процесс исторического развития; ребенок, по мнению автора, в своем психическом развитии последовательно проходит филоге­нетические стадии. 3. Фрейд (1922) считает, что развитие ребенка определяется направленностью энергии влечений, названной им либидо. Его дочь, А. Фрейд (1943), рассматривает психическое раз­витие ребенка в контексте психологии Я как процесс отделения его от матери путем формирования различных защитных механизмов, позволяющих функционировать в окружающем мире.

В контексте развития человеческой сексуальности и деления ее на фазы чаще других обсуждаются теории Д.-В. Винникота (1965) и М. Малер (1975). В любом случае речь идет о периодиза­ции развития ребенка и о выделении в онтогенезе качественно своеобразных ступеней психического развития.

В средние века вплоть до XIX века в европейской культуре ре­бенок до трех лет вообще воспринимался как вещь, как нечто, что еще не человек. Франсуаза Долго пишет: «Ребенок остается объ­ектом. Пройдет немало времени, прежде чем он будет признан как субъект. Монтень достаточно равнодушно замечает, что он потерял двух (а не двоих. — С. 3.) детей так, как если бы он сказал: «Я потерял двух моих собак или двух котов»[3].

Долто отмечает, что к XX веку в Европе сложились три основ­ных подхода к пониманию детства:

• детство как период подготовки к взрослой жизни («традиция взросло-центризма»), то есть этап онтогенетического разви­тия индивида между рождением и включением во взрослую жизнь; в этом контексте детство представляет собой период младенчества, раннее детство, дошкольный возраст и млад­ший школьный возраст как начало вхождения в сферу соци­альной активности;

• детство как особый мир, особое состояние, особое строение тела, особый период жизни, связанный не только с формиро­ванием фундамента личности, но имеющий свои, неповтори­мые в дальнейшей жизни, черты;

• детство как период совсем незначимый, неважный, отверга­емый, дикий, растительный, который еще даже и не есть че­ловеческая жизнь.

Как более или менее достоверно описать состояние в гипнозе? Как выразить увиденное и пережитое во сне? Даже если пытаться описать или пересказать это сразу после сна, все равно это всего лишь след, переработанный сознани­ем, отфильтрованный или приукрашенный. Можно с достаточной степенью до­стоверности описать физиологические процессы, происходящие в человечес­ком мозге, но когда дело касается человеческих ощущений и переживаний, мы всегда сталкиваемся с субъективностью. Тем не менее, всю свою историю че­ловек пытается исследовать эту, может быть, самую таинственную область, это космическое пространство человеческой души, наполненное впечатлениями и образами, отпечатками реальности и фантазиями.

Любой контакт с внешним миром характеризуется многомерно­стью и обусловливает раздражение различных воспринимающих нервных структур, то есть различных органов чувств, которые оп­ределяют границы опасности или удовольствия, связанные с ин­стинктами. Зрение создает видимую картину пространства, дает представление о расстоянии, размере, объеме, цвете и формирует зрительную память. Слух воспринимает звуковые частоты и обоб­щает весь получаемый набор звуков. Кроме этого, у нас есть обоня­ние, где восприятие различных запахов происходит при вдыхании (дыхании), вкус, главной функцией которого является определение приятного и неприятного, полезного и вредного для жизни и, ко­нечно, осязание, самая архаичная, базовая инстанция в системе ме­ханизмов восприятия. Она наиболее развита и имеет «выходы» во все части тела, во все органы, связанные с внешним миром. Нерв­ные окончания, воспринимающие информацию на уровне осяза­ния, есть одна из самых важных составляющих всего кожного по­крова. Достаточно вспомнить, что кожа формируется еще в эмбри­ональный период из нервной трубки, и уже на этой стадии развития спина от затылка до копчика становится первым воспринимающим «экраном». Осязание определяет положение и перемещение тела в пространстве, границы личности, физические и сексуальные кон­такты и всю систему взаимодействия и общения с внешним миром. Осязание — неотъемлемая часть всех иных воспринимающих структур и интегратор всех остальных органов чувств.

Мне было два с небольшим, когда мы отправились в Тулу к сест­рам моего отца. Мама, бабушка и я. Было лето сорок седьмого, сов­сем недавно окончилась война. Конечно, я мало про это понимал, но спящих вповалку на вокзальном полу людей запомнил навсегда. А бабушка говорила, что спать на полу нехорошо, вредно... Потом была ночь в душном и тесном вагоне, где люди спали и сидя, и лёжа, кто как мог и где мог... Позже мама рассказывала, что среди ночи я стоя просить супу. Этого память не сберегла. А сидение на синем эмалированном горшке посреди ночного купе помню хорошо. Но са­мое сильное впечатление от этой дороги было впереди, когда утром дядя Шура, папин брат, встретил нас на вокзале и на мотоцикле с коляской повёз через город. Помню ужас. Нет, не треска мото-

цикла я испугался, не проносящихся мимо деревьев и домов. Когда поездка окончилась и меня высадили из коляски мотоцикла, мне показалось, что сейчас все дома на улице, все камни на мостовой, все проходящие мимо люди, — всё это начнёт падать, куда-то по­летит... Все свои два с небольшим года я прожил в городе, который стоит на совершенно ровном месте. Я никогда не видел никаких холмов, а тут... улица, которая спускается с горы, а с другой сто­роны уходит куда-то в небо... Надо что-то делать, куда-то бе­жать, спасаться... Почему мама смеётся? Разве она не видит, что мы сейчас полетим вниз? Почему люди вокруг не хотят понять, что они сейчас у падут? Мне хочется присесть на корточки, взять­ся рукой за землю, но мама не слышит меня... Я плачу. Тогда она бе­рёт меня на руки. Становится ещё страшней, но мама никуда не падает... Значит, всё хорошо...

Любой сигнал, поступающий в центральную нервную систему, так или иначе, воспринимается через призму потребности в безо­пасности и/или удовольствии.

Представление есть совокупность впечатлений, пропущенных че­рез чувственный опыт. Впечатления могут быть прямыми, пережиты­ми субъектом в полном объеме, а могут быть представлены в памяти в опосредованном виде как некие аналоги чувственного опыта. По­добным материалом для опыта ребенка могут быть рассказы взрослых и других детей. Это могут быть мультфильмы или картинки, дающие представление о мире, явно отличающееся от реального. Это могут быть книжки. Даже посещение зоопарка может дать искаженное представление о животном, которое в природе живет совсем иначе.

Опосредованное восприятие поступающей информации при­водит к тому, что набор впечатлений не успевает переработаться в чувственный опыт, а у ребенка складывается искаженное пред­ставление об окружающем мире. Анкетирование, произведенное в 1972 году среди детей старше шести лет, учащихся общественных школ Берлина, показало, что 98% из них никогда не видели реки в естественных, природных условиях, 87 % — березы, 75% —живого зайца, 64% детей никогда не видели белки, 59% — злакового поля, 3% не видели улиток. В Бостоне, среди детей в возрасте 4-8 лет,?% никогда не видели ворону, 66% — ежевику, 65% — утку, 61% детей не имели представления о картофельном поле, 57% не виде­ли воробья, 50% — лягушку, 20% — бабочку.

Каждый из нас был ребенком. И в нашем теле, и в психичес­кой деятельности в зашифрованном виде хранится весь комплекс самых первых ощущений и впечатлений от встречи с этим миром.

При формировании второй сигнальной системы впечатление на­ходит свое выражение в образе, в символе, являющем собой обоб­щенное представление об объекте. Исключительным, свойствен­ным только человеческому существу, образом этот символ выражает себя в слове.

Любое произнесенное, прочитанное или услышанное слово вызывает чувственный образ, особенно если это слово произне­сено или написано на родном языке.

Любой звук или вкусовое ощущение включают всю систему ор­ганов восприятия и вызывают в памяти более или менее «объем­ное» представление об объекте, в соответствии с приобретенным опытом и наличием в памяти той или иной чувственной инфор­мации. Иван Михайлович Сеченов писал об этом еще в 1863 году.

Слово «корова» может быть обобщенным представлением обо всех животных, которые ходят на четырех конечностях. В то же время этот символ может выражать всякое существо, которое дает молоко, а может воплощать в себе представление о существе, ко­торое все время жует...

Чем полнее полученные представления об объекте, тем полней картина мира. Это очевидно. И тем «понятней» телу и всем механиз­мам зашиты, как действовать в той или иной ситуации. Сознание наше — одноканально. При этом наибольшая часть получаемой ин­формации проходит по каналам восприятия вне сознания, то есть от 70 до 90%. Осмелюсь предположить, что то, что мы называем инту­ицией («шестым чувством»), есть способность организма, не вклю­чая сознание, перерабатывать весь набор полученной информации и выводить на уровень сознания только «решение». Часто это про­исходит во сне, в покое, в периоды или моменты, когда внимание рассредоточено, то есть не зафиксировано на каком-либо конкрет­ном действии или объекте. Достаточно вспомнить, что Д. И. Менде­леев, проделав огромную работу по созданию системы химических элементов, собственно таблицу свою «сложил», увидел во сне. А где, как не в ванне, то есть в ситуации мышечной расслабленности, Ар­химед воскликнул: «Эврика!» — и сделал открытие, на тысячелетия определившее развитие мировой науки?

«Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день, и ночь...»

... И день и ночь?.. Как получилось, что эта метафора замечательного поэта Николая Заболоцкого стала чуть ли не правилом для советского человека, деви­зом на всю жизнь? Действительно, как же можно было оставить в покое челове­ческую душу, не «охватив» ее, не накинув на нее идеологической петли, не за­ставив ее безостановочно «работать»?

«j^yma" (греч. psyche, лат. anima), понятие, выражавшее исторически изменяв­шиеся воззрения на внутренний мир человека; в религии и идеалистической фило­софии и психологии - понятие об особой нематериальной субстанции, независи­мой от тела». Так говорит 3-е издание БСЭ. И далее. «Понятие Душа восходит к ани­малистическим представлениям {см. Анимализм. БСЭ) об особой силе, обитающей в теле человека и животного (иногда и растения), покидающей его во время сна или в случае смерти. Это понятие отражает развитие мифологических, религиозных, философских и научных представлений о сущности человека, характеризуя станов­ление предмета психологии, В истории философии понятие Душа осмыслялось че­рез противопоставление его понятию тела как вещи (Душа как динамическая сила), органическому телу (Душа как активное жизненное начало), понятию духа (Душа как индивидуальное проявление единой духовной субстанции или как созданное богом неповторимое личностное начало), внешним социальным формам человеческого поведения (Душа как внутренний мир человека, его самосознание)».

Можно спорить о том, материальна ли душа или это поток неведомой нам биологической энергии. Не в том дело. Важно, что она, то есть Душа, - есть! Или есть нечто, что мы подразумеваем под словом «душа».

И почему нельзя душе лениться? Да потому, что именно в моменты, как мы говорим, «лености» {читай - в спокойном миросозерцании) рождаются мысли, делаются открытия, приходят идеи. Не перестану утверждать, что иногда про­сто положить голову на стол и пальцем размазывать лужу чая на этом столе мо­жет быть полезней, чем все занятия с алфавитом и цифрами. Что это, как не пресловутая медитация? И я возвращаюсь к словам «Не позволяй душе...». Да почему не позволять-то?

Сколько десятилетий мы отвергали самоценность души, духовности! Счита­ли это ненужным, второстепенным, третьестепенным. А ведь это и есть основа нашего общественного здоровья, нравственности, нашего умения отличить до­бро от зла, умения сопереживать. Мы еще долго будем помнить, что мы - де­ти единой системы. Не собираюсь давать никаких оценок. Так есть.

Система эмоционального реагирования ребенка — основа фор­мирования отношений с внешним миром. Давно доказано, что уже на пятом месяце внутриутробного периода ребенок воспринимает изменения настроения матери, реагирует соответствующими из­менениями ритма движений, сердцебиения или выражения лица. У семимесячного плода выделяются стадии сна и бодрствования, реакции на свет, звуки и тактильные сигналы. Можно различать первые координированные мимические движения губ, языка, глаз, кожи лба, щек и даже — улыбку. С первых мгновений после рождения, в момент самой сильной «катастрофы» появления на свет и отрыва от матери, включаются функции самостоятельного дыхания, и ребенок начинает выстраивать свою иерархию ощуще­ний, впечатлений, переживаний и значимостей.

В этой связи раннее детство, когда формируются система эмо­ционального реагирования, паттерны поведения, основы отноше­ний и вторая сигнальная система, предстает как наиболее активный и конфликтный период в жизни человека.

В настоящее время доказано, что эмоции являются важнейшей формой психической деятельности. «Именно эмоции (первое зве­но в общей цепи приспособительных процессов) выступают как такие формы реакций, которые, сменяя друг друга, охватывают весь организм и позволяют ему „со спасительной быстротой" от­вечать на любые воздействия окружающей среды еще до установ­ления их контактных параметров. Именно эмоции (один из наи­более демонстративных примеров соматовегетативных интегра­ции — скрупулезного согласованного течения централизованных и периферических процессов) детерминируют жизнедеятельность организма... Долгосрочная память — эмоциональная память»[4].

«Понятие эмоции (от лат. emoveo — потрясаю, волную) обозна­чает субъективные реакции человека и животных на воздействие вну­тренних и внешних раздражителей, проявляющиеся в виде удоволь­ствия или неудовольствия, радости, страха и т.д.», пишет Большая Советская Энциклопедия; или, как утверждает словарь «Психоло­гия» под ред. А. В. Петровского и М. Г Ярошевского, это «психичес­кое отражение в форме непосредственного пристрастного пережива­ния жизненного смысла явлений и ситуаций, обусловленного отно­шением их объективных свойств к потребностям субъекта».

Детство пахнет. Его запахи возникают в памяти самым причуд­ливым образом. Зеленый полосатый шар, который мама купила по дороге с работы, называется пузатым словом: арбуз. Он оказался не­ожиданно красивым внутри. Мясистое нутро, это множество и множество полных розовой жидкости пузырьков. Когда они лопа­ются, раздается легкий щелчок, почти писк, будто они живые... И плачут... И издают запах, от которого становится прохладно. Хочется вонзать зубы в эти пузырьки еще и еще, чтобы розовая жид­кость текла по губам, щекам, подбородку, по рукам до самых лок­тей, на колени, на стол... А потом хочется писать... Манная каша пахнет противно. Будто вдыхаешь песчинки или мелкие камешки...

Их много, этих запахов, приятных и неприятных, теплых, хо­лодных, порой страшных, но... в моей памяти, среди прочих, навсег­да остался еще один. Бабушка очень старенькая. Она плохо двига­ется и говорит, что плохо видит. Я не понимаю, что это значит. Как можно плохо видеть? Кажется, она играет со мной в игру, чтобы я помог ей достать то или это, написать моими совсем еще корявыми буквами кому-нибудь письмо от ее имени иди налить во­ды. Иногда мне нравится эта игра и, оказывается, приятно быть полезным. Иногда это надоедает. Но бабушка пахнет иначе, чем мама, нем сестра, брат, кошка, нем я сам. Чуть сладковатый и су­хой запах ее тела отличается от всех живых запахов. Я уже знаю, как пахнут пожелтелая трава и осенние прелые листья. Я знаю, как пахнет мясо, которое немного полежало на кухонном столе. Это потом я узнаю, что такое гниение, умирание живых клеток и всего тела. Когда мама забеспокоилась, что большой палец на ба­бушкиной ноге почернел, я услышал слово «гангрена». Гангрена пахнет. Чем-то вязким и страшным, что забивается другим запа­хом — едким запахом камфарного масла. Эти два запаха, надвига­ющейся смерти и камфары, борются каждый день и каждую ночь. Почти год. И однажды... запах камфары исчезает, а сладковатый до тошноты запах, который, кажется, вдыхается не только но­сом, а глазами, ушами, ртом, всей кожей... заполняет всю кварти­ру. Это случилось под утро третьего сентября 1954 года.

За окном солнце, зелень, пыль, крики птиц и детей и тепло... И кладбище, где я уже был, потому что тут похоронен папа. Мой папа, которого я никогда не видел. Не знаю, как мог пахнуть па­па, но знаю, как пахнет кладбище, где каждый день кого-нибудь хоронят, и всюду, хоть немного, слышится этот сладковатый за­пах, который обрушился на меня со смертью бабушки... А потом — тетя Валя, дядя Петя, Ольга Сельверстовна...

В моем детстве много запаха камфарного масла. Он всегда боролся с запахом смерти. И всегда отступал.

Существует прямая связь между механизмами переживаний и «различными телесными изменениями», то есть все внешние раздра­жения так или иначе отражаются в деятельности сердца и сосудов, в кровяном давлении, дыхании и проч. В. М. Бехтерев (1903/05), ссы­лаясь на исследования И. А. Сикорского, пишет: «При страхе сила вдоха и выдоха колеблется. Внимание сопровождается кратковре­менной остановкой или задержкой дыхания, в какой бы фазе оно ни оказалось. При,душевной боли" выдох преобладает над вдохом и представляется активным, как при стоне, вызванном физической болью. „Тоска", по исследованиям автора, приводит к задержке, уг­нетению и приостановке физиологических функций. Дыхание при этом оказывается поверхностным с малыми ординатами. „Печаль" отличается меньшим подавлением функций. „Страх" по своим про­явлениям на пневмограммах напоминает проявление боли, но здесь дыхание то ускоряется, то замедляется: резко колеблется также глу­бина и сила вдоха и выдоха. При „стыде" обнаруживается слабость дыхания: последнее поверхностно. Выдыхание и здесь преобладает над вдыханием. Линия дыхательных движений представляется лома­ной, что указывает на кратковременные остановки дыхания. При „радости" дыхание становится более глубоким и ускоряется, что созадает лучшие условия для обмена газов (состояние, противополож­ное тоске). При слезах изменяется дыхательный ритм, удлиняется выдох, на высоте же вдоха имеется пауза. „Умиление" представляет собою как бы совмещение „печали" и „радости", вследствие чего и в дыхании обнаруживаются характерные особенности той или дру­гой кривой. При „озабоченности" в выдыхании обнаруживаются по­стоянные активные задержки. В „душевной тревоге" обращает на се­бя внимание большое разнообразие изменений дыхания. При „рав­нодушии" дыхание неглубоко, медленно, выдох продолжителен»[5].

Кроме того, пишут В. Любан-Плоцца, В. Пельдингер и Ф. Крегер (1996), дыхание есть средство самовыражения. Дыхание отра­жает эмоциональные и аффективные процессы и раскрывает их надежнее, чем любая другая вегетативно управляемая функция: при печали глубина дыхания меньше, при радости — больше, бо­язнь сопровождается поверхностным и неравномерным дыханием.

Женщина сорока семи лет пришла к нам на консультацию по поводу постоян­но пониженного настроения, усталости, одиночества и непонятной боли в левом бедре, хотя проведенные ранее обследования не обнаружили никакой патологии. Кроме того, «замучили частые головные боли». За пять лет до этого перенесла операцию по удалению злокачественной опухоли молочной железы. На первом же сеансе женщина вспомнила историю, которая произошла с ней в три года. Од­нажды она играла во дворе. Сидела на корточках около лужи с маленьким пласт­массовым пупсиком и ванночкой, когда во двор въехала грузовая машина. Девоч­ка успела отскочить в сторону, чтобы не оказаться под колесами, но пострадал пупсик. Грузовик переехал его. Девочка плакала так сильно, что мама решила ку­пить ей точно такой же. Девочка его не приняла и больше с ним не играла. На се­ансе женщина обнаружила, что ее личные телесные проблемы - боли в левом бе­дре, опухоль в левой груди и головные боли в точности воспроизводят поврежде­ния, которые получил тот самый пупсик, попавший под колесо грузовика.

Н. И. Озерецкий (1934) пишет о том, что любое человеческое пе­реживание сопровождается телесной реакцией: побледнением или покраснением кожи, расширением или сужением зрачков, измене­нием пульса и/или слезо-, пото-, слюноотделением, мимикой и жестами. В свою очередь, физическое самочувствие оказывает влия­ние на аффекты и эмоции (аффект страха у сердечных больных, то­скливое, подавленное состояние при болезнях кишечника и т. д.). Достаточно вспомнить, что молодой врач и писатель Антон Чехов называл себя «человек без селезенки», предполагая, что селезен­ка — центр, связанный с эмоцией раздражения и злости.

О прямой связи эмоциональных переживаний, сферы чувств с процессами жизнедеятельности организма можно прочесть еще в древних философских и медицинских трактатах, в поэзии:

«...Шестая сила действенна бывает И действие двойное выполняет. Влечет собою пульса измененье, Артерий расширенье и суженье. Ее сестра — эмоций всех начало, Примеров можно привести немало: Средь таковых — любовь и благородство, Слепая ненависть и сумасбродство»[6].

Лбу Али Ибн Сына (980-1037)

Человек — существо разумное (прежде всего и в наибольшей сте­пени — рациональное существо) и «эмоция есть функция разума» и рациональное по своей сущности хорошо, а эмоциональное пло­хо — этот подход прослеживается от Аристотеля, Фомы Аквинского, Дидро, Канта и других философов вплоть до наиболее разработанной в этом направлении теории Арнолд, в соответствии с которой эмоция возникает как результат последовательности событий, описываемых при помощи понятий, восприятия и оценки (Изард К. Е., 1992).

Разные авторы по-разному определяют роль тех или иных эмо­ций. Если, к примеру, у Р. Декарта (1596-1650) ведущей (основ­ной) эмоцией является удивление, то к середине XX века одной из важнейших и первичных реакций (а позже — эмоций) начинают считать тревогу как сигнал об угрозе телу, личности, которая воз­никает у новорожденных и позже нейтрализуется (или нет) взаи­модействием с матерью.

Если мать не удовлетворяет потребность ребенка в безопасности, у него возрастает вероятность невротических расстройств и патологических сдвигов. Длительное эмоциональное напряжение является основой различных психосоматических заболеваний, утверждает Ю. А. Александровский (1993). Если в ситуации «угрозы» организм не может использовать ранее усвоенный стереотип поведения или если этот тип поведения не приводит к ожидаемым результатам, возникает состояние, которое в физиологии обозначается как «рас­согласование». Рассогласование воспринимается оценочными сис­темами мозга как негативное и сопровождается сильным эмоцио­нальным возбуждением, биологический смысл которого заключа­ется в переводе организма на «аварийный» уровень адаптации. Активный поиск выхода из ситуации обеспечивается подбором оп­тимальных вариантов по методу проб и ошибок, и максимально ак­тивизирует энергетические процессы и вегетативные механизмы.

Весь этот комплекс является началом развития эмоционально-стрессовой реакции. Субъективным эквивалентом сигнала угрозы и «рассогласования» является чувство страха. Если отсутствует сиг­нал, предуведомляющий о негативном раздражении, или вероят­ность его становится неопределенной, организм не имеет возмож­ности реализовать реакцию избегания. В таком случае эмоциональ­ное возбуждение обозначается как тревога[7].

Длительно сохраняющаяся тревога трансформирует ответную поведенческую реакцию. Сдерживание выражения эмоционально­го напряжения является для человека причиной многих патологиче­ских сдвигов. Независимо от воли индивида включается закреплен­ный механизм защиты, необходимый для выживания. Происходят и «вегетативная активация», и гормональный выброс, и максималь­ная интенсификация метаболических реакций в тканях.

Напротив, при устойчивой положительной связи между ребен­ком и матерью формируется отношение доверия к внешнему миру. Исследования, описанные Ф. Долто (1929), показали, что ребенок с первых часов своей жизни прежде всего воспринимает не слова, не заботу о нем близких, а подлинное отношение к нему, то, что на­зывается эмоциональным принятием. Это можно сравнить с ком­натными растениями, у которых нет ни второй (свойственной толь­ко человеку), ни первой (как у животных) сигнальной системы. Тем не менее, они «чувствуют»- взаимоотношения и отношение к себе живущих в доме людей. Долго описывает проведенные наблюдения и приводит следующий пример: около комнатного растения можно греметь ножницами, делать угрожающие жесты или издавать угро­жающие звуки — в любом случае растение воспринимает только подлинные намерения «хозяина». Так и ребенок. На малыша мож­но рассердиться, даже накричать, даже шлепнуть его, и это не будет слишком болезненным, если ребенок чувствует, что мама его лю­бит. И, наоборот, ровное, спокойное отношение к малышу может увеличить тревожность и болезненность ребенка. В этой связи, продолжает автор, замечено, что ребенок легче засыпает и ведет се­бя спокойней, если слышит негромкие голоса близких ему людей и, прежде всего, матери, нежели при полной тишине.

Малыш плачет, ему больно, он только что разбил коленку... Мама берет его на руки и, показывая, как ворона отнимает у голубя кусок булки, говорит: «Посмо­три, какие забавные птички!». Сын, забыв о боли, начинает с интересом наблю­дать за происходящим, пока это «лекарство» не перестает действовать. Потом снова принимается плакать. И мама спешно ищет следующий объект «болеутолитель». Если исходить из того, что крик ребенка как механизм эмоциональной ре­акции на внешний раздражитель сформировался, чтобы передавать вовне сигнал об опасности, об угрозе телу, жизни, личности, то в представленной ситуации на­лицо факт подмены эмоциональной реакции на угрозу своему телу реакцией «удовольствия». Мама слышит этот сигнал и в то же время как бы «не слышит», а при этом предлагает ребенку почувствовать, что в этот момент есть более при­ятные, более важные и интересные вещи, чем собственная боль (иначе говоря, более значимые раздражители).

У маленького ребенка «короткое внимание». Это означает, что он не в состоянии подолгу сосредоточиться на одном объекте. И даже когда ребенку плохо, взрослый достаточно легко может манипули­ровать им, сознательно переключая его внимание с одного объекта на другой. По механизму формирования психологических защит ре­бенок научается «не слышать», не чувствовать боли, переключать в момент боли свое внимание на другой объект. Это, конечно, помо­гает повысить толерантность к тяготам жизни, но приучает безро­потно сносить их и быть покорным, а порой и не замечать неприятностей. Особенно тех, что связаны с болезненными ощущениями в теле. А это, в свою очередь, может привести к заболеванию органа и/или всего тела. У этого механизма есть и оборотная сторона: осо­знаваемо или нет, ребенок научается не позволять другим слышать боль. В реальности именно такой тип отношений с матерью приво­дит к тому, что ребенок становится нечутким по отношению к свер­стникам, может ударить, толкнуть и даже не придать этому значе­ния, а окружающими воспринимается как агрессивный.

Описывая механизм эмоционального реагирования, можно вы­делить собственно реакцию организма на тот или иной раздражи­тель и ее демонстрируемый эквивалент, то есть выражение этой ре­акции, как некий посылаемый вовне сигнал, изначально направ­ленный к значимому окружению (прежде всего, к матери или к тому, кто является носителем образа матери). Если развитие ребенка про­исходит без нарушений в эмоциональной сфере, иначе говоря, если проявления эмоций «не блокируются», если малышу «не запрещает­ся» проявлять свои переживания и он чувствует, что его «слышат», то формирование механизмов «выражения» себя происходит без пси­хологических осложнений. В реальной жизни в силу разных причин (конфликтность семейных отношений, плохие социально-бытовые условия, серьезные соматические проблемы или наличие больного члена семьи и т. д.) еще несформированная система эмоционального реагирования подвергается определенному риску.

Мне доводилось наблюдать такие часто встречающиеся роди­тельские установки: «не бойся», «не злись», «не шуми», «не кри­чи», «не смейся громко», «успокойся», «ты — плохой», «девочки так себя не ведут», «мальчики не плачут», «не кривляйся», «как не стыдно», «не капризничай» и т. д. Опыт показал, что их значимость определяется не «мягкостью» или «жесткостью» заявления этих ус­тановок, а значимостью заявителя. В этих случаях условная эмоци­ональная реакция на опасность, на реальный с и гнал-раздражитель формируется в ситуации, когда происходит смещение, то есть при повторении ситуации восприятие реальной опасности «забивается» более значимой установкой не реагировать. Именно этот сигнал воспринимается как предупреждение о большей опасности. Возни­кает страх «не соответствовать». Реакция на событие (на реальный раздражитель) заслоняется реакцией на установку. А ребенок в этой связи воспринимается как объект проекции родительской неудов­летворенности жизнью и подавленных желаний.

Можно с уверенностью сказать, что проявление эмоций, осо­бенно в сфере социального функционирования, всегда связано с определенными сложностями и, как правило, обусловлено раз­личными ограничениями.

Вот наиболее распространенные формулы, принятые в учеб­но-воспитательных учреждениях:

• «спокойный ребенок — хороший ребенок»,

• «спокойный молодой человек — воспитанный молодой че­ловек»,

• «спокойный человек — выдержанный человек».

Я провел опрос двухсот подростков в возрасте от 11 до 14 лет обычных петербургских школ, попросив написать, какие челове­ческие переживания им пришлось испытать. Около 72% опрошен­ных смогли назвать не более 12 наименований разного рода пере­живаний. Преобладали такие как любовь, злость, раздражение, равнодушие, то есть слова, которые обозначают эмоции. А часто возникали такие слова, как добро, улыбка, спокойствие, пережи­вание, а также — боль, усталость и... «прикол» (как в положитель­ном, так и в отрицательном значении).

Опыт подобного опроса, проведенный мной среди учащихся театральной студии (40 подростков того же возраста) небольшого провинциального города Монистроль-на-Луаре (Франция), дал аналогичный результат.

Думаю, что далеко не всегда бедность формулировок свидетель­ствует о расстройстве (рассогласовании) в эмоциональной сфере или о наличии алекситимических черт. Чаще речь идет о низкой эмоциональной культуре, то есть попросту о незнании того, как определить то или иное переживание.

Предлагаю «список» человеческих переживаний, которые разде­лены на три группы: приятные, неприятные и «промежуточные». Деление это в определенной степени условно, поскольку в реальной жизни даже восторг может оказаться эмоцией, трудной для пережи­вания. Тем не менее, я попытался собрать этот «список» из слов, с моей точки зрения, наиболее точно отражающих названия тех или иных переживаний.

Следует отметить, что больше всего наименований (номина­ций) среди так называемых негативных переживаний. Это согла­суется с представлением о том, что первичная тревога есть базо­вая реакция организма на катастрофу рождения, как об этом пи­шут О. Ранк (1924) и К. Хорни (1937)[8].

НЕПРИЯТНЫЕ	ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ	ПРИЯТНЫЕ
ТРЕВОГА	УДИВЛЕНИЕ	ИНТЕРЕС
РАСТЕРЯННОСТЬ	БЕСПОКОЙСТВО	ЛЮБОПЫТСТВО
ИСПУГ	БЛАГОДАРНОСТЬ	РАДОСТЬ
ОПАСЕНИЕ	УМИЛЕНИЕ	УДОВОЛЬСТВИЕ
БОЯЗНЬ	ЖАЛОСТЬ	ВОСТОРГ
СТРАХ	ЗАВИСТЬ	СЧАСТЬЕ
УЖАС	ЗЛОРАДСТВО	БЛАЖЕНСТВО
ОТЧАЯНИЕ	СКУКА	НАСЛАЖДЕНИЕ
ГОРЕ	БЕЗРАЗЛИЧИЕ	ЛЮБОВЬ
ГРУСТЬ	СТРАСТЬ
ПЕЧАЛЬ
СОЖАЛЕНИЕ
ОГОРЧЕНИЕ
РАЗОЧАРОВАНИЕ
ДОСАДА
ОБИДА
ЧУВСТВО ВИНЫ
стыд
УНЫНИЕ
БРЕЗГЛИВОСТЬ
ОТВРАЩЕНИЕ
ОМЕРЗЕНИЕ
ПРЕЗРЕНИЕ
НЕПРИЯЗНЬ
злость
НЕНАВИСТЬ
ГНЕВ
ЯРОСТЬ
ТОСКА
РЕВНОСТЬ

Экспрессивные проявления эмоций обладают общей для всех людей знаковостью, тем не менее, фактор «условности» при изу­чении проявлений переживаний определяется еще и тем, что в реальной ситуации высшее животное и человек испытывают не одну какую-то эмоцию или одно чувство. Это всегда сложное со­четание, порой очень противоречивых переживаний.

Тем не менее, в следующей классификации я делаю попытку ус­ловно разделить человеческие переживания (эмоции, чувства) на три категории, которые по моему мнению соотносятся с тремя со­стояниями Я по Э. Берну[9], то есть Ребенком (Ре), Взрослым (В) и Родителем (Р). Речь идет о степени контроля над собственными переживаниями и их проявлениями. Таким образом, переживания могут быть прямыми (Ре), трансформированными (В) или социали­зированными (Р). Подчеркиваю, что речь идет прежде всего о под­дающихся наблюдению выразительных комплексах эмоций, кото­рые отражаются на лице.

«Положительные» и «отрицательные» переживания часто по­нимаются как одобряемые и неодобряемые, «полезные» и «вред­ные», хорошие и плохие, то есть они обусловлены всякого рода оценками. В. Н. Мясищев (1960) пишет, что в основе переживаний лежат взаимоотношения человека с различными сторонами окру­жающего, что болезненные переживания являются лишь следст­вием нарушенных взаимоотношений. В этой связи логичнее исхо­дить из того, что переживание (эмоция, чувство) есть реакция — сигнал личности на положительные или отрицательные для дан­ной личности факторы, и сама по себе эта реакция не может быть ни «положительной», ни «отрицательной»[10].

Здесь представлена попытка обозначить краски, которые со­ставляют палитру наших эмоций и чувств. Если учесть, что эмоции есть реакция организма, непосредственно или близко свя­занная с раздражителем, то чувство — это относительно стабиль­ное сложившееся отношение, включающее в себя совокупность повторяющихся эмоциональных реакций.

Прямые: тревога, страх, испуг, удивление, растерянность, тоска, отвращение, злость, интерес, ярость, ужас, отчаяние, грусть, рев­ность, злорадство, радость, удовольствие, восторг, блаженство, на­слаждение.

Принадлежность переживаний к этой категории определяется прямой связью между раздражителем и механизмом реакции.на раздражитель. Многочисленные исследования[11] говорят о том, что эти реакции свойственны как человеку, так и всем млекопитаю­щим, которые обладают первой сигнальной системой, то есть эти реакции связаны с механизмами инстинкта (Ребенок).

Трансформированные: боязнь, досада, сожаление, огорчение, без­различие, скука, разочарование, обида.

Ко второй категории относятся термины, обозначающие эмоции и чувства, прямое проявление которых связано с определенными сложностями и ограничениями, то есть проявление которых (не ре­акция, а именно проявление, выражение) происходит под контролем взрослой части личности, обеспечивающей связь с реальностью, что обусловлено особенностями психологических защит (Взрослый).

Социализированные: опасение, недоумение, симпатия, печаль, брез­гливость, омерзение, презрение, зависть, горе, чувство вины, гнев, не­нависть, жалость, благодарность, любопытство, смущение, стыд, умиление, раскаяние, уныние, неприязнь, сочувствие, любовь, счастье.

Третья категория включает в себя переживания, которые инди­вид «позволяет» себе проявлять в связи со сложившейся системой отношений, особенностями воспитания, социальными и культуральными нормами, а также набором собственных родительских установок (Родитель).

Меня крестили, когда мне было два года с небольшим. Я мало что помню из этого возраста, но это событие даже мне тогдаш­нему показалось особенным. Во-первых, это происходило в доме у моих тётушек, сестер моего отца. В городе Туле. Помню вечер, свет из-под большого абажура, тёмный и огромный шкаф, большую кровать с множествам подушек и совсем иные запахи, нежели у нас дома, в Ленинграде. Помню пламя свечей, воткнутых в спинку вен­ского стула. Это была большая загадка — совсем не понимал, что это за штучки и для чего. На стуле — белый таз с водой, а по ком­нате вокруг стула ходит дядька с бородой, машет чем-то блестя­щим на трёх цепочках (очень хорошо помню, как они выглядели, хо­тя гораздо позже узнал, что такое число три). Дядька, весь в чёр­ном, всё время что-то говорит... Боязно, и интересно... Вдруг он хватает меня подмышки и... толкает мою голову в таз с водой!.. Мне страшно! Вода попадает в рот, я захлебываюсь, начинаю кри­чать... а он зачерпывает рукой воду из таза и поливает мне на го­лову... потом меня вытирают чем-то белым, сажают на белое по­крывало кровати, надевают белую рубаху, очень симпатичный кре­стик на голубой ленточке и... будто забывают на время обо мне. Все заняты моей двоюродной сестрёнкой, а меня трясёт от холо­да, страха, и я захлёбываюсь рыданиями... Ирка на год младше ме­ня. С ней проделывают то же самое, а я, как уже опытный чело­век, смотрю на эту процедуру и, когда дело доходит до окунания её в таз с водой, опять заливаюсь плачем... Или смехом?... Ей тоже надевают крестик, только с розовой ленточкой. А потом нас не­сут по кроватям. Спать. Но с этого момента я, сын моряка и брат будущего морского офицера, на долгие годы испугался воды.

Мама. Самое для каждого из нас значимое существо на земле. Самое глав­ное. Как сама эта жизнь. И как часто приходится сталкиваться с тем, до какой степени мамы не чувствуют, не осознают своего материнского предназначения. И это тоже одно из последствий времени, когда семья считалась всего лишь ячейкой общества.

Гиперсоциализированная, часто воплощающая в себе черты и женщины и мужчины, ориентированная не на взаимоотношения со своим ребенком, а на подготовку его к будущей социальной жизни. И при наличии собственных про­блем, собственной неуверенности, неосознавания своей женственности как выс­шего дара, часто является не мамой, а неким посредником между ребенком и го­сударством с его системой социального обеспечения, здравоохранения и народ­ного образования. Следует помнить, что организация деторождения, которая десятилетиями существовала в нашей стране, была обоснована и построена сов­сем не случайно. Совсем не зря ребенок в первые сутки-трое должен был быть оторван от собственной матери, чтобы не получить молозиво (как выясняется, необходимое для укрепления иммунной системы). А биологически обусловлен­ная особенность принимать за маму того, от кого первого получил тепло и забо­ту, кого первого встретил на только что начавшемся жизненном пути, на кого впервые с надеждой обратил взор свой?

Вспоминаю маленькую заметку в февральском за 1992 г. номере «Аргументов и фактов» об «эксперименте», который был проведен с седьмым ребенком в се­мье Никитиных. Его не оторвали от матери (!) в первые сутки (а уж, казалось бы, когда еще более они необходимы друг другу после девяти месяцев единой жиз­ни) и... Смотри-ка! У ребенка нет диатеза! Чуть не самого распространенного за­болевания наших детей! А им страдали и все шесть старших детей Никитиных.

Так кто мы после этого? Или мы до сих пор не знаем последствий материн­ской депривации? Или мы каждый день и на каждом шагу будем делать удиви­тельные открытия и тут же забывать все, что человечество успело узнать о ми­ре и о себе?

Я уж не говорю о повышенной тревожности малыша как прямого следствия материнской депривации.

Думаю, что этот вопрос не следует упрощать, но, к сожалению, часто не учи­тываются особенности конкретного ребенка и детской психологии в целом.

С самого рождения у ребенка включается механизм импринтинга. Этот термин введен К. Лоренцом (1994) и обозначает раннее запечатление у животных. Сразу после рождения животные запоми­нают близкие подвижные предметы и переносят на них свои ин­стинктивные реакции, прежде всего связанные с родителями. И да­же если этот импринтинг свойственен лишь сравнительно низко­организованным формам, потребность телесного контакта, видимо, существует с момента рождения у всех высших животных. Харлоу описывает опыты, проводимые с детенышами обезьян, отлученны­ми от матери, которые выбирали между проволочной куклой, дер­жавшей рожок с молоком, и плюшевой куклой без корма ту, которая давала наиболее приятные и безопасные ощущения коже, то есть плюшевую.

В первые шесть месяцев жизни ребенок овладевает экспрессив­но-мимическими средствами общения, которые проявляются как комплекс оживления. В это время складывается система аффектив­но-личностных связей с близкими взрослыми, необходимых для нормального развития. Одним из первых зрительных впечатлений ребенка оказывается материнское лицо, на котором ребенок науча­ется выделять наиболее подвижные части, то есть прежде всего рот и глаза. Первые часы жизни играют важнейшую роль в создании гой связи, которая устанавливается между ребенком и родителями. Лицо есть гарант непрерывности существования, лицо — вырази­тель личности индивида. Материнский рот производит звуки и ме­няет свои очертания в зависимости от настроения матери. Это один из главных механизмов выражения отношений. Уменьшение тре­воги и первые наслаждения ребенка связаны с сосательным ре­флексом, с прикосновениями материнских губ, со ртом.

В возрасте около трех месяцев малыш воспринимает лицо сво­ей матери как объект первичной идентификации. От «себя без ли­ца» ребенок переходит к стадии, где он имеет «лицо другого». То, что это связано со ртом, с выражением лица матери, определяет направленность личностного развития, развития второй сигнальной системы, где рог, глаза и выражение лица становятся опреде­ляющими объектами. Таким образом складывается система эмо­циональных связей с близкими взрослыми, а также развивается познавательная активность. Малыш овладевает первыми зритель­ными, оральными и мануальными действиями, которые начинают формировать мышечную и эмоциональную память. В продолже­ние этого, выстраивая цельный образ матери как объект, ребенок как бы «возвращает» (восстанавливает) матери ее лицо. А наруше­ния в системе отношений родитель — ребенок, связанные с эмо­циональным отвержением ребенка, становятся причиной наруше­ния в развитии.

В этой связи проблема нарциссизма интерпретируется многи­ми авторами как нереализованная потребность в любви и в воз­можности находить отклик у другого (история с Эхо, где Эхо — символ ответного чувства, душевных и физических проявлений этого чувства). Неутоленная и неутолимая жажда любви, жажда получения любви важна для поддержания самооценки, значимос­ти своего Я. Эта потребность вынужденно реализуется через соб­ственное ЭТО.

Взрослая часть личности, как назвал бы ее Э. Берн, пытается дать детской части личности то, что ребенок не смог получить в детстве. Эта потребность не только не удовлетворена, но и не может быть удовлетворена любовью, направленной к себе, по­скольку в любви обязательно должен присутствовать компонент объектности. При этом важно, чтобы объект любви был способен отвечать взаимностью.

У нарциссической личности детское Я уже подавлено. Оно не способно отвечать взаимностью. Когда Нарцисс увидел свое отра­жение в воде, он увидел и смотрящее на него выражение (своего) лица (неудовлетворенное, неэмоциональное, бесчувственное, без­различное) и, в конечном счете, сформировался невротический конфликт между неудовлетворенной потребностью быть люби­мым и отвержением себя самого как объекта любви. В итоге тот же результат, что и в общении с Эхо. Это не любовь к себе, а неутолен­ная и неутолимая жажда любви, никак нереализованная и нереа­лизуемая.

У ребенка потребность в любви компенсируется или гиперкомпенсируется расширением границ субъектно-объектных от­ношений. Это может касаться мира игрушек, предметов, жизнен­ного пространства. В этом случае мы сталкиваемся с агрессивно­стью, с потребностью укрепить свою самооценку через овладение все большим количеством игрушек, предметов, значимых и близ­ких людей. И этот процесс будет вечен, пока при взгляде Нарцис­са на свое отражение... в воде не изменится выражение лица.

А еще я себя спрашиваю, почему я так послушно молился каж­дый день утром и вечером в свои четыре, пять, шесть лет? Может быть, хотел, чтобы появился папа? Я поверил в то, что он меня слышит? Поверил, что Бог это кто-то, кто забрал моего папу и почему-то пока не отпускает его ко мне?А когда отпустит? Бог сильнее папы? Бабушка говорит, что он сильнее всех. А почему же он ничего не делает? Мама ходит на работу, готовит обед, стира­ет белье, моет пол и купает меня, бабушка, хоть и старенькая, мо­жет почистить картошку и подогреть еду... Все что-нибудь делают. Даже я. Могу рисовать, могу что-нибудь строить из кубиков или стульев, а он?.. И в семь лет, когда папа так и не появился, я закричал в отчаянии, что Бога нет! Растаяло мое детское пред­ставление о нем. Я повзрослел. Пошел в школу. Мир стал меняться. Менялся я сам. Я и сейчас продолжаю взрослеть, хотя очень доро­жу тем мальчиком, который навсегда остался во мне и со мной со всеми моими страхами и надеждами, желанием быть сильным и любимым, здоровым и большим.

«Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется...» Федор Тютчев. 1669 г.

Возвращаясь к детству, мы не можем (и довольно часто) не затрагивать те­мы, о которых между нами, взрослыми, «неприлично» говорить. Потому что у взрослых есть приличия и неприличия, есть мораль, нравственность, законы социальной среды и т. д. / у ребенка, в его маленьком теле ничего неприлич­ного нет. Да и у взрослого «неприличными» могут быть только мысли и слова, а никак не его тело. И для ребенка вполне прилично задать вопрос:

- А что это из меня выходит? Как к этому относиться?

И если мы, взрослые, обрезаем его окриком: «Прекрати бегать по комнате с горшком!» - то совершаем насилие, да еще порой думаем при этом, что «закла­дываем» в него нормы поведения в обществе. Ничего мы не закладываем, кроме недоумения и страха, которые ребенок может связать с необходимостью освобож­даться от «ненужного», боясь в следующий раз вызвать этим недовольство близ­ких, а значит, оказаться в невротическом конфликте между потребностью «осво­бождения» и потребностью поддержки, ласки значимых людей. Вряд ли у малыша 2-2,5 лет может быть конфликт между потребностью и социальной нормой, хотя с самых первых усаживаний на горшок ребенок испытывает очень противоречивые переживания. Неприятные и даже, возможно, болезненные ощущения в животе могут сменяться чувством легкости от освобождения, даже удовольствием. При этом ребенок видит, что из него выходит нечто. И во всех экспериментах этого возраста всегда имеет место встревоженный взгляд ребенка в родительское лицо. Если мать выражает недовольство и озабоченность, то тревога у ребенка увеличи­вается, для него это сигнал об опасности. При повторении может зафиксироваться чувство собственной ущербности, неправильности, неполноценности. Чем раньше возникают причины, провоцирующие или могущие провоцировать реакции само­отвержения, тем глубже затрагивается психика ребенка и тем опасней это для дальнейшего личностного развития. Если же мать или тот, кто ее заменяет, выра­жают поддержку, одобрение, то режим опасности и тревога уходят. И тогда это первые моменты настоящего детского творчества. Ребенок научается не бояться проявлять себя, не бояться своих реакций. Развитие способностей к творчеству есть продолжение того же процесса исследования: «Что из меня может выйти?». Вспомните словосочетания: «Из него толк выйдет!», «Из него вышел мастер свое­го дела!», «Что ему удастся родить?» и т. д. Символическое пространство, на кото­рое проецируется результат творческого процесса (тот самый горшок), может при­нимать самые различные и даже причудливые формы: стена, на которой ребенок рисует мелом, кирпичом или собственными фекалиями, песок или асфальт, стол, тарелка с кашей, бумага, экран компьютера - все зависит от качества оснащенно­сти, приобретенных или не приобретенных навыков и, конечно, потребности вы­ражать себя, связанной с внутренним напряжением.

Э. Берн пишет: «Родителям доставляет наслаждение, когда он учится ходить и говорить; здесь обычно не возникает серьезных эмо­циональных проблем, и успех зависит от поощрения. Подлинные трудности начинаются, когда он учится управлять своим кишечни­ком и мочевым пузырем. Он скоро замечает, что если до сих пор гос­подство принадлежало родителям, то теперь «главная роль» достает­ся ему. Оказывается, для них важны движения его кишечника или стул. Это не удивляет его, поскольку и сам он об этих вещах весьма высокого мнения. Ведь это первое, что он смог произвести, а потому это очень важно. Откуда же ему известно, что и родители высоко оценивают эти вещи? Да потому, что они их у него просят. Когда он сидит на своем горшочке, он знает, что мать с нетерпением ждет, что­бы он это сделал, и будет в восторге, когда это произойдет. Он знает также, что она раздражается, когда он делает это не вовремя или не в том месте. И он впервые располагает действенными способами уп­равлять не только поступками людей, но и их чувствами, и притом чувствами очень важных людей. А, с другой стороны, уровень фрус­трации малыша от нашего взрослого неправильного реагирования становится причиной многих детских неврозов»[12].

Чаще всего невроз возникает на почве столкновения желаний личности с не­избежностью реальности. И разве не очевидно, что здоровье души должно быть, прежде всего, в пределах внимания человека?

Так что же сделать, чтобы неприятности жизни не калечили нас, чтобы груз тяжелых воспоминаний не загромождал память, не забивал ее страхами, не приводил к неврозам?

Невротическая личность, чьи «некоторые» переживания оказы­ваются суперзначимыми, болезненными, вытесняет из памяти, из сознания часть пережитого опыта, а следовательно, лишает себя возможности осознанно использовать максимум информации для наиболее продуктивного реагирования на те или иные явления (раз­дражители) и события. Тем не менее, У. Винникотт (1971) высказал мысль, что самое примечательное в неврозе это то, что из него может получиться нечто очень интересное, поскольку, в сущности своей, невротик — это индивидуум с повышенной чувствительностью, значит, можно предположить, что не осознаваемо такая личность восприни­мает большее количество информации. Еще не исследовано в доста­точной степени, как такая личность вне сознания (можно сказать, телесно) перерабатывает получаемую информацию, но многие авто­ры и прежде всего исследователи и биографы, пишущие о художни­ках (С. Цвейг, описывающий биографию 3. Фрейда, сам Фрейд, ана­лизирующий жизнь Л. Да Винчи, П. Зюскинд, который пишет о личности Вагнера в повести «Контрабас»[13] и т. д.), высказывают предположение, что именно невроз может стать одним из ведущих факторов развития художественной личности. Именно он помогает появиться на свет многим выдающимся произведениям искусства.

Согласитесь, что когда мы говорим о детстве, то самое важное слово, без которого детство вообще немыслимо, это игра, хотя отношение к детским играм никогда не было однозначным. Посмотрите, как малыш, оседлав подуш­ку, стул или, с Вашей точки зрения, что-нибудь совсем неподходящее, рычит, фырчит, свистит, представляя самолет, автомобиль или мотоцикл:

- Рррр... Жжжж... Вввв...

Это он учится управлять машиной? Да нет же! Нет! Он уже властелин. Пове­литель машины, которая в его руках сделает все, что он захочет. Может даже совсем исчезнуть. Ему и не надо для этого уметь водить машину. Ему надо толь­ко иметь право громко делать это:

- Ввжжж... Бррр...

И открыто подражать тому, что он видел в небе или на земле. Вокруг себя. Вот и все. И ребенок стремится получить радость в любой жизненной ситуации. Во что бы то ни стало. А разве это неестественно?

И почему, став взрослыми, мы не можем общаться со стулом, как с автомо­билем или тачкой для перевозки кирпичей, чтобы построить посреди гостиной новый дом? Почему нам даже не приходит в голову в день получки завернуть в игрушечный магазин и купить не своему ребенку, а себе кубики или пупсика? Ведь если поковырять свою память, то вспомнится, как мечталось в детстве -вот вырасту, заработаю много денег и буду покупать себе игрушки. Каждый день! Какие захочу!

И разве главная ценность игры в том, чтобы овладеть какими-то там навы­ками (координация, коллективизм, выносливость, быстрота реакции, сообрази­тельность)? Или в том, чтобы почувствовать радость жизни, утвердить себя в этом мире и принять, впитать в себя образ этого мира?

Какую выгоду, какое приобретение навыков мы можем наблюдать, когда ви­дим, как дети играют в Пожарную Машину, где некого побеждать, а огонь - вы­думка, условность, ничто, «понарошку» и в любой момент может быть прекра­щен? И все-таки есть и водитель пожарной машины, есть и командир, есть под­чиненные, есть даже жертвы, пострадавшие в огне, могут быть даже «погибшие», могут все погибнуть, но тогда обязательно должен возникнуть и возникает некто (врач, фея, волшебник или мама), кто скажет что-нибудь вроде «чур, опять все здоровы», и все «трагедии» превратятся в вхпоминания. И все это происходит всерьез. Столкновение двух игрушечных автомобилей может быть не менее дра­матическим событием, чем реально расквашенные в кровь коленки или здоровен­ная шишка на лбу от столкновения с партнером по игре.

Мне купили новые сандалики. Коричневые. Они вкусно пахли. Это много позже я узнал, что так пахнут все вещи из кожи. Их было трудно надеть, и мне помогала сестра, которая была на це­лых восемь лет старше меня. Кривым (я так и не узнал, почему оно было кривым) шилом Лариса проделала дырочки в ремешке, пото­му что нога была много уже. Мне это показалось чудом. Сандали­ки были чуть велики. Потом я часто слышал выражение «на вы­рост», но тогда я его ещё не знал. Мне было четыре с половиной го­да, был замечательный летний день, и мы с сестрой отправились гулять. То есть она пошла гулять и взяла меня с собой во двор. Огромный двор перед нашим домом, где в разных местах было много всякой всячины: кучи мусора и извёстки ещё с довоенных времён, ямы и воронки от снарядов и несколько гаражей для личных ма­шин, что по тем временам было исключительной редкостью. Ког­да хозяева этих машин выходили их обихаживать, все малыши со­бирались вокруг, чтобы смотреть на это чудо и, если удастся, то получить удовольствие посидеть внутри. Л иногда нас даже катали по двору. Но сейчас объектом моего интереса были только сандалит. И тут я увидел прямо перед собой нечто гладкое и бле­стящее. Оно было чёрного цвета и красовалось посреди нашего дво­ра так заманчиво, что я понял: мои сандалики хотят пройти по этой гладкой поверхности. Сестра в это время уже играла со сво­ими подругами, а я, посмотрев по сторонам и увидев, как мне по­казалось, подбадривающие взгляды мальчишек, ступил на эту кра­соту. Сделав два шага, я довольный остановился в самой середине. И тут всё спуталось. Меня покачнуло. Я увидел, что мои сандали­ки погружаются в черноту. Я попытался поднять ногу, но у меня ничего не получилось. Я сказался приклеенным. Конечно, я запла­кал. Конечно, прибежала сестра и вытащила меня оттуда. По­том вынули сандалики. Конечно, мама их потом долго отскабли­вала от смолы. Но они никогда больше не были новыми.

Некоторые наши теории исходят из того, что игра у детей не есть работа; эти теории отрицают у детей право на причастность к ран­нему источнику чувства собственной индивидуальности. В отдель­ных случаях можно видеть, что с позиции взрослого игра никакого отношения к самому ребенку не имеет, то есть игра это забава, пус­тое время препровождение, где все — только игра воображения, т. е. «понарошку».

«Стремясь ускорить процесс превращения ребенка во взрос­лого, многие взрослые не выносят, „когда ребенок теряет время на игру", — пишет Г. Л. Лэндрет, — им кажется, что ребенок дол­жен упорно работать, чтобы достичь какой-то цели, которая ему, взрослому кажется достойной»[14].

А вот как толкует слово «игра» Толковый словарь живого вели­корусского языка Вл. Даля (М.: Русский язык, 2000): «Играть, иг­рывать чем, во что, с кем, на чем, по чем, что; шутить, тешиться, веселиться, забавляться, проводить время потехой, заниматься чем для забавы, от скуки, безделья. Ребенок играет куклой, кошка мышью, а всяк любимою мечтою».

Тем не менее, выражая противоположную точку зрения, Г. Лэн­дрет пишет: «Точно так же, как детство имеет свой внутренний смысл и не является просто подготовкой к взрослости, точно так же игра имеет свою внутреннюю ценность и важна независимо от того, к каким последствиям она может привести... игра внутренне сложна, не зависит от поощрений извне и приводит внешний мир в соответствие с имеющимися у ребенка представлениями».

Игра, как никакой другой вид деятельности, дает возможность по-настоящему управлять ситуацией и в любой момент превратить ее в нечто иное или прекратить вовсе. Тем не менее определенная часть авторов считает игру ребенка инструментом воспитания и обучения. А. С. Макаренко, к примеру, пишет, что вся история че­ловека как деятеля и работника может быть представлена в разви­тии игры и в постепенном переходе ее в работу.

Известно, что в младшем дошкольном возрасте усвоение новых знаний в игре происходит значительно успешнее, чем на учебных занятиях. Обучающая задача, поставленная в игровой форме, име­ет то преимущество, что в ситуации игры ребенку понятна сама не­обходимость приобретения новых знаний и способов действия. Со­ветская педопсихология, открыв этот феномен, активно взяла его на вооружение в деле воспитания маленького гражданина — буду­щего строителя коммунистического общества.

3. Фрейд (1909) и вслед за ним М. Кляйн (1919) и Г Хаг-Хельмут (1921) на Западе, В.М.Бехтерев (1907), Н. И. Озерецкий (1932), 5- Б. Эльконин (1978) в России взглянули на игру ребенка не только как на этап развития личности, но и как на главный механизм взаи­модействия с миром. Если в игре символическое проявляет себя в мышечном действии, то игра — это реализация не только объект­ных, но и субъектных отношений, поскольку ребенок наделяет объ­ект игры индивидуальными чертами. Кроме того, в предметной игре ребенок усваивает не физические свойства предметов, а их значение.

«Игра — это единственная центральная деятельность ребенка, имеющая место во все времена и у всех народов», — отмечает Лэндрет и продолжает: «Детей не нужно учить играть; не нужно застав­лять их играть. Дети играют спонтанно, охотно, с удовольствием, не преследуя никаких определенных целей». Далее автор говорит о значении спонтанной игры, которая имеет свою ценность неза­висимо от результата и этим принципиально отличается от целена­правленной с точки зрения взрослых трудовой деятельности.

Детская игра всегда воспринималась и воспринимается в свя­зи с отношением общества к детству, к ребенку.

К. Гроос (1916) считает, что игра животных и детей имеет об­щую упражняющую функцию. Суть детской игры и, собственно, детства, состоит в том, чтобы учиться приспосабливаться к измен­чивым условиям существования, а также моделировать действия и взаимоотношения взрослых.

Теория игры К. Бюлера (1924) может быть представлена как до­полнение теории игры К. Грооса. Здесь акцент в анализе игры сме­щен с операционного аспекта на мотивационный. Стремление к игре, заключающейся в повторении одних и тех же действий, мо­жет поддерживаться только положительными эмоциями, возника­ющими в процессе игровой деятельности, которые К. Бюлер на­звал функциональным удовольствием.

В том же контексте рассматривает игровую деятельность ребен­ка Маргарет Малер, которая отмечает, что удовольствие домини­рует, когда процессы дифференциации Я осуществляются, а де­прессия возникает, когда эти процессы затруд