Утром я работаю, но, может, увидимся позже?

Я перечитываю ее, пытаясь придумать, что на это ответить.

– Куинн. – Райан просовывает голову в дверь, и я снова вздрагиваю, не зная, что делать с телефоном, который держу в руке. – Идем. Чем ты там занимаешься?

Кладу телефон обратно на тумбочку.

– Ничем. Выключаю будильник.

– Давай быстрее. Мы тебя ждем. – Я знаю, она не уйдет, пока я не выберусь из постели, и потому встаю. С ответом на смс Колтона придется подождать, потому что моя сестра ждать не умеет.

Спустившись вниз, я вижу на кухне собирающуюся на работу маму.

– Доброе утро, – бодро здоровается она и, поставив стаканчик зеленого сока на стол, протягивает ко мне руки.

– Доброе, – отвечаю я.

Плетусь к ней и обнимаю, а она целует меня в макушку.

– Так приятно видеть, что ты уже встала и оделась. Твой папа будет счастлив. Он столько лет не бегал.

Я вижу, что она изо всех сил старается не выдать свою радость. Сама не спортсменка, но болельщица, она сияет, вернувшись в свою прежнюю роль.

– Они ждут тебя снаружи, – продолжает мама. – Я сегодня ухожу на работу пораньше и вернусь около пяти. Желаю тебе хорошего дня, побегать с удовольствием, а потом поплавать! – Еще раз чмокнув меня в макушку, она сжимает мою ладонь, и в ее жесте чувствуется надежда.

– Куинн! – доносится с улицы вопль. – Ты идешь или нет?

Не отвечая, я выхожу на крыльцо – Райан забросила ногу на перила и лежит на ней, с легкостью дотягиваясь до носка, а папа стоит рядом.

Увидев меня, он смеется.

– Доброе утро, солнышко. Что, дар убеждения твоей сестры подействовал и на тебя? – Он дергает меня за хвостик.

– Вроде того. – Я встряхиваю ногами и хочу сделать растяжку, но, кажется, позабыла, как.

Папа переводит взгляд с меня на Райан, а потом сгребает нас в охапку и обнимает прямо как раньше, когда мы были детьми – так крепко, что мы вжимаемся друг в дружку щеками.

– Знали бы вы, как порадовали своего старика. Совсем как в старые добрые времена. Вот только теперь это вам придется останавливаться, чтобы меня подождать. Я, конечно, гуляю с вашей мамой, но не хочу даже думать о том, сколько времени я не бегал.

Я знаю точно, сколько не бегала я, но тоже не хочу думать об этом и переношусь в воспоминаниях дальше, во времена до Трента, когда мы с Райан, в ее пятнадцать и мои тринадцать, начали бегать вместе с отцом. Пробежки с ним были для нас обеих чем-то особенным, связанным с летом и с выходными, когда у папы появлялось свободное время. Он поднимал нас ни свет ни заря и выгонял на улицу, никогда не сообщая, куда именно мы побежим или когда вернемся, но всегда выбирая интересный маршрут. Например, до гребня холма, откуда открывался вид на океан, или сквозь тоннель из дубов и свисавшего с их ветвей мха, или мимо растянувшихся на много миль виноградников с маленькими горькими ягодами, которые мы пробовали по пути, или по лесным тропинкам, где нам встречались олени, дикие индейки и кролики. Мы с Райан всегда недовольно ныли из-за ранних подъемов, но обе обожали эти пробежки с папой и то, что он нам показывал.

– Ну не знаю. Куинн немного разленилась. – Райан поглядывает на меня с тенью вызова за улыбкой. – Мне кажется, мы с тобой запросто надерем ей зад.

Я чувствую, как внутри разгорается былой огонек. Дух соперничества. Мы с Райан обе занимались легкой атлетикой – бегали и кросс, и на стадионе, – но я всегда оказывалась чуть-чуть быстрее, что ее жутко бесило, а мне, наоборот, страшно нравилось. Потому я и любила бег. Это было мое. Единственное занятие, в котором блистала я, а не она.

Папа качает головой.

– Только давайте не надрываться. Побежим медленно, чтобы снова войти во вкус. – Он перехватывает мой взгляд. – Так будет проще вернуться в форму. – По тому, как папа на меня смотрит, я понимаю, что он имеет в виду не только физически.

После смерти Трента он не раз приглашал меня на пробежку, хотя сам давно перестал бегать. Раньше это было нашим особенным временем, и наверное таким образом папа искал способ снова наладить со мной контакт, ведь после того утра мы никогда не разговаривали о том, что произошло. Это папе передали меня парамедики, и это папа повез меня в больницу следом за «скорой» с сиреной на крыше. Но потом я настолько ушла в себя, что не могла заставить себя заговорить с ним. И пробежать мимо того места на дороге – тоже.

– Ладно, быстро бежать не будем, – говорит Райан, – но маршрут выбираю я.

– Идет, – отвечает папа.

– И я уже придумала, куда я хочу. – Она с усмешкой бросает взгляд на меня. – Трудновато придется, но ты справишься.

Я делаю глубокий вдох, надеясь, что смогу принять вызов.

Она соскакивает с крыльца, и мы с папой следуем за ней. В отличие от Райан, я вовсе не уверена, что действительно справлюсь. И когда мои кроссовки начинают шуршать по нашей пыльной дорожке, делаю еще один глубокий вдох. Райан сразу переходит на бег, папа тоже, а потом – что поделать – и я. Мы бежим в легком разминочном темпе, но я все равно чувствую себя неуклюжей, словно мое тело забыло, как это делать.

Райан притормаживает, и на секунду я обмираю, представив, как побегу мимо того самого места, но она, к счастью, поворачивает в противоположном направлении. Мы двигаемся друг за другом – Райан впереди, папа посередине, а я в конце. Я пытаюсь сконцентрироваться на ритме – не только затем, что так надо, если я хочу не отставать, но и потому что мне сразу же вспоминается Трент. Это со мной он увлекся бегом. Трент занимался плаванием и водным поло, но бегом – никогда, и в самом начале было так: я бежала, а он с той же скоростью ехал рядом на велике. И только в предпоследнем классе он начал бегать вместе со мной, потому что тренер назначил ему дополнительные физические нагрузки – а еще потому, что теперь, с нашим загруженным расписанием, пробежки по выходным стали дополнительной возможностью проводить время вместе. Рано утром мы встречались на полпути между нашими домами и совершали пробежку до города, где съедали по огромному завтраку, а потом пешком возвращались домой, беззаботно болтая, словно перед нами лежала целая жизнь.

В груди у меня становится так больно, что я останавливаюсь.

– Вряд ли у меня получится…

Папа оборачивается ко мне.

– Ты в порядке?

– Нет… я… я лучше пойду домой.

Райан тоже останавливается и, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, шагает ко мне. Я съеживаюсь в ожидании, что сейчас мне прикажут бежать, но при взгляде на мое лицо ее взгляд смягчается.

– Ты в порядке, – говорит она. – Просто отвыкла. Не надо идти домой.

Папа поддерживает ее.

– Давай. Вместе оно полегче. Мы не станем бежать слишком быстро.

– Главное, концентрируйся на дыхании, – говорит Райан. – А ноги сделают остальное.

Она снова устремляется вперед, а папа жестом приглашает меня бежать впереди себя. Я делаю шаг, потом еще один, и еще, пока не впадаю в подобие ритма, хоть ногам с непривычки и тяжело. Через несколько минут мы вырабатываем небыстрый, но устойчивый темп. Я тяжело дышу – вдох-выдох, вдох-выдох; мое отвыкшее от нагрузок сердце колотится все быстрее, мышцы поначалу горят, а потом их начинает покалывать, когда кровь наполняет и растягивает капилляры так, как не происходило уже очень давно. И постепенно мое тело начинает вспоминать, возвращаться. Просыпаться, как было вчера.

Райан сворачивает на узкую грунтовую тропинку, и я сразу понимаю, куда мы бежим. Оглядываюсь на папу – он тоже догадался, судя по его улыбке.

– На холм? – кричу я Райан. – В первую же пробежку?

– Ага! – кричит она через плечо. – На полпути не останавливаются!

– Ты задумала убить меня! – ору я.

– Совсем наоборот, – отвечает она. – Вот увидишь.

Втроем мы петляем по дубовому леску у подножья холма. Тень здесь такая густая, что мне холодно, и я изо всех сил стараюсь не отставать. И несмотря на то, с каким трудом мне это дается, понемногу начинаю расслабляться и отключаю все мысли, вдыхая утренний запах растений и остывшей за ночь земли.

Когда примерно через милю тропинка делает резкий поворот, и начинается крутой подъем по серпантину, я думаю только об одном: как бы добраться до вершины, не сорвавшись на шаг, потому что, как говорили в нашей команде, бег – это бег, а ходьба – это ходьба. Райан бежит на один виток впереди меня, так что я почти не вижу ее. Папино дыхание позади, как и мое, становится все тяжелее, и я оглядываюсь, проверяя, все ли в порядке.

– Ты как? – спрашиваю через плечо.

– Потихоньку, – пыхтит он. – А ты?

– Тоже.

Мы больше не разговариваем, сосредоточив все внимание на подъеме. И в момент, когда я почти готова нарушить главное правило бега, тропинка выравнивается, деревья расступаются, и сперва открывается вид на безоблачное небо, затем на вершины других холмов и, наконец, на океан.

Раскрасневшаяся Райан уже сидит с торжествующим видом на точке нашего назначения – огромном валуне. Увидев нас, она встает, ставит ладони ко рту и испускает радостный вопль, а папа, догнав меня, вскидывает руки в воздух, точно пересекая финишную черту. И я повторяю за ним, потому что это действительно достижение.

– Молодцы, ребята, – говорит Райан и протягивает руку, чтобы помочь мне залезть на валун. – Я знала, что у вас получится.

– А я вот нет, – говорю я, поднимаясь.

Папа, ухватившись за камень, подтягивается к нам, и мы втроем стоим на вершине, оглядывая пространство, отделяющее наши золотистые холмы от океана и неба, переливающихся всеми оттенками синего.

– Взгляните, – говорит Райан, пока мы восстанавливаем дыхание. – Кажется, будто оно далеко-далеко, но на самом деле близко. – Она оглядывается на меня. – Прямо перед тобой. Надо только увидеть. Лес за деревьями. Или океан за холмами.

– Что еще поведаешь нам, о мудрая Райан? – спрашивает папа, еще задыхаясь, но с веселыми нотками в голосе. – И кстати, когда это ты успела превратиться в философа?

Райан, закатив глаза, пихает его локтем.

– В последнем семестре на философии. – Она поворачивается к нам обоим. – Или… – Замолкает, уставившись вниз, а потом снова поднимает глаза на папу и продолжает будничным тоном: – Или несколько дней назад в аэропорту, когда Итан меня бросил.

– Что? – восклицаю я, не сумев спрятать шок.

– Упс, – морщится папа. – Прости, милая. Больно, наверное, было.

– Ну да. Первые пару дней. – Она пинает камушек, и мы все вместе смотрим, как он, подпрыгивая, катится вниз. – Но теперь с этим покончено.

– Точно? – спрашивает папа.

– Ну, я над этим работаю.

У меня не укладывается в голове, как кто-то мог ее бросить. Мою сестру никогда не бросали.

– Умничка, – говорит папа. – Так и надо. – Он обнимает ее за плечи. – Все равно он никогда мне не нравился. Противный тип.

Райан невольно смеется, а папа кладет на ее спину ладонь.

– Хочешь, я разыщу его и врежу разок-другой?

– Нет. Я вроде как сама с этим справилась. – На ее лице медленно расплывается улыбка.

Папа заламывает бровь.

– Правда?

– А что ты сделала? – Я представляю свою сестру бушующей посреди аэропорта… Вариантов бесконечное множество.

– Ну, если опустить детали, то меня, скажем так, вывели из зоны посадки приятные мужчины с рациями, которые были очень озабочены тем, куда подевался один мой ботинок, но не настолько, чтобы разрешить мне вернуться и найти его.

– Ты запустила в него ботинком? – уточняю я, хотя нисколько в этом не сомневаюсь.

– Ботинком, стаканчиком с кофе, своим телефоном… – Она пожимает плечами, потом фыркает. – Хорошо еще, что я поняла, какой он засранец, до того, как улетела в Европу.

– Вот-вот, – кивает папа. – Век живи – век учись.

– Точно, – говорит Райан.

Она смотрит на меня, и, как только я слышу следующие ее слова, то понимаю, что речь идет уже не о ней.

– Живи и двигайся вперед.

 

Запиши в своем сердце, что каждый день в году – лучший. Человек не начнет воспринимать жизнь правильно, пока не поймет, что любой его день может стать Судным днем.

Ральф Уолдо Эмерсон

 

Глава 16

 

Я не знаю, что написать Колтону. Блуждаю по комнате, чувствуя, как впервые за долгое время меня распирает энергия, потом хватаю телефон, сажусь на пол и перечитываю его сообщения. Что мне ответить? Это приглашение или что? И «позже» – это во сколько?

Мне нужна помощь, поэтому я встаю и перехожу коридор к комнате Райан. Заглянув к ней, я слышу, что она в душе, и на цыпочках ступаю внутрь. Оглядываю то, что несколько дней назад было чистой и аккуратной комнатой. Теперь во всех углах лежат ее сумки, из которых вываливается косметика и одежда, а возле кровати разбросаны журналы и книги. Она даже вытащила из шкафа свои старые картины и расставила их у стенки, точно мини-галерею, едва увидев которую, я понимаю, что она всерьез настроилась составить портфолио для художественной школы.

Мой взгляд падает на комод – единственный островок опрятности в бардаке, – куда Райан поставила, прислонив к зеркалу, законченную доску визуализации – сложный и разноцветный коллаж своих желаний и целей. Своих планов на будущее. Должно быть, заканчивая его, она легла спать далеко заполночь. А может вообще не ложилась. В ней есть умение маниакально концентрироваться – словно, если постоянно пребывать в движении, то можно убежать от расстраивающих тебя вещей. Я совсем не такая. Что вынуждает меня задуматься: что, если бы она не уехала в колледж? Может тогда мой последний год был бы больше похож на сегодняшний день.

На доске Райан большими буквами написано: «Новое начало», а ниже, в окружении фотографий разнообразных мест, где ей хотелось бы побывать, стоит «включая Италию». Поверх фотографий прикреплены фразы вполне в духе моей сестры: «увлекайся без памяти», «обрети себя», «верь», «люби», «задержи дыхание и прыгай» – словом, все то, чем она, по-моему, и так занимается.

Я вспоминаю сердце в бутылке. Журнал с этой фотографией я спрятала под кровать, чтобы Райан не нашла ее и не вырезала для себя. Присев на корточки, я заглядываю под кровать. Журнал еще там, и я быстро пролистываю его, услышав, что в ванной перестала шуметь вода. Нахожу нужную страницу с завернутым уголком и вместе с журналом выскальзываю из комнаты Райан. Вряд ли она его хватится. Скорее принесет мне еще стопку журналов, чтобы я тоже сделала доску. Но в этой фотографии заключено нечто такое, что пробуждает во мне желание сохранить ее для себя.

В своей комнате я сажусь на яркий прямоугольник света на ковре. Открываю журнал и аккуратно вырезаю картинку. Я не знаю, чем она меня привлекает. Только чувствую, что в ней содержится что-то важное и необходимое для меня.

Иду к зеркалу на комоде. Вся рама утыкана нашими с Трентом фото, а с верхнего уголка свешивается сухой цветок – память о дне нашей встречи. Но я ничего не убираю, как хотелось бы Райан. Пока что я не готова на этот шаг.

Вместо этого я вставляю между рамой и зеркалом картинку с сердцем в бутылке. А потом позволяю взгляду упасть на подсолнух, который Колтон подарил мне два дня назад. Он лежит на комоде, его золотистые лепестки еще не поблекли, лишь чуть увяли без воды по краям. Я поднимаю его и кручу стебель в пальцах, превращая цветок в яркую карусель, после чего подхожу к книжной полке и нахожу там стеклянную чашу, в которой на вечеринке в честь выпускного Райан плавали свечки и цветочные лепестки.

Я уношу чашу в ванную, споласкиваю ее и, наполнив водой, возвращаюсь к подсолнуху на комоде. Стебель у него толстый, уступает ножницам не сразу, но я все-таки подрезаю его близко к цветку, кладу в чашу, и он плывет по воде – яркий, живой и храбрый в своем маленьком море. Какой я чувствовала себя в океане.

Какой я хочу почувствовать себя вновь.

И не успеваю я отговорить себя, как оказываюсь в машине с пляжной сумкой на пассажирском сиденье и с деньгами в кармане, полученными от папы на обед и на урок. Я не хотела брать деньги, чтобы не усугублять свою ложь, но без них он отказался меня отпускать. Он, как и мама с Райан, питает надежду, что плавание на каяке сотворит со мной волшебство, и я чувствую необходимость хотя бы притвориться, что оно так и есть.

Когда я выдвигаюсь в путь, еще относительно рано. Я опускаю стекла и дышу воздухом, уже тяжелеющим от спускающейся с холмов жары, но когда выезжаю на шоссе, в окна врывается ветер, такой прохладный и свежий, что мне начинает казаться, будто я на цыпочках захожу в бурлящий поток жизни, которая столько времени текла мимо без меня. У меня нет никакого плана. Я понятия не имею, что скажу Колтону, когда доберусь, но мне нравятся слова, которые он сказал вчера – ныряй, не думая. И я не думаю и ныряю.

Моего воодушевления хватает на всю извилистую дорогу до Шелтер Ков. Вскоре после утеса, где мы с Колтоном были вчера, я выезжаю на главную улицу и сразу же нахожу взглядом его бирюзово-голубой автобус, припаркованный напротив проката его семьи. Сегодня ни рядом с ним, ни на улице нет свободного места, и потому я уезжаю на парковку около пирса. Выключаю двигатель и какое-то время сижу в тишине, думая о том, что же я делаю.

Прилив энергии затихает, точно приближающаяся к концу песня, сменяясь гнетущим чувством вины. Я знаю, что я делаю: использую полуправду об уроках каякинга и сообщения Колтона как предлог для того, чтобы вернуться. Как оправдание, чтобы забыть свои правила, заглушить голос совести. И снова увидеть его. И мои желания оказываются намного сильнее правил. Настолько, что приводят меня обратно к прокату, за окном которого разложены на стойках каяки и движутся силуэты людей.

В животе у меня все трепещет, на середине пути я почти готова повернуть назад и вдруг замечаю его профиль. Он несет груду спасательных жилетов, но, мельком взглянув на улицу за окном, останавливается. И, судя по улыбке, тоже меня замечает. Отступать становится поздно. Я проглатываю всех бабочек, что порхают у меня в животе, и заставляю свои ноги идти.

Секунда – и Колтон уже снаружи, трясет головой, словно и веря, и не веря своим глазам.

– Ты приехала, – говорит он, не в силах сдержать улыбку, которая постепенно озаряет все его лицо до самой зелени глаз. И широко разводит руки в стороны. – Наступил новый день и вот… – делает паузу, – ты здесь.

Поднимается ветерок, отправляя вниз по моей спине мурашки и разбрасывая по моему лицу пряди волос. Колтон делает шаг мне навстречу и поднимает руку, словно хочет убрать их, но потом останавливается, лишь на миг, и проводит рукой сквозь свои собственные волнистые каштановые волосы.

– Неожиданно, – произносит он.

– Надеюсь, я не помешала. Я…

Прежде, чем я успеваю закончить, из проката выходит симпатичная белокурая девушка со смутно знакомым лицом.

– Колт, ты не мог бы…

Заметив меня, она замолкает и переводит глаза на Колтона, а потом снова на меня.

– О. Привет. Прошу прощения. Я не знала, что здесь есть кто-то еще. Я могу тебе чем-то помочь? – спрашивает она дружелюбным тоном, каким разговаривают с клиентами.

Мой желудок ухает вниз, и я стою, онемев на секунду. Это Шелби. Шелби, слова и мысли которой – и горестные, и радостные – я читала. Которую по ощущению я знаю, быть может, даже лучше, чем Колтона.

На меня обрушивается моя совесть, а вслед за нею – тяжесть всех нарушенных мною правил.

– На самом деле я уже ухожу, – говорю торопливо. Встреча с Колтоном – это одно, но его сестра… Я не предвидела, что мне придется переступить и эту черту.

– Погоди… а как же поплавать на каяке? – говорит Колтон, словно, когда нас прервали, мы разговаривали именно об этом. На крошечный миг его глаза ловят мои, и в них что-то вспыхивает.

– Я… передумала. – Во рту у меня становится сухо, и я делаю шаг назад. – Может, как-нибудь в другой раз? Не хочу отвлекать тебя от работы.

– Погоди, – повторяет Колтон. – Все нормально, ты никого не отвлекаешь. Я закончил работать полчаса назад.

Шелби смеется.

– Стоп… то есть твои бесцельные блуждания были, оказывается, работой?

Стрельнув в нее взглядом, Колтон возвращает глаза на меня.

– Куинн, это моя старшая сестричка Шелби. Шелби, это моя подруга Куинн. Вчера она брала первый урок плавания на каяке, а сегодня приехала за вторым. Мы с ней, наверное, опять сплаваем до пещер.

Шелби приподнимает на него бровь, но потом улыбается и протягивает мне руку.

– Всегда рада познакомиться с друзьями Колтона, – говорит она с какой-то неявной ноткой в голосе. Тем же тоном ко мне обращались медсестры в больнице, и я заслуживаю его, этот тон. Она коротко улыбается мне, затем вновь поворачивается к Колтону.

– Все это замечательно, но ты уже занят с другими клиентами, Колт.

Она не хочет отпускать его со мной. Я четко слышу это нежелание в ее тоне.

– Занят? – Колтон издает смешок. – Я? Да мне даже не разрешают…

Шелби выразительно смотрит на него.

– Вот именно.

– Да ладно тебе, – произносит он, делая шаг ей навстречу. В его взгляде – мольба, а в голосе – нечто, имеющее отношение не только ко мне.

Она выставляет вперед ладонь, не сводя с него пристального, серьезного взгляда.

– Даже не начинай. Мама с папой убьют меня, и ты это знаешь.

Колтон сердито вздыхает, потом – вспомнив, видимо, обо мне – улыбается, но натянуто, скорее для вида.

– Шел, но ведь папы здесь нет. И кроме того, она друг, а не клиент.

– Колтон, вот потому, что его нет, я и не могу согласиться. Он оставил меня за главную. И если что-то случится…

– Ничего не случится. Мы не станем брать каяк из проката. Я возьму папин, он на заднем дворе.

Шелби испускает тяжелый вздох и пожевывает нижнюю губу, явно взвешивая все за и против.

– Дело не в этом.

– А в чем? – спрашивает Колтон с незнакомой мне настойчивостью в голосе. – Все будет нормально. Со мной все нормально. – На секунду он подносит руку к груди в жесте, который кто-то другой вряд ли заметит, но который понятен мне – и его сестре.

– Колтон… – Голос Шелби колеблется, точно ее разрывают сомнения.

– Скажи да, – просит он, сверкая обаятельной улыбкой и ямочками на щеках. – Ну пожалуйста. Куинн хочет поплавать на каяке, она начинающая, и будет неправильно отпустить ее одну. Представь, как разозлится папа, если узнает.

Шелби молча смотрит на Колтона, и я замечаю, что ее сопротивление начинает сдавать позиции. И мне вспоминается запись в ее блоге о том, как Колтон впервые после перерыва вернулся на воду, как он был счастлив и горд вновь заниматься тем, что любит, пусть это и заставило его семью понервничать.

– Ладно, – говорит она после продолжительного молчания. – Но к трем ты должен вернуться. У нас тур на четырех человек, и ты действительно будешь должен помочь. – Она испытующе смотрит ему в глаза. – И не забудь о своих…

– Понял, – обрывает ее Колтон.

– И возьми с собой телефон, – прибавляет она, – и если что-то случится…

Одной рукой он крепко обнимает ее за плечи.

– С нами все будет отлично, честное слово. Верно? – Он оглядывается на меня, и внезапно я чувствую всю тяжесть ответственности. Я разговариваю не с кем-то, а с его сестрой, которая все это время находилась с ним рядом, поддерживала его и заботилась о нем. И которая переживает за него скорее как мать, нежели как сестра.

Я кошусь на Шелби, но в ее улыбке нет ничего похожего на одобрение.

– Верно, – бормочу в конце концов. Слово тяжело оседает на языке и каким-то образом кладет на мои плечи груз ответственности, отягощенный открытием, что я только что увязла еще глубже, чем раньше.

Колтон хлопает в ладоши.

– Супер. Тогда я сбегаю погружу каяк, и через минуту встречаемся у входа.

– Хорошо, – киваю я. – Я только… только схожу за сумочкой. – Я поворачиваю было к машине, чтобы не оставаться с Шелби наедине, но она останавливает меня, мягко придержав за руку.

И смотрит на мои швы.

– Это тебя Колтон возил недавно в больницу?

Мое сердце гулко стучит под ее пристальным взглядом.

– Да.

– Будь осторожнее, – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Их лучше не мочить.

Я знаю, она имеет в виду швы, но слышу в этом «будь осторожнее» отзвук того, о чем просила меня медсестра. И киваю, как если бы то же самое мне наказала мама.

– Хорошо. – Пячусь назад. – Приятно было познакомиться.

– Мне тоже. – Она улыбается, но в прокат не уходит.

Я перехожу улицу, стараясь сдерживать шаг, чтобы не казалось, будто я убегаю, и представляя, как она всю дорогу смотрит мне вслед. У машины я осмеливаюсь оглянуться, и Шелби мне машет. Послание передано. Ясное и отчетливое. Открыв дверцу, я прокручиваю их спор в голове – как она беспокоилась, а он настаивал, что с ним все хорошо, как он обмолвился, что ему многое не разрешают – и начинаю нервничать. Вдруг с ним не все хорошо? Шелби давно не обновляла свой блог, и потому я не знаю, есть ли повод волноваться за него в медицинском смысле…

Что я делаю, что я делаю, что я …

Я слышу за спиной рев двигателя и знаю, что это Колтон – в автобусе с каяком на крыше и шлейфом беспокойства его сестры и моих обещаний соблюдать осторожность.

– Быстро ты, – говорю.

– Поехали скорей, пока она не передумала, – отвечает он, улыбаясь в открытое окошко. – Садись.

И вновь – вопреки голосам в голове, кричащим «нельзя», вопреки ощущению, что все это нечестно по отношению к Колтону, что я не ведаю, что творю – я слушаю тихий, тоненький голосок, пробивающийся откуда-то изнутри, который настойчиво шепчет: может быть, можно.

 

Никто не в силах измерить, даже поэты, сколько всего хранит в себе сердце.

Зельда Фицджеральд

 

Глава 17

 

Мы стоим у обрыва и наблюдаем, как волны с отдающимся в груди грохотом разбиваются о камни внизу.

– Хм. Не думаю, что… – Я качаю головой, избрав на сей раз голос логики и самосохранения.

– Да, похоже, не судьба нам сегодня поплавать, – говорит Колтон, пока мы смотрим, как на скалы, такие безмятежные вчера, обрушивается очередная волна, и я полностью с ним согласна. – Но у меня есть идея получше, – говорит он. – Идем.

Мы запрыгиваем обратно в автобус, и я устраиваюсь на уже привычном ногам потертом виниле. Колтон смотрит через плечо, сдавая назад, и, положив руку на подголовник моего сиденья, нечаянно задевает мое плечо. От мимолетного прикосновения его пальцев меня охватывает легкая дрожь, которую он замечает, когда, повернувшись, встречается со мной взглядом. И убирает руку.

На моих щеках расцветает жар, и я смеюсь.

– Что? – спрашивает Колтон.

– Ничего.

Качаю головой и смотрю в лобовое стекло, на трещинки на приборной панели, на доску для серфа, лежащую на кровати позади нас, на коврик внизу, покрытый песком – куда угодно, только не на Колтона, потому что боюсь того, что он может увидеть в моем лице. Опустив глаза вниз, я замечаю что-то у себя под ногами. Пластиковый контейнер с таблетками, похожий на тот, что моя мама каждое утро готовит для моего отца, складывая туда лекарства и полный набор витаминов. Во всех его отделениях лежит по меньшей мере по одной таблетке, но вместо первых букв дней недели на них фломастером написано время.

Вопрос уже готов слететь у меня с языка, как вдруг Колтон замечает, куда я смотрю. Он наклоняется и, подобрав контейнер, с натянутой улыбкой запихивает его в карман на дверце.

– Витамины, – объясняет он. – Сестра на них помешалась. Заставляет всюду носить с собой. – Что-то в его тоне и в том, как он отворачивается к дороге, предупреждает меня не задавать вопросов, но мне и не нужно. Я знаю, что это не витамины.

Мы мчим по шоссе вдоль побережья, стекла опущены, и ветер швыряет волосы нам в лицо, а музыка включена так громко, что нет нужды разговаривать. И нам хорошо. Напряженный момент остался позади.

– Так куда мы едем? – кричу я сквозь музыку.

Шоссе по широкой дуге уходит от океана, и мы поворачиваем на выезд. Колтон убавляет громкость.

– В еще одно из моих любимых мест, – говорит он. – Но сначала надо запастись провизией.

Мы притормаживаем на пыльной парковке около местного семейного магазинчика, куда мы с родителями обычно приезжали каждую осень – за яблоками и чтобы сфотографировать горы тыкв всех мыслимых и немыслимых оттенков оранжевого. Я никогда не бывала тут летом, и теперь понимаю, что зря. На парковке полно народу. Они садятся и выходят из машин, перекладывают продукты из полных корзинок в багажники. Трактор тянет плоский прицеп, на котором сидят дети с родителями, одни держат в руках большие круглые арбузы, другие лакомятся ярко-красными, сочными, только что вырезанными треугольными ломтиками.

Вслед за Колтоном я лавирую между людьми к тени под навесом, где разложен товар. По пути он рассеянно машет пальцами в сторону радужной россыпи фруктов.

– Лучшее место в мире для подготовки к пикнику, – сообщает через плечо и бросает мне персик, который я еле успеваю поймать.

– Что ты любишь? – Он останавливается около пирамиды деревянных ящиков. Я осматриваю их и задерживаю взгляд на лукошке с малиной – такой красной, что она кажется ненастоящей, – и Колтон сразу подхватывает его. – Что еще? Сэндвичи? Чипсы? Все сразу?

– Давай, – смеюсь я. – Все сразу, почему бы и нет?

Он так счастлив сейчас, и это его настроение заразительно.

Мы набираем полную корзину припасов для пикника – два сэндвича, фрукты, чипсы, газировку в старомодных стеклянных бутылочках, – и увенчиваем все это леденцами со стойки у кассы. По два каждого вкуса.

На улице за нами, издавая смешное блеяние, увязываются три дружелюбные козочки с голодными глазами. Мы идем, и присутствие Колтона делает этот солнечный день вблизи океана ярче. Легче. Мы будто оставили наши реальности далеко-далеко позади. Заметив скамейку в тени, мы садимся бок о бок и едим малину прямо из лукошка, время от времени бросая по одной попрошайничающим неподалеку козам. Колтон рассказывает о том, как в детстве жутко боялся их, а я хохочу, наклоняюсь к нему и, забывшись, позволяю ладони упасть на его бедро.

Он замолкает посреди предложения. Смотрит вниз в тот самый момент, когда я убираю руку. Наступает долгая тишина. Я пытаюсь сообразить, что сказать. Колтон смотрит на часы. Потом откашливается.

– В общем, есть одно место, которое я хочу тебе показать, но нам лучше поторопиться, чтобы я успел вернуться вовремя, не то сестра будет бушевать, – говорит он, вставая. – Но сперва тебе, возможно, захочется заглянуть в уборную, ну, потому что там, куда мы отправимся, ничего такого нет.

– Окей. – Я быстро встаю, благодарная за возможность сделать передышку и взять себя в руки. Он показывает на знак с женским силуэтом, и я начинаю идти. – Я скоро.

– Я буду здесь, – говорит он, открывая бутылку с водой.

Шагая через парковку к уборной, я оборачиваюсь – всего на миг, но успеваю увидеть, как Колтон открывает дверцу автобуса и достает контейнер с таблетками. Вытряхнув несколько, он глотает их и запивает водой.

Мне становится больно за него в эту минуту – из-за того, что он вынужден принимать лекарства и потому что считает нужным это скрывать. Но ведь и я многое скрываю. И внезапно мне становится ясно, почему мне настолько легко с ним рядом и почему Колтон, возможно, чувствует то же со мной: когда мы вместе, нам не нужно признаваться в том, что мы хотим спрятать. Что определяет нас для наших родных и друзей. Мы можем быть новыми – друг для друга и для себя.

Когда я возвращаюсь из уборной, Колтон заканчивает говорить по телефону.

– Готова? – Он улыбается мне, и как только я отвечаю «да», мы садимся в автобус. Отъехав от магазинчика с фруктами, он сворачивает не на шоссе, а на дорогу, петляющую между высоченными дубами и вязами, которые зеленым куполом сходятся над нашими головами. Мы едем по склонам холмов, и когда я улавливаю в воздухе запах океана, делаем резкий поворот на извилистую дорожку, которая под почти немыслимым углом поднимается вверх.

– Куда мы едем? – спрашиваю я снова.

– Увидишь, – говорит Колтон. – Мы почти на месте.

Наконец мы оказываемся на вершине холма высоко над океаном, окружающим нас с трех сторон, ярко-синим, сверкающим, словно солнце раскололось и осыпало его поверхность крошечными осколками. Припарковавшись на пыльном пятачке на обочине, Колтон бросает взгляд на мои шлепки.

– У тебя получится в них немного пройтись? Здесь недалеко.

– Конечно.

– Хорошо. – Он улыбается. – Потому что я думаю, тебе там понравится.

Я оглядываюсь и внезапно понимаю, где мы.

– Это что, Пиратская бухта? Где нудистский пляж? – Я слышала об этом месте. И о том, что там ничего нет, кроме пожилых голых мужчин с лишним весом, которые между принятием солнечных ванн изредка поигрывают в волейбол. – Мы же… мы же не туда собираемся?

Колтон хохочет так сильно, что нечаянно выплевывает всю воду, которую только что отхлебнул. Отсмеявшись, он улыбается мне.

– Нет, наш пикник будет не у Пиратской бухты – ну, если, конечно, ты сама этого не хочешь. Там, куда мы идем, вид намно-ого лучше. Пошли за мной.

Он подхватывает сумку с провизией для пикника и забрасывает ее за плечо, а после устремляется к узенькой тропке, которую я не заметила, когда мы припарковались. Я остаюсь стоять на месте, и Колтон оглядывается.

– Ты идешь?

Догоняю его на тропке, которая вьется между кустами, такими высокими, что кажется, будто мы в тоннеле, и единственное, что я вижу впереди, – это его спина. Мы не разговариваем. Я все гадаю, что же скоро увижу, но вопросов не задаю. Мне нравится неизвестность. И то, что, куда бы Колтон меня ни привел, это место откроет мне новую частичку его. Через несколько минут он замедляет шаг, и я тоже, а потом совсем останавливается.

– Окей. Ты готова?

– К чему?

– Увидеть мое любимое место для ланча.

– Готова.

Он отходит в сторону, и перед нами оказывается пещера, которая, словно окно, открывается в океан. Я вижу сквозь него синеву воды и ширь горизонта и понимаю, что это одно из тех мест, о которых он рассказывал, когда мы лежали на пляже. И вот мы здесь – как он и обещал.

– Идем. – Он берет меня за руку. – Только осторожно, не наступи на стекло. Люди чего только не оставляют.

Внутри, под арочным сводом скалы, ощутимо прохладнее, но, пока мы ступаем между следами тайных вечеринок и погасших костров, я больше всего прочего чувствую тепло, которое исходит от ладони Колтона, обернутой вокруг моей. На другой стороне, где струится солнечный свет и слышен шум океана, он отпускает мою руку.

– Что скажешь? Неплохой вид, верно?

– Неплохой, – кое-как удается вымолвить мне.

Край скалы, где мы находимся, точно край мира, отвесно уходящий вниз. Колтон садится, болтая ногами с таким видом, словно сидит на скамейке или на стуле. Я тоже осторожно опускаюсь на камень и повторяю за ним, хотя от страха мое сердце почти перестает биться. Колтон расчищает небольшое пространство для пикника, распаковывает наши припасы, и вскоре мы сидим, прислонившись спинами к наружной стене пещеры, и, овеваемые бризом, смотрим на горизонт. Колтон разворачивает свой сэндвич, но есть не начинает, а устремляет задумчивый взгляд на воду.

– Знаешь, что самое странное? – спрашивает он, когда волна, обрушившись, отступает назад.

– Что?

– То, что я так мало тебя знаю. – Он делает паузу. – Но так много знаю о тебе.

Он не смотрит на меня, и это хорошо, потому что я наверняка побледнела. Если б он только знал, насколько это действительно странно. То, как много я знаю о нем, хотя тоже знакома с ним совсем мало. То, сколько его фотографий я видела, где были запечатлены и счастливые, и страшные моменты его жизни, которые трогали меня до слез, которые пробудили во мне желание узнать его и стали оправданием для моих поисков.

А потом я думаю о том, насколько хорошо знаю сердце, которое бьется у него в груди. О том, что из-за этого мне кажется, будто я знаю Колтона на каком-то особенном уровне. О том, что крошечная часть меня задается вопросом, вдруг мне настолько легко с ним, потому что в его груди – сердце Трента? Вдруг мы благодаря ему чувствуем, что, пусть мы и мало знакомы, но друг друга знают наши сердца?

– Хм, – вот и все, что я говорю. Все, что мне удается сказать.

Чтобы продлить молчание, я надкусываю сэндвич, хоть и не голодна. В тоне Колтона слышатся нотки, из-за которых меня начинает пугать направление нашего разговора, но я не могу с собой совладать.

– А что… ты знаешь? – спрашиваю, невзирая на страх перед тем, каким будет ответ.

– Ну, для начала я знаю, что ты не самый лучший на свете водитель, – усмехаясь, говорит он.

– Смешно.

– Давай поглядим… – тянет он, будто бы размышляя. – Я знаю, что ты живешь за городом вместе со своей семьей, к которой очень привязана.

Киваю.

– Еще я знаю, что, когда ты улыбаешься, то на щеке у тебя появляется ямочка, и что тебе нужно улыбаться чаще, потому что она мне нравится.

Непроизвольно я улыбаюсь.

– Вот-вот, – говорит он. – Именно так.

От моей груди к шее расползается жар.

– Я знаю, что ты смелая, потому что не отступаешь перед вещами, которые тебя пугают. Как, например, плавать на каяке вчера или сидеть здесь сегодня. – Он смотрит мне прямо в глаза. – И это мне тоже нравится.

Мгновение, по ощущению слишком долгое, его взгляд блуждает по моему лицу, но потом возвращается к глазам, и его голос начинает звучать мягче и ласковей.

– Ты легко открываешься, но боишься вопросов, следовательно… – он делает паузу, тщательно подбирая следующие слова, – есть вещи, которые тебе не хочется обсуждать.

Я отворачиваюсь в страхе, что он узнает обо мне еще больше – что он увидит все.

– Все нормально, – говорит он, неверно истолковывая мою реакцию. – У нас у всех есть то, что мы носим в себе и предпочли бы забыть. – Замолкает и делает вдох, который заканчивается тяжелым вздохом. – Плохо то, что в большинстве случаев этого не забудешь. Как ни старайся.

Я улавливаю в его голосе две эмоции. Боль – и за нею чувство вины. Их легко распознать, ведь они так хорошо мне знакомы, и мне кажется, я начинаю понимать, почему он не ответил на мое письмо. Там было все, чего он избегал – связь с прошлым, напоминание о смерти незнакомого человека и боль тех, кто оплакивал его смерть. Отсюда, должно быть, и чувство вины.

Эмпатия – вот, что я чувствую в этот момент. Потому что то, что мы носим в себе и о чем боимся заговорить, у нас одинаковое.

Внизу гремят волны, вспениваясь белыми водоворотами вокруг камней. Я смотрю на Колтона, а он подносит к моему лицу руку и большим пальцем медленно ведет по моей щеке. И я понимаю, что она снова мокра от слез.

– Мне очень жаль, – молвит он. – Через что бы тебе ни пришлось пройти.

– Не надо, – прошу я с бóльшей настойчивостью, с бóльшей эмоцией, чем собиралась. Я хочу облегчить тяжесть его вины. – Пожалуйста, не жалей ни о чем. Никогда.

Я хочу, чтобы он понял, что я имею в виду. Смотрю на него, а потом произношу то, что однажды сказала мне мама Трента. Я тогда не поверила ей, но сейчас мне больше всего на свете хочется, чтобы Колтон в это поверил.

– Нельзя жалеть о том, над чем ты не властен.

Он смотрит на свои колени, затем поднимает глаза к моим и всматривается в них, словно знает, есть что-то еще, текущее глубже, чем то, о чем мы сейчас говорим, но разглядеть это что-то не может, а я ему не показываю. Мы сидим на краю обрыва. Лететь далеко, и страховочной сетки нет.

– Тогда давай ни о чем жалеть, – предлагает он, уводя нас от этого ощущения. – Просто будем здесь и сейчас.

– Это твоя мантра?

– Типа того. – Колтон пожимает плечами. Хочет сказать что-то еще, но в кармане у него начинает звонить телефон. Достав его, он сбрасывает звонок.

– Разве тебе не нужно было ответить?

– Нет, это просто моя сестра.

– Стоило ответить, наверное. Утром она казалась немного встревоженной.

– Она всегда такая, – отвечает он. – Волнуется за меня.

Машет рукой – мол, большое дело, – но его взгляд, избегая встречаться с моим, переходит на воду.

– Знаю, она желает мне только добра, но это немного давит. Иногда мне кажется, что она до сих пор видит во мне беспомощного бедолагу.

Мы ненадолго замолкаем, и я вспоминаю фотографию, снятую, когда он впервые попал в больницу – бледный, но улыбающийся, он напрягает, согнув в локте, руку, а Шелби, стоя рядом, делает то же самое. Искоса я смотрю на него, на те же темные волосы и яркие зеленые глаза на загорелом лице.

– Я вижу совсем другое, – говорю ему.

– Да? – спрашивает Колтон с улыбкой.

– Да.

Он наклоняется ближе.

– И что же?

Глядя на него, я осознаю, каким прерывистым стало наше дыхание. Все образы в моей голове – и его, прежнего, и Трента – исчезают, и я остаюсь с Колтоном – здесь и сейчас.

– Я вижу… – Чуть отклоняюсь, чтобы расстояние между нами стало побольше. – Я вижу сильного человека. Который уже достаточно много знает о жизни. Который понимает, как это важно – взять и сделать свой день хорошим. – Сделав паузу, я смотрю на океан, потом снова поднимаю глаза на него. – Человека, который учит меня поступать так же. – Улыбаюсь. – И мне это нравится.

Мои слова вызывают у него улыбку.

– Так что, быть может, нам стоит продолжать в том же духе, – говорю я неожиданно для самой себя. – Делать каждый день лучше, чем предыдущий, и быть здесь и сейчас.

– Завтра?

– Или послезавтра.

– И тогда, и тогда.

У него снова звонит телефон.

– Черт, – говорит он. – Нам пора идти.

Далеко внизу о камни разбивается новая волна, посылая вверх соленую дымку, которая окутывает нас, размывая наше прошлое и то, о чем мы не хотим говорить. Мы задерживаемся в настоящем еще на пару минут, а затем собираем вещи и возвращаемся в наши раздельные миры.

 

После операции вам придется всю жизнь принимать медикаменты против отторжения пересаженного органа. Очень важно не делать перерывов в приеме и не менять дозировку без рекомендаций лечащего врача. Прекращение приема лекарств в конечном итоге приводит к отторжению органа.

Медицинский центр при Чикагском университете. Памятка для пациентов «Жизнь после трансплантации»

Глава 18

 

Когда я возвращаюсь домой, на дорожке стоит всего одна машина – Райан. Поднявшись на крыльцо, я замечаю ее у бассейна – лежащей на одном из шезлонгов с лицом, закрытым маминым кулинарным журналом. Подхожу, не зная, спит она или нет, и она, услышав мои шаги, приподнимает уголок журнала.

– Эй. Как урок каякинга?

Нормальный вопрос, но я улавливаю шутливую нотку. Она проверяет меня.

Сажусь к ней на шезлонг.

– Никак. Волны были слишком большими.

– И чем же ты занималась вместо?

– Ничем. Вернулась домой.

Она убирает с лица журнал, потом завязывает за спиной тесемки лифчика и садится.

– Да, но тебя не было целый день. Чем ты занималась до того, как вернулась домой?

– Мы… Я… – Спохватываюсь, но поздно.

– Ха. Я так и знала. – Улыбаясь, она выгибает бровь. – И кто он?

– Может, я была с кем-нибудь из друзей.

Райан смотрит на меня поверх солнечных очков.

– Когда ты в последний раз тусовалась со своими друзьями?

Я пожимаю плечами. И правда.

– Вот-вот. Ну так кто этот парень?

– Откуда ты знаешь, что это был парень?

– Угадала, – отвечает она. – По тому, как ты отпираешься, все понятно. Так что говори. Кто он?

Я отвечаю не сразу. Мне хочется рассказать ей о Колтоне и о сегодняшнем дне. О том, что я чувствовала, когда сидела рядом с ним на обрыве. Как это было и страшно, и волнующе одновременно. Я хочу, чтобы она дала мне совет. Как раньше, когда я заговаривала с ней о первых поцелуях с Трентом, или о нашей с ним первой ссоре, или о том, можно ли первой признаваться в любви, или готова ли я ему отдаться. О чем бы я ни спросила, у Райан всегда находился ответ.

Я хочу знать, что она скажет, если узнает правду. Хочу, но боюсь.

– Он, – начинаю я, с осторожностью выбирая слова и детали, – он инструктор, который учил меня плавать на каяке. Мы просто пообедали вместе, раз уж позаниматься сегодня не удалось. – Полуправда пополам с недомолвками.

– И-и-и… – Она выжидательно наклоняется.

– И потом я поехала домой.

В меня летит последний номер «Ешьте правильно», и я пригибаюсь.

– Ладно тебе. Расскажи мне хоть что-нибудь.

– Я уже рассказала.

Она бросает на меня укоризненный взгляд.

– Его зовут Колтон.

Райан машет – продолжай, продолжай, – и мне ужасно хочется рассказать ей больше.

Но вместо этого я пожимаю плечами.

– Не знаю, он… очень милый. Мы просто пообщались, и все.

– Это здорово. – Дотянувшись, она гладит меня по ноге. – Правда. Двигаться вперед – это хорошо.

«Двигаться вперед» звучит лучше чем «оправиться», и тем не менее я испытываю укол вины. Каким-то образом это, очевидно, отражается у меня на лице, потому что Райан меняет тему.

– По крайней мере, лучше того, чем сейчас занимаюсь я. – Она кивает на разбросанные вокруг журналы и фантики от конфет. – У него, часом, нет милого старшего брата?

– Только сестра, – отвечаю, не успев остановить себя, и, чтобы предупредить вопросы, быстро задаю свой: – У тебя все нормально? Ты кажешься какой-то…

Райан пожимает плечами.

– Вялой? Так и есть. Прямо сейчас я должна была быть на другом конце света, но вот она я. Вернулась домой. Валяюсь у бассейна, читаю мамины журналы и тусуюсь с бабушкой и ее «красными шляпками». Мне нравится с ними и все такое, но у них жизнь куда интересней моей, которая просто… печальна.

– А как же твоя доска визуализации и картины для портфолио? И пробежка сегодня утром. Я думала, ты настроилась начать все заново и завоевать мир.

Райан закатывает глаза.

– Знаю. Это называется «притворяйся и постепенно меняйся». – На миг она поджимает губы. – Очевидно, до второго пункта я пока не дошла.

– В смысле?

– В смысле, Итан бросил меня в аэропорту и улетел в Европу один, и теперь мне так…

Райан трясет головой, и я понимаю, что она заново прокручивает в памяти все, что произошло, но вместо того, чтобы опять разозлиться, с поникшими плечами переводит взгляд вниз.

– Мне так грустно.

Стоит ей договорить, и оно моментально проявляется у нее на лице, и я не могу поверить, что не замечала этого раньше.

– Я была влюблена в него. Сильно. – Она роняет взгляд на свою коленку. – Была и есть. – Снова трясет головой. – И меня это бесит, потому что он отнял мое сердце и растоптал. Я не должна любить его. Это не чувство, а какое-то… наваждение. Словно мир взял и обрушился прямо передо мной, понимаешь?

Киваю. Да, я понимаю. Лучше, чем кто бы то ни было.

– О господи, извини. Это был идиотский вопрос.

– Вовсе нет, – говорю я. – Все… все нормально. Тебе необязательно со мной осторожничать. Вообще, мне даже нравится твоя идея с притворством. Заново начинать бегать больно, но и приятно тоже.

– Это точно, – соглашается Райан, но вид у нее по-прежнему немного потерянный.

– Тогда, может, давай притворяться вместе? И продолжать бегать.

Райан обдумывает эту мысль, и в ее глаза возвращается искорка.

– Я за. Но сначала нам надо выбраться из дома и купить побольше шоколада. И, наверное, новую одежду для пробежек, раз уж мы решили притворяться по-настоящему. А то твоими старыми шортами никого не обманешь.

Я швыряю в нее журналом.

– Это мои любимые шорты. Они у меня сто лет.

– Да, но в интересах движения вперед тебе пора обзавестись новыми любимыми шортами.

Мы отправляемся в город. Райан за рулем, что всегда и весело, и пугает. Все почти как раньше – грохочет музыка, сестра рядом поет. Почти, потому что сейчас оно лучше, ближе, словно мы с ней теперь заодно. Мы совершаем набег на «Таргет», как делали до того, как Райан уехала в колледж, и, захватив в «Старбаксе» по стаканчику кофе, бродим по магазину, рассматривая и нужное, и ненужное, все подряд. И домой я возвращаюсь с полностью обновленным гардеробом спортивных вещей – спасибо Райан и ее деньгам, оставшимся от сорванной поездки.

Поднявшись к себе, я вытаскиваю все из пакетов и раскладываю на кровати – и, как и обещала Райан, чувствую при виде новой одежды прилив мотивации. Проверяю телефон в пятидесятый раз, но сообщений от Колтона нет. Ужинать еще рано, и я, чтобы убить время, ухожу к столу, открываю лэптоп и захожу к Шелби, надеясь увидеть в ее блоге что-то новое, какие-нибудь новые его фотографии, цитату или рассказ о нем, но вверху по-прежнему висит старый пост в честь обследования, проведенного через год после операции.

«Всем нашим друзьям и близким. Мы очень благодарны вам за поддержку. Это был непростой год, но Колтон прошел обследование на отлично и наконец-то начал привыкать ко всем своим препаратам…»

Я вспоминаю контейнер с таблетками и то, как Колтон принял их тайком от меня. Сижу неподвижно, а потом печатаю в окошке поисковика: «Препараты после трансплантации сердца». Через секунду появляются тысячи ссылок, в основном на медицинские журналы и статьи, которые я вряд ли пойму, но потом в самом низу я замечаю выдержку из какого-то форума о трансплантации. «Вы обменяли смерть на пожизненный прием медикаментов…»

Кликаю на цитату, и она приводит меня к сообщению от сорокадвухлетнего пациента, пережившего трансплантацию сердца. И вот, что он пишет дальше:

«Не поймите меня превратно. Я согласился бы на этот обмен и во второй, и в десятый раз. В моем возрасте я могу с этим справиться. Есть ограничения. Медицинские и физические. Как бы вам ни хотелось повторить те риски, на которые вы шли, когда были молоды и здоровы, нельзя забывать одну вещь: вы больше не можете себе этого позволить. Неважно, надоело ли вам, или вам не нравится принимать лекарства, потому что из-за них вы чувствуете себя больным. Неважно, есть ли у них серьезные побочные эффекты. Отныне это часть вашей жизни, как и обследования, биопсии и проверка веса, давления и частоты пульса. Это не только дар, но и огромная ответственность. И если не найдется способ принять ее, то в опасности окажетесь и вы, и ваш трансплантант. Вы обязаны беречь себя и осознавать свои ограничения.»

Я думаю о Колтоне. О том, каким здоровым он кажется со стороны. И сильным. Но возможно и у него есть ограничения, которые я не замечаю или о которых мне неизвестно. И во мне возникает желание быть осторожной с ним – как просила меня медсестра, как просила Шелби, пусть и не вслух. Я начинаю чувствовать ответственность за его сердце – и причин тому больше, чем только одна.

 

Значение имеют лишь те ритмы, которые лежат в основе самой жизни. Движения плода от зачатия до рождения; диастолы и систолы сердца; каждый человеческий вдох; приливы и отливы в ответ на притяжение Луны и Солнца; смена сезонов – именно это определяет время, а не конечные секунды, бегущие на часах, и не календарные дни. До самого конца жизни мы обитаем в потоке времени.

Аллен Лейси «Притягательный сад: Садоводство для чувств, ума и духа»

 

Глава 19

 

После той, самой первой, пробежки мы с Райан стали по очереди выбирать маршрут. У родителей на работе завал, маме трудно справляться одной, поэтому папа вернулся к своему обычному графику, и теперь мы бегаем только вдвоем. То вверх, то под горку мимо виноградников, или друг за другом по тропке до оврагов, где текут, скрытые папоротником и ядовитым плющом, узенькие ручьи. Иногда мы разговариваем, но чаще всего есть только мы и утро, ритм наших ног, дыхание, удары сердца и жжение в мышцах и легких, вспоминающих, как это: жить.

Потом Райан уходит к бабушке рисовать, а я уезжаю на побережье. И где-то по пути становлюсь той Куинн, которую знает Колтон.

Мы начинаем встречаться каждый день у обрыва, где впервые плавали на каяке – затем, наверное, чтобы не пересекаться с Шелби. Словно я его тайна, а он – моя. Я стараюсь не думать об этом, и, когда мы вместе, это легко. Он показывает мне свои любимые места, укромные бухты и прибрежные тропы, места, хранящие воспоминания о его детстве. Так я начинаю узнавать его. Мне не нужно задавать никаких вопросов, потому что так он показывает мне свое прошлое – той стороной, которую хочет, чтобы я знала. Без больничных коек, кислородных трубок и пластиковых контейнеров с таблетками.

Я начинаю втягиваться в ритм наших дней. Во времени словно появляются окна, чтобы мы могли побыть под солнцем или на воде. Я стараюсь быть осторожной. Стараюсь помнить об ограничениях, которые у него наверняка есть. Когда мы вместе, оно, похоже, всего одно: его зависимость от лекарств. Я стараюсь предугадать этот момент. Когда мне кажется, что Колтону пора принять новую дозу, я перевожу внимание на что-нибудь, что оказывается под рукой: на растущие вдоль тропинок цветы или на пеликанов, которые, выстроившись в линию, скользят над поверхностью океана в поисках ракушек, выброшенных на песок. Я стараюсь предоставить ему несколько минут наедине с собой, чтобы он смог сделать то, что не хочет делать передо мной.

Я узнаю́ от него все, что он хочет мне показать, через детали, на которые он указывает, и вещи, о которых он говорит. Я узнаю́, что он восхищается своим отцом, но самые близкие отношения у него – с дедом, который передал ему свою любовь к морю и множество старых моряцких легенд. Он знает все до единого созвездия на небе и все мифы, что за ними стоят. И он на самом деле думает, что каждый новый день может быть лучше, чем предыдущий.

Мне кажется, что и он меня узнаёт. Мало-помалу я открываюсь ему, даже не дожидаясь, пока он о чем-нибудь меня спросит. Рассказываю ему о наших с Райан пробежках, о бабушке с ее «красными шляпками». Признаюсь, что не знаю, что ждет меня впереди. И что мне нравится то, что мы сейчас делаем. И что я хочу продолжать.

И между нами струится ток, расцветающий, нарастающий и в мгновения тишины, и когда мы громко хохочем тоже. Я замечаю это, когда мы встречаемся взглядами, и он улыбается, слышу в том, как он произносит мое имя. Чувствую всякий раз, когда наши руки, плечи или ноги случайно соприкасаются. Мне кажется, он тоже все это чувствует, но что-то понуждает его сдерживаться. Не знаю, ради меня или ради него самого, но мы, Колтон и я, танцуем друг вокруг друга, словно под властью магнитного притяжения, которое с каждым днем делает нас ближе.

В один из дней, наплававшись вместе и пообедав, я признаюсь, что хотела бы научиться серфингу, и в тот же день мы начинаем с основ. Колтон толкает меня в волну снова и снова, крича, чтобы я вставала, и радуясь каждый раз, когда я встаю – пусть я и падаю в следующую секунду. Мы повторяем все заново, пока у меня, наконец, не начинает чуть-чуть получаться. Я подплываю к волне, гребу изо всех сил, а потом чувствую его легкий толчок, которого мне хватает, чтобы ее поймать. На сей раз, когда он кричит, чтобы я встала, у меня получается удержать равновесие и прокатится на волне до самого конца. Ощущение настолько потрясающее, что я готова остаться в воде навсегда, и мы плаваем и серфим до самого вечера, пока мои руки не устают так сильно, что я еле-еле могу их поднять.

Позже мы сидим на волнорезе, а наши доски покачиваются рядом на блестящей поверхности воды. Дневной ветер стих, загорающие начали расходиться, кроме тех, кто остался посмотреть на закат. Солнце висит над водой тяжело и низко. Я чувствую на себе взгляд Колтона, пока смотрю, как оно ползет вниз, и оборачиваюсь к нему.

– Что? – спрашиваю, смутившись.

Усмехнувшись, Колтон ступней рисует на воде кружок.

– Ничего, просто… – Его лицо становится серьезным. – Знаешь, сколько дней я мечтал о том, когда смогу сделать хотя бы это? Я…

Он продолжает говорить, но я не слышу его, потому что в голове у меня прокручивается одно. Сколько дней, сколько дней …

Внезапно я чувствую себя так, словно меня уносит в открытое море. Я понятия не имею, сколько дней прошло после смерти Трента. Я не знаю, когда я перестала считать. Я не знаю, когда отпустила то, что приковывало меня к моей скорби, которая изо дня в день служила мне наказанием за то, что тем утром я не пошла вместе с ним, за то, что не была с ним на дороге, за то, что не смогла ни спасти его, ни попрощаться. И сейчас я даже не знаю, сколько с тех пор прошло дней.

Я сбилась со счета. Я опять подвела его.

– Мы можем уйти? – говорю я резко. – Пожалуйста. – Мне больно. Старое, привычное чувство стягивает мне грудь, и я не могу дышать.

– Ты разве не хочешь подождать? Вдруг мы ее увидим.

– Кого? – Я потеряла нить разговора и не понимаю, о чем он. Я не могу нормально вздохнуть, мои легкие разучились дышать.

– Зеленую вспышку. – Колтон показывает на солнце, которое наполовину ушло за горизонт.

– Что?

– Зеленую вспышку, – повторяет он. – Гляди. Когда солнце садится в воду, то в последний момент, если повезет, можно ее увидеть. Предположительно. – Он улыбается. – Раньше дед водил нас смотреть на закат и каждый раз рассказывал старую байку о том, что, если увидеть зеленую вспышку, то научишься заглядывать в людские сердца. – Колтон проводит пальцем по воде и негромко смеется. – Он клялся, что один раз видел ее. Мол, именно поэтому он всегда знает, кто о чем думает.

Заглядывать в людские сердца.

Мое сердце колотится, полное правды, лжи и недомолвок. Всего того, что я не хочу показывать Колтону и скрываю от самой себя.

– Смотри внимательно. – Он снова показывает на горизонт. – Она длится всего один миг.

Мы оба поворачиваемся обратно к солнцу, ярко-оранжевему шару, тонущему в океане, который сияет золотом под его лучами. Будто ускорившись, оно исчезает в воде все быстрее. Я начинаю паниковать. Хочу отвернуться. Хочу, чтобы и Колтон отвернулся тоже. Я знаю, это всего лишь байка, но когда солнце скользит вниз, задерживаю дыхание и в последний момент смотрю на Колтона. Он сидит, не двигаясь, с глазами, прикованными к горизонту.

А потом солнце исчезает.

Он вздыхает.

– Сегодня зеленой вспышки нет.

На секунду я встречаюсь с ним взглядом, потом отворачиваюсь к пустому участку неба, где солнце только что чуть не раскрыло мои секреты, и это все, что я могу сделать, чтобы не заплакать.

У себя в комнате, за закрытой дверью, я больше не могу сдерживаться. Трясущимися руками снимаю со стены календарь и сажусь вместе с ним на пол. Как я могла сбиться со счета? В какой из дней я проснулась и не произнесла мысленно новое число? В какой из вечеров я впервые заснула без мысли о Тренте?

Я перелистываю месяцы к дате, которую мне не забыть никогда – к Триста шестьдесят пятому дню. Ставлю палец на следующий за ним квадратик, но меня сотрясает всхлип, отпуская слезы, которые я кое-как сдерживала всю дорогу домой. В животе разливается чувство вины.

Как я сбилась со счета?

Вытирая глаза, я пытаюсь сосредоточиться на сетке пустых квадратов – на днях без Трента, которые я продолжала считать, потому что это был единственный крошечный способ сохранить с ним связь, всегда знать, как давно это было, и мне нужно снова…

– Что ты делаешь? – спрашивает Райан. Я даже не услышала, как она зашла. Едва увидев, в каком я состоянии, она садится на коленки напротив. – Что случилось?

Уронив календарь, я всхлипываю, спрятав лицо в ладонях.

– Куинн, эй, ты чего? – Ее голос полон сочувствия, и от этого все становится еще хуже.

Я поднимаю голову и смотрю на нее.

– Я… – На меня обрушивается новая волна слез. – Я не знаю, сколько дней прошло с тех пор, как он умер, я сбилась со счета и теперь не могу вспомнить, и мне надо… – Глотаю воздух, меня опять сотрясают рыдания, и я роняю лицо в ладони.

Вокруг меня обвиваются руки Райан, и я чувствую, как мне на макушку опускается ее подбородок.

– Ш-ш-ш… все хорошо. Все хорошо, – повторяет она, и мне хочется ей поверить, но она не представляет, каково мне сейчас. – Тебе не нужно продолжать считать, – говорит она мягко.

Вместо ответа я плачу, уткнувшись ей в грудь.

– Не нужно, – повторяет она, мягко высвобождаясь, чтобы взглянуть на меня. – Это не будет значить, что ты стала меньше скучать по нему, или что все, что у вас было, стало неважно.

Я сжимаю губы, трясу головой. Она столько всего не знает.

– Не будет, – говорит она уже тверже. – Все идет, как идет. Как должно идти. Тебе можно чувствовать меньше боли. Тебе можно опять быть счастливой. – Она замолкает. – Тебе можно снова начать жить. И это не предательство по отношению к Тренту. Он бы сам этого хотел.

При его имени из моих глаз вновь брызжут слезы.

– Так из-за чего все это? – спрашивает она. – Оттого, что ты забыла считать, или из-за Колтона? Потому что последние две недели вы видитесь каждый день, и знаешь, что? Ты стала счастливой. И тебе не нужно испытывать из-за этого чувство вины.

– Но это же…

– Это хорошо, – говорит Райан.

Я хочу верить ей и верю – отчасти. Часть меня знает, что она права, потому что отрицать то, как я чувствую себя рядом с Колтоном, – невозможно. Как нельзя отрицать чувство вины, которое маячит поблизости в каждую нашу встречу. Мне кажется, что таким образом я предаю Трента. И Колтона тоже, скрывая от него свой секрет. Я смотрю на календарь передо мной. Пустые квадратики – это дни, которые были такими же пустыми, пока я не повстречала его.

– Эй. – Райан сжимает мое плечо. – У тебя еще не раз будут такие моменты и дни, когда все будет опять на тебя наваливаться, и это нормально. Но еще у тебя будут дни, много-много, когда тебе будет хорошо, и это тоже нормально. – Она заправляет волосы мне за ухо. – Хочешь верь, хочешь нет, но однажды ты даже влюбишься снова. Только ты должна этому открыться.

Она пытается перехватить мой взгляд, но я продолжаю упорно смотреть на календарь у себя на коленях.

<