И своеобразие поэтического сознания

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ

1820 - 1892

Между двумя датами — рождения и смерти великого русского поэта — умещается целая эпоха русской культуры, которую мы называем Золотым веком. Поэт родился почти одновременно с появлением первого оригинального произведения русской классической литературы — поэмы Пушкина "Руслан и Людмила", а умер примерно через два месяца после появления в печати первых произведений Максима Горького, в год, когда Д.Мережковский провозгласил появление новой литературы, которая станет частью новой культуры модернизма — культуры нового ХХ века.

В творчестве А. Фета эти две культуры найдут свое воплощение и предвосхищение. Продолжив в своих стихах завоевания русской поэтической мысли XIX века, Фет станет предтечей тех открытий, которые произойдут в новом художественном сознании ХХ века.

 

■ "Психологическая загадка" личности

и своеобразие поэтического сознания

А. Фет - величайший русский лирик, поэт, создавший удивительные по своей лирической силе и проникновенности стихотворения, ставшие высочайшими образцами русской поэзии.

В.Ф.Саводник назвал поэта "удивительной психологической загадкой", поскольку уже в сознании современников возник своеобразный феномен Фета, разгадать который стремятся вот уже несколько поколений русских критиков, литературоведов и читателей. Фет запечатлелся в двух, казалось бы, несовместимых ипостасях: Фет-поэт и Шеншин-человек.

Знали поэта Афанасия Фета — тончайшего лирика, радостно распахнутого навстречу красоте, свободно парившего на головокружительной поэтической высоте, легкого и изысканного.

Но знали и Афанасия Афанасьевича Шеншина — русского помещика, реакционера, убежденного монархиста и крепостника, занятого своим хозяйством, всю жизнь посвятившего борьбе за титул, фамилию и богатство, человека неуживчивого, с тяжелым, резким характером, склонного к меланхолии и тяжелой тоске.

Д.А.Церетелев в своей статье "Фет как человек и как художник" (1899) писал: "Даже в том случае, если знакомство это основано только на "Воспоминаниях", может показаться, что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми, хотя оба они говорят иногда на одной и той же странице. Один захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такой шириной, что на человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы, — другой как будто смеется над ним и знать не хочет, толкует об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе и о мировых судьях. Эта двойственность поражала всех, близко знавших Афанасия Афанасьевича".

Эта двойственность во многом определила эстетические воззрения Фета, в которых поэзия и жизнь были несовместимы.

Корни "психологической загадки" поэта — в трех тайнах, которые оставил нам А. Фет и которые до сих пор никто не раскрыл с полной убедительностью и достоверностью: это тайна рождения, тайна любви и тайна смерти Афанасия Фета.

■ ■ ■

Родился А. Фет в ноябре 1820 г. в имении Новоселки Мценского уезда Орловской губернии в семье русского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина. А. Н. Шеншин незадолго до этого, в том же 1820 г., привез из Германии Шарлотту Фет, которая и родила ему сына, крещенного Афанасием и ставшего старшим в доме помещика.

До 14 лет Афанасий учился дома, а потом был отвезен в пансион Крюмлера в городке Верро в Эстонии. Там-то он и получил странное письмо от отца, в котором тот пытался объяснить, почему отныне Афанасий Шеншин должен носить фамилию Фёт. Мальчик лишился не только фамилии, но и дворянского титула, и права наследования, и даже родины, так как отныне должен был подписываться "к сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил".

Что же произошло, почему в одночасье полагавший себя старшим сыном помещика Шеншина Афанасий лишился всего? А дело в том, что проводившая ревизию церковных книг Орловская консистория установила, что запись о рождении Афанасия Афанасьевича Шеншина сделана до заключения брака между его родителями, а следовательно, он является незаконнорожденным и лишается всех гражданских прав. Старинный потомственный дворянин, богатый наследник внезапно превращается в "человека без имени" — безвестного иностранца весьма темного происхождения.

Это событие стало сильнейшим потрясением для юного Фета и было воспринято им как величайшая катастрофа, "изуродовавшая" его жизнь, как мучительный позор, набрасывающий, по понятиям того времени, тень не только на него, но и на горячо любимую им мать. Юный Фет дает клятву вернуть то, что было им утрачено, всеми средствами, не останавливаясь ни перед чем, если нужно, все принося в жертву. Эта клятва стала своеобразной навязчивой идеей-страстью, определившей в сущности весь жизненный путь А.Фета и оказавшей влияние, порой самое роковое, на его литературную судьбу.

Загадка же состоит в том, что многие биографы говорят о немецком происхождении поэта. Его мать сбежала в Россию с Шеншиным от мужа Иоганна Фёта, от которого уже имела трехлетнюю дочь Каролину и которого многие считают настоящим отцом Афанасия Фета. Поэт всю жизнь отрицал это, доказывая, что он - сын русского помещика Шеншина.

Наверное, для нас это не играет особой роли. Нам неважно происхождение великого поэта, прославившего красоту русской земли и составившего поэтическую славу России. Но для Фета этот факт имел громадное значение, повлияв на всю жизнь поэта и определив трагедию его судьбы.

Проучившись полгода в Московском пансионе Погодина, в 1838 г. Фет поступил в Московский университет вначале на юридический факультет, а потом на словесное отделение философского факультета. Учился он плохо и вместо четырех провел в университет шесть лет, так как "вместо того, чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи", - признавался потом Фет.

Большую роль в развитии поэтических интересов Фета сыграл Аполлон Григорьев - даровитый поэт, ставший потом известным критиком. В мезонине его дома в Замоскворечье и поселился подружившийся с Григорьевым Фет. Сближали Фета с Григорьевым не только поэтические интересы, но и происхождение – Аполлон тоже был незаконнорожденным сыном своих законно женатых родителей, и это нимало не беспокоило его, но рядом с ним Фет не ощущал той пропасти, которая разделяла его с родовитыми товарищами. Об этой дружбе Ап. Григорьев напишет: "Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами себе, что никогда родные братья не любили так друг друга".

Никто в то время не знал Фета так хорошо, как Ап. Григорьев. В автобиографическом рассказе Ап. Григорьева "Офелия. Одно из воспоминаний Виталина" Фет выведен под именем Вольдемара, и вот что говорит о нем Григорьев: "Он был художник в полном смысле этого слова; в высокой степени присутствовала в нем способность творения... С способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить, - к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности к самому себе, как скоро он переставал быть художником. Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни.<...> Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется, не вдруг. Этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался. <...> Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства. <...>

Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души".

Фета окружали блестящие молодые люди, ставшие впоследствии знаменитыми историками, поэтами и публицистами: Я. Полонский, С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, В. А. Черкасский и другие. Тогда, в университете, Фет еще надеялся, что поэзия поможет ему достичь намеченной цели, принесет, как он говорил, и "громкую славу", и "независимую будущность". В одном из писем 1840 г. он пишет: "Теперь мечты о литературной деятельности проникли и заняли все мое существо, иначе бы мне пришлось худо". М. Погодин, узнав об увлечении Фета поэтическим творчеством, показывает желтую тетрадку, в которую поэт записывал свои стихи, Н. В. Гоголю, и тот, как вспоминал Фет, отозвался о ней вполне благосклонно, сказав, что молодой поэт обладает "несомненным дарованием".

В 1840 г. девятнадцатилетний Фет выпустил первую книжку стихов "Лирический пантеон", укрывшись за инициалами А. Ф. Читающая публика встретила сборник юношеских, во многом подражательных стихов прохладно, но критика доброжелательно отметила в стихах Фета и "благородную простоту", и "грацию", и "изобразительность". Даже В.Г.Белинский обратил внимание, что "г. Фет много обещает".

И действительно, процесс поэтического созревания Фета шел очень интенсивно, и уже в 1842 г. в опубликованной в "Отечественных записках" подборке его стихов мы найдем истинно фетовские, ставшие русской поэтической классикой. А в обзорах литературы за 1843 и 1844 гг. В. Г. Белинский уже говорил, что "из живущих в Москве поэтов всех даровитее г. Фет", что среди его стихотворений "встречаются истинно поэтические".

Литературные успехи, хорошее образование могли стать началом московской карьеры Фета, и многие не сомневались, что поэт займет свое достойное место на поэтическом олимпе. Но Фет понимал, что любимое занятие - поэзия - не может стать опорой в жизни и помочь в достижении поставленной цели, тем более что рухнули надежды получить большое наследство дяди П. Н. Шеншина: тот неожиданно скончался в Пятигорске, а обещанные им сто тысяч бесследно пропали. Известие, что все его "достояние расхищено", Фет потом не раз назовет самой тяжелой минутой в жизни.

Итак, надо было решать вопрос о выборе основных путей к достижению цели. Н. Н. Страхов вспоминал о Фете: "Он обладал энергиею и решительностью, ставил себе ясные цели и неуклонно к ним стремился". Фет неожиданно для многих принимает решение идти на военную службу, объяснив его коротко: "Офицерский чин в то время давал потомственное дворянство".

Связей и денег для службы в престижном полку у него не было, и в 1845 г. он поступает унтер-офицером в захудалый кавалерийский Орденский кирасирский полк, расквартированный по глухим углам Херсонской губернии. Так начинается долгая тяжба поэта с судьбой. Заметим, что выбор полка не случаен - именно в кавалерии служили дворяне Шеншины. Это был первый шаг к намеченной когда-то цели - стать дворянином Шеншиным.

Через год Фет получает офицерский чин, но он не приносит ему искомого титула. В 1845 г. судьба вновь наносит ощутимый удар по жизненным планам поэта. Стремясь затруднить доступ в дворянство представителям низших сословий, Николай I подписывает манифест, по которому только чин майора (а в гражданской службе лишь "полковничий" чин статского советника) мог дать потомственное дворянство. Возможность стать дворянином отодвигалась на много лет, но отступать Фету было некуда, и потянулись тусклые и безотрадные годы военной службы - вдали от литературной жизни, в унизительной бедности, среди необразованных и грубых людей, в атмосфере полного духовного одиночества: "Никого кругом - и толчется около меня люд, который, пророни я одно только слово, осмеял бы это слово", - пишет Фет своему другу И. П. Борисову.

И тем дороже стало для Фета знакомство с херсонскими помещиками Бржескими, дружбу с которыми поэт сохранил на всю жизнь. В родственном им семействе Фет познакомился с дочерью отставного генерала, многодетного мелкого помещика, Марией Козьминичной Лазич. Это была очень серьезная, прекрасно образованная и талантливая девушка, ценившая поэзию, великолепная музыкантша. Она увлеклась стихами Фета и безоглядно влюбилась в их автора. В своих воспоминаниях поэт писал: "Ничто не сближает людей так, как искусство, вообще — поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно". 9 марта 1849 г. Фет пишет И. П. Борисову: "Я <...> встретил существо, которое люблю - и, что еще, глубоко уважаю.

Существо, которое, если б я со временем — да какое у меня, больного человека, может быть время впереди - и сочетался законным браком хотя с царевной Помаре, то это существо стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною - как возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностию. Но у ней ничего и у меня ничего - вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места..."

Фет не хотел обманывать ни себя, ни Марию: "Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, - вспоминал он, - я собрался с духом и высказал громко свои мысли касательно того, насколько считал брак для себя невозможным и эгоистичным". Не желая вредить репутации девушки, Фет предложил расстаться, на что Мария, по свидетельству поэта, спокойно отвечала: "Мы ничего дурного не делаем, а лишать себя счастья отрадных бесед из-за суждений людей, к которым я совершенно равнодушна, я не считаю основательным".

Фет сознавал только одно - женитьба на бесприданнице ставила крест на возможности воплощения в жизнь его навязчивой идеи, его цели, и ни возникшее в его душе чувство любви, ни понимание того, что встретил существо, которое может составить счастье его жизни, не смогли заставить Фета изменить своего решения: "Я не женюсь на Лазич, - пишет он Борисову 1 июля 1850 г., - и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений <...> этот несчастный гордиев узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил.

<...> Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар...".

Вскоре появился и повод для расставания - полк переводили к австрийской границе, и Фет, избежав тяжелого для обоих прощания и последнего объяснения, отправился в путь, который проходил мимо Федоровки, где гостила Мария. "Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет, - вспоминал Фет. - Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и - у страха глаза велики - мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье...".

А вскоре Фет узнает о трагической гибели Марии Лазич, так рассказав потом о ней в своих воспоминаниях: после занятий с упрямой сестрой "наставница ложилась на диван с французским романом и с папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.

Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточивая внимание на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдье, за исключением беспомощной девочки сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того, чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом ее появлении на воздух пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестре: "sauvez les lettres" ("сохраните письма"), бросилась по ступенькам в сад.

Там, пробежав насколько хватало сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала - можно ли на кресте страдать более, чем она?".

Эта смерть потрясла Фета и оставила неизгладимый след в его душе и в его поэзии. Отныне все стихи о любви были обращены к ней - его сгоревшей любви.

Главная же загадка состоит в том, что многие современники и биографы Фета полагают, что смерть Лазич не была случайной. Последние слова ее: "Не он виноват, а я," – позволили допустить мысль о том, что это было замаскированное под случайность самоубийство. Но слишком уж страшным был способ расставания с жизнью. Хотя и это можно объяснить беззаветностью любви Марии: она не хотела, чтобы тень обвинения в виновности в ее смерти легла на жизнь Фета дополнительной тяжестью.

В 1850 г. вышел сборник стихов Фета, подготовленный еще в 1847 г. Небрежно изданный, плохо оформленный, он подводил итог первому периоду деятельности поэта. Здесь в полной мере отразилось художественное своеобразие лирики Фета, определился круг тем, мотивов, образов. "Россия патриархального деревенского уклада жизни, ее суровые, занесенные снегами равнины, тройки, уносящие в даль молодых, не боящихся вьюги людей, таинственные святочные вечера, тоска ее деревянных городов, ее странные баллады, столь близкие к обычным жизненным драмам, - эта Россия выступает в сборнике как главный поэтический образ, который особенно выделяется на фоне вечно прекрасных, классических форм античной антологии" (Ю. Лотман).

Судьба Фета круто меняется в 1853 г., когда исполняется его давнее желание и он переходит в гвардию, в лейб-гвардии уланский его императорского высочества цесаревича полк, расквартированный в Новгородской губернии, что дает Фету возможность часто бывать в Петербурге. Да и в литературе того времени складывается благоприятная ситуация, усиливается интерес у стихам, и с 1854 г. стихотворения Фета обильно печатаются в "Современнике".

В 1856 г. выходит новый сборник стихов Фета, которому Н. А. Некрасов предпосылает восторженный отзыв: "Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет". Литературные заработки улучшают и его материальное положение. Однако судьба наносит ему очередной удар. Одновременно с выходом сборника его стихов был издан новый указ: звание потомственного дворянина дает теперь лишь чин полковника. Это отодвигало осуществление цели Фета на столь неопределенный срок, что продолжение военной службы становилось совершенно бесполезным. Естественно вставал вопрос: что делать дальше?

Оставалось одно - удачная женитьба. "Итак, - пишет Фет в одном из писем, - идеальный мир мой разрушен давно... Ищу хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга... Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только". И в 1857 г. он женится на дочери богатейшего московского чаеторговца, сестре литературного критика и друга Фета В. П. Боткина – Марии Петровне Боткиной.

В 1858 г., понимая бессмысленность дальнейшего продолжения службы, он выходит в отставку и во имя осуществления своей идеи-страсти начинает активную литературную деятельность. Но скоро становится очевидным, что литературным трудом праведным "не построить палат каменных". Тот же В. П. Боткин говорит, что стихи Фета имели успех преимущественно в литературных, а потому довольно узких, кругах, и хотя в журналах этих лет о лирике Фета отзывались с "сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный: причина этого, кажется нам, заключается в самом таланте его".

Все больше обозначался разрыв Фета с господствующим тогда в обществе и литературе "духом времени", сущность которого состояла в демократизации поэзии, социологизации литературы, начинающей ориентироваться на запросы эпохи. В "Современнике" окончательно утвердилась линия Добролюбова-Чернышевского, которые требовали от литературы изображения социальных противоречий и обличения пороков. В "Русском слове" руководящую роль играет Д. Писарев, знаменитый ниспровергатель "эстетики".

Все это крайне ограничивало литературные возможности Фета, чьи взгляды были прямо противоположны тем, что проповедовали популярные журналы и критики. Ему становится ясно: добиться желаемого "жизнеустройства" литературно-журнальными заработками также нереально, как и военной службой. И Фет вновь круто меняет свою жизнь.

В 1860 г. он покупает хутор Степановку, недалеко от родовых поместий Шеншиных, и становится хоть и не мценским дворянином, но мценским помещиком. И. С. Тургенев писал Я. Полонскому о Фете того времени: "Он теперь сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл - с какими-то волосяными вихрами за и под ушами - о литературе слышать не хочет и журналы пугает с энтузиазмом".

В 1862 г. Фет выступает как публицист и вызывает на себя огонь критики своими "Записками о вольнонаемном труде", очерками "Из деревни", в которых ругает правительство за то, оно плохо защищает помещичью собственность и интересы помещиков, а реформу, освободившую крестьян, называет самой большой ошибкой власти. В эти годы у Фета складываются дружеские отношения с другим писателем, который становится хозяином в своем имении Ясная Поляна, - Львом Толстым.

Выпустив в 1863 г. двухтомник своих произведений, Фет подводит итог 25-летней литературной деятельности и на десять лет расстается с поэзией. Он занимается устройством своего имения, оказавшись удачливым хозяином-землевладельцем, проявив в этом, совсем новом для него, деле чрезвычайную практическую сметку и присущие ему исключительные способности. Фет не только привел купленный им запущенный хутор в цветущий вид, но и повел хозяйство по всем правилам современной сельскохозяйственной и торговой науки. Он заводит мельницу, конный завод, продает рожь, в несколько раз увеличивая свое состояние.

В 1873 г. Фет подает прошение "на высочайшее имя" о признании его потомственным дворянином. И хоть версия Фета о лютеранском венчании его родителей, которое не было признано православной церковью, была весьма неубедительна, его хорошая репутация в глазах власти сыграла свою роль. Кроме того, поэт так ярко описал все те страдания, которые выпали на его долю из-за этого жестокого удара судьбы, те "жесточайшие нравственные пытки", которые испытывал всю жизнь, что, прочтя прошение, царь Александр II сказал: "Я представляю себе, сколько должен был выстрадать этот человек в своей жизни" и разрешил Фету "принять фамилию ротмистра Шеншина и вступить во все права и преимущества его по роду и наследию".

Узнав об указе, Фет пишет жене, чтобы переменила все метки и вензеля на белье и столовом серебре: "Теперь, когда все, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. <...> Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им - Фет".

Многие отнеслись к этому важнейшему для Фета событию с иронией, осуждением и даже насмешкой. И. С. Тургенев писал поэту: "Как Фет вы имели имя, как Шеншин вы имеете только фамилию". Эпиграммы и насмешки проникли в печать. На это Фет ответил: "Со стороны легко смотреть на чужую изуродованную жизнь, но к собственной так легко относиться трудно".

Прежнюю фамилию поэт сохранил как литературный псевдоним, но ревностно следил, чтобы в быту, в адресах писем его именовали Шеншиным:

Я между плачущих Шеншин,

И Фет я только средь поющих.

В конце 70-х гг. наступает последний период в жизни и творчестве Фета. Он становится действительно богатым помещиком, дворянином Шеншиным. В 1877 г. Фет продает свою Степановку и покупает в Курской губернии имение Воробьевку, о котором мечтал: с парком, роскошным садом, прудом, большим каменным особняком. Одному из своих бывших однополчан К. Ф. Ревелиоти он с гордостью пишет: "... я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством". С 1881 г. зиму он проводит в Москве, в купленном доме-особняке на Плющихе.

В конце 70-х гг. Фет счел возможным вновь вернуться в литературу. Он много работает над переводами, а также издает свои книги: четыре сборника "Вечерние огни", две части "Моих воспоминаний", книгу "Ранние годы моей жизни", перевод книги своего любимого А. Шопенгауэра "Мир как воля и представление".

Казалось бы, все сбылось. Фет достиг тех жизненных целей, к которым стремился всю жизнь. Но покоя и счастья, чувства спокойной удовлетворенности не было. И. С. Тургенев писал о Фете И. П. Борисову: "Я не знаю человека, который мог бы сравниться с ним в умении хандрить".

Грустные чувства усугублялись еще и тем, что искомого отзыва в сердцах читателей поэзия Фета, оказавшаяся не ко времени, не находила. Еще после первого выпуска "Вечерних огней" Н. Н. Страхов в коротком отзыве на него заметил: "Не всякому времени дается чувство поэзии. Фет точно чужой среди нас и очень хорошо чувствует, что служит покинутому толпою божеству". А ожидая очередной, четвертый, выпуск "Вечерних огней", Я. Полонский писал Фету: "Жду и буду ждать твоих "Вечерних огней". Хотелось бы сказать: все ждут... весь наш интеллигентный мир ждет огней твоих, - но увы! этого никто не скажет".

Действительно, широкому кругу читателей стихи Фета были чужды или попросту неизвестны. Революционно-демократическая и "реальная" критика замалчивала творчество поэта или грубо издевалась над его "бессодержательностью". Правда, среди преданных поклонников Фета были не только истинные ценители поэзии, но и великие творцы искусства — Лев Толстой, Владимир Соловьев, Н. Страхов, Я.Полонский, А.Толстой, П. И. Чайковский.

Друзья организовали торжественный пятидесятилетний юбилей поэтической деятельности Фета. Однако исключительная ограниченность читательской аудитории не могла не вызвать в нем, как во всяком писателе, чувства глубокой горечи и затаенной печали. Это звучит в его стихах "На пятидесятилетие Музы". А в небольшом предисловии Фета к четвертому выпуску "Вечерних огней", несмотря на демонстрируемое "равнодушие" к "массе читателей, устанавливающих так называемую популярность", явственно пробиваются грустные нотки.

Подобно рождению Фета, и его смерть оказалась окутанной покровом густой тайны, раскрывшейся окончательно лишь почти четверть века спустя после того, как дух поэта упокоился в могиле. Согласно официальной версии вдовы поэта и его первого биографа Н. Н. Страхова, Фет скончался 21 ноября 1892 г. от своей застарелой "грудной болезни", осложненной бронхитом.

На самом деле все оказалось не так просто и понятно.

За полчаса до смерти Фет настойчиво попросил у жены бокал шампанского, а когда она побоялась дать его, отправил ее к доктору за разрешением.

Оставшись с секретаршей, он начал диктовать ей, но не письмо, как обычно, а записку необычного содержания: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному". Продиктовав это, он взял лист и собственноручно подписал его: "21-го ноября Фет (Шеншин)".

Затем он схватил стальной стилет, лежавший на его столе для разрезания бумаги. Попытавшись вырвать у Фета нож, секретарша сильно поранила себе руку. Тогда Фет побежал в столовую, где в буфете хранились ножи, где, упав на стул, умер.

Так стало ясно, что смерть Фета была заранее обдуманным и решенным самоубийством - ведь Фет знал, что и бокал шампанского, и любые резкие движения станут для него смертельными. Как пишет Д. Благой, «самоубийства обычно рассматриваются как проявление слабости. В данном случае это было проявлением силы. Актом той "железной" фетовской воли, с помощью которой он, одолев преследовавшую его многие десятилетия несправедливую судьбу, сделал в конце концов свою жизнь такою, какою хотел, он "сделал", когда счел это нужным, и свою смерть».

 

■ Эстетические воззрения

Эстетика - наука о прекрасном. И взгляды поэта на то, что есть прекрасное в этой жизни, складываются под воздействием самых различных обстоятельств. Здесь все играет свою особую роль - и условия, в которых прошло детство поэта, сформировавшее его представления о жизни и красоте, и влияние учителей, книг, любимых авторов и мыслителей, и уровень образования, и условия всей последующей жизни. Поэтому можно сказать, что эстетика Фета - это отражение трагедии раздвоенности его жизненной и поэтической судьбы.

Мы уже знаем, что все свое интеллектуальное богатство, все напряжение воли, все силы души он обратил на достижение поставленной цели, идя к ней всеми путями, не различая добра и зла, жертвуя своей идее-страсти всем самым близким и дорогим. Когда же эта цель была достигнута, он мог бы с полным основанием сказать о себе словами из "Скупого рыцаря" А. С. Пушкина: "Мне разве даром это все досталось...// Кто знает, сколько горьких воздержаний, // Необузданных страстей, тяжелых дум, // Дневных забот, ночей бессонных мне // Все это стоило?.." Воистину, Фет выстрадал и свое богатство, и титул, и стародворянскую фамилию.

Идея-страсть, владевшая Фетом, не заключала в себе ничего "идеального" и вынуждала, как он пишет в своих мемуарах, "принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства". Фет жаловался своему другу Борисову, что во время службы вел "жизнь пошлую" настолько, что "добрался до безразличия добра и зла". Трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадежно-мрачный взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение все более отягчали его душу, ожесточали, "железили" его характер, разъединяли с окружающим миром, эгоистически замыкали в себе.

Т.А. Кузминская, сестра жены Л. Н. Толстого, писала о Фете: "Я никогда не замечала в нм проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа". Но, как отмечал Д. Благой, "словно бы в подтверждение древнего изречения: "Дух дышит, где хочет" - в этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жестком и корыстном сельском хозяине, в этом давно дошедшем до безразличия добра и зла пессимисте, сухом и тщеславном камергере двора его императорского величества - продолжал дышать дух поэта, и поэта истинного, одного из тончайших лириков мировой литературы".

Друг Фета Я. Полонский писал ему незадолго до его смерти: "Что ты за существо — не понимаю... Откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношески-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений...".

Так Полонский очень верно и точно определил противостояние двух миров - мира житейского и мира поэтического, которое поэт не только чувствовал, но и декларировал как данность: "Идеальный мир мой разрушен давно..." – признавался он своему другу еще в 1850 г. И на месте этого разрушенного идеального мира Фет воздвиг мир иной - сугубо реальный, будничный, наполненный прозаическими делами и заботами, направленными к достижению отнюдь не высокой поэтической цели. Этот мир невыносимо тяготил душу поэта, ни на минуту не отпуская его разум. В этой раздвоенности существования и формируется эстетика Фета, главный принцип которой поэт сформулировал для себя раз и навсегда и никогда от него не отступал: поэзия и жизнь - несовместимы, и им никогда не слиться. Фет был убежден: жить для жизни - значит умереть для искусства, воскреснуть для искусства - умереть для жизни. Вот почему, занимаясь хозяйственными делами, он на долгие годы уходил из литературы.

Жизнь - это тяжкий труд, гнетущая тоска и страдания:

Страдать, весь век страдать, бесцельно, безвозмездно,

Стараться пустоту наполнить и взирать,

Как с каждой новою попыткой глубже бездна,

Опять безумствовать, стремиться и страдать.

В понимании соотношения жизни и искусства Фет исходил из учения своего любимого немецкого философа Шопенгауэра, книгу которого "Мир как представление" он перевел на русский язык.

Шопенгауэр утверждал, что "наш мир - худший из всех возможных миров", что страдание неотвратимо присуще жизни. Этот мир - не что иное, как арена замученных и запуганных существ, и единственно возможный выход — смерть, что рождает в этике философа апологию самоубийства.

Опираясь на учение Шопенгауэра, да и до знакомства с ним, Фет не уставал твердить, что жизнь низменна, бессмысленна, скучна, что основное ее содержание - страдание, и есть только одна таинственная, непонятная в этом мире скорби и скуки сфера подлинной, чистой радости - сфера красоты, особый мир,

Где бури пролетают мимо,

Где дума страстная чиста, -

И посвященным только зримо

Цветет весна и красота.

"Какая грусть! Конец аллеи..."

Жизнь низка и корыстолюбива, в ней "мы бьемся из-за хлеба / В кровавом поте чуть дыша". Жизнь - страшный сон, и только поэзия дарует истинную жизнь:

Спасибо жизни! Пусть по воле рока

Истерзана, обижена глубоко,

Душа порою в сон погружена;

Но лишь краса душевная коснется

Усталых глаз - бессмертная проснется

И звучно затрепещет, как струна.

"Без чувства красоты, – формулирует Фет, – жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне".

Оглядываясь на свой творческий и жизненный путь, поэт писал: "Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии", "мы постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских".

Поэтическое состояние – это очищение от всего слишком человеческого, выход на простор из теснин жизни, пробуждение от сна, но прежде всего поэзия – преодоление страдания. Об этом говорит Фет в своем поэтическом манифесте "Муза", эпиграфом к которому берет слова Пушкина: "Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв". О себе как о поэте Фет пишет:

Пленительные сны лелея наяву,

Своей божественною властью

Я к наслаждению высокому зову

И к человеческому счастью.

Поэзия преобразует жизнь, очищает душу, и потому способна "дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам".

Извечным объектом искусства, по убеждению Фета, является Красота. Причем красота у Фета - это не только отражение идеальной красоты мира вышнего, "Божья весть", это не субъективное приукрашивание, эстетическая поэтизация действительности - она реально существует в этом мире: "Мир во всех своих частях, - писал Фет, - равно прекрасен. Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще не поэт... Итак, поэтическая деятельность, - заключает Фет, - очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта - этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом... Ты видишь ли, или чуешь в мире то, что видели или чуяли в нем Фидий, Шекспир, Бетховен?

"Нет". Ступай! Ты не Фидий, не Шекспир, не Бетховен, но благодари Бога и за то, если тебе дано хотя воспринимать красоту, которую они за тебя подслушали и подсмотрели в природе".

Представлению о Красоте как о реально существующем элементе мира, окружающего человека, Фет остался верен до конца своего творческого пути: «Целый мир от красоты» – писал он в одном из позднейших стихотворений.

Весь поэтический мир А. Фета располагается в этом поле Красоты и колеблется между тремя вершинами — Природа, Любовь и Творчество. Они же определяют "предметные элементы" этого мира. "Причем, – как писал Д.Благой, – все эти три поэтических предмета не только соприкасаются между собой, но и тесно взаимосвязаны, проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир — фетовскую вселенную красоты, солнцем которой является разлитая во всем, скрытая для обычного глаза, но чутко воспринимаемая "шестым чувством" поэта гармоническая сущность мира — Музыка ".

Очень характерны первые строки стихотворений Фета. Именно они зачастую передают тот восторг, который поэт испытывает перед чудом жизни и которым хочет поделиться со своим читателем: "Как богат я в безумных стихах!", "Какая ночь! На всем какая нега!", "О, этот сельский день и блеск красивый...".

Фет писал: "Незнакомого лирического стихотворения нечего читать дальше первого стиха: и по нем можно судить, стоит ли продолжать чтение". Даже самые печальные чувства сопровождаются у Фета полнотой, горячим дыханием: "Какая грусть! Конец аллеи...", "Какая холодная осень!..", "Прости! Во мгле воспоминанья...".

Переполненность чувствами, состояние поэтического безумия - непременное условие творчества по Фету: "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик".

"Истинная чепуха", уверял Фет, и есть "истинная правда в поэзии". Ведь, как писал поэт, "философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его - тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует".

Критик Н. Н. Страхов вспоминал о Фете: "По своей любви к резким и парадоксальным выражениям, которыми постоянно блестел его разговор, он доводил эту мысль даже до всей ее крайности: он говорил, что поэзия есть ложь и что поэт, который с первого же слова не начинает лгать без оглядки, никуда не годится".

Повествовательный элемент в поэзии, столь распространенный в некрасовской школе, Фет в свою лирику не допускал. Не сюжет, а поэтическая интонация должны господствовать в поэзии: "К чему искать сюжета для стихов, - говорил Фет Полонскому, - сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты".

Если поэзия, как утверждал Фет, "религии небесной сестра земная", то и цели ее - религиозные: воплощать божественную красоту мира и дарить людям утешение и веру. Фет обращается к поэтам:

С торжищ житейских, бесцветных и душных,

Видеть так радостно тонкие краски,

В радугах ваших, прозрачно-воздушных,

Неба родного мне чудятся ласки.

В стихотворении "Угасшим звездам" Фет уподобляет поэтическое творчество свету звезд, который летит к людям сквозь время и пространство даже тогда, когда звезда гаснет, так же, как стихи светят людям даже тогда, когда поэт уходит из жизни:

Долго ль впивать мне мерцание ваше,

Синего неба пытливые очи?

Долго ли чуять, что выше и краше

Вас ничего нет во храмине ночи?

Может быть, нет вас под теми огнями:

Давняя вас погасила эпоха, -

Так и по смерти лететь к вам стихами,

К призракам звезд, буду призраком вздоха!

■ Образ любви-воспоминания

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать...

А.Фет

Любовная лирика А. Фета представляет собою весьма уникальное явление, так как практически вся обращена к одной женщине - безвременно ушедшей из жизни возлюбленной Фета Марии Лазич, и это придает ей особый эмоциональный колорит.

Фет почти ничего не сказал в своих воспоминаниях о тех переживаниях, что вызвала в нем смерть Марии Лазич, и только одна фраза поможет нам понять, какой трагедией стала для поэта потеря любимой: "Казалось, достаточно было бы безмолвно принести на трезвый алтарь самые задушевные стремления и чувства. Оказалось на деле, что этот горький кубок недостаточно отравлен". Метафорические уподобления жизни "трезвому алтарю" и "горькому кубку" ясно дают нам понять, что Фет сознавал, насколько прозаична его житейская практика и насколько жестока та цель, ради достижения которой необходимо жертвовать "самыми задушевными стремлениями и чувствами". Одной из таких жертв и стала любовь. Смерть Марии окончательно отравила и без того "горькую" жизнь поэта. Об этом говорят нам его стихи.

Мария Лазич погибла в 1851 г., и все сорок лет, что поэт прожил без нее, были наполнены горькими воспоминаниями о "сгоревшей любви". Причем эта традиционная для обозначения ушедшего чувства метафора в сознании и лирике Фета наполнялась вполне реальным и потому еще более страшным содержанием.

"Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался её, – писал Фет другу. – Она, сгорая, кричала: "Сохраните его письма", – и умерла со словами: он не виноват, – а я. После этого говорить не стоит. Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не могла соединить нас. Ожидать же подобной женщины с условиями жизни (sic) было бы в мои лета и при моих средствах верх безумия. Итак, мой идеальный мир разрушен давно..."

То, что не смогла соединить судьба, соединила поэзия, и в своих стихах Фет вновь и вновь обращается к своей возлюбленной как к живому, внимающему ему с любовью существу.

Как гений ты, нежданный, стройный,

С небес слетела мне светла,

Смирила ум мой беспокойный,

На лик свой очи привлекла.

Вдали ль душой ты иль меж нами,

Но как-то сладостно, легко

Мне пред тобою, с небесами

Сдружившись, реять высоко;

Без сожаленья, без возврата

Мне сладко чувства расточать

И на тебя очами брата

С улыбкой счастия взирать.

Стихотворения этой группы отличаются особым эмоциональным колоритом: они наполнены радостью, упоением, восторгом. Здесь господствует образ любви-переживания, зачастую слитый с образом природы, которая помогает лирическому герою выразить всю полноту радости восприятия бытия:

Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река - как зеркало и вся блестит звездами;

А там-то... голову закинь-ка да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами!

О, называй меня безумным! Назови

Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею

И в сердце чувствую такой прилив любви,

Что не могу молчать, не стану, не умею!

Я болен, я влюблен; но мучась и любя -

О слушай! о пойми! - я страсти не скрываю,

И я хочу сказать, что я люблю тебя –

Тебя, одну тебя люблю я и желаю! (1854)

Стихотворение представляет собою часть того лирического диалога, который поэт ведет со своей возлюбленной: они наполнены восклицаниями, обращениями, риторическими вопросами.

Любовь возвращается к поэту не только в образах природы: в блеске звезд, сиянии реки, но и в звуках музыки. Когда-то гастролировавший в Елисаветграде Ференц Лист, восхищенный игрой Марии Лазич, написал ей в альбом музыкальную строку дивной красоты, которая навеяла Фету строки:

Какие-то носятся звуки

И льнут к моему изголовью.

Полны они томной разлуки,

Дрожат небывалой любовью.

Казалось бы, что ж? отзвучала

Последняя нежная ласка,

По улице пыль пробежала,

Почтовая скрылась коляска...

И только... Но песня разлуки

Несбыточной дразнит любовью,

И носятся светлые звуки

И льнут к моему изголовью. (1853)

Любовь возвращается в снах:

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится, снится: мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела. (1864)

О своей любви грезит поэт в бессонные ночи:

В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты,

Чудные душу порой посещают минуты.

Дух окрылен, никакия не мучит утрата,

В дальней звезде отгадал бы отбывшего брата!

Близкой души предо мною все ясны изгибы:

Видишь, как были, - и как быть мы могли бы!

О, если ночь унесет тебя в мир этот странный,

Мощному духу отдайся, о друг мой желанный!

Я отзовусь - но, внемля бестелесному звуку,

Вспомни меня, как невольную помнят разлуку! (1851)

Память о любви настолько сильна в душе поэта, что и через сорок лет он создает стихотворение«На качелях», поражающее силой и свежестью чувства:

И опять в полусвете ночном

Средь веревок, натянутых туго,

На доске этой шаткой вдвоем

Мы стоим и бросаем друг друга.

И чем ближе к вершине лесной,

Чем страшнее стоять и держаться,

Тем отрадней взлетать над землей

И одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом

Может выйти игра роковая,

Но и жизнью играть нам вдвоем -

Это счастье, моя дорогая! (26 марта 1890)

О лирическом импульсе этого стихотворения Фет писал: "Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной качаюсь".

Фет имеет в виду рецензию В. Буренина на четвертый выпуск "Вечерних огней". По поводу стихотворения "На качелях" Буренин писал: "Представьте себе 70-летнего старца и его "дорогую", "бросающих друг друга" на шаткой доске... Как не обеспокоиться за то, что их игра может действительно оказаться роковой и окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков!". Эти слова говорят не только о душевной глухоте критиков, но и силе переживаний поэта, которые, несмотря на столь существенный хронологический разрыв между впечатлением и его поэтическим воплощением, не теряют своей убедительности.

Поэт канонизирует образ возлюбленной, что явственно выражено в таких эпитетах, как "нерукотворные" черты, "коленопреклоненный", "просветленный". Она - "ангел кротости и грусти". Тем более что "имя нежное" - Мария - это имя Богоматери. Право же на святость возлюбленная поэта приобретает, приняв мученическую гибель во имя любви:

В благословенный день, когда стремлюсь душою

В блаженный мир любви, добра и красоты,

Воспоминание выносит предо мною

Нерукотворные черты.

Пред тенью милою коленопреклоненный,

В слезах молитвенных я сердцем оживу

И вновь затрепещу, тобою просветленный, -

Но все тебя не назову.

И тайной сладостной душа моя мятется;

Когда ж закончится земное бытиё,

Мне ангел кротости и грусти отзовется

На имя нежное твое. (1857)

В стихах Фета постоянно звучит мотив возвращения к прошлым дням, наполненным восторгом любви, возвращения к молодости, к весне жизни:

В уединении забудусь ли порою,

Ресницы ли мечта смежает мне, как сон, -

Ты, ты опять стоишь передо мною,

Моих весенних дней сияньем окружен.

Всё, что разрушено, но в бедном сердце живо,

Что бездной между нас зияющей легло,

Не в силах удержать души моей порыва,

И снова я с тобой - и у тебя светло.

(«Неотразимый образ», 1856)

Другая группа стихотворений имеет совершенно иную эмоциональную окраску. Здесь доминирует образ любви-воспоминания. Чем дальше во времени отходит от прошлого поэт, тем сильнее и явственнее проявляется этот образ в его памяти и в его жизни, становясь "вторым я" - именно так переводится название стихотворения "Аlter ego":

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей,

И была ли при этом победа, и чья, -

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

Ты душою младенческой всё поняла,

Что мне высказать тайная сила дала,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.

Та трава, что вдали над могилой твоей,

Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,

И я знаю, взглянувши на звезды порой,

Что взирали на них мы как боги с тобой.

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!

Январь 1878

Лирика Фета становится воплощенной памятью о Марии, памятником, "живым изваянием" любви поэта. Трагический оттенок придают любовной лирике Фета мотивы вины и наказания, которые явственно звучат во многих стихах.

Долго снились мне вопли рыданий твоих, -

То был голос обиды, бессилия плач;

Долго, долго мне снился тот радостный миг,

Как тебя умолил я - несчастный палач. (1886)

Лирический герой называет себя "палачом", подчеркивая тем самым осознание своей вины. Но он - "несчастный" палач, так как, погубив возлюбленную, погубил и себя, свою собственную жизнь. И потому в любовной лирике рядом с образом любви-воспоминания настойчиво звучит мотив смерти как единственной возможности не только искупить свою вину, но и вновь соединиться с возлюбленной. Лишь смерть способна вернуть то, что отнято жизнью:

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей. –

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет - и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

4 ноября 1878

Жизнь потеряла для героя ценность, превратившись в цепь страданий и потерь, в "горький, отравленный" кубок, испить который до дна предстояло поэту. В лирике возникает трагическое по своей сущности противопоставление двух образов - лирического героя и героини. Он жив, но мертв душою, а она, давно умершая, живет в его памяти и в стихах. И этой памяти он сохранит верность до конца:

Нет, я не изменил. До старости глубокой

Я тот же преданный, я раб твоей любви,

И старый яд цепей, отрадный и жестокий,

Еще горит в моей крови. (1887)

Пожалуй, любовная лирика Фета - это единственная лирическая область творчества поэта, в которой нашли отражение его жизненные впечатления. Наверное, потому песни любви так отличаются от стихотворений, посвященных природе. В них нет той радости, ощущения счастья жизни, которые мы увидим в пейзажной лирике Фета.

 

■ Своеобразие пейзажной лирики

А. Фет - один из самых замечательных русских поэтов-пейзажистов. Ничего в мире природы не ускользнуло от внимательного и любящего взора поэта. В его сборниках мы найдем целые циклы стихотворений, посвященных изображению всех времен года: "Весна", "Лето", "Осень", "Снега". Вся флора и фауна средней полосы России представлена в его стихах.

Явления природы описываются Фетом детально, предельно конкретизированно. Например, для русской поэзии свойственно обращаться к образам птиц. Но зачастую образы эти используются поэтами как символические или аллегорические изображения определенных понятий и свойств: орел - смелость, свобода, мощь; соловей - любовь; лебедь - верность и красота и т. д. Фет же, кроме привычных обозначений, наделяет птиц и вполне конкретными свойствами, которыми они обладают как представители живого мира природы. Наряду с традиционными для литературы птицами, мы встретим в его стихах и сыча, и луня, и чибиса, и черныша, и кулика, и стрижа и многих других. По голосу поэт определяет не только то, какая это птица, но и где она находится, как сила звука ее голоса соотносится с общей картиной и общим настроением в природе и в душе человека:

За облаком до половины скрыта,

Луна светить еще не смеет днем.

Вот жук взлетел и прожужжал сердито,

Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.

Покрылись нивы сетью золотистой,

Там перепел откликнулся вдали,

И слышу я, в изложине росистой

Вполголоса скрипят коростели.

Уж сумраком пытливый взор обманут.

Среди тепла прохладой стало дуть.

Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,

И как река засветит Млечный путь.

Так Фет строит картину мира, который он видит, чувствует, осязает, слышит. И в этом мире всё важно и значимо, всё, как части мозаики, составляет целостность картины: и алый блеск, и поля, и степь, "безбрежная, как море", и облака, и луна, и жук, и лунь, и коростель, и звезды, и Млечный путь.

В свое время появилась, казалось бы, странная работа И. С. Федины о флоре и фауне в поэзии Фета. Для таблиц, в которых систематизированы травы и деревья, кустарники и цветы, птицы и животные, стихи Фета предоставили исследователю богатейший материал. Если бы автор занялся исследованием Фета-энтомолога, он и здесь нашел бы очень многое. Ведь насекомые становятся необходимой, важнейшей составной картины мира Фета, в которой все значимо. Как отмечает Н.Скатов, жизнь насекомых "сама по себе", а не как иллюстрация к человеческим переживаниям, «есть следствие богатейшей человеческой чувственности, воспринимающей мир природной жизни и отдающейся ей». Каждая птица, каждый цветок, каждое дерево и каждая травинка не просто являются составляющими общей картины – все они обладают только им свойственными приметами, даже характером. Обратим внимание на стихотворение "Бабочка":

Ты прав. Одним воздушным очертаньем

Я так мила.

Весь бархат мой с его живым миганьем –

Как два крыла.

Не спрашивай: откуда появилась?

Куда спешу?

Здесь на цветок я легкий опустилась

И вот - дышу.

Надолго ли, без цели, без усилья,

Дышать хочу?

Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья

И улечу.

Как будто сама бабочка, отвечая на восхищенный возглас поэта, рассказывает о себе, и перед нами возникает вполне конкретный образ, с явственно обозначенными чертами внешнего облика и характера. Даже "дыхание" бабочки передает поэт, сочетая длинную строку стиха с короткой - как будто складывающиеся и раскладывающиеся бархатные крылья. Своим особым характером обладают даже цветы, как в стихотворении "Георгины":

Вчера - уж солнце рдело низко –

Средь георгин я шел твоих,

И как живая одалиска

Стояла каждая из них.

Как много пылких или томных,

С наклоном бархатных ресниц,

Веселых, грустных и нескромных

Отовсюду улыбалось лиц!

Такое точное воспроизведение возможно лишь в том случае, если поэт способен к обостренному вглядыванию в природу, если он чувствует непосредственную близость своей души к миру природы:

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звезды вглядясь, -

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

Я думал... не знаю, что думал;

Я слушал таинственный хор.

И звезды тихонько дрожали,

И звезды люблю я с тех пор...

Эта связь и есть определяющий фактор его взаимоотношений с миром природы.

"Чувство природы" у Фета носит универсальный характер. Практически невозможно выделить чисто пейзажную лирику поэта, не порвав при этом связей с ее жизненно важным органом - человеческой личностью, подчиненной общим законам природной жизни. Определяя это свойство своего мироощущения, Фет писал: "Только человек, и только он один во всем мироздании, чувствует потребность спрашивать: что такое окружающая природа? Откуда все это? Что такое он сам? Откуда? Куда? Зачем? И чем выше человек, чем могущественнее его нравственная природа, тем искреннее возникают в нем эти вопросы".

Отношения Фета с природой - это полное растворение, это состояние трепетного ожидания - ожидания чуда:

Я жду... Соловьиное эхо

Несется с блестящей реки,

Трава при луне в бриллиантах,

На тмине горят светляки.

Я жду... Темно-синее небо

И в мелких, и в крупных звездах,

Я слышу биение сердца

И трепет в руках и ногах.

Я жду... Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад...

Прости, золотая, прости!

Это ожидание того чуда, которое происходит, когда поэт чувствует, как растворяется в природе, как он, "природы праздный соглядатай", становится неотъемлемой её частью и потому способен воспринимать всеми чувствами то, что может быть недоступно другому. Фет говорил, что "поэт - тот, кто в предмете видит то, чего без его помощи другой не увидит".

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад

Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок...

Слух, раскрываясь, растет,

Как полуночный цветок.

В максимально напряженном состоянии человек обостренно воспринимает природу и сам, отдаваясь ей, начинает жить как природа. "Слух, раскрываясь, растет, / Как полуночный цветок" - в таком сравнении с цветком есть не только смелое и удивительно наглядное опредмечивание человеческого слуха, материализация, выявляющая его природность. Здесь передается процесс самой этой вживаемости в мир природы. Потому-то и стихи "Хрипло подругу позвал / Тут же у ног коростель" уже перестают быть простой параллелью из жизни природы. Это "хрипло" относится не только к птице, но и к человеку, стоящему здесь, на "самом пути", уже, быть может, с перехваченным, пересохшим горлом. И так же органично включенной в мир природы оказывается она: "Ах, как пахнуло весной!.. / Это, наверное, ты!". Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность тоже, в этом мире органично существующая. «Ах, как пахнуло весной!» - эта средняя строка относится столько же к ней, молодой, сколько к молодым кустам, но эта же строка и объединяет ее и природу так, что она является как весь природный мир, а весь природный мир есть она». (Н. Скатов).

Н.Скатов полагает, что "природность, естественность - главное завоевание лирики Фета, определившее основные особенности его художественной системы. Именно поэтому, скажем, у него есть не просто метафоризация:

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы

И я слышу, как сердце цветет.

Оригинальность Фета состоит в том, что очеловеченность природы встречается у него с природностью человека". Поэтому так легко переходит он от прямого значения слова к переносному, когда природа в своей очеловеченности сливается с природной жизнью человеческого сердца.

Что за звук в полумраке вечернем? Бог весть, -

То кулик простонал или сыч.

Расставанье в нем есть, и страданье в нем есть,

И далекий неведомый клич.

Точно грезы больные бессонных ночей

В этом плачущем звуке слиты, -

И не нужно речей, ни огней, ни очей –

Мне дыхание скажет, где ты.

Не только конкретностью и чувственной значимостью детали интересен Фет, но и той особой эмоциональностью, что явлена в его стихах. Более того, неопределенность изображаемых явлений, если их взять вне общего контекста стихотворения, может быть просто поразительной. Вот, например, как начинается одно из стихотворений:

Прозвучало над ясной рекою.

Прозвенело в померкшем лугу.

Прокатилось над рощей немою.

Засветилось на том берегу.

Что прозвучало? Что прозвенело, прокатилось, засветилось? Но стихотворение названо "Вечер", и далее неопределенная картина становится более предметной, но никак не проясняет смысла первой строфы:

Далеко, в полумраке, лугами

Убегает на запад река.

Погорев золотыми каймами,

Разлетелись, как дни, облака.

На пригорке то сыро, то жарко.

Вздохи дня есть в дыханьи ночном. –

То зарница уж теплится ярко

Голубым и зеленым огнем.

И вот уже мы понимаем, что прояснения никакого и не требуется. Это целостная, яркая в своей синкретической изобразительности картина, где слились все впечатления - и зрительные, и осязательные, и слуховые, и сверхчувственные.

Природа в лирике Фета живет своей разнообразной жизнью и показана не в каких-то статических, закрепленных во времени и пространстве состояниях, а в движении, в переходах из одного состояния в другое: