Смысл катания на карусели — в катании на карусели

КТО ЕГО ОСУДИТ?

 

Пойми по крайней мере одно:

духовная свобода и единство с дао

не случайно вручаемый дар, но награда

за сознательное преображение

и развитие себя.

 

— Трактат «Хуахуцзин» —

 

С

ледующее утро я провел за компьютером. Пришел холодный фронт, на улице слишком зябко и ветрено, чтобы выбираться из дому, так что это хорошая возможность заняться кое-какими делами, что в моем случае означает поработать над этой книгой и разобрать почту.

Если бы я пытался отвечать на каждый вопрос учеников со всей глубиной и серьезностью, то это превратилось бы в полноценную работу. Я этого не делаю. Я даже не читаю их письма со всеми подробностями, просто пробегаю, чтобы уловить суть. Таким же образом я обращаюсь и с людьми. Вот простой факт: можно задать миллионы вопросов, но на них есть только сотня или около того ответов. Моя работа не в том, чтобы отвечать на вопросы прямо, и я редко этим занимаюсь. Как ни иронично, ученики не настолько подготовлены, чтобы задавать вопросы, и если бы я просто отвечал на вопросы, которые им захотелось задать, то они только глубже зарылись бы в свои собственные фальшивые верования.

Вот почему это может выглядеть так, словно я никогда не даю прямого ответа на прямой вопрос. Скорее, я использую вопрос или первые несколько слов вопроса, чтобы определить, что ученику нужно услышать от меня. Ученик, возможно, понятия не имеет, что ему нужно услышать, а я знаю точно, потому что смотрю с более высокой перспективы, которая позволяет мне точно видеть, где он находится, где он хочет быть и куда ему нужно двигаться, чтобы попасть туда. Все это совершенно ясно для меня, но поскольку у ученика нет такого обзора, он не в состоянии проложить себе верный курс. В этом и состоит роль наставника, иначе любой мог бы взять книгу и, как выразилась Джолин, — бах!

Ученики просят рыбы, я даю им червяка. Возможно, червяк не настолько увлекателен, но это работает одним-единственным способом. На пути нужно сражаться за каждый шаг. Рядом никого нет, и никто не сделает это за тебя. Иначе и быть не может.

Обычно я отвечаю на письма вопросом или ссылкой на источник, который может помочь ученику точнее сформулировать свой вопрос, что часто ведет к его разрешению. Например, в вопросе может упоминаться Гитлер. Это означает, что спрашивающий бьется над концепцией добра и зла. Когда в одном вопросе появляются Гитлер и Бог, значит, ему не удается примирить Божью любовь с обнаруженными в мире ужасами и страданиями. Это противоречие в основном порождается тем, что человеку всю жизнь твердили о Боге как боге любви. Разумеется, это только полбога или даже треть, да и вообще это не о Боге. Возможно, я предложу человеку в такой ситуации передохнуть и посмотреть «Махабхарату» в версии Питера Брука и уделить особое внимание множеству аспектов Кришны и особенно комментарию Брука к одному из аспектов, когда он указывает на, казалось бы, недостойное Бога поведение и едко спрашивает зрителя: «Кто его осудит?»

Подталкивая учеников в этом направлении, я надеюсь, что они сумеют раздвинуть границы собственного определения Бога. В этом великом эпосе Кришна не раз обманывает, лжет, убивает и ведет себя трусливо, и тому, кто привык считать Бога отличным парнем, трудно переварить это. Но Кришна не бог любви и света, он представляет целостность, поэтому в нем можно найти любые качества. Бог любви и добра был бы отдельным аспектом бога, определяемого как абсолют. Кришна — персонификация абсолюта, поэтому если вы такие чувствительные, что отказываете в Боге растлителям детей, маньякам-истребителям целых народов или обидчикам щенков, то вы переосмысливаете его как нечто конечное, и тогда абсолюту нужно придумать новое имя. Разумеется, этот куда более интересный момент возвращает нас к проницательному вопросу Питера Брука: «Кто его осудит?» Этим вопросом разрушается не какое-то там определение Бога, им разрушается идея собственного места во вселенной — собственное отношение к абсолюту. Это важный шаг к пониманию, что все есть одно, или, точнее, это важный шаг прочь от верования, что все не есть одно.

Я бы объяснил ученику, задающему один из тех немногих вопросов, что торопиться некуда, что можно продумать свои мысли до конца. Оскар Уайльд написал: «Всякая мысль безнравственна. Ее суть в разрушении. Когда вы думаете о чем-нибудь, вы это губите. Ничто не может перенести воздействия мысли». Возможно, он имел в виду, что ложь выживает только в тени. Свет ума «разрушает» неистинное, открывая, что, прежде всего, ее никогда не было. Как свет прогоняет тень, так тщательное исследование прогоняет иллюзию.

Обсуждение свободной воли и предопределенности дает хороший пример такого обучающего процесса. Учеников этот вопрос ставит в тупик, потому что они сосредоточены на ответе, когда все их внимание должно быть направлено на вопрос. «Оставайся с вопросом», — говорю я им. «Не беспокойся об ответе, просто пойми вопрос правильно. Исследуй свои допущения». Довольно скоро вопрос сам разрушается, а вместе с ним и множество слоев заблуждений.

Понятно, что ученики желают углубить свое понимание, но роль учителя в том и состоит, чтобы направить их, скорее, вперед, нежели оставить топтаться вокруг углубления понимания. Осознание себя заключается не в накоплении, а в избавлении. Единственное истолкование, требующееся для пробуждения, — то, что облегчает разрушение.

На самом деле я часто и вовсе не отвечаю на письма, потому что и так ясно, что само их написание представляет собой процесс и ответ не требуется. Меня используют в качестве конечного адресата в процессе Духовного Саморазрушения, в котором моя роль заключается в том, чтобы существовать в виде идеала в уме ученика. Этот процесс может быть очень мощным и ускоряющим продвижение. Не так уж редко случается, что день за днем я получаю сообщения с извинениями за вчерашнее письмо, сетованиями о вчерашней глупости и пылкими откровениями о новом уровне понимания, причем вновь приобретенное понимание, если все идет хорошо, назавтра тоже оказывается источником смущения.

И все же работа с письмами занимает некоторое времени, так что за час мне обычно удается справиться лишь с тремя-четырьмя. Этим утром я умудрился ответить на десяток, прежде чем мой ум утратил ясность. Я выключаю компьютер, выхожу из кабинета и натыкаюсь на попу Джолин.

— О, привет, попа Джолин, — говорю я остроумно.

Она поворачивается и смотрит на меня:

— А, привет! Я не была уверена, что вы здесь. Было так тихо.

Она стоит на четвереньках рядом с ведром и скребет щеткой дубовый пол главной лестницы передней. Большая часть пола еще влажная, поэтому нет смысл пытаться пройти мимо нее. Я плюхаюсь на пол и прислоняюсь спиной к стене. Мне нравится наблюдать, как люди работают.

— Как дела? — спрашиваю я ее.

— Отлично! — говорит она восторженно. — Была в библиотеке, изучала платоновскую аллегорию пещеры и кое-какие комментарии к ней. Я много думала об этом, ну, о нашем разговоре.

— Разговор был о...

— А, эээ, о разнице между мистицизмом и просветлением.

Она перестала скрести, пока говорила.

Я показываю ей на невымытую часть пола.

— Я не уполномочен объявлять перерыв.

Она хихикает и возобновляет работу.

— Интересно, с чего это мы могли заговорить о разнице между просветлением и мистицизмом, — говорю я.

— Ну, — объясняет она, — мы говорили о Ямамата Роси и платоновском кинотеатре... — Ага, я все это помню. Не могу вспомнить только о том, с какой стати я подумал, что это самая подходящая для тебя тема.

— Дзэн...

— Ааааа... Дзэн.

— Мы говорили о разнице между дзэном, торгующем книгами, и дзэном, ведущим к просветлению.

— Ого! — восклицаю я. — Это очень интересная тема. К чему мы пришли?

— Ну, мы говорили о платоновском кинотеатре и разнице между...

— Просветлением и мистицизмом.

— Ага, верно, потому что, мне кажется, вы говорили... пытались показать мне, что книги и все, что я читала о дзэне...

— Итак, торгующий книгами дзэн имеет отношение к мистицизму, а настоящий дзэн к просветлению?

— Хм, не знаю... — говорит она. — Ну, да, настоящий дзэн имеет отношение к просветлению, верно? Да, я знаю. Но я не знаю, имеет ли торгующий книгами дзэн к мистицизму или это просто, ну, знаете, торговля книгами. Наверное, я не очень хорошо разбираюсь в этой части.

— Ты подумала над той частью, где про кинотеатр?

Ее глаза загорелись.

— Да! И я знаю ответ! Мистики остаются в зале, но кинотеатр — это еще не все. Это не что-то конечное, полное и наивысшее. Просветление не в кинотеатре. Если ты хочешь просветления, то должен встать, пойти по между рядами к выходу, к солнечному свету, и вообще уйти из кинотеатра!

— Уйти из кинотеатра, — размышляю я, — это интересно. Значит, все сидят там и смотрят фильм...

— Коровы! — выпаливает она. — Вот что случилось со мной в церкви. Я перестала верить, что кино — это реальная реальность. Вот когда я сбросила оковы, встала и увидела всех людей, которых знала, все еще сидящими там... как вы и сказали. Но вы уже давно не читали Платона, потому что ваша версия очень чудная.

Она снова перестала скрести пол.

— Может, платоновская версия намного чуднее. Продолжай скрести, — говорю я, и она скребет. — Да, я давно не читал Платона. Итак, ты говоришь, что мистики остаются в кинотеатре?

— Ага, — говорит она, — но и оставаться в кинотеатре — это не реальность, а просто еще одна часть полностью выдуманной штуки. Кинотеатр реальнее кино, но все еще не реально реален.

— А мистики знают об этом?

Она не выпаливает ответ, продолжая выводить щеткой небольшие круги. Мне кажется, что она жужжит, но потом я понимаю, что она издает «хммммм».

— Нееет, — говорит она приглушенным тоном человека, который только что обнаружил тайный заговор. — Они не знают. Верно ведь? Они чуть более пробуждены, но все еще не пробуждены, потому что думают, что они вроде как полностью пробуждены, но они все еще в кинотеатре... как свет на экране... свет в проекторе — это тоже не настоящий источник света, это просто крошечная вспышка настоящего света, солнца... вот что я прочитала. Значит, люди в оковах, которые смотрят кино, вроде как спят, хотя даже не знают об этом, но спят и те люди, которые больше не в оковах... Ух ты, такие, как я! И, может быть, мистики самые пробужденные из всех, а может, тот, кто больше всех мистик, тот больше всех пробужден... Но если бы они знали о солнце, крошечной вспышкой которого является проектор, то ушли бы из кинотеатра, они бы направились наружу, следовательно, на самом деле они тоже не знают. Ого! Думаю, я действительно начала это понимать!

— Итак, ты сидишь здесь и говоришь, что ты не пробуждена? Должно быть, это довольно странно для тебя.

— Я же спрашивала вас, в парке у озера, я спрашивала, почему вы говорите, что вы не мистик. Вот почему! Вы не в кинотеатре! Вот разница! Вы продолжаете идти. Вы вышли на солнце, к настоящему источнику света! — Она снова перестала скрести. — Вот что означает пробуждение! Вот что значит просветленный!

— Если ты не собираешь мыть пол, то придется мне этим заняться.

Она снова начинает скрести.

— Я не очень-то понимаю, о чем вся эта мистика, — продолжает она, — но вот как все выглядит. Неважно, насколько ты великий мистик, неважно, насколько великим ты себя считаешь, но если ты еще в кинотеатре...

— Не думаю, что ты можешь говорить и скрести одновременно. Если бы пришла Сонайя и увидела твою работу...

Она удваивает усилия.

— Если ты еще в кинотеатре, ты еще не пробужден. Ты еще спишь, но вроде как видишь во сне, что пробужден. Ты еще не знаешь, что такое реальность... Например, солнце! Кинотеатр похож на сон, и... Но... хммм. Итак, мистик или кто-то вроде меня, то есть не мистик, но уже и не в оковах... Это что-то, но это не все.

— Ладно, — говорю я, — значит, я просветленный и это означает, что я снаружи кинотеатра? На солнце?

— Эээ, да... — отвечает она нерешительно.

— Но вот же я, говорю с тобой.

— Ага...

— Интересно, нужно ли было мне пройти все эти уровни, чтобы выйти. Знаешь, сделать первый шаг, ведущий из оков, как у тебя в церкви, потом стать немного мистическим, потом еще немного, потом еще, и, наконец, настолько совершенно мистическим, чтобы совсем покинуть кинотеатр? Или я просто пошел прямо по этому пути и вышел на солнечный свет?

Ее внимание приковано к полу, а ее ум пережевывает вопрос. Это не маленький вопрос — достигается ли осознание истины постепенно или одним шагом, как у дурака из колоды карт Таро, шагающего в пустоту? А если одним шагом, то сколько шагов нужно сделать, чтобы стать дураком, шагающим в пустоту?

— О боже! О боже! Вот что вы говорите, вот в чем дело! Все началось с ваших слов, что вы не мистик. Вы сказали, что я буду разочарована, потому что вы не очень мистический парень. Можете вы это сделать? Можете просто выйти наружу без всех этих мистических штук?

Здорово, она сияет, когда счастлива.

— Хороший вопрос, — отвечаю я. — Если говорить навскидку, то я не знаю. У меня есть небольшой опыт мистических штук. Я испытывал переживания универсального сознания — мистического единения — несколько раз, и это сильно на меня повлияло, так что я не могу исходить из своего опыта, говоря, что кто-то может просто взять и выйти. Возвращайся к работе. — Она снова начинает водить щеткой. — Я могу, конечно, сказать, что не обязательно проходить все ступени мистицизма или все более утонченные уровни сознания, чтобы наконец выйти на, эээ, солнечный свет, но я могу предположить, что нет причин не делать этого, сразу погрузившись в божественное. Ни одной причины, о которой я бы знал, во всяком случае.

Конечно, речь идет о рамках одной жизни. Кто знает, какого рода эволюция может происходить в течение множества инкарнаций? Но сейчас не время для этой темы, и факт остается фактом — я не очень мистический парень.

— Это было так круто! Это всегда так работает? Я задала вам все эти вопросы и вы, кажется, даже не ответили на них. Вы каким-то образом показали мне, как ответить на них самой. Это и есть, ну, типа, ваш метод? Это всегда так работает?

— Не знаю. Побудь тут и выясни сама.

— Это правда круто! Меня действительно торкнуло пойти в библиотеку и выяснить это все. Как будто у меня появилось предназначение, которое мной завладело, и это было прекрасно! Я действительно чувствую, что поняла что-то важное. Никогда такого не испытывала раньше. Я всегда хорошо училась в школе, но никогда не узнавала что-то, что считала вроде как... важным.

— Ага, отлично. Ты хорошо училась в школе, ты узнаешь важные вещи, ты ученик Платона и все такое, но этот пол выглядит так, будто ты протерла его грязным носком. Неужели все эти книги по дзэну не научили тебя по крайней мере выполнять работу осознанно?

— Что дальше? — спрашивает она, совершенно пропуская мимо ушей мою критику? — Теперь я получу следующее задание? Вроде другого вопроса, над которым надо поработать? Чем я теперь займусь? Не считая пола.

— Ну, у меня по правде говоря нет ничего готового. Надо будет подумать. Так по этой твоей маленькой теории, как ты считаешь — Ямамата Роси просветленный? Или просто мистик?

— Он... — начинает она, но останавливается. — О черт. Я не знаю. Я должна подумать над этим.

Умница.

 

НЕ-Я — ЭТО ИСТИННОЕ Я

 

Человек, в котором дао действует беспрепятственно,

Не беспокоится о собственных интересах

И не презирает тех, кто беспокоится о своих.

 

Он не гоняется за деньгами

И не делает из бедности добродетель.

 

Он идет по пути, не надеясь на других,

И не гордится собой, что шагает в одиночестве.

 

Сам не следуя за толпой,

Он не сетует на тех, кто следует.

 

Чины и награды не интересуют его,

Бесчестие и позор не пугают его.

 

Он не ищет все время правильное и неправильное,

Не решает «Да» и «Нет».

 

Поэтому древние говорили:

«Человек дао остается неизвестным.

Совершенная добродетель не дает ничего.

Не-я — это истинное я,

А величайший из людей — Никто».

 

— Чжуан-цзы —

 

СМЫСЛ КАТАНИЯ НА КАРУСЕЛИ — В КАТАНИИ НА КАРУСЕЛИ

 

Моя хижина сгорела дотла,

Теперь мне видна луна.

 

— Даосская поговорка —

 

Я

дал Джолин ее следующее «задание». Оно простое. «В следующий раз, — сказал я ей, — давай поговорим без аналогии пещеры-кинотеатра. Попробуй объяснить мне эти вещи без всяких прикрас». А когда она окажется готова, я позволю ей высказаться, но не для меня. Я попрошу ее объяснить это кому-нибудь другому, кто еще не знаком с идеей. Будучи готовой, она обретет ясное понимание разницы между состояниями сна в пещере, пробужденности в пещере и пре­быванием вне пещеры, и если это все, что она получит за время, проведенное со мной, то, по крайней мере, всю оставшуюся жизнь она будет достаточно осведомленной, чтобы самостоятельно выбирать блюда из духовного меню.

Я спускаюсь вниз, чтобы найти себе что-нибудь на обед. Как обычно, холодильник забит невостребованной едой, которая каким-то образом со временем становится вкуснее. Выбрав рисовое пулао с яблоком и блинчики с масалой, накладываю все это на тарелку и, погрев ее минуту в микроволновке, поливаю грушевым соусом чатни. Короли и принцы не едали лучше.

Ем стоя на кухне. Дом на удивление тих. Всего несколько человек заглянуло, чтобы поздороваться или попросить помощи в разъяснении того или иного вопроса: (Вопрос: «Почему я вечно чувствую себя неудовлетворенным? Почему я не могу быть просто доволен?» Ответ: «Ты не рожден для довольства. Твое недовольство — это двигатель, который ведет тебя, будь благодарен ему». В.: «Что значит видение синей жемчужины во время медитации?» О.: «Это означает видение синей жемчужины во время медитации». В.: «Где сливки?» О.: «На верхней полке за соком»), но в основном в доме необычно тихо. Не думаю, что здесь происходит что-то особенное, просто это один из таких вялых дней. Наверное, все валяются, дрыхнут, читают, сторонятся других.

Вообще-то я не знаю, чем занять себя.

Мне не хочется сидеть за компьютером. Не хочется сидеть перед телевизором. Не хочется читать. Не хочется вздремнуть. Ничего не хочется.

Ладно, тогда буду просто стоять здесь.

В конце концов, меня находит Джули. Она рассказывает, что провела утро в гостиной за просмотром книг и чтением то одной, то другой. Я рад ее видеть, хотя и замечаю, что она выглядит слегка расстроенной. Она спрашивает о продолжении интервью, и я рад этому. Джули уходит за своей сумкой с диктофоном и записями. Вернувшись, она прикрепляет микрофон к моему воротнику, а в моем кармане оказывается включенный диктофон.

— Готовы? — спрашивает она.

— Да, мэм.

— Хорошо, — говорит она, сверяясь с записями и наклоняясь к моему воротнику, чтобы начать.

— Вопрос двенадцатый: Иисус сказал...

— Стоп, — говорю я. Она останавливается.

— Я не делаю этого, я не отвечаю на подобные утверждения. Не отвечаю, потому что не могу. Мы не знаем, что говорил Иисус, почему он это говорил, да и был ли Иисус вообще. Если бы Иисус прямо сейчас вошел в эту кухню и начал говорить, я бы справился. С ним иметь дело я бы смог. Я могу отстоять свою точку зрения по этой теме в разговоре с кем угодно. Вот чего я не могу, так это иметь дело с утверждениями, которые начинаются со слов: «В одной книге говорится, что один ныне покойный сказал...» Понимаешь, о чем я?

Джули кивает.

— Разумно?

— Да, — говорит она, — это совершенно разумно. Удивительно, что я раньше ни от кого не слышала такого.

— В процессе собственного пробуждения быстро осознаешь, что нет никаких внешних авторитетов. Ты все должен проверять сам. Если ты принимаешь сказанное кем-то другим, то только после того, как проверишь сам. Если Иисус, Будда и Лао Цзы что-то поняли, то и ты можешь это понять. Это не вопрос выбора — ты не можешь побывать в чьей-то еще шкуре и принять чьи-то готовые решения. Вопрос тринадцатый?

Она улыбается.

— Вопрос тринадцатый. В прошлый раз мы затронули верования, и вы сказали, что не действуете на уровне верований. Вы имеете в виду, что у вас нет веры или верований?

Вопрос неплох. Я понимаю, где тут у читателей могут возникнуть сомнения, но должен думать о тех, для кого я говорю это на самом деле — о том, что происходит на самом деле. Человеку в моем положении не доводится встречаться с беспристрастными наблюдателями, а сказанное мной на самом деле сказано не обо мне.

— Вопрос не в том, есть ли у меня вера или верования. Истина в том, что вера и верования для меня не проблема. В очень широком смысле я, вероятно, мог бы сказать, что я верю во все подряд — в духов, кровоточащие изваяния, похищение инопланетянами, загадочные увечья скота, круги на полях, пророчества, одержимость демонами, что угодно. Я допускаю все это практически без исключений, потому что так намного веселее, да и причин не допускать нет. Я к тому, что если ты видишь двойственную реальность как сновидение, как делаю я, то нет необходимости быть разборчивым. Где провести черту в сновидении? Все сгодится. От того, как я смотрю на подобные вещи, ничего не зависит, поэтому я просто смотрю на них.

— В общем, вы хотите отделаться танцами с бубном вокруг этого вопроса? — спрашивает она не без веселья.

— Ага, ну, я вроде как надеялся... — отвечаю я с очарованием школьника.

— Ну-ка, соберитесь, мистер, — говорит она сквозь зубы. — Я бывалый журналист и желаю получить прямые ответы.

Мы оба хохочем, но, наблюдая за ней, я замечаю, что она не так собранна, как в прошлый раз. Кажется, Джули нервничает. Очевидно, не отдохнула как следует, но есть что-то еще. Она выглядит слегка измотанной. Джули неплохо справляется и толково ведет интервью, но это ее состояние здесь, прямо под поверхностью. Она на грани чего-то, но чего?

— Хммм, ну, на самом деле верований или веры в том смысле, который ты вкладываешь в это, у меня больше нет. Вопрос попросту не имеет отношения к теме — как если бы я спросил тебя, что ты предпочитаешь, — мазь из оленя или крем из оленя. Скажем, я не верю в верования, но это слегка жеманный ответ, хотя и точный. Я думаю о верованиях и вере как способе иметь дело с вещами, которые ты не знаешь наверняка, а я не имею отношения к знанию не наверняка. Я в такие игры не играю. Следует упомянуть, что это не моя индивидуальная особенность: такой же ответ ты получила бы от любого человека в моем положении.

— Под положением вы имеете в виду полную просветленность?

— Хммм, ну, частичного просветления не бывает, но да, любой, кто знает то, что знаю я, сказал бы то же самое. Верования и вера не являются аспектами просветления. Пойми, у меня есть верования, как, вероятно, они должны быть у любого. Вот почему нельзя ответить да или нет. У меня есть верования относительно личной реальности, загробной жизни и всего остального, что нам не видно из сновидения, так что нам приходится прибегать к помощи воображения и ума, но ничто из этого не имеет отношения к просветлению. Я сейчас молочу вздор, я всегда это делаю, пытаясь ответить на вопросы, с которыми лучше не связываться, — вопросы, которые невозможно перевести без искажений.

— Что значит перевести? С языка непросветленного человека на язык просветленного?

— И обратно, да, вроде того. Просветление всеобъемлюще. Это совершенно другая парадигма. Моя реальность — не твоя реальность. Все правила другие. Будто я говорю на другом языке, а общаемся мы только потому, что я раньше говорил на твоем языке и еще немного его помню. И, кажется, с каждым днем все меньше. Можно ли это вообще убедительно объяснить? У меня не слишком хорошо получается.

— На самом деле, — уверяет она меня, — это очень интересно. Значит, если бы здесь был другой просветленный, вы бы с ним идеально друг друга понимали?

— Черт, я смотрю, аналогия поплыла. Да, вроде того, теоретически, мы бы говорили на одном языке...

— Но..?

— Но этого не случилось бы. Нам не о чем было бы говорить.

Я разыгрываю такую беседу, чтобы дать ей пример.

— Разговор был бы такой: «Привет, как дела?» «Хорошо, спасибо, а у вас?» «О да, отлично. Как эта штука с просветлением, работает?» «О, это правда хорошо, спасибо. Западаю на эту штуку. А вы?» «О да, то же самое, ага. Весьма рад».

Она хихикает, развеселившись от моего маленького спектакля.

— Просто не о чем говорить. Гусеницы, может, и говорят друг с другом, а бабочки нет. Это как... как у вампиров, знаешь?

— Ааа, опять вампиры, — говорит она. — Нет, лично не встречалась.

— Ну, о вампирах известно, что их нельзя увидеть зависающими вместе. Причина в том, что у них нет крепких уз. Им не нужна компания друг друга или кого-то еще. Просто так все устроено. Это дело одиночек. Природа зверя.

— Вы неравнодушны к вампирам.

— Ага, когда я говорю о таких вещах, мне не обойтись без помощи аналогий.

— Но вернемся к изначальному вопросу: просветленный мастер дзэн не будет верить в дзэн? Просветленный суфий будет верить в ислам?

— Ты говоришь о средствах передвижения и конечной остановке. По завершении пути средство передвижения оставляется, забывается. Если я сяду в поезд до Чикаго, я выйду из поезда и буду любоваться Чикаго. Я не буду таскать с собой поезд. Он сделал свое дело. Я в нем больше не нуждаюсь. Разумеется, если кто-то хочет вернуться назад и помочь другим с их путешествием, то я не знаю, будет ли он полагаться на средство передвижения.

— Которое в вашем случае представляет собой...

— Много транспортных средств.

Окно кухни выходит на север, через него открывается просторный вид на облака, которые катят на восток. Этот холодный фронт принес с собой такое удивительное разнообразие облачных пейзажей, что для созерцания величественных панорам достаточно выйти из дому и оглядеться. Бури закипают на западе и мчатся на восток. Похожие на горы белые гряды облаков настолько огромны и так быстро надвигаются, что возникает почти сюрреалистическое ощущение неминуемой беды. Из окна кухни, конечно, нельзя смотреть во всех направлениях, но то, что видно, завораживает.

Я вздрагиваю, потому что Джули внезапно близко наклоняется и говорит в мой воротник:

— Чего вы хотите?

Я смотрю на нее, пытаясь понять, какой смысл она вкладывает в этот вопрос. Увидев мое замешательство, она поворачивает ко мне свою записную книжку:

— Вот, вопрос четырнадцатый — чего хочет Джед?

Мне все еще не ясно, что она имеет в виду, но ответ, вероятно, настолько же неважен, как и толкование вопроса.

— Я ничего не хочу. Я не хочу.

Ее глаза широко открываются.

— Я знала, что вы так скажете! Я думала об этом целыми днями и просто не могла сложить все вместе. Как вы можете ничего не хотеть? Что это вообще значит? Что за жизнь без страстных желаний? Без целей? Без мечты? У вас бывает вдохновение? Нет ничего, что вы хотели бы достичь, и нет какого-то качества, которое хотели бы обрести? Кажется, что жизнь вообще состоит из развития, достижений и движения вперед к следующей цели. Из честолюбия, роста, побед. Вы же не имеете в виду, что вы... даже не знаю, как это сказать... что вы не хотите ничего? Вы должны что-нибудь хотеть.

Ее замешательство очаровательно.

— Ну, я могу хотеть чашку кофе, новую видео­игру или что-нибудь еще, но ничего в широком смысле.

— Мира во всем мире? — гадает она. — Освобождения всех разумных существ? Славы и богатства? Власти? Престижа? Благосостояния? Преклонения? Хм, собственного острова? Кубики на животе? Сочинить симфонию? Пообедать с Буддой? Должно быть что-то... что-то, что мотивирует вас, что-то, что вы... ну, хотите.

Я отвечаю сквозь смех:

— Извини, что я так банален, но нет, ничего. Ну хорошо, может быть, кубики. У меня нет желания чем-то обладать, потому что я неплохо знаю, как работает вселенная и что мои желания на практике исполняются еще до того, как они появятся. Идеи мира во всем мире и освобождения разумных существ, по-моему, указывают на верование, что в мире что-то неправильно и это надо исправить, а я не способен верить в такое. Я, конечно, не бодхисаттва и не сатгуру, насколько я понимаю эти понятия. Остальные вещи, которые ты упомянула, — это просто... эээ, внешние украшения. Они не имели бы никакого значения для любого в моем, эээ, положении.

— Вы так говорите о любом в вашем положении, потому что..?

— Чтобы было ясно, что мы на самом деле ведем речь не обо мне, но о любом пробужденном человеке. То, о чем я говорю, — не особые свойства Джеда МакКенны. Они присущи любому пробужденному.

— И когда вы говорите о внешних украшениях, вы имеете в виду... что? Власть и престиж?

— Власть, престиж, благосостояние, поклонение, кубики на животе, конечно, — все, что определяет нас. Как мы описываем себя, думаем о себе, проецируем себя. Каждое качество, чувство, верование, мнение, каждая черта, характеристика. Все это вместе. Самостность.

— И это все вроде как... ничего не стоит? Вы это имеете в виду? Как будто... личность — это просто костюм?

— Костюм, да. Бесполезное излишество в игре без ставок.

— Значит, костюм — это ложное я, — произносит она в форме утверждения.

— Тем более излишество, потому что здесь нет истинного я, но да, костюм представляет собой ложное я — эго. Мы создаем эго, чтобы компенсировать недостаток непосредственного знания себя. Невозможность восприятия истинного я толкуется человеком как несуществование истинного я. Иными словами, поскольку истинное я незримо, предполагается, что его не существует.

— Нельзя увидеть, значит, его, должно быть, нет.

— Ну, нельзя увидеть, потому что оно не там, где ищут. Нет истинного я, которое можно воспринять — есть только ложное я и не-я. Человек ищет истинное я и не находит ничего, будто его истинное я вовсе не истинно.

— Вроде так и есть. Разве это не то, что вы имеете в виду?

— Да, и это ужас небытия, который удерживает внимание любого человека обращенным наружу. Я говорю «ужас», чтобы обозначить, что мы говорим о неопределенном, безликом свойстве. В действительности немногие люди признаются в этом. Редко кто может вый­ти вперед и сказать, что глубоко внутри он чувствует что-то неосязаемое и не имеющее под собой основы. Те, кто так делает, имеют все шансы попасть на учет или в лечебницу.

— А что насчет людей, которые исследуют свое внутреннее я? Совершают путешествия вглубь себя? Разве они не собираются найти истину?

— Они просто исследуют эго, изучают ложное я, а это такое же занятие в жизни, как и любое другое. Но усовершенствование своего сновидческого персонажа не ведет к пробуждению, ты пробуждаешься, освобождаясь от него. Для эго нет истины, как нет степеней овладения эго, которые привели бы в итоге к чему-нибудь истинному. Уделяя внимание эго, мы лишь усиливаем его.

Диктофон щелкает, и мы делаем паузу, чтобы Джули вставила новую кассету. Как только она заканчивает, мы продолжаем.

— На самом деле это представляет собой некоторый интерес, если хочешь лучше понять людей, понять движущие ими мотивы, почему они делают то, что делают. Глубочайшая истина любой личности внелична. Пусть каждая мысль и каждое чувство утверждают обратное, но истина остается неизменной. Людьми движет не страх смерти, а страх несуществования — небытия.

Я знаю, что сильно разогнался и уже накопилось немало видимых противоречий, но это достаточно забавная тема, чтобы поиграть с ней, а у меня есть ощущение приближения к тому, что я должен сказать Джули в какой-то момент.

— Например, стыд. Потайная причина любого стыда в глубоком и непоколебимом подозрении, что я — притворщик. Я чувствую отсутствие подлинного я в себе, но не в других, поэтому я, естественно, додумываю, что они реальны. Видя, насколько убедительна внешняя скорлупа других людей, и не зная, насколько они пусты, я с необходимостью чувствую только свою собственную фальшивость и, разумеется, испытываю стыд.

— О боже, я пытаюсь не потерять нить. Значит, у человека, допустим, меня, нет непосредственного переживания своей истинной природы, поэтому я должна создавать...

— Создавать, проецировать, поддерживать. Постоянно.

— Проекцию образа... меня... но я думаю, что я единственная, кто делает это, потому что все остальные выглядят настоящими?

— Конечно, как может быть иначе? Все остальные выглядят настоящими, а ты до некоторой степени осознаешь свою собственную ненастоящесть, причем эта степень может варьироваться от полной неосознанности до эмоционального срыва.

Она минуту медлит, смотрит вниз, размышляя.

— Значит, вообще никто... значит, некоторые люди просто не замечают..? Просто проживают свою жизнь совершенно бессознательно..?

— На самом деле тебе не надо у меня спрашивать, ты можешь увидеть это сама вокруг себя. Люди полностью погружены в свои роли. Ни малейшего подозрения, что все, возможно, не то, чем оно им кажется. Все закованы в платоновской пещере. По степени неосознанности собственной фальшивой природы можно судить о том, насколько сильна хватка Майи — заблуждения, царства сновидения. Есть большое искушение поверить в том, что люди развиваются в ходе бог его знает какого количества жизней, все более пробуждаясь от жизни к жизни. Возрастающая пробужденность естественно толковалась бы как все большая неудовлетворенность обманом, фальшивостью, заблуждениями и соответствующее желание выяснить, что истинно. А дальше это приводит к полному разрыву с эго и пробуждению к...

— Истине, — Джули произносит это слово, как смертный приговор. — К своей истинной природе.

— Конечно. И именно поэтому процесс пробуждения может выглядеть как полный упадок. На самом деле, я полагаю, что так оно и есть по сути — полный разрыв с тем, что всегда считалось реальностью. Вот почему, например, так сложно победить депрессию: она может быть совершенно рациональной реакцией на крайне стрессовую ситуацию — а именно жизнь, — особенно когда депрессия вращается вокруг ничтожности или незначительности. В конце концов, нельзя быть ничтожнее или незначительнее персонажа в сновидении. Способ победить рациональную депрессию состоит в том, чтобы не пытаться любой ценой избавиться от нее или цепляться за иллюзию смысла, но прорываться сквозь нее и увидеть, что по ту сторону. Вместо того чтобы отбиваться от ужаса небытия, надо нырять в него головой вперед. Что тут терять? Но смысл депрессии, конечно не в том, чтобы победить ее.

— В чем же смысл депрессии?

Я смотрю на нее, задаваясь вопросом, о чем она на самом деле спрашивает, — удивляясь, что я на самом деле отвечаю. Истина не всегда лучший ответ, но когда я сомневаюсь, то обычно пускаю ее в ход.

— В том же, в чем смысл любой другой карусели в парке аттракционов. Смысл катания на карусели — в катании на карусели.

Это ее останавливает. Она медлит, размышляя. Ее возбуждение становится более отчетливым, ближе к поверхности.

— Значит, никто... ни у кого нет я? Вы же об этом говорите, верно? Нет... нет настоящего... нет истины...?

— Есть, в основе каждого есть истина, но нет, ее знают не больше, чем персонажи сновидений знают, что они суть порождение состояния сна большего я.

— Те, кто не просветлен, вы имеете в виду?

— Да, — подтверждая я, — в этом отличие.

Ей не нравится это слышать.

— Так непросветленные люди не знаю самих себя? Не знают собственную истинную природу?

— И поэтому должны создавать искусственные я, чтобы...

Она прерывает меня:

— Потому что это единственное я, которое они знают. И это эго. Это ложное я?

— Верно.

— Значит, когда говорят об уничтожении эго..?

— Верно. Это значит, что если разрушить ложь, то останется только истина.

— Боже. Значит, я постоянно создаю ложное я?

— Постоянно, да. На это тратится вся твоя энергия — твоя жизненная сила. Все уходит на проецирование иллюзии себя. Ты постоянно проецируешь внешнее представление о себе, а это требует постоянных усилий, изменений и развития.

— И этим заняты все?

— Интересный момент. Да и нет. Зависит от степени. Если говорить о поистине самоотверженных людях, то это уровень, на котором есть отличия. Самоотверженный человек нашел смысл в чем-то еще, кроме я. Он не столько проецирует, сколько соответствует. Такие люди отказываются от самоопределяющей роли в пользу какой-то внешней силы. Возможно, материнство хороший пример, или отдавание своей жизни Богу, или посвящение себя какому-то процессу или творческой деятельности. Они все еще на сцене, это все еще костюмы, их жизненная сила все еще тратится на оживление их персонажей, но они, скорее, принимают эту роль, чем создают ее.

— Значит, отдать себя высшим силам..?

— Высшим, низшим — все равно. Ключевой фактор — отдавание. Неважно чему — Богу, стране или резьбе по трости.

— Трости?

— У Торо есть история о человеке, который превзошел свое я, полностью посвятив себя единственной задаче — резьбе по трости.

— Значит, Сонайя вроде как..?

— Да. Сонайя.

— Вы сказали — и да и нет.

— Верно. Самоотверженный человек посвящает себя, или отрекается от себя — с какой стороны посмотреть — ради единственного определенного идеала, но процесс по сути был бы тот же, выбери он один идеал, десяток или сотню. Все эти вещи, которые определяют личность — карьера, общество, семья и так далее — это предопределенные роли, которые человек, исполняя их, оживляет. В самом подлинном смысле все это акты отречения, но кто отрекается? От чего отрекается? Вот настоящие вопросы. Что остается, когда отброшен весь контекст? Что остается, если убрать церковь, работу, отношения, хобби и все остальное? Еще больше слоев? Природа? Питание? Влияние внутриутробных условий? Влияние прошлых жизней? Ладно, а что за этим? Вот каков процесс — снимаешь слой за слоем, как с луковицы, пока не останется только...

— Но луковица состоит из одних слоев.

— Эго такое же — одни слои. Убери все слои — и останется не-я.

— И не-я — это истинное я?

— Истинного я нет, но да, общая идея такова.

— Тогда... тогда... тогда с кем я говорю?

— Ты лучше поинтересуйся, на что ты ссылаешься, когда говоришь «я». Или кто ссылается на «я». Или кто интересуется тем, кто ссылается на «я». И так далее и так далее.

Она выходит из себя.

— Я совершенно не понимаю.

— Или можно воспользоваться популярной мантрой Раманы Махарши: «Кто я?» Однако она слегка сбивает с толку, так что я бы изменил бы ее на: «Что я?»

— Ну да, как будто от этого все прояснилось!

— Или можно использовать коан, например: «Каким было твое подлинное лицо до твоего рождения?»

— Вы меня запутали.

— Это не каверзнее, чем понимание, что останется после того, как будут устранены все слои заблуждений. Речь всего лишь о том, что истинно. Проще и быть не может — буквально. То, что было истинно для комара, жившего десять тысяч лет назад, истинно и для теперешнего комара. Что истинно для искры, которая просуществует тысячную долю секунды через миллион лет и в миллионе световых лет отсюда, так же истинно, как здесь и сейчас, и всегда будет истинно. Это никогда не было неистинным и не будет неистинным. Все эти истины, моя истина, твоя истина, истины Иисуса, Будды, Гитлера, матери Терезы и дохлой рыбы, плавающей в Ганге, всех возвышенных наставников, галактики Млечный Путь и любой другой мысли, когда-либо кем-либо подуманной, — все это та же самая истина. Она всегда была и всегда будет. Время и пространство приходят и уходят, но то, что истинно, есть истинно, а все остальное лишь сон.

Аххх.

Молчание. Возможно, раздражение. Возможно, возбуждение. Нужно время. Мы бредем в гостиную, находим ее пустой, садимся на диван. Некоторое время мы сидим молча, пока Джули не решается продолжить.

— Итак, например, из чего складывается мое фальшивое эго?

— Как и у всех. Как ты себя определяешь, так ты и создаешь свое фальшивое эго. Твоя карьера, очевидно, образует определенные рамки и структуру для того, кто ты есть, чем занята и почему. Семья — еще одна большая рамка или много больших рамок, поскольку человек выполняет разные роли с разными людьми — мать, дочь, сестра, жена, тетя и так далее. Прочие отношения. Общество, национальность и расовая идентификация, пол, конечно. Финансовое положение. Принадлежность к церкви. Физическое состояние и внешность. Образование, политика, хобби, верования, мнения, мысли, чувства, все. Все эти вещи требуют твоей энергии, чтобы аспекты личности оставались дее­способными. Если ты перестанешь вкладывать свою энергию в домашнюю уборку, то больше не сможешь определять себя как хорошую хозяйку.

— Что если я заплачу кому-нибудь за поддержание дома в чистоте?

— Деньги — дальняя родня энергии. Это средство обмена энергией.

— А под энергией вы имеете в виду..?

— Попросту то, что если ты желаешь думать о себе как о заботливом щедром человеке, то должна заботиться о чем-то, что-то давать. Если ты хочешь быть физически привлекательной, то должна делать все необходимое для проецирования привлекательности, отражение которой вернется к тебе.

— Моя привлекательность возвращается как отражение?

— Ты когда-нибудь видела свое лицо напрямую? Смотрела себе в глаза?

— Ну... эээ, нет, полагаю, нет.

— Так же и ложное я не может восприниматься напрямую, только через отражение в глазах других.

— Мы снова вернулись к вампирам?

— Почему? А, потому что они не отражаются. Надо же, эта аналогия все шире и шире. Почти пугает.

— Пугает без почти. Ладно, значит, если я хочу думать о себе как о привлекательной особе, мне нужно, чтобы другие видели меня привлекательной.

— Конечно. Мы тратим наши жизни и жизненную силу на то, чтобы холить и лелеять свою видимость в глазах других. Именно так мы узнаем, что существуем. Именно так мы узнаем, кто мы. Именно в этом мы находим уверенность, что мы реальные люди, а не пустые персонажи сновидения. Вот как постоянно поддерживается иллюзия.

— Значит, когда бы говорим, что восприятие создает реальность..?

— Восприятие и есть реальность. Больше ничего нет. Так же, как во сне.

— Тогда кто воспринимает? Сновидящий? Кто видит сон?

— Ну, с моей перспективы, это я.

— Ну, с моей перспективы, это я.

— Правда? Так мы недалеко уйдем, верно?

— А?

— В бесконечности бесконечное число бесконеч­ностей.

— О боже, у меня от вас голова кружится.

— У меня тоже. Давай сделаем перерыв и попробуем расслабиться.

 

ПАЛАТА ВОСПАЛЕННЫХ УМОВ

 

Кроватка за кроваткой,
ребенок за ребенком.

Одни спокойны, другие драчливы.

Одни хохочут, другие жалуются.

Зовут маму.

Зовут Бога.

 

Один садится, его глаза открыты,
он задает вопрос.

Я иду к нему, сажусь, отвечаю.

Он кивает, падает обратно,
снова засыпает.

 

Однажды и я вот так лежал в кроватке —
в горячке, сбитый с толку.

Теперь сижу в кресле — полагаю, это лучше.

Полная палата придурков.

 

Я возвращаюсь к своему кроссворду,

Пока не проснется со своими вопросами
следующий.

 

— Джед МакКенна —

 

Я НЕ ЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ГЛАЗА

 

Умри, пока жив,

и оставайся совершенно мертвым.

 

После делай, что пожелаешь:

все будет благом.

 

— Сидо Бунан —

 

Я готовлю кофе. Мы ставим на поднос чашки, сливки, сахар, какие-то сладости и возвращаемся со всем этим на диван в гостиной, который расположен так, чтобы ничто не мешало наблюдать за облаками через большие окна на запад.

Этот разговор для меня интереснее многих других, потому что в ходе него я проясняю кое-что для самого себя. Когда речь заходит о просветлении, я могу говорить с абсолютной уверенностью истинного мастера, и единственная проблема состоит в том, как лаконично передать мысли и идеи. Однако когда речь заходит о заблуждениях, эго, ложных концепциях и человеческой природе, я просто парень с небольшим опытом, любопытный и усидчивый. Да, я прошел через процесс трансформации и да, я хорошо помню свое собственное прошлое до процесса и во время процесса, но в то время как просветление в точности одно и то же для любого человека, в любое время и в любом месте, пути к нему настолько же уникальны и разнообразны, как люди, которые их преодолевают.

Разумеется, битва с эго ради того, чтобы добраться до истины, лежит в сердце бесчисленных духовных учений бесчисленных стран и бесчисленных веков. Смерть эго как средство достижения не-я — пребывания в недвойственном осознании — и есть цель этого путешествия. Вот что стоит за набожностью, молитвой, медитацией, учениями, самоотречением. Любой, кто стремится к истине, достигнет ее, переступив через мертвое тело эго, либо не достигнет вовсе. Здесь нет короткого или легкого пути, эго нельзя ни обойти, ни устроить под ним подкоп. Единственный способ оставить эго в прошлом — пройти сквозь него, а пройти сквозь можно только с помощью сфокусированного, как лазерный луч, намерения и каменного сердца. Гусеница не становится бабочкой, она входит в процесс смерти, который становится процессом рождения бабочки. Внешнее проявление трансформации — иллюзия. Одна вещь не становится другой вещью. Одна вещь кончается, а другая начинается.

Почему же столь немногие добиваются успеха в этом величайшем из путешествий? По той простой причине, что успех в контексте сна не имеет смысла, в то время как неудача, или, по крайней мере, борьба, имеет очень большой смысл. Из погони за просветлением непробужденная душа извлекает те же уроки, что из любого другого занятия в опутанной эго реальности сновидения, — как из любой другой карусели в этом парке аттракционов. Предполагаемое сверхблаженство духовного пробуждения — такая же морковка перед носом, как любовь, благополучие или власть. Иными словами, настоящее просветление редко бывает целью поиска просветления. Но почему так? Успех в осознании своей собственной природы абсолютно обеспечен, ну, потому что это собственная природа. Величайшее чудо не в том, что вы вернетесь к этому осознанию, а в том, что от него отвернулись. Возвращение — это движение дао. Борьба за достижение истины настолько же нелепа, как борьба за достижение смерти. В чем смысл? И то и другое обретается, когда приходит время. Должны ли мы беспокоиться о неудаче в деле достижения смерти? Смерти не удастся найти нас? Разумеется, удастся, но ни смерть, ни налоги, ни гравитация, ни завтрашний восход не настолько несомненны, как тот факт, что каждый в конце концов обретет полное «просветление» независимо от выбранного «пути».

Итак, если мне требуется какое-нибудь интересное занятие, то вот неплохой выбор — наблюдать за миграцией душ домой. И если мне нужна работа, то вот эта неплохо выглядит — стоять на далеком берегу, поддерживать сигнальный огонь маяка, помогать вновь прибывшим выбраться на берег, предлагать радушный прием и показывать какие-нибудь местные достопримечательности.

 

^ ^ ^

 

Джули плюхается на диван рядом со мной, и мы тихо наблюдаем, как небо то распахивается, то снова укрывается облаками. Выглядит, словно приближается буря, но я знаю, что ничего не выйдет. У этого холодного фронта неплохо получаются зрелищные виды и разнообразные иллюзии. То, что сейчас выглядит как грандиозная грозовая туча, обернется сумраком и изморосью, пока не созреет и не доберется до места следующее событие. Я затихаю, расслабляюсь и наслаждаюсь зрелищем.

Джули ведет себя все еще слегка странно, словно под самой ее поверхностью бурлит какое-то течение. Это мелочь, но ей явно некомфортно. Он сдерживает что-то, и мне интересно, буду ли я поблизости, когда это рванет. Возвращаясь к разговору, я пытаюсь взят тон полегче.

— Мы все дрейфуем в безбрежном море и, чтобы справится с этим, мы сбиваемся в группы и в унисон притворяемся, что ситуация не такая, как есть. Мы усиливаем эту иллюзию друг в друге. Вот что такое на самом деле общество — плывущая посреди черного как смоль моря кучка людей, сбившихся от страха вместе. Каждый держится на плаву, чтобы не погружаться в воду с головой, хотя нет никаких причин верить, что жизнь, которую они берегут, лучше, чем альтернатива, которой они избегают. Просто одно им известно, а другое нет. Страх перед неизвестным — вот что заставляет каждого держаться на плаву. Любой страх — это страх перед неизвестностью. Если кто-нибудь в группе этих пловцов разоблачает общепринятую ложь, говоря правду об их положении, такого человека объявляют еретиком, а для еретиков общество приберегает самые суровые наказания. Когда кто-нибудь решается прекратить борьбу и просто утонуть или уплыть прочь, предпринимаются все возможные меры, чтобы остановить его, и не ради его личной пользы, а ради пользы всей группы. Истина положения должна быть отвергнута любой ценой.

— Весело насвистывать на кладбище, — провозглашает Джули. — Переставлять стулья на «Титанике».

Я смеюсь:

— Да, но это не смерть заставляет всех так беспокоиться. Каждый может создать себе свой сценарий смерти и действовать согласно ему. Но что за этим сценарием? Другой сценарий? И еще один? В конце концов черепахи закончатся.

— А? Черепахи?

— Один ученик пришел к наставнику и спросил: «На чем покоится мир, учитель?», — на что учитель ответил: «На спине огромной черепахи». Студент, от которого не так легко отделаться, спросил: «А на чем покоится огромная черепаха, о мудрейший?» На что учитель ответил: «На другой черепахе». Студент не был готов сдаться. «А на чем покоится эта черепаха?» — спросил он, на что наставник, разозлившись, ответил: «Ты что, не понял? Дальше одни черепахи».

Джули смеется и кивает головой.

— Истина положения в том, что в конечном счете нет ничего. Бесконечность. Вечность. Пустота. Бездна. В конце концов каждый плавающий будет иметь дело с фактом, что есть только он, безбрежный океан и ничего между ними.

— А все остальное ложь.

— В основном, да. Тело — это просто арендованная машина, а эта планета просто мотель. Этот дом ничей, хотя некоторые относятся к нему как к постоянному месту жительства, будто самое плохое, что может случиться, — это, въехав, двинуться дальше. Насколько абсурдно, но при этом жизненно все выглядит с точки зрения опыта. Смотри на вещи с этой перспективы и увидишь бесчисленные способы, с помощью которых это общество поощряет внешнее я и высмеивает саму идею обращения внутрь, как отвращает от нее и как сопротивляется ей. Алан Уоттс называл это табу на знание того, кто ты есть. Чтобы порвать с ложным я, нужно порвать с...

— ...со всем, — говорит Джули. — Семья, друзья... — Ее голос осекается, пока она перечисляет эти последствия. — Все. Все, что ты есть... все, что знаешь... все... Действительно все.

Я решаю, что лучше сбавить напряжение.

— Итак, основная идея в том, что у меня, как просветленного человека, есть прямое и непреходящее знание себя. У тебя, как у непросветленного человека, его нет. Поэтому ты создала личность, с которой ты, хм... ну, отождествляешься. Ты думаешь, что ты — это ты. А теперь, в самый, возможно, темный час где-то в самой глубине своей души ты узнала, что это все фасад, и ты оплакиваешь свою фальшивость и взыскуешь истины, существенности, основания или чего угодно...

— Оплакиваю?

— Есть такое слово, разве нет? Как насчет стенаний?

— Оплакивать хорошо, — смягчается она.

— Ну, вот так. Это фундаментальная разница между просветленным и непросветленным — обладание непосредственным знанием о себе. Незнание — питательная среда эго.

Она смотрит в окно. Когда она говорит, ее возбуждение не так заметно, но и показаться мне тоже не могло.

— Значит, все просто держатся на плаву... ничего на самом деле не делая... никуда на самом деле не двигаясь... Потому что море безбрежное, верно? Бесконечное. Куда тут плыть? Старайся не старайся — ты все равно нигде. Все просто притворяются... все это просто...

Я понимаю, что сейчас она говорит не со мной. Она разбирается со своими мыслями. Производит вычисления. Видит то, что всегда было у нее под носом.

— И это вроде как требует тратить каждую каплю энергии, чтобы просто оставаться на плаву, оставаться с группой. Я вижу. Все, что делают люди, — это притворство. Все, что я когда-либо делала... всю свою жизнь...

Я решаю подкинуть ей кое-что конкретное для размышления.

— Дао говорит, что мудрецы видят людей как соломенные чучела, и вот что это значит — только внешнее, ничего внутри. Сцену наводняют пустые костюмы вроде зомби. Только внешность, никакой сущности. Да, непросветленные для просветленного выглядят как зомби — как вымышленные персонажи, оживленные таинственной силой. Никого нет дома. Если бы человек рождался просветленным, вместо того чтобы проделывать путь от непросветленного до просветленного и получать опыт соломенного чучела, полагаю, он нашел бы это место чертовски пугающим. Оживленным, населенным, но при этом странно необитаемым.

Джули ровна и молчалива. Широко открытыми немигающими глазами она пялится в пустоту. Когда она заговаривает, то делает это так отстраненно, словно она просто громко думает:

— Знаете, я провела много исследований с тех пор, как мы начали это интервью. Книжные магазины, библиотеки, журнальные стенды, интернет. Я даже ездила в город, чтобы купить экземпляр того журнала о просветлении, который вы просматривали.

— Мне жаль это слышать, — говорю я.

— Почему? — почти кричит она, больше не отстраненная, крепко держа себя плотно скрещенными руками и обращаясь прямо ко мне. — Потому что все это не имеет отношения к вещам, о которых вы говорите, да? Они называют это просветлением, но это же что-то другое, верно?

Она вскакивает и начинает расхаживать. Она обрабатывает информацию, распутывает ее, высвобождается. Забавно за этим наблюдать. Управляемый взрыв, а может и не такой управляемый, еще посмотрим. Вот что я вижу в ней — разумеется, это та хаотическая энергия, которую она пыталась подавлять.

— Боже, когда мне сказали, что я еду в Айову за интервью с духовным наставником, я думала, это завуалированное увольнение. Айова, господи боже мой!

Джули перестает шагать и смотрит, оценил ли я невероятность этого события. Потом она снова начинает ходить.

— Я много об этом думала. Я почти не спала последнее время, — невесело смеется она. — Меня это правда сбивает с толку. В том смысле, что я думаю о себе как о человеке на духовном пути. В смысле, я духовный человек. Я выполняю все духовные штуки. Занимаюсь йогой, медитирую, я вегетарианка и я сострадательна. Пойманных пауков я отпускаю, вместо того чтобы убивать их. Я читаю все книги, посещаю все лекции. У меня на стенах висят рисунки мандал и портреты святых, я жертвую деньги, чтобы поддержать маленькую девочку в Парагвае, а может Уругвае, хотя я, по правде говоря, даже не уверена, что эта девочка есть на самом деле, и если я действительно думаю обо всем этом, наверное, я делаю это потому, что хочу быть хорошим человеком, хочу быть духовной, любящей, открытой и сострадательной, но еще потому что я на пути и я всегда предполагала, что путь ведет к просветлению, свободе от оков и всякому такому... и... и...

— Дыши.

Она дышит.

— А это все чушь собачья, так ведь?

Она останавливается и думает над этим несколько мгновений, потом продолжает.

— И вот я уезжаю на неделю и начинаю читать все эти теперешние бестселлеры о просветлении, чтобы подготовиться к нашему интервью, и пока я читаю всех этих якобы духовно просветленных, как вдруг у меня в голове словно лампочка загорается — просто щелк.

Я жду, чтобы узнать, какое откровение на нее снизошло, хотя уже довольно хорошо знаю какое. Я не собираюсь преуменьшать или умалять это каким-либо образом. Я действительно хорошо разбираюсь в откровениях. В них мой raison d'être[8], так сказать.

— Вы сами сказали, — продолжает она. — Разумеется, вы могли бы убить меня. Вы могли бы курить крэк, застрелить олененка Бэмби, есть человеческие глаза и пририсовывать усы на портретах святых, если захочется, верно? Потому что для вас нет никакой разницы, вы просветленный. Вы там. Вы это. Вы не должны вести себя как просветленный. Я знаю, что вы просветленный, я не дура! Я знаю, что вижу. Но как получилось, что я этого раньше никогда не видела? Я в этом духовном дерьме уже пятнадцать лет. Я участвовала в даршанах и сатсангах со всеми этими знаменитостями, — черт, я провела интервью с большинством из них. Что им с того? Что мне с того? Это все похоже на дурную шутку. Как вы и говорили — я просто трачу жизнь, переливая воду из пустого в порожнее, потому что все говорят делать это и я никогда не сомневалась, но теперь я усомнилась и думаю, что продолжай я идти тем же путем, все закончится на смертном одре в положении ничуть не лучшем, чем если бы я затоптала насмерть каждого паука, который попадался мне на глаза!

Я не отвечаю. Это важный момент — позволить ей течь с потоком. Она явно перестраивается на новом уровне осознания, и единственный способ, каким я могу помочь ей, — не мешать. Вот он — Первый Шаг. Это не осознание того, что есть, но осознание того, чего нет. Это великое раз-очарование. До просветления еще далеко, но процесс как раз начинается — только что начался. Через несколько лет я спрошу ее, как дела с ее просветлением и она скажет: «И правда хорошо, спасибо. Действительно кайф. А у вас?» Но до этого еще идти и идти.

— Просветленный даже не кажется подходящим словом. Я смотрю на вас, и вы вроде как... настоящий... полностью осознанный. Я не знаю... вы не... Я не знаю. Вы пробуждены, а я раньше никогда не видела пробужденных людей! А что эти остальные парни? Даже близко не похожи. Они как блаженные дурачки и пьянчужки, упиваются божественностью, энергией кундалини или наставлениями. Они говорят о сознательности, но это же на самом деле не сознательная штука, верно? Черт, я переживала сознание единства, от этого сносило крышу, и я всегда думала, что это и есть конечная цель духовного пути, но... кто-то назвал религию опиумом для народа... вся духовность всего лишь наркотик или что-то вроде... как будто всеобщий заговор для того, чтобы удерживать людей, убеждая их, что они куда-то движутся, хотя они сидят на одном месте, как вы сказали — оставаясь на плаву, притворяясь. И никто не знает, что это заговор, так ведь? Слушайте, я же нью-эйджевская журналистка! Я варюсь в этом всю свою сознательную жизнь и никогда не знала... Никогда не пыталась никого выводить на чистую воду... Я думала, что я бегу отдельно от стада... Какая шутка! Я бежала рядом с ним каждую минуту!

Я восхищен, что она назвала всю дуалистическую вселенную — Дворец Иллюзий Майи — всеобщим заговором.

— Могу я кое-что сказать под запись? — спрашиваю я.

— Конечно, — говорит она.

— Я не ем человеческих глаз и не стреляю в диснеевских персонажей. Я хороший парень. Мне бы очень не хотелось увидеть это интервью в печатном виде.

Она истерически смеется.

— На самом деле я не знаю, смогу ли вообще написать эту статью. Предполагалось, что это будет обычное интервью, ну, знаете, с духовно продвинутым парнем в его маленьком ашраме в самом сердце Америки. А теперь что? Разоблачение, которое выставит нью-эйдж нагишом? Порвет все великие мировые религии? Пробудит одурманенное человечество? Ни за что. Это конец всему. Но теперь я и не хочу быть журналистом, каким была... Я не знаю, кем я хочу быть... Вся эта духовность представляет собой, ну, бессмысленнейшую карусель. Боже! Я не могу перестать думать об этом! Мой ум пытается справиться со всем этим с тех пор, как я увидела вас в субботу. Я только начинаю понимать это сама и не могу поверить, что кто-то вообще может думать о чем-то другом. У меня крутится мысль: «Вот оно! Это единственная игра в городе. Есть только один танец. Что еще может иметь значение?» Я смотрю на других людей, живущих своей нормальной жизнью, и мне хочется кричать! Трясти их, будить! Как можно смотреть кино, идти на работу, есть бутерброд, когда эта огромная долбанная штука смотрит прямо тебе в лицо? Слушайте, я схожу с ума? Я знаю, что нет, но скажите. Это нормально? Правда, вы можете сказать мне. Я вроде как совершенно чокнулась?

Она перестает ходить и пялится на меня.

— Моя очередь? — спрашиваю я.

— Да! — говорит она с нетерпеливым смехом.

— Во-первых, ты единственная из нас, кто думал, что вообще будет какая-то статья. Я не понимаю, почему Сонайя сделала то, что она сделала, но я знаю, что она не отсылает меня для встречи с журналистами, чтобы они написали обо мне. Во-вторых, нет, это не нормально, это полностью отлично от нормы. Ты рождаешься. То, что ты сейчас делаешь, — это начало намного большего процесса. Я могу давать советы, сколько пожелаешь, но чтобы тебе не было слишком больно, не сопротивляйся. Ты перестанешь держаться на плаву, уплывешь прочь от группы и утопишься. Конечно, ты будешь сопротивляться, это естественно, но попытайся принять вещи такими, какие они есть, и довериться чему-то высшему — Богу, Кришне, Элвису Пресли, кому угодно. Я проходил через подобное и видел других в этом же положении. В этом нет ничего необычного, и ты, возможно, не слетишь с катушек. Это хорошие новости.

— О черт, мне не нравится, как это звучит. Так это были хорошие новости? Какие же тогда плохие?

— На самом деле это не плохо, но определенно связано с трансформацией. Происходящее с тобой подобно процессу смерти-перерождения. Это только начало. Ты не сможешь вернуться. Ты не сможешь остановиться. То, чем ты была раньше, та, кем ты была, в основном уже позади. Это происходит не так уж редко: жизнь полна таких превращений. Переезд или новая работа, возможно, тому маленькие примеры. Становиться вампиром — относительно большое превращение.

Она выглядит довольно взволнованной всем этим.

— Насколько плохо? — спрашивает она.

— Это не так уж плохо... ну, да, плохо. Все перезаписывается. На самом деле ты пока не понимаешь, что я имею в виду, но начинаешь понимать. Твоя жизнь вхо