Разве повесть о Ромео и Джульетте не про нас

Галанова сожалела, что ребята не услышат первой читки «Ромео и Джульетты» по ролям: такие репетиции обычно бывают по утрам.
Но им повезло: читка была назначена на воскресенье.
Студийцы пришли первые. По совету Веры Евгеньевны они расположились в углу репетиционного зала, откуда лучше видно режиссера и актеров.
Постепенно приходили артисты, здоровались с практикантами, как с коллегами, без какого-либо различия. Рассаживались не ровным полукругом, но все же так, чтобы лучше видеть друг друга. Среди прочих расположилась и Вера Евгеньевна. На доске приказов ребята прочли, что она назначена на роль леди Монтекки. Шутка сказать: мать Ромео — лицо важное! Лида же, хорошо знавшая пьесу, помнила, что леди Монтекки — лишь крохотный эпизод, одна сцена с двумя репликами. Это, казалось, совершенно не беспокоило Галанову, так же как и присутствие ребят.
Без пяти одиннадцать энергично вошел седой, худощавый человек — главный режиссер театра Александр Федорович Зотов. За ним следовали: ассистент Глеб Аркадьевич Сушков и помощник режиссера (помреж) Зинаида Яковлевна Лушникова. Она принесла солидную пачку ролей, которые тут же стала раздавать актерам. Вадим украдкой глянул на первую страницу роли сидящей неподалеку от него хрупкой, складной девушки, похожей на десятиклассницу, и прочел: «Роль Джульетты». А сбоку было написано от руки: «Августе Павловне Инаевой. С уважением Зотов». Очевидно, подобным образом были подписаны и другие роли.
Тем временем Зотов негромко говорил что-то своему ассистенту, и в его речи то и дело мелькало слово «стихи». Но вот режиссер взглянул на часы и на дверь, которую тотчас плотно прикрыли. Он начал суховато и строго:
— Итак, поздравляю старшее поколение с еще одной, а молодежь — с первой — встречей с Шекспиром. И практикантов то же! — Это было мало похоже на поздравление, скорее на предупреждение или даже угрозу.— Прочтем, прислушаемся к симфонии голосов. Но категорически прошу ничего не играть, а то пристанут случайные интонации. Читать ознакомительно, для себя. Следить за сюжетом, чтобы каждый мог пересказать его по событиям. И второе: пока идет читка, вообразить себе, что не театр взял в работу пьесу, а лично вы ее выбрали. Что заставило вас предложить эту всем известную трагедию в репертуар?
Читка началась. Ремарки оглашал Глеб Аркадьевич.
— «Площадь в Вероне. Входят Самсон и Грегори...» —начал он.
Зазвучали голоса актеров. Они произносили свои реплики негромко и просто, вдумываясь в каждую из них. Александр Федорович не останавливал, только уточнял неверно произнесенные слова. Иногда, прикрыв рот ладонью, что-то шепотом говорил ассистенту. И снова сидевшие поблизости могли разобрать слово «стихи».
Пьесу дочитали до конца, и Зотов объявил перерыв, во время которого актеры вышли в коридор. Они держались нешумно, делясь между собой впечатлениями.
Когда все вновь заняли свои места, Зотов сказал:
Что ж, попробуем сформулировать сюжет. В двух словах.
А можно в трех? — серебряным баритоном спросил актер Милановский, держащийся свободнее остальных.
Попробуйте!
«Ромео», «и», «Джульетта».
Что ж, — задумался режиссер. — Действительно исчерпывающая формулировка. И все-таки, придется поподробнее. Нам надо заразиться событийным рядом пьесы. Давайте, знаете что... Изложим его в виде переклички. Каждый от лица своего персонажа. Кто первый? Слуги?
И началась «перестрелка» репликами, в которую Зотов едва успевал вставлять резкие, жгучие вопросы:
Мы, слуги двух семей, дразним, провоцируем друг друга.
Для чего?
От скуки. Перепалка перерастает в драку.
Включаемся мы, сеньоры.
И даже мы, главы родов, Монтекки и Капулетти!
Я, герцог, останавливаю свару: «Бунтовщики! Кто нарушает мир?»
Зачем эта сцена?
Автору надо сразу создать атмосферу ненависти в Вероне.
Так!
Я, Парис, прошу руки Джульетты.
Я, Капулетти, приглашаю Париса на бал.
А я, Бенволио, предлагаю другу Ромео в масках явиться на бал к Капулетти.
Что ж, я согласен.
Прошу всех танцевать!
Я увидел девушку, одетую знатной дамой.
Я увидала юношу, одетого монахом. Няня, узнай, кто это?
Это наш враг — Ромео! Из рода Монтекки.
Я решаюсь ночью проникнуть в сад к Джульетте и встречаюсь с ней. Через день мы тайно венчаемся.
Я, Тибальт, бросаю Ромео вызов за то, что он пробрался к нам на бал и танцевал с сестрой.
А я не хочу дуэли.
Я, Меркуцио, должен отомстить Тибальту: он оскорбил Ромео, моего друга.
Меркуцио смертельно ранен. Я, Ромео, обязан вмешаться. Того не желая, закалываю Тибальта, брата моей любимой.
Я, герцог, решаю: Ромео должен быть изгнан.
Я, Ромео, в отчаянии. Направляясь к монаху Лоренцо, который нас обвенчал. Или он поможет, или...
Довольно! — остановил Зотов. — Дальнейшее тем же порядком осмыслите каждый сам для себя. Напоминаю следующий вопрос,— режиссер взглянул на часы. — Во имя чего сейчас можно ставить эту пьесу? Высказываться по делу! Начиная с самых молодых.
Студийцы вздрогнули, но, конечно, режиссер имел в виду не их. Ромео — высокий блондин Олег Сланцев — почувствовал, что ему говорить первым. И, преодолев смущение, произнес:
— Старших надо уважать...
Никто не понял поначалу, к чему Сланцев клонит, но он уверенно продолжал свою мысль:
— Я первые месяцы в театре. Конечно, мне непросто... «Молодо-зелено»!.. Но ведь и у юности есть свои права. И молодые обязаны за них бороться так же смело, как Ромео и Джульетта.
А то пролетят годы, и ничего не останется, как в свою очередь повторять юным «Молодо-зелено»...
Инициативу перехватила Августа Инаева.
Говорят, искусство требует жертв. Но ведь любовь — тоже искусство. Да! Я знаю людей, которые бездарны, трусливы в любви. А наши герои ничего не жалеют, ничего не страшатся — для них даже вопроса такого нет. И еще. Женская смелость. И верность...
Ив любви, и в дружбе,— продолжил актер Строков, получивший роль Меркуцио.— Я тут перечитал много пьес Шекспира и везде: Дездемона верна Отелло, дочь короля Лира Корделия — отцу, Валентин в «Двух веронцах» — верен Сильвии...
А дружба Гамлета и Горацио!.. — вставил Глеб Аркадьевич.
В разговор все больше вмешивались авторитеты труппы. Актер Гузаков — Лоренцо сказал:
Меня очень волнует авторская мысль: «...какие поразительные силы земля в каменья и цветы вложила». Но вот как распорядится этими земными силами человек — во зло или во имя высокой цели?
Верно! — подхватила Галанова, — добро и зло земли! Но ведь оно и в природе, и в людях. Зло сознательное — хищничество. Неосознанное — предрассудок. И это, мне думается, важ-нейшая сегодняшняя тема. Живой цветок чувства и древесный гриб предрассудка. И дело тут не в возрасте: Тибальт молодой, но, как старик, он живет лишь предубеждением, враждой, Лоренцо молод душой, хоть годами и стар.
Право быть самим собой. Личностью! — добавил Милановский — герцог Эскал.
Из участников спектакля последней говорила всеми уважаемая Елена Константиновна Благовидова, получившая роль кормилицы Джульетты:
— Позвольте мне сказать немного о другом... Не так часто нам выпадает счастье репетировать Шекспира. А уж новичкам... В мою бытность старики говорили: в театре, как в армии, надо пройти путь от солдата до генерала. А тут, едва переступили порог: и Ромео тебе, и Джульетта — «играй — не хочу»! Желаю вам, ребятки, смотреть на такое начало не как на везенье — оно подводит. А как на самое суровое испытание, которое куда труднее, чем если бы долго не давали ролей. И еще я предлагаю: внутри группы создать такую атмосферу, чтобы шекспировский
спектакль делать чистыми руками. И душу вложить в эту работу — ведь во имя этого мы и пошли на сцену.
Зотов снова взглянул на часы и встал.
— Как-то довольно давно я слышал разговор двух режиссеров. Один спрашивает: «Ты о чем ставишь «Ромео и Джульетту?» — «О том, как люди берегут любовь». — «А ты?» — «А я о том, как они ее теряют». Мне лично такой подход чужд.
Нельзя играть Рахманинова «о чем-то», нельзя «о чем-то» ставить Чехова или Шекспира. Я уже не говорю, что это неграмотно выражено: о чем-то можно повествовать, а ставить — во имя чего-то. Но не в этом- суть. Я вот что хочу сказать: зачем сводить великую трагедию к одной, пусть очень близкой тебе, но утилитарной идее? Как точно сказала однажды театровед Инна Вишневская, нельзя классику из великого советчика превращать в ответчика в наших сиюминутных проблемах.
Истинное произведение искусства — всегда полифония. В ней много мыслей — главных и второстепенных, как голоса и подголоски в симфоническом оркестре.
Беру на вооружение почти все, о чем вы говорили: и права юности, и отношение к любви как к искусству, требующему от человека серьезных жертв, предприимчивости, находчивости, и идею женской отваги. Я бы еще добавил: духовное возмужание человека под действием сильного чувства. Ведь Ромео на наших глазах из юноши становится зрелым мужем, а Джульетта, дитя в первой сцене, за краткий отрезок времени обнаруживает такой внутренний рост, на какой способна только истинная женщина. Вы говорите: право быть личностью! Да! Мы, художники, должны утверждать это святое право всю жизнь. Ромео и Джульетта — не чувствительные юнцы, это достойные представители своей эпохи: просвещенные, талантливые молодые люди; иначе как бы им, двоим, пойти против всех и одержать победу? Вот еще идея: высокая культура личности как оружие в борьбе за прогресс!
Скажите, кто-нибудь сомневается, что, погибнув, Ромео и Джульетта победили? Или, может быть, кому-то такой исход кажется случайностью? Например, стоило бы письму монаха дойти или самому Ромео вернуться несколькими минутами позже, когда Джульетта уже проснулась, и был бы обеспечен хеппи-энд! Разве не так? Кстати, в «Двух веронцах» Джулия — один из прообразов Джульетты — тоже до конца предана возлюбленному, однако для нее все кончилось хорошо. В жизни так и должно быть. Но по законам трагедии, по-особому очищающей наши души, самой любящей из девушек суждено было погибнуть. Потому-то символом любви стали не Джулия и Валентин, а Джульетта и Ромео.
Забыли вы, что в мире есть любовь, Которая и жжет, и губит! — вдруг вспомнил Александр Федорович блоковские строки и продолжал:
— Что касается популярности трагедии при жизни ее автора, то, возможно, вы знаете: огромный фолиант (первое ее издание 1597 года) в- лондонской библиотеке был студентами зачитан до дыр. Первые зрители сложили о «Ромео и Джульетте» балладу, которая до нас не дошла. И во все последующие века история этих влюбленных оставалась современной, животрепещущей былью, потому что во всякое время есть великая любовь. И в наши дни...
Ну, в наши дни такие чувства... — скептически заметил кто-то из актеров.
Вот уж не понимаю! — удивился Зотов.— Так или иначе, я уверен, что не случайно и сегодня эти два имени у всех на устах. Недавно я слышал шлягер украинской группы «Свитязь», который так и называется: «Разве повесть о Ромео и Джульетте не про нас?!».
Однако есть в трагедии еще одна заслуживающая внимания тема: великая любовь способна победить неуемную, давно потерявшую смысл вражду. Итог пьесы не в том, что любящие заслужили золотые памятники, а в том, что ценою их жертвы рухнула наконец стена злобы, нежелания людей друг друга понять.
Вы заметили? Я излагаю вам не идею, а идеи, и далеко не все, заложенные в этой трагедии молодого гения. Помимо того, есть еще сверхзадача нашей постановки в целом и каждой роли, о чем поговорим позже.
Режиссер опять посмотрел на часы.
— Вопросов нет? Актеры свободны.
Артисты расходились, как и в перерыве, негромко обмениваясь обрывочными фразами, словно страшась потерять что-то очень ценное, пришедшее в их жизнь в этот день...
Еще в начале читки Вадим обратил внимание на маленькую старушку и пожилого человека с палочкой, расположившихся в стороне от актеров. Кто это такие? Они слушали, напряженно всматриваясь в актеров, оглядывая их с ног до головы.
Артисты разошлись, но по виду Зотова можно было понять, что работа еще продолжается. К нему подсели старушка и человек с палочкой. Видно было, что Вера Евгеньевна сомневалась — дать знак ребятам уходить или задержать их? Наконец она подошла к режиссеру, о чем-то негромко спросила его. Зотов ответил кивком. И ребята вновь заняли свои места.
Между тем два пожилых человека развязали большие папки, и Вадим наконец понял, кто они такие. Это были художник-постановщик Арефьев и художница по костюмам Смидович. Глаза Зотова впились в эскизы.
Это все разные решения, Владимир Платонович?
Еще не решения — наброски.
А вы на чем склонны настаивать?
Пока ни на чем. Предлагаю вместе выбрать направление. Тем более — мы в первый раз в работе встречаемся.
— Прокомментируйте каждый ваш вариант!
Художник начал:
Номер один. Башня вращается вокруг своей оси, а к ней подтягиваются всевозможные куски ткани — одноцветные и узорчатые, и так получаются различные места действия.
— Ясно. А это?
Второй вариант. Круг. В размер его — лестница со спусками в разные стороны. Когда лестница останавливается к нам в профиль, обнаруживаются мраморные скамьи.
Дальше!
Номер три. Здесь — крепостные стены, а в глубине — маленькие домики.
Сцена будет одета как — в черный бархат?
Да, черный кабинет. Колонны, арки. Хотите — устроим «южную ночь». Крупная листва, в кадушках — огромные кактусы.
Кактусы — это любопытно. Что еще?
Четвертый. Белый конструктор из восьми элементов — лесенки, простенки с окнами, аркады. Так сказать, движущаяся архитектура.
Принцип Йозефа Свободы?
Да, пожалуй. И наконец, так называемое натуральное решение. Почти средневековая, провинциальная Италия. Небольшая площадь. Два дома рядом, балконы в зелени. Там, в просвете,— крыши, крытые черепицей, белье, клочок неба.
Режиссер обернулся к старушке.
— Как вам, Ольга Алексеевна?
Художница вглядывалась в эскизы. Зотов тоже помолчал. Затем начал, не торопясь:
Итак, Владимир Платонович, со всей прямотой. От номера первого, полагаю, сразу откажемся. В нем что-то есть от игры в кубики. Я к «Ромео и Джульетте» отношусь серьезнее. Номер два — с лестницей, мне думается, несколько устарело. На сегодня это недостаточно конкретно. И само бесконечное вращение круга для этого спектакля нежелательно. Дадим зрителям отдохнуть от одних и тех же приемов. Третий ваш вариант радует глаз, но слишком уж театрален, я бы сказал, даже филармоничен. Мне бы хотелось побольше жизни. Маленькие домики — по пояс человеку?.. Я всегда против. Оставим это для Гулливера в стране лилипутов. Беспрерывно трансформирующаяся архитектура — это заманчиво. То и дело новая геометрическая конструкция в пространстве не дает уснуть зрительской мысли. И на белом хорошо бы читались богатые по цвету костюмы. Но я предпочел бы не слишком полагаться на машинерию — она подводит. Словом, меня явно привлекает последний вариант... Но надо его еще домыслить, разработать вместе. Не возражаете?
Что вы! На это и надеюсь...
Рельеф бедноват — хочется, чтобы выразительнее смотрелись группы, поединки. Нужны ступени, уступы...
— Вас понял! Ну вот, например...
Художник начал увлеченно «ломать» рельеф площади, пользуясь книгами, кусками картона, всем, что попадалось под руку.
Здесь бы я поставил большую скамью.
Где-то у меня на эскизе была... Такая?
Нет. Не надо львиных ног. Она должна быть проста, универсальна, чтобы потом превращалась в стол монаха Лоренцо, а в конце — в гробницу. Плющ меня несколько смущает. Сладковато.
Без зелени тоже сухо.
Верно, да. Кактусы ваши мне понравились. Не перенесем их сюда?
Дома помаракую.
Хотелось бы, чтобы стены были поживописнее, но, конечно, засчет аппликации, чтобы обросли мхом, покрылись трещинками...
Ясно.
Да, а фонтан где у вас?
Нет пока. Никак его придумать не могу. Все у меня пошлость получается.
Да, вы правы... И в то же время по действию... Знаете что! А если — вода будет бить прямо из стены? Как?
Принимается! А интерьерные сцены?
Может быть, идею драпировок используем, как у вас в первом эскизе?
Поищу. Если увяжется. А сцену бала как обозначим? Фонариками?
Только не такими веселыми! По существу, это страшная сцена, начало великой любви, обрекающей молодых на гибель.
У меня была мысль: цилиндрические светильники с прорезями в форме различных узоров, а? Я порисую к следующему разу? Тетерь мне ясно, куда вы клоните...
Ну а что у Ольги Алексеевны заготовлено?
Да ничего еще нет... Немного пофантазировала, — говорила художница, раскладывая на стульях и столе небольшие картинки. — Не хотелось тоже ни на чем останавливаться, не зная, какая будет сценография, не послушав вас.
Александр Федорович рассматривал аккуратные эскизики. Можно было понять, что если с Владимиром Платоновичем Зотов встречался в работе впервые, то у них с Ольгой Алексеевной был проверенный годами творческий контакт.
Мне кажется, Ольга Алексеевна, вот здесь вы угадали эстетику будущего спектакля. Костюм эпохи отвергать не будем, но надо его предельно упростить, приблизить к сегодняшнему. Прежде всего поискать общее...
Мужская белая рубаха всегда современна...
Вот именно! И сапожки мужские — тоже схожая деталь.
Вот отличная идея — одеть Джульетту в тяжелое средневековое платье с чеканным поясом.
Не овзрослит это актрису?
Чем ей будет труднее, тем лучше. Пусть ищет пластику важной дамы, как все девочки в те времена, а в контраст с этим — шалит по-детски. Только завысьте ей талию — прямо под грудь. Какие идеи насчет прически?
Я во время читки вглядывалась в нее. Волосы прекрасные. Актрисе пойдет феска-плетенка, на бал — соорудим рогатый убор. Дома — можно с распущенными волосами или прихватить их лентой.
И на сцену с ядом, и на финал — тоже с распущенными?
Конечно! Это будет хорошо смотреться с париком Ромео...
От парика я не в восторге.
Точная прическа эпохи. И сейчас некоторые молодые люди...
Не те! Наш Ромео должен быть мужественный парень, каким его могут вообразить современные девушки,— я имею в виду девушек с хорошим вкусом.
Парика жаль... Это подчеркнуло бы в Ромео тонкость натуры... И ему самому так хочется...
— А что, актер уже видел эскиз?— нахмурился Зотов.
Нет, но ходит за мной, просит: мне, говорит, как у Остужева.
Ну закажите ему, как у Остужева, но сомневаюсь, сомневаюсь...
Режиссер посмотрел на часы. Художники складывали эскизы.
Значит, ткани преимущественно тяжелые?— спросила Смидович.
Нет! Для контраста — и легкие. Джульетту оденьте в первой сцене в ночную рубашку — обязательно длинную...
Вышли на улицу. Некоторое время ребята молчали.
— Да-а! Легко быть режиссером!— сказал, наконец, Вадим.
Легко?— удивилась Даша.
Читай наоборот.
Колоссально он о пьесе говорил, точно?— включился Стас.
Вот только я не поняла, почему он все прем я на часы смотрел?— заметила Инга.
Это все, что ты увидела на репетиции?
Не все, но или искусство, или...
Вера Евгеньевна, объясните ей!
Не ей, а Инге!— поправила Геля.
Инге!
Объясню, но не сейчас. Думайте о главном.

Бросить на глубину...

— Надеюсь, первые дни знакомства с театром убедили вас, что для познания его нужны многие годы,— сказала Галанова на следующем занятии.— И чтобы не бродить вам в театре как в темном лесу, приступать надо сейчас. Нельзя объять необъятного, потому каждому предлагаю начать с того, что кого больше греет.
А если мне хочется посмотреть, как работает главный администратор? Я ведь видел только дверь его кабинета,— сказал Виктор.
И в электрорегулятор нас не пустили,— заметил Илья.
И с тем, и с другим сложно,— сказала Вера Евгеньевна.— И там, и там интересно, только когда идет работа. А в это время присутствие посторонних нежелательно. Не знаю даже, как быть...
Я бы хотела еще раз побывать в пошивочном,— попросила Геля.
А я в гримерном,— призналась Люба.
Поговорю с завцехами.
После следующего занятия, подавая Талановой пальто, Илья сказал:
— Вера Евгеньевна, я купил книжечку, вот смотрите,— он протянул брошюру «Световое оборудование малой сцены».
Галанова перелистала.
По-моему, для начала то, что надо.
А по-моему, буза.
Во-первых, Илья, что за лексика? Ты знаешь, что такое буза?
Ну, чушь.
Молодое кавказское вино.
В переносном смысле...
В переносном — скандал. А это — в жаргонном. На языке дворов это означает пренебрежение. Так я тебя поняла?
Почти.
Объяснись!
Ну, понимаете... В наш атомный век — разве это техника? Да я побывал в лаборатории одного завода...
Ты прав и не прав. Да, в двадцатом столетии не только свет, но и вся техника сцены оставляют желать лучшего. На это сетовал Станиславский полвека тому назад, а с тех пор изменилось не так уж много. Если говорить только об инженерной работе, это всего лишь отсталый участок человеческой деятельности. Но если видеть не одно техническое содержание...
А что еще?
Завтра у нас «Горе от ума». Свет ведет Рита. Я договорилась — контрабандой. Придешь к полшестому со своим пропуском. Помнишь, как пройти в зрительный зал?
Помню.
Посидишь, посмотришь, как ставят свет перед спектаклем. Улучишь момент, тихо подойдешь к Рите, она проведет тебя в регулятор. Условие: пока она работает — ни звука.
Когда в назначенный час Илья вошел в темный зрительный зал, осветители уже трудились на сцене и в световых ложах.
Заведующий цехом в темных очках разгуливал по сцене, становился в определенные точки и командовал в сторону балкона:
— Рита, дай восьмой! Леша, направь его на меня! Так!
Теперь, Риточка, второй прострел! Так! Пятую галерку! Девятый из ложи!
С бельэтажа слышался женский голос:
Борис Владимирович, он у нас не туда светил! Левее, на кресло — на Бояркову! Лиза просыпается!
Миша, девятый на кресло!
Даже «сухой рационалист» Илья не мог не отметить, что в этом что-то было: пахло театром. И все-таки восторга он не испытал.. «Каменный век!» — заключил он для себя.
Несколько раз Рита спускалась на сцену. Илья «вычислил», что она ходит через бельэтаж, и, когда понял, что установка света подходит к концу, поднялся, туда и дождался удобной минуты.
— Вы практикант от Галановой? — опередила его вопросом
Рита.— Идемте.
Они быстро миновали фойе бельэтажа и через железную дверь вошли в помещение. Это и была регуляторная.
Перед Ильей предстало множество ручек на штурвалах, табло кнопок и окно в зрительный зал. Стекло было поднято.
Риточка, дай еще раз двадцать третий и второй!
Оба у меня на программе! Сцена бала!
Значит, проверим еще раз бал!
Момент!
Рита кнопкой сняла весь свет со сцены и завертела штурвалами. Сцена живописно преобразилась.
А почему у нас двадцать первый — на Чацкого — молчит?
Там лампы нет, к спектаклю будет,— послышалось из ложи.
Все, Борис Владимирович?
Все, Риточка, благодарю. Всем перерыв до начала спектакля.
Рита достала термос. Вид у нее был усталый.
Хотите чаю?
Нет, спасибо. Я из дому.
А мы вот тут целый день крутимся. Света белого не видим — одно электричество,— сказала Рита, видимо сознательно расслабляясь.
И так всегда?
Нет. Сейчас мы с Борисом Владимировичем вдвоем. Напарницы — одна экзамены сдает, другая болеет. Сегодня две «Снежные» были, а сейчас еще «Горе», третий. Никогда регулятора не видели?
Нет.
Вас предупредила Галанова? У нас довольно напряженно. Бывают паузы, тогда я вам кое-что расскажу.
Этот деловой тон сразу понравился Илье. Никаких хиханек-хаханек.
— Добрый вечер,— послышалось по внутренней трансляции,— даю первый звонок. Радиоцех, ответьте! Гена? Хорошо. Рита?
Рита нажала кнопку внутренней связи:
— Да, Зиночка, все в порядке.
На сцене закрылся занавес.
Рита опустила окно и дала люстру и бра в зале. Последовал звонок. На бельэтаже показались первые зрители.
Ну вот, сейчас у нас есть немного времени. Значит, так. Весь свет управляется отсюда, от меня. Кроме дежурного — он дается с пульта помрежа. Принцип такой: каждый прожектор на своей ручке. Иногда — пара. Некоторые фонари дистанционного управления двигаются автоматически от меня те, которые пониже, управляются вручную из лож. В каждой на спектакле работает по человеку.
А почему все не могут быть дистанционными?
Бывает иногда. В очень бедных театрах.
Да разве же это не прогресс?
Нет. Вручную можно тоньше направить.
Это утверждение доверия в Илье не вызвало. «Техника, значит, допотопная» — подумал он, но ничего не сказал, чтобы не быть «слишком умным».
— Актер сегодня так ступил, завтра иначе. Только живой
человек в ложе может это скорректировать.
Илья снова засомневался: «Может же быть такая кибернетическая машина, чтобы делала поправку на человека!» Рита продолжала рассказывать:
В затемненных сценах слежение за актером производится так называемыми водящими прожекторами. Но мы стараемся от этого отказываться.
Почему?
Грубо получается — за актером ползет световой круг. Когда же артиста встречает установленный на каждую точку свет, выходит мягче. Ручек, как видите, много, поэтому применяется принцип программного управления. Вы видели, я сейчас набрала бал одним движением штурвала.
«Сама себе противоречит,— думал Илья,— все можно заменить совершенной техникой».
— Второй звонок!— объявила Лушникова по трансляции.
Рита будто не услышала.
В бельэтаже зрителей становилось все больше. Илья спросил:
А зачем надо вручную крутить эти штурвалы?
Вы предлагаете все автоматизировать?
Хотя бы.
Ну, во-первых, чтобы я не осталась без работы,— улыбнулась Рита.— Вас как зовут?
Илья.
- А меня — Рита.
Это я уже усвоил.
Извините, я от усталости.— Рита вынула вьетнамский бальзам и натерла им виски.— Вы хотите сказать, что на моем месте может быть и робот?
Практически—нет, а в идеале, простите — да. В наше время есть заводы без единого рабочего.
Они производят материальные ценности. Сколько бы вы ни усовершенствовали рояль, пианист всегда будет играть руками, как во времена, когда еще не было паровоза. А знаете, как на-зывался этот злополучный регулятор, когда его только что изобрели? Электрический рояль! Понятно? Видите ли, Илья, с моим средним специальным образованием на заводе я получала бы денег вдвое больше. И технически там задачи другие. Но я уже поняла, что из театра не уйду. А знаете, ради чего я торчу здесь десять лет?
Вы в театре уже десять лет?! — поразился Илья.
Одиннадцатый. Знаете почему? Льщу себя надеждой, что я тоже артистка. Каждый вечер играю спектакль. Или дирижирую оркестром: музыка световая в моих пальцах...
Третий звонок. Прошу всех к началу спектакля. Гена, Рита, вы готовы?
Я готова, Зинаида Яковлевна!
«Не обидел ли я ее чем-нибудь? Порядком завелась...» Однако, как только Рита возобновила работу, от ее полемического задора ничего не осталось. Это Илья видел хорошо. Когда хотят доказать тебе что-то, работают напоказ: «Вот, смотри, Фома неверный, видал?»
Рита же, казалось, совершенно забыла о нем. А если Илья попадал в ее поле зрения, она воспринимала его как союзника, друга — с явной теплотой.
Снимаем зал наполовину!— слышалось из динамика.— Зал полностью!
Зал снят! — сказала в микрофон Рита.
— Пошел занавес. Занавес открыт! Фонограмма! Свет!
Послышался бой часов.
Рита, внимательно глядя через стекло на темную сцену, стала медленно вводить прожектор. Чуть осветилось окно, за которым забрезжил рассвет. Рита взялась за другую ручку — и обозначилась Лиза, спящая в кресле. Рита внимательно следила за движениями актрисы, а сама медленно вводила на штурвале свет раннего утра, пока Бояркова — Лиза не заговорила.
— Светает!.. Ах! Как скоро ночь минула!
Как только Бояркова побежала к двери, Рита мягко набрала один за другим три прожектора, так что не пропало ни одного движения на сцене, и незаметно для зрителя стало еще светлее.
Вот вышел Гузаков — Фамусов. Луч задел его по касательной, и в ложе сразу незаметно поправили прожектор.
Когда актеры замирали, Рита тоже «притихала», когда двигались, в зависимости от ритма их движения она прибавляла накал ламп.
«Да, этого действительно никакой программой не предусмотришь»,— соображал Илья и вспоминал слова Талановой: «Каждый вечер спектакль рождается заново, и он — единственный в своем роде. Никогда заранее не скажешь, какие сегодня в нем возникнут скорости, нюансы, интонации». Значит, и у света на каждом спектакле возникает своя «интонация», и в этом и есть творчество — «дирижерское искусство» регуляторщика.
Наконец Рита ввела дневной свет до ста процентов.
Теперь у меня пауза минут десять,— сказала она, усаживаясь и прислушиваясь к голосам актеров по трансляции.— Можем потрепаться,— объявила она по-приятельски.
Рита, а зачем вначале нужны сигналы помрежа?
Для взаимодействия. Театр держится на военной дисциплине. Помреж в свою очередь не может начать без команды администратора. Только он знает, что происходит на зрительской стороне.
Ясно. А после третьего звонка разве нельзя сосчитать по секундам?
Нет. Без команды капитана судно не может дать ход.
Это формальность?
А если я не откликнусь — стало плохо с сердцем? А если на сцене у актера ус отклеился? Или другая накладка? Дам раньше времени свет — и спектакль погублен. Все это при выпуске спектакля устанавливается в световой партитуре — вот, гляньте!
Илья взял в руки сильно истрепанную тетрадь. Там значилось: «По сигналу помрежа зал темнится наполовину, затем полностью. Занавес — в темноте. За окном рассвет — № 14 на 15%, затем по фонограмме (бой часов) — № 9 на Лизу (Бояркова) — 3—5 секунд до 60%. Потом по актерам до 100%». И так далее.
— Молодец,— много успел!— сказала Галанова в конце следующего занятия, когда Илья подробно рассказал всем впечатления о регуляторе и восторги по поводу того, как работает Рита.
— Да, Риточка у нас сильный специалист. За то, что
использовал время наилучшим образом, премируешься еще одним посещением регулятора. Посмотришь, как работает и Борис Владимирович.
Илья подпрыгнул от радости.
А нам?!— сказала Лера. Ее поддержали другие ребята.
В свое время. Не завидовать!
Когда все спустились вниз, Лера подошла к Вере Евгеньевне и посмотрела на нее очень внимательно.
Что, Лера?
Мне, может быть, не меньше нужно, чем Илье.
Значит, после Ильи пойдешь ты.
Всех великих людей отличает рассеянность. Рассказывают, что однажды Ампер ушел куда-то и оставил на двери записку «Хозяина нет дома». На обратном пути физик был увлечен своими мыслями и, прочитав на своей двери записку, с сожалением удалился. Еще об одном ученом говорили, что он был способен, сам того не замечая, идти одной ногой по мостовой, другой по тротуару. Или, готовя себе завтрак, внимательно смотрел на яйцо, а в кастрюльке варил часы. Был такой «великий человек» и среди галановских студийцев.
В Викторе деловая энергия и хорошая интуиция странно сочетались с невообразимой рассеянностью и наивностью. Не случалось, правда, чтобы он терял важные документы, но в мело-чах его «зашоренность» порядком забавляла товарищей. Например, как рассказывал Денис (правда это была или вымысел), однажды в каком-то фойе Виктор рассердился на человека, который никак не хотел дать ему дорогу. И вдруг осознал, что это он сам у огромного зеркала.
Галанова упросила администратора Эдуарда Сергеевича, чтобы Виктор посидел у него в кабинете несколько часов в рабочее время. Но предупредила Виктора, чтобы, если его о чем-то попросят, он не смел обнаруживать своей рассеянности.
Незадолго до Нового года, когда уже каждый день шли утренние спектакли, в назначенное время Виктор был в театре. Кабинет администратора был заперт. В соседней комнате сказали, что Эдуард Сергеевич на сцене.
Виктора разбирало желание увидеть из-за кулис, как начинается уже знакомая ему из зала «Снежная королева».
Дорогу на сцену он нашел легко, и никто не спросил, зачем он здесь. Выяснив, что Эдуард Сергеевич действительно забегал на сцену, но уже куда-то срочно уехал, Виктор стал осматриваться вокруг. Дом Кея и Герды вблизи казался совсем иным, словно фокусник начал раскрывать. ему свои секреты. Виктор спрятался в укромный угол, где никому не мог мешать, и решил весь спектакль простоять здесь. Почти рядом с ним был пульт помрежа.
— Даю третий звонок,— предупредила в микрофон Лушникова и начала нажимать кнопки. Последовали дальнейшие ее распоряжения. На выходах показались артисты, на сцене стемнело. Гул детворы в зале сменился коротким возбуждением и стих. И дальше Виктор слушал, как «дышит» зритель, то зачарованно замирая, то разражаясь хохотом. Как интересно! Из кулис это воспринимается совершенно по-иному!
Вблизи Виктора все время шла работа: актеры готовились к выходам, костюмеры проверяли, в порядке ли одежда, реквизиторы вручали артистам необходимые предметы. Вот пиротехник и шумовик проделали фокус с увяданием розового куста. Вдруг около Виктора началась неслышная паника: не могли найти какую-то щетку. Рядом с ним метались две девушки — реквизиторы. Зинаида Яковлевна шептала в микрофон:
— Внимание! Реквизиторский цех! Срочно принесите сапожную щетку! Любую! Срывается сцена!
И вдруг Виктор понял: то, что они ищут, у него в руках! По-видимому, он автоматически вытащил ее из-за огнетушителя, где щетка эта была заткнута, казалось, вовсе некстати. И как сообразил потом, это и было установленное место, где по партитуре реквизита «заряжали» щетку перед каждым спектаклем. Виктор с виноватым видом быстро протянул ее реквизитору. Та успела только шепнуть: «Что же вы!»--- и, на определенную реплику, кинула щетку на сцену. Сказочник ловко поймал «волшебную» щетку, и накладки удалось избежать.
Виктор от стыда забился еще глубже в свой угол, но все-таки не ушел. И был счастлив, когда ему представилась возможность искупить свою вину.
А это случилось так.
Когда в антракте монтировщики меняли декорацию дворца Снежной королевы на башню разбойников, его каким-то образом заметил и подозвал к себе машинист сцены Павел Зиновьевич.
Эй, как тебя звать?
Виктор, а что?
Да ты не пугайся! Помочь можешь?
С удовольствием!
Срочно, понимаешь? У меня все заняты. Будь друг, притарань сверху приспособления. Вот по этой лестнице — на колосники, там есть верховой Володька. Только смотри, ничего не спу-тай!...
Все запомнил.
Скажи: Корицыну приспособления нужны. Поновее. Сколько дотащишь, очень-то не перегружайся. Только быстро! Понял?
Понял!
— Первый звонок уже! Осторожно лезь!
Сосредоточенно карабкался Виктор по чугунной лесенке с
узкими перильцами, словно на смотровую площадку. Сцена удалялась от него, становилась все меньше, а глубина пролета — все более устрашающей. Но отдыхать было некогда. Наконец он достиг колосников.
— Извините, вы Володя?
— Так точно!
— Срочно нужны приспособления для Корицына. Новые. Побольше.
Верховой бросил на Виктора мгновенный взгляд:
Евсюков велел? Виктор кивнул.
А дотянешь?
Почему бы нет!
Володя нагрузил его какими-то железками, довольно-таки увесистыми-.
Не тяжело?
Могу еще прихватить.
Обойдется.
С ношей спускаться было неудобно, но не прошло и пяти минут, как Виктор был внизу. И успел к третьему звонку. Актеры уже стояли на выходах. Машинист выжидательно смотрел на него, за ним несколько рабочих тоже чего-то ждали.
— Эти? — спросил запыхавшийся Виктор.
Те самые. Точка в точку. Молоток! Только, будь друг, доделай уж до конца. Вон Корицын стоит — Первый Разбойник. Ты подойди и вежливо скажи: «Андрей (Дмитриевич он, кажется), режиссер просил вас вчера побольше других приспособлений на эту сцену». И отдай аккуратно.
Это что? — не понял Корицын.
Режиссер вчера просил, чтобы у вас новых приспособлений было побольше.
За своей спиной Виктор услышал оглушительный хохот монтировщиков, которые, чуть не падая, убегали в свою комнату...
В служебном гардеробе Виктор столкнулся с Верой Евгеньевной. Она вместе с Боярковой по окончании репетиции собиралась уходить. Виктор успел подать пальто обеим актрисам.
— Вид у тебя не очень-то бравый,— отметила Галанова.
Они вышли на улицу, и Виктор в красках рассказал о последнем казусе, умолчав о щетке. Бояркова и Галанова весело рассмеялись.
Евсюков в своем репертуаре!— сказала Бояркова.
Большую ошибку я сделал, Вера Евгеньевна?— трагически вопрошал Виктор.
Две!
«Узнала уже про щетку» — с тоской подумал он. И убитым голосом спросил:
Какие?
Пожалуй, уже три,— безжалостно констатировала Галанова.— У нас тут свои разговоры. Счастливо, Виктор!
Витя шел домой в большом унынии. Ошибка номер один была очевидна: дал себя разыграть. Номер три — зря подошел. Говорила же Вега: «В театре ориентироваться надо самостоятельно. Ко мне подходить только в крайнем случае...»
Но в чем же вторая ошибка? История со щеткой? Вряд ли...
На другой день Вера Евгеньевна была с Виктором так же приветлива, как раньше. После занятия Виктор старался держаться поближе к руководительнице. Она обратила на него внимание не сразу.
Как настроение?
Осознал свои ошибки. За третью извините. Первую не могу пережить.
Скорее переживай, а то будет еще одна — самоедство. Самоедам в театре труднее? всех. Случившееся же закономерно. Видишь ли, у меня брат — капитан дальнего плавания. А начинал матросом. В первый день на корабле его послали с котелком за чаем — знаешь куда? На клотик.
- На верхушку мачты?
Именно! И с тобой проделали то же самое. Ты наглядно убедился: в театре нельзя быть простачком. Сколько бы я ни проводила бесед, этот урок запомнится лучше. Так что кончай скорбеть. Театр начал учить тебя плавать, бросил на глубину.
А моя вторая ошибка?
Зачем было рассказывать о своей оплошности при третьем лице?
А разве это не ваша подруга?..
Витя! — сказала Галанова.— Это театр.

Что же я делаю

В течение зимних каникул студийцы приходили в театр ежедневно к девяти утра. Облачившись в тренировочные костюмы, они занимались с преподавателем балетным станком и разучиванием танцев к спектаклю, а в другие дни — фехтованием, отработкой трюков и драк.
К одиннадцати, приняв душ, одни уходили домой, другие оставались посидеть на репетиции. Иногда Виктор устанавливал очередность. Вадим оставался ежедневно, и никто не был против, потому что это было в общих интересах: как и раньше, когда Веру Евгеньевну срочно вызывали в театр, ему приходилось самостоятельно вести занятия.
Работа все еще шла за столом.
В этот день репетировалась сцена бала, на котором впервые встречаются Ромео и Джульетта.
— Интересно, как можно бал репетировать за столом?— недоумевала Даша. Как она убедилась потом, это было не только возможно, но и необходимо.
Глеб Аркадьевич уже проработал с актерами всю пьесу -по стиху, и Зотов сейчас следил, чтобы, увлекаясь поэтическим ритмом, никто ни в одной фразе не терял смысла. И наоборот.
Александр Федорович просил артистов не спешить заучивать текст наизусть — лучше, когда слова укладываются в сознании сами собой.
Не всегда общаясь глазами, актеры спокойно произносили свои реплики. Впрочем, не так уж спокойно — можно было догадаться, что исполнители сознательно сдерживают себя, пока не накопят всего, что нужно для репетиций.
Скажи, кто та, чья прелесть украшает танцующего с ней?— читал Сланцев.
Подождите! Что вы, Ромео, тут делаете?
Я в первый раз увидел Джульетту и потрясен.
Разве это действие? Чувство, как вам известно, задать себе нельзя. Давайте установим: что вы тут делаете?
Пытаюсь узнать, кто эта девушка?
Вот и пытайтесь.
Скажи, кто та, чья прелесть украшает танцующего с ней?
Спросите еще раз так же, без лишних знаков препинания, как написано, но только не прозой, а стихом!
— Скажи, кто та, чья прелесть украшает
Танцующего с ней?
— Хорошо. И чтобы больше не было прозы! Вперед!
—...Но дядя, здесь Монтекки! Здесь наш враг!
Вы, Тибальт, что здесь делаете?
К нам на маскарад проник Ромео! Я возмущен!— отвечал актер Кузнецов.
Это тоже чувство. А действие? Кузнецов задумался.
Вы не могли ошибиться?
Может, и мог.
Вот и проверяйте, не ошиблись ли вы? Действуйте! Так подошли к финалу эпизода.
— Поди узнай, и если он женат,
То мне могила будет брачным ложем.
Ваше действие, Джульетта?
Отправляю кормилицу...
Зачем? С какой задачей?
Чтобы узнать, жизнь мне уготована или смерть?
— Согласен. Дальше!
После перерыва Зотов спросил:
Что у нас с живописью? Имейте в виду, если мы не будем вдохновляться при помощи музыки, скульптуры, архитектуры эпохи Ренессанса, то вместо великой трагедии у нас получится грубый костюмированный детектив. Напоминаю: Возрождение — это мощнейшая культурная волна, перевернувшая одну за другой все страны Европы. Шекспир — англичанин шестнадцатого века. Действие трагедии происходит в Италии в четырнадцатом. Но мы можем находить для себя источники вдохновения и в более позднем искусстве. Итак, кто что принес? Герои?
Кое-что есть, — сказал Олег Сланцев, раскладывая репродукции мужских портретов великих художников Возрождения.
Это таким ты себя воображаешь, Сланцев? — попыталась подколоть партнера Инаева.
Прекратите!— оборвал ее режиссер и сосредоточился на портретах.
Так... И который из них — ваш Ромео?
Все четверо.
Понятно... А все-таки, если один?
Если один,— засомневался актер,— пожалуй, вот — Джорджоне, «Портрет юноши».
Почему?— провокационно допрашивал Зотов.
Очень молод: лет шестнадцати — восемнадцати. Но уже настоящий мужчина. Сильный, мощный духом. И думает о чем-то для себя главном. Может быть, о Джульетте.
А вот портрет кисти Манчини. Сейчас тоже сказали' бы — парень. А ведь строгий, неприступный. По плечу не похлопаешь. Прежде чем бросить перчатку такому — задумаешься.
Это скорее мой герой, Тибальт!— вмешался Кузнецов.
Нет! — уверенно возразил Сланцев.— Твой грубее. А этот с достоинством, но не гордец. Умен. Тонкость чувств без лишней утонченности. А вот еще мужской портрет Тициана. Тоже мужество и живая мысль запечатлена. Что-то он только что понял очень важное. Какую-то загадку мира вот-вот разгадает...
А у вас, Гутя?
И у меня подобралась коллекция...
Вот если бы Инаева была у нас такой красивой!— сыронизировал в отместку Сланцев.
Где уж нам!
Шутить надо вовремя. Помогайте друг другу, а не мешайте!— строго осадил и его Зотов, и Олег осекся.
Вот. Это для меня как бы две Джульетты в материнстве.
Что вам близко в этих картинах?
«Мадонна Конестабиле» Рафаэля — юное, даже детское и в то же время материнское лицо. И еще: полотно в богатой раме. А в самой картине никакого шика. Это характерно для Возрождения: человек среди роскоши, но нет в нем сытости...
Верно! А отчего так?
Не знаю...— Инаева замялась.— Наверно, люди большие требования к себе предъявляли, что ли...
Да!
А вот — «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи. Это для меня тоже юность и ласка — материнская. Мне кажется, Джульетта вот так заботится о Ромео в сцене в саду, например, чтоб его не схватили... Вы извините, что такие известные картины...
Не беда!
Но у меня не все Италия, и не все Ренессанс. Вот еще мадонна — уже испанская, малоизвестного автора — видите какая? Белая и худая, как смерть. Если закрыть младенца и дать в руки кинжал, это будет Джульетта из сцены в склепе, когда она просыпается. Вы согласны? А вот — «Источник» Энгра. Франция, более позднее время...
А чем она вас привлекла?
Правдой линий тела... Просто обнаженная девушка — и сама истина. Как это объяснить... Ведь линии тела на картине тоже могут лгать или говорить правду. Я не умею объяснить,— оправдывалась Инаева.— Смотрите внимательней, Александр Федорович! Вы извините, что я так говорю... Разве не Джульетта? Много в ней женского, и ребенок в то же время... А вот «Святая Инесса» Риберы. Тоже совсем девчонка. Просит защиты. Я помню, мы изучали по истории искусств, ее выставили обнаженной перед толпой, она попросила у небес защиты, и у нее отрасли волосы, скрывшие ее всю. Видите, Джульетта! Не просит — почти требует. И в то же время скромна, ничего лишнего о себе не думает. Сила воли и сила чистоты. Упрямая, но некапризная нижняя губа. Мне, собственно, не нужно было бы других картин — она и есть моя героиня. Она, не колеблясь, выпьет склянку и будет среди мертвецов ждать Ромео. Она уверена, что ее не отдадут за Париса, что она будет спасена от поругания. Эта уверенность — ее внутреннее богатство. Вы не согласны?
Все в это время залюбовались молодой актрисой и почувствовали, что Джульетта для нее становится больше, чем сестрой... Но до полного слияния с образом какой огромный и изнурительный ей еще предстоял путь!
Может быть, о чем-то подобном в эту минуту подумал и режиссер. А Августа не иссякала:
— А вот — «Плачущая девочка» Ротари. У нее ничего не осталось, кроме горя.
И есть современный вариант. Можно?
А почему нет?
Вот! Илья Глазунов — портрет балерины Елены Рябинкиной.
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Зотов.— Вы ведь не видели Рябинкину на сцене? Да, вы слишком молоды. Это было чудо! Как же мне раньше не пришла в голову такая ассоциация? И ведь какой портрет! «Слабые руки, плечи... а какая сила, несгибаемость! А в глазах — грусть... И кокошник, словно сияние... Музыка жемчуга и музыка глаз... А жемчуг-то ведь — слезы... Он ниспадает на лоб, на плечи... Она сама не знает, что она чудо...— говорил режиссер, а актеры (и вместе с ними ребята) наблюдали, как он на глазах проникается идеей бессмертной Джульетты.— Собственно, красок мало — серо-голубое все. Джульетта — горячая Италия, а тут снежинки, снег,— будто грезил режиссер наяву,— северная Джульетта, не иначе... Ничего, что я тут разболтался?
— Что вы, Александр Федорович,— возразила изумленная Инаева,—я счастлива, что чем-то воодушевила вас.
— Ладно!— сказал Зотов, взглянув на часы,— десять минут на музыку, и разбегаемся.
Догадливый звукорежиссер Гена Будимов за минуту до того включил магнитофон. А сейчас только нажал кнопку, и зазвучала величественная и строгая музыка эпохи Ренессанса, которая словно оживила для присутствующих то, что они только что видели на репродукциях. Впрочем, и оттиски великих полотен прошлого лежали перед ними, радуя и поражая глаз; соче-тание аккордов и красок наполняло все новым смыслом.
В этом, однако, не было многозначительности. Все гармоническое не бывает тяжеловесным. И актеры, и ребята думали о Ромео и Джульетте, о великой любви и смерти. И снова — о жизни.
К 5 января режиссер с актерами, как говорят в театре, «встали из-за стола».
Монтировщики установили в репзале выгородку.
Как-то на вечернюю репетицию Вадим пришел первым. Уже начался спектакль. В верхнем фойе был полумрак. Вадим отодвинул тяжелую гардину — за окном ярко светил фонарь. Он опустил штору на банкетку, отгородившись от фойе и стал еще раз просматривать главу «Действие» из «Работы актера над собой» Станиславского. Он вдумывался в строки: «Бессмысленная беготня не нужна на сцене... Там нельзя ни бегать ради бегания, ни страдать ради страдания. На подмостках не надо действовать «вообще», ради самого действия, а надо действовать о б о с н о-ванно, целесообразно и продуктивно».
«При выборе действия оставьте чувство в покое».
«Постараемся понять, как научиться действовать на сцене не по-актерски — «вообще», а по-человечески — просто, естественно, органически правильно, свободно, как того требуют не условности Театра, а законы живой, органической природы...» Вадима отвлекли голоса:
Александр Федорович, добрый вечер!
Здравствуйте, Верочка! Посидим минутку?
Зотов устало опустился на банкетку, почти касаясь спины Вадима. Тут же присела Галанова. Положение Вадима было глупейшее: что делать — продолжать скрываться или выскочить, как чертик из коробочки? Вадим все-таки предпочел первое. Он затих, невольно вслушиваясь в разговор.
Хочу пожаловаться вам, Вера. Так трудно мне с нашими молодыми, ничего пока не умеют — ни Олег, ни Августа. Способные ребята, окончили лучшие институты... Все-таки первый воспитатель актера — он сам. Вот и приходится репетировать еще и вечерами — устраивать им, так сказать, ликбез. И вот что еще меня тревожит: они ведь учились вместе и, как это бывает, успели порядком надоесть друг дружке.
Они же профессионалы!
Однако не понимают. Я уже пытался им втолковать: когда партнеры получают такие роли, они должны менять свои отношения на более чуткие, заботливые. Это бесконечное взаимоподтрунивание...
А что если мне с каждым из них поговорить?
Было бы неплохо...
Александр Федорович, а мои вас не раздражают?
Наоборот, Верочка! При них мне как-то лучше работается. Вон они, видите? Я и не слышал, как поднялись. Помнят ведь, сорванцы, что спектакль идет. Правильно вы их держите, в стро-гости!..
Вслед за появившейся Зинаидой Яковлевной Зотов и Галанова направились в репетиционный зал, и Вадим смог вылезти из своей засады. Подошедшие ребята встретили его приглушенным смехом.
— А мы думали: это Кулиска там прячется!
В этот вечер во второй раз репетировалась сцена в саду, где Джульетта ожидает няню с вестями от Ромео. Возвратившаяся наконец кормилица долго терзает Джульетту неизвестностью, затем передает ей радостную весть о предстоящем тайном венчании.
— Прошу сначала!
Августа стала беспечно собирать цветы, мило болтая сама с собой:
— Послала я кормилицу, как только Пробило девять...
Прослушав монолог до конца, Александр Федорович спросил:
Гутя, скажите, чем вы заняты до прихода кормилицы?
Как чем? Я в саду, я люблю, я счастлива.
Замечательно! А я вот репетирую и несчастлив,
Какие-то неприятности?
Не без этого.
А что такое?
Режиссер горестно махнул рукой. Последовала пауза. Инаева глядела в глаза Зотову, пытаясь угадать, что у него случилось. Потом сказала:
Простите... я не любопытна... хотела посочувствовать...
Да сочувствуй — не Сочувствуй! Видите ли, пригласил в театр молодую актрису, дал роль, а она и азбуки нашей не знает.
Инаева облегченно засмеялась, но тут же осеклась, видя, что режиссеру не до веселья.
Теперь давайте разберемся, что вы — не Джульетта, а лично вы, Августа Инаева, сейчас делали?
Старалась угадать, что с вами.
Да. И выполняли это по-настоящему, без игры. Точно так же попробуйте определить: что вы, Джульетта, делаете в саду?
Рву цветы.
Зачем?
Чтобы убить время.
Верно, оно тянется мучительно долго. Но до цветов ли вам сейчас?
Вы же велели собирать цветы!
Разве?
Нет?..
Инаева чувствовала, что что-то ею недодумано.
Наверно, матушка в окно наблюдает?
А как же! Стало быть, ваша задача: скоротать время, непременно перехватить кормилицу, как только она появится, иначе потом не поговоришь. А для отвода глаз собирать цветы. Пробуем?
Да! Послала я кормилицу, как только...
Отчего такая резвость?
Джульетте же четырнадцать, а мне уже двадцать три.
И что?
Надо думать, как омолодиться.
Нет, не надо. Она невеста, по нашим понятиям ей столько же, сколько вам. Полюбив вас, Ромео каждую минуту рискует жизнью — вот что вы упускаете.
Режиссер уточнял все до мелочей: дорожки сада, где может появиться няня, участки, которые видны и не видны матери; где растут цветы, а где репейник.
А к чему репейник?
Вы хотите гулять по саду во сне или наяву? Если продраться сквозь кусты репейника, можно взобраться на приступок ограды и посмотреть, но так, чтобы из домашних никто не заме-тил!
И актриса все больше увлекалась конкретными задачами: подлинно проверяла, не следят ли за ней, чинно собирала цветы; но как только уходила из обозреваемой зоны, торопилась заглянуть в глубь сада и за ограду:
— Достигло солнце самой высшей точки!..—
в отчаянии говорила Джульетта, срывая с платья воображаемые репейники.
Точнее, точнее! К вам, что, репьев никогда не прицеплялось?. По два часа в день дома срывайте репейники.
Зима же...
Ну, пуговицы пришивайте к старой юбке и отрывайте. Интересно, что вы в институте делали?
Августа чуть заметно побледнела.
Как потом Галанова объяснила ребятам, подобное замечание для студентки-дипломницы было бы не более чем укол самолюбию. Но в театре, услыхав это от режиссера, надолго сна ли-шишься. Судьба актера в один день может измениться.
Августа робела, цепенела, но преодолевала себя и продолжала работать. И на глазах присутствующих сцена из неумелой, примитивной картинки становилась дорогой гравюрой из жизни далекого прошлого на близкий всем сюжет: девушка с нетерпением ждет весточки от человека, которого любит.
— Вы уверены, что Ромео еще жив? — активизировал Зотов
работу воображения актрисы.
Так прошло реальных три часа.
Извините, Елена Константиновна,— обратился режиссер к Благовидовой.— Напрасно я вас продержал.
Какие извинения, Александр Федорович! — приветливо и с достоинством ответила актриса.
Всех благодарю! — сказал Зотов, бросил взгляд в направлении Галановой и практикантов и удалился.
Инаева, не пришедшая в себя после больших нервных затрат, старалась ничего не упустить из найденного на репетиции. Она быстро отстегнула надетую поверх ее джинсов длинную репетиционную юбку, отдала ее костюмеру, тоже поблагодарила всех и вышла.
Нас-то за что все благодарят? — спросила Люба.
Значит, хорошо смотрели, мысленно участвовали. Один зевок — и из репетиции могло бы ничего не выйти. Такое уж наше дело — хрупкое!
Итак, попробуем подытожить впечатления! — предложила на следующем занятии Галанова.
Вот это тру-у-уд! — протянула Даша.
О! — засмеялась Вера Евгеньевна.— О том, что это за труд,— вы пока и представления не имеете!
Я не знал,— сказал Вадим,— что действие — такая волшебная вещь!
Да. Каждую минуту на сцене актер должен действовать,— согласилась Галанова.— Действие — ткань его существования. Впрочем, и в жизни всегда можно определить, каково в данный момент наше действие. Скажите, к примеру, на репетициях актеры что делают?
Репетируют!
Верно. А если разложить это на действия более подробно, выйдет: проникают в роль, в суть образа, уточняют линию поступков своего героя, запоминают и осмысляют задание режиссера, не позволяют себе «изображать», «играть»,— это тоже их действия. Ну а мы с вами что при этом делаем?
— Сидим, глазеем,— сказал Боба.
Это не действия! — возразила Ксана.
Как ни странно,— не согласилась Галанова,— сидеть и глазеть — это действия. Но какие?
Неверные.
— Потому что глазеть можно на футболе,— сказала Лера.
— Это ты глазеешь,— возразил Стас,— а я на футболе действую.
Как же, интересно, ты действуешь? Если, конечно, мяч. случайно полетит тебе в руки и ты выбьешь вместо вратаря...
Совсем не обязательно! — спорил Стас.— Я сижу, болею...
Это уж точно чувство,— не уступала Ксана.
Хорошо. Болеть — чувство, но я же мысленно помогаю игрокам, доигрываю за них, поправляю их ошибки, подсказываю в голове верные удары... Разве не так, Вера Евгеньевна?
Полностью согласна. Но вернемся к репетиции. Скажите, кому на репетиции не менее интересно, чем на футболе?
Мне! Мне! — раздалось несколько голосов.
Может быть, Стас, ты и проанализируешь, что ты действительно делаешь на репетиции и почему сидеть и глазеть — действия, но не те?
Мне кажется, я уже немного начинаю разбираться, Когда -актер врет, когда нет, когда «забивает мяч в ворота», когда «мажет» — точно подает реплику партнеру или мимо. И я также стараюсь про себя помочь ему не ошибиться, выполнить задачу, которую ставит режиссер. А глазеть можно на ворон...
Верно. Да, глазеть — действие, но не активное. Вот еще один из законов нашей школы: действия надо выбирать активные, которые бы заражали нас, увлекали чувство.
Вера Евгеньевна, а за что вчера так попало Инаевой?
— За то, что не овладела в институте простым физическим действием, с которого начинается сценическая правда.
А как им овладеть?
Упражняться. Как музыкант играет гаммы? По нескольку часов в день. А вы —- хотя бы по пятнадцать минут, наедине с собой. Придумывайте уаражйенля, проверяя свою способность ве-рить в простые если бы, но отвечайте на них не рифмованным словом, как поэт, не линиями и цветом, как живописец, не звучащими нотами, как музыкант, но как актер.—действием.
Галанова передала Наде миниатюрный блокнот со словами:
— Если бы это был не блокнот, а,... карманный фонарик?
Надя попробовала «светить» блокнотом, но у нее ничего не получалось.
— В руке не чувствуется фонарика! Не вижу луча! Ничего не играй!
После нескольких усилий все поверили, что у Нади в руке зажженный фонарик.
Затем в других руках блокнот превращался в зеркальце, обувную щетку, мыло, будильник, спичечный коробок...
Неточно! — сказала Галанова Бобе,— у тебя в руке не коробок, а деревянный брусок.
Так он же не раздвигается!
А если бы раздвигался?
Основательно помучившись, Боба приловчился обыгрывать блокнот как спички и зажигать ими газ.
Между прочим, последняя спичка сломалась! — предупредила Вера Евгеньевна.
Как же зажечь горелку?
Лови новую коробку! — Галанова кинула Бобе воображаемый коробок. Боба понял и стал прилежно обыгрывать ничто как коробок спичек. И из рук в руки в обратную сторону пошел уже воображаемый предмет.
Выключатель! Мина! — подсказывала неистощимая руководительница.— Шоколадка, резинка, огромный жук, тюбик с клеем! Горячая картофелина! Сверхтяжелый элемент! Соленый огурец!
И пояснила:
Это обязательное упражнение из программы первого курса актерского факультета. Из нее мы знакомимся с тем немногим, без чего невозможно обойтись и в скромном кружке. Как я сказала, это наши гаммы. А их нужно постоянно играть и ученику-малолетке, и молодому специалисту, и мировой звезде. Думаю, что после репетиций в театре никто не скажет, что это чепуха. Такие вымыслы и их оправдания Станиславский называл одноэтажными. Упражняйтесь и постигнете прелесть простого физического действия на сцене.
А есть еще многоэтажные?
Птенец у кого был?
У меня — сказала Лида.
Где он?
Лида раскрыла пустую ладонь:
Вот!
Хорошо, но птенец замерзает. Попробуй его согреть! Лида начала отогревать воображаемого птенца дыханием, а Галанова подбрасывала все новые если бы:
— В небе кружится птица-мать. А вокруг тебя бегает кошка. Как ты поступишь?
Лида открыла рот, намереваясь ответить на вопрос.
— Не словами! Только действием! Видишь птицу? А где кошка? Точнее! А вон там ребята смеются над тобой!
Прервав этюд, Вера Евгеньевна сказала, что, и дальше усложняя предлагаемые обстоятельства, вымысел можно перебросить в иные времена, например, в девятнадцатый век, в другую страну — на дикий американский Запад, раз в шесть увеличить Лиде возраст — ей за девяносто, цвет кожи — черный, обстоятельства жизни: никого близких давно нет. И физическое состояние — голодно, хотя вокруг прекрасно: прерии, солнце, ароматы цветов... Но это потребовало бы длительной работы, вроде той, которая ожидает исполнителя каждой роли в новой постановке театра.
Можно спросить? — сказал Вадим.— Всегда надо осознавать, какое ты совершаешь действие?
В конечном счете — нет, ведь в жизни мы многое делаем неосознанно. Помните притчу о сороконожке? Когда ей задали вопрос, что делает ее шестая нога, когда семнадцатая сгибается, она ходить разучилась.
Обратите внимание: Александр Федорович не всегда выясняет, какое в данном игровом куске действие. Он дает такие задания, чтобы артист, сам того не осознавая, действовал верно. Но когда тот грубо ошибается или просто не владеет техникой действования как наши молодые, тогда он спрашивает напрямую: «Что вы здесь делаете?» Вы уже знаете, что действие можно себе задать, а чувства лишь внешне передразнить.
Чтобы наука о действии вошла в вашу плоть и кровь, нужно и практически упражняться в сценическом действовании и какое-то время разбирать по действиям и линию поведения героя любой книги, и свой день. Помните, что они определяются глаголами несовершенного вида.
Под конец занятия Вера Евгеньевна предложила ребятам поиграть в воображаемый мяч, и студийцы внимательно следили, чтобы ни в чьих руках мяч не пропадал, не терял веса и формы.
17 января, в пятницу, Вадим записал в своем дневнике: «На днях я прочел комедию Мольера «Мещанин во дворянстве». В ней месье Журден ошеломлен новостью: он всю жизнь не просто разговаривал, а говорил прозой. Такое же открытие я сделал для себя на прошлой неделе: оказывается, что бы с нами ни происходило, если мы не спим, мы непременно действуем, всегда выполняя конкретные задачи. В том числе и в моменты когда нам кажется, что мы ничего не делаем. Уже несколько дней я проверяю себя по действиям и задачам. Что же я делал сегодня? (Надо не забывать различать действия и чувства и определять действия глаголами несовершенного вида.)
После того, как проснулся, я искал на тумбочке свои часы. Задача? Чтобы узнать время. Потом размышлял, можно ли еще полежать. Для чего? Чтобы поваляться. Решив, что да, следующие пять минут я — бездействовал? Нет! Я оттягивал момент подъема. Дальше — чистил зубы, делал зарядку, принимал душ, одевался, завтракал, и при этом то и дело уточнял время. Для чего? Чтобы не опоздать.
Придя в школу, сидел на уроках. Сидеть — это действие или бездействие? Вега уверяет: у Станиславского сказано, что просто сидеть нельзя. Проверяю по действиям и задачам свое сидение в классе.
Сначала была литература. Писали сочинение на свободную тему. Я выбирал тему. Задача? Найти самую подходящую. Выбрав — «Любимый роман двадцатого века» и. остановившись на «Саге о Форсайтах» Голсуорси, я думал, как начать. Затем излагал свои мысли. Для чего? Чтобы они были понятны. Потом проверял сочинение. Зачем? Чтобы исправить ошибки.
На геометрии, к которой я был готов неважнецки, я старался не обратить на себя внимание, чтобы не вызвали. И конечно вызвали! Идя к доске и записывая задание, я делал вид, что все знаю. Пробовал доказать теорему по-своему. Получив трояк, я утешал себя, что завтра исправлю...
Когда шла география, я скучал... Это действие? Нет! Состояние. Что же я при этом делал? Тянул время.
Во время перемены я уговаривал Дашу пойти в кино. Убеждал, что фильм стоящий.
На истории, ответив Гри-Гри на пятерку с устным плюсом, я был доволен... Но это тоже чувство, которое играть нельзя. Что я в этот момент делал? Пожалуй, показывал, что ничего особенного...
К концу химии у меня разболелась голова. Это уже определенно состояние. А что же я делал? Преодолевал боль. Заставлял себя не думать о кино и о Даше. И тем больше думалось... А если бы заставлял думать, ничего бы не вышло. Наверно, так и на сцене.
Фильм смотрел с интересом... Стоп! Это действие разве? Вроде да, но не активное: ведь скорее фильм воздействовал на меня. А я сам что делал при этом? Пытался понять сюжет... Но, по правде сказать, Дарья действовала на меня сильнее, чем фильм. Что же я в это время делали Точно! Показывал ей и себе, что мне все равно...
...А в эту минуту что я делаю? Борюсь со сном. Но театр, и правда, сплошная самодисциплина. Значит, конец работе. Надо заставить себя сразу уснуть. Последнее действие дня. Заставить? Правильнее сказать — настроить...»