Виктор Пелевин. Жизнь насекомых 2 страница

стало противно от мысли, что я сижу в этой маленькой

заплеванной каморке, где пахнет помойкой, противно от того, что

я только что пил из грязного стакана портвейн, от того, что вся

огромная страна, где я живу - это много-много таких маленьких

заплеванных каморок, где воняет помойкой и только что кончили

пить портвейн, а самое главное - обидно от того, что именно в

этих вонючих чуланчиках и горят те бесчисленные разноцветные

огни, от которых у меня по вечерам захватывает дух, когда

судьба проносит меня мимо какого-нибудь высоко расположенного

над вечерней столицей окна. И особенно обидным мне это

показалось по сравнению с красивым американским летательным

аппаратом из журнала. Я опустил глаза на газету, которой был

застелен стол - она была в жирных пятнах, в пропалинах от

окурков и в круглых следах от стаканов и блюдец. Заголовки

статей пугали какой-то ледяной нечеловеческой бодростью и силой

- уже давно ведь ничто не стояло у них на пути, а они со

страшным размахом все били и били в пустоту, и в этой пустоте,

спьяну, (а я заметил, что уже пьян, но не придал этому значения)

легко можно было оказаться, и попасть замешкавшейся душой под

какую-нибудь главную задачу дней или привет хлопкоробов.

Комната вокруг стала совершенно незнакомой, на меня внимательно

глядел Митяк. Поймав мой взгляд, он подмигнул и спросил чуть

заплетающимся языком:

- Ну что, полетим на Луну?

Я кивнул, и мои глаза остановились на маленькой колонке с

названием "ВЕСТИ С ОРБИТЫ". Нижняя часть текста была оборвана,

и в колонке оставалось только: "Двадцать восьмые сутки...",

напечатанное жирным шрифтом. Но и этого было достаточно - я

все сразу понял и закрыл глаза. Да, это было так - норы, в

которых проходила наша жизнь, действительно были темны и

грязны, и сами мы, может быть, были под стать этим норам, но

в синем небе над нашими головами, среди реденьких и жидких

звезд существовали особые сверкающие точки, искусственные,

медленно ползущие среди созвездий, созданные тут, на советской

земле, среди блевоты, пустых бутылок и вонючего табачного дыма,

построенные из стали, полупроводников и электричества, и

теперь летящие в космосе. И каждый из нас, даже синелицый

алкоголик, жабой затаившийся в сугробе, мимо которого мы прошли

по пути сюда, даже брат Митька, и уж конечно, Митяк и я,

имели там, в холодной чистой синеве, свое маленькое посольство.

Я выбежал во двор и долго-долго, глотая слезы, глядел на

желто-голубой, неправдоподобно близкий шар луны в прозрачном

зимнем небе.

 

 

 

 

Не помню момента, когда я решил поступать в летное

училище. Не помню, наверно, потому, что это решение вызрело в

душе и у меня, и у Митька задолго до окончания школы. Перед

нами на некоторое время встала проблема выбора летных училищ

было много по всей стране, но мы решили все очень быстро,

увидев в журнале "Советская авиация" цветной разворот-вклейку

про жизнь Лунного городка при Зарайском краснознаменном летном

училище имени Маресьева. Мы сразу словно оказались в толпе

курсантов, среди покрашенных желтой краской фанерных гор и

кратеров, узнали будущих себя в стриженых ребятах,

кувыркающихся на турнике и обливающихся застывшей на снимке

водой из большого эмалированного таза такого нежно-персикового

оттенка, что сразу вспоминалось детство, и этот цвет почему-то

вызывал больше доверия и желания ехать учиться в Зарайск, чем

все помещенные рядом фотографии авиационных тренажеров, похожих

на кишащие людьми полуразложившиеся трупы самолетов.

Когда решение было принято, остальное оказалось несложным.

Родители Митька, напуганные непонятной судьбой его старшего

брата, были рады, что их младший сын окажется при таком

уверенном и надежном деле, мой же отец к этому времени

окончательно спился и большую часть времени лежал на диване

лицом к стене, под ковром с пучеглазым оленем, по-моему, он

даже не понял, что я собираюсь в летчики, а тетке было все

равно.

 

Помню город Зарайск. Точнее, нельзя сказать ни что я его

помню, ни что я его забыл - настолько в нем мало того, что

можно забывать или помнить. В самом его центре высилась

белокаменная колокольня, с которой когда-то давно прыгнула на

камни княгиня, и хоть прошло уже много веков, ее поступок в

городе помнили. Рядом стоял музей истории, а неподалеку от него

- отделения связи и милиции.

Когда мы вышли из автобуса, шел неприятный косой дождь и

было холодно. Мы забились под навес подвала со словом

"Агитпункт" и полчаса ждали, пока дождь пройдет. За дверью,

кажется, пили, оттуда долетал густой луковый запах и голоса,

кто-то долго предлагал спеть "мерси ку-ку", и, наконец,

немолодые мужские и женские голоса затянули:

- Пора-пора-порадуемся на своем веку...

Дождь перестал, мы пошли искать автобус и нашли тот самый,

на котором приехали. Оказалось, что нам не надо было выходить,

и мы могли переждать дождь в салоне, пока водитель обедал. За

окнами потянулись маленькие деревянные домики, потом они

кончились, и начался лес. В этом лесу, уже за городом, и было

расположено Зарайское летное училище. До него надо было

добираться пешком километров пять от конечной остановки

автобуса, называвшейся "Овощной магазин", магазина рядом не

было, а это название осталось, как нам объяснили, с довоенных

времен. Мы с Митьком сошли с автобуса и пошли по дороге,

присыпанной размокшими осиновыми сережками, она вела все дальше

в лес и, когда мы уже стали подумывать, что идем не туда, вдруг

уперлась в сваренные из стальных труб ворота с большими

жестяными звездами, по бокам лес упирался в высокий забор из

некрашеных серых досок, по верху которого змеилась ржавая

колючая проволока. Мы предъявили сонному солдату на проходной

направления из райвоенкомата и недавно полученные паспорта, и

нас впустили внутрь, велев идти к клубу, где скоро должна была

начаться встреча.

Вглубь небольшого поселка вела асфальтовая дорога, справа

от которой сразу же начался тот самый Лунный городок, который я

видел в журнале, он состоял из нескольких длинных одноэтажных

бараков желтого цвета, десятка врытых в землю шин и участка,

изображавшего панораму лунной поверхности. Мы прошли мимо и

оказались у гарнизонного клуба, там, у колонн, толпились

приехавшие поступать ребята. Вскоре к нам вышел офицер,

назначил кого-то старшим и велел зарегистрироваться в приемной

комиссии, а потом идти получать инвентарь

Из-за жары приемная комиссия сидела в решетчатой беседке

китайского вида во дворе клуба - это были три офицера, которые

пили пиво под негромкую восточную музыку по радио и выдавали

картонки с номерами в обмен на документы. Потом нас повели на

край стадиона, заросшего высокой, в пояс, травой (видно было,

что никто на нем уже лет десять ни во что не играл), и выдали

две сложенных общевойсковых палатки - в них нам предстояло

жить во время экзаменов. Это были свернутые полотнища

многослойной резины, которые нам пришлось растягивать на врытых

в землю деревянных шестах. Мы перезнакомились, таская в палатки

койки, которые потом установили внутри в два яруса, койки

были старые, тяжелые, с никелированными шариками, которые можно

было накрутить на спинку, если она не соединялась с койкой

наверху. Эти шарики нам дали отдельно, в специальном мешочке,

и, когда экзамены кончились, я тайком свинтил один такой и

спрятал его в ту же сигаретную пачку, где хранился

пластилиновый пилот с головой из фольги, единственный свидетель

далекого и незабываемого южного вечера.

Кажется, мы провели в этих палатках совсем немного

времени, но когда их сняли, оказалось, что под резиновым полом

успела вырасти отвратительно бесцветная, толстая и густая

трава. Самих экзаменов я почти не запомнил. Помню только, что

они оказались совсем несложными, и даже было немного обидно,

что не удалось поместить на экзаменационном листе все те

формулы и графики, в которые впитались долгие весенние и летние

дни, проведенные над раскрытыми учебниками. Мы с Митьком

набрали нужные баллы без труда, а потом было собеседование,

которого все боялись больше всего. Его с нами проводили майор,

полковник и какой-то дедок с кривым шрамом на лбу, одетый в

потертую техническую форму. Я сказал, что хочу в отряд

космонавтов, и полковник спросил меня, что такое советский

космонавт. Я долго не мог найти правильный ответ, наконец, по

тоске на лицах экзаменаторов я понял, что сейчас меня отправят

в коридор.

- Хорошо, - заговорил молчавший до сих пор дедок, - а

вы помните, как вам в голову пришла мысль стать космонавтом?

Я ощутил отчаяние, потому что совершенно не представлял,

как надо правильно отвечать на этот вопрос. И, видимо, от

отчаяния я принялся рассказывать про красного пластилинового

человечка и картонную ракету, из которой не было выхода. Дедок

сразу оживился, заблестел глазами, а когда я дошел до того, как

нам с Митьком пришлось ползти в противогазе по коридору, вообще

схватил меня за руку и захохотал, отчего шрам у него на лбу

стал совсем багровым. Потом он вдруг посерьезнел.

- А ты знаешь, - сказал он, - что это непростое дело -

в космос летать? А если Родина попросит жизнь отдать? Тогда

что, а?

- Это уж как водится, - насупившись, сказал я.

Тогда он уставился мне в глаза и смотрел, наверно, минуты

три.

- Верю, - сказал он наконец, - можешь.

Услышав, что Митяк, который с детства хотел на Луну,

поступает тоже, он записал его фамилию на листе бумаги. Митяк

потом рассказывал, что старичок долго выяснял, почему именно на

Луну.

На следующий день, после завтрака, на колоннах

гарнизонного клуба появились списки с фамилиями поступивших, мы

с Митьком в списке стояли рядом, не по алфавиту. Кто-то

поплелся на апелляцию, кто-то прыгал от радости на расчерченном

белыми линиями асфальте, кто-то бежал к телефону, и над всем

этим, помню, тянулась в выцветшем небе белая полоса

ревресионного следа.

Зачисленных на первый курс позвали на встречу с

летно-преподавательским составом, преподаватели уже ждали в

клубе. Помню тяжелые бархатные шторы, стол во всю сцену и

сидящих за ним официально-строгих офицеров. Вел встречу

моложавый подполковник с острым хрящеватым носом, пока он

говорил, я представлял его в летном комбинезоне и гермошлеме,

сидящим в кабине пятнистого, как дорогие джинсы, МиГа:

- Ребята, очень не хочется вас пугать, очень не хочется

начинать нашу беседу со страшных слов, так? Но вы ведь знаете

- не мы с вами выбираем время, в которое живем - время

выбирает нас. Может быть, с моей стороны и неверно давать вам

такую информацию, так, но все же я скажу...

Подполковник замолчал на секунду, нагнулся к сидящему рядом

с ним майору и что-то сказал ему на ухо. Майор нахмурился,

постучал, раздумывая, по столу тупым концом карандаша, а потом

кивнул.

- Значит, - заговорил подполковник тихим голосом, -

недавно на закрытом совещании армейских политработников время,

в которое мы живем, было определено как предвоенное!

Подполковник замолчал, ожидая реакции - но в зале, видимо,

ничего не поняли - во всяком случае, ничего не поняли мы с

Митьком.

- Поясняю, - сказал тогда он еще тише, - совещание было

пятнадцатого июля, так? Значит, до пятнадцатого июля мы жили в

послевоенное время, а с тех пор - месяц уже целый - живем в

предвоенное, ясно или нет?

Несколько секунд в зале стояла тишина.

- Я это говорю не к тому, чтоб пугать, - заговорил уже

нормальным голосом подполковник, - просто надо помнить, какая

на наших с вами плечах ответственность, так? Вы правильно

сделали, что пришли в наше училище. Сейчас я хочу сказать вам,

что мы тут готовим не просто летчиков, а в первую очередь

настоящих людей, так? И когда вы получите дипломы и воинские

звания, будьте уверены, что к этому времени вы станете

настоящими человеками с самой большой буквы, так, какая только

бывает в советской стране.

Подполковник сел, поправил галстук и поймал губами край

стакана - руки у него тряслись, и мне показалось, что я

услышал тихий-тихий звон зубов о стекло. Встал майор.

- Ребята, - певуче сказал он, - хотя правильнее уже

называть вас курсантами, но все же обращусь к вам так -

ребята! Вспомните знаменитую историю легендарного персонажа,

воспетого Борисом Полевым! Того, в чью честь названо наше

училище! Он, потеряв в бою обе ноги, не сдался, а, встав на

протезы, икаром взмыл в небо бить фашистского гада! Многие

говорили ему, что это невозможно, но он помнил главное, что

он советский человек! Не забывайте этого и вы, никогда и нигде

не забывайте! А мы, летно-преподавательский состав, и лично я,

летающий замполит училища, обещаем - мы из вас сделаем

настоящих людей в самое короткое время!

Потом нам показали наши места в казарме первого курса,

куда нас перемещали из палаток, и повели в столовую. С ее

потолка свисали на нитях пыльные МиГи и Илы, казавшиеся

громадными воздушными островами рядом с эскадрильями быстрых

черных мух. Обед был довольно невкусный: суп с макаронными

звездочками, курица с рисом и компот. После еды очень

захотелось спать, мы с Митьком еле добрались до коек, и я сразу

уснул.

 

 

 

 

На следующее утро я проснулся от раздавшегося над самым

ухом стона, полного боли и недоумения. На самом деле я уже

давно слышал эти звуки сквозь сон, но полностью очнулся только

от особенно громкого и страдальческого вскрика. Открыв глаза, я

огляделся. На койках вокруг происходило какое-то непонятное

медленно-мычащее шевеление, я попытался приподняться на

локте, но не смог, потому что был, как оказалось, пристегнут к

койке несколькими широкими ремнями наподобие тех, которыми

стягивают слишком распухшие чемоданы, единственное, что я мог,

это чуть поворачивать голову из стороны в сторону. С соседней

койки на меня смотрели полные страдания глаза Славы, паренька

из поселка Тында, с которым я вчера успел познакомиться, а

нижняя часть его лица была скрыта под какой-то натянутой

тряпкой. Я открыл было рот, чтобы спросить его, в чем дело,

но обнаружил, что не могу пошевелить языком и вообще не

чувствую всей нижней половины лица, словно она затекла. Я

догадался, что мой рот тоже чем-то заткнут и перемотан, но

удивиться этому не успел, потому что вместо удивления испытал

ужас: там, где должны были быть Славины ступни, одеяло

ступенькой ныряло вниз, и на свеженакрахмаленном пододеяльнике

проступали размытые красноватые пятна, такие, как оставляет на

вафельных полотенцах арбузный сок. Самое страшное, что

собственных ног я не чувствовал и не мог поднять голову, чтобы

взглянуть на них.

- Пятый взву-уд! - загремел в дверях необыкновенно

богатый интонациями, полный множества намеков сержантский бас,

- на перевязку!

И сейчас же в палату вошло человек десять - это были

второкурсники и третьекурсники (правильнее сказать - курсанты

второго и третьего года службы, об этом я догадался по нашивкам

на их рукавах). Раньше я их не видел, а офицеры говорили, что

они на картошке. Они были в странных сапогах с негнущимися

голенищами и ступали не очень уверено, держась то за стены, то

за спинки кроватей. Еще я заметил нездоровую бледность их лиц,

на которых застыл отпечаток многодневной муки, словно

переплавленной в какую-то невыразимую готовность, как ни

неуместно это было, но в этот момент я вспомнил слова

пионерского салюта, которые мы с Митьком вместе со всеми

повторили в пионерлагере, на далекой асфальтовой площадке -

вспомнил и понял, в чем именно, крича "Всегда готов!", мы

обманно уверяли себя, товарищей по линейке и прозрачное

июльское утро.

Одну за другой курсанты выкатили в коридор койки, на

которых мычали и извивались примотанные первогодки, и в комнате

осталось только две - моя и стоявшая у окна, на которой лежал

Митяк. Ремни не давали мне посмотреть на него, но краем глаза я

видел, что он лежит спокойно и вроде бы спит.

За нами пришли минут через десять, развернули ногами

вперед и покатили по коридору. Один из курсантов толкал койку,

а другой, шедший спиной вперед, тянул ее на себя, выглядело это

так, словно он пятился по коридору, отталкивая несущуюся за ним

койку. Мы зарулили в длинный узкий лифт с дверями с обеих

сторон и поехали вверх, потом второкурсник пропятился от меня

еще по одному коридору, и мы остановились возле обитой черным

двери с большой коричневой табличкой, которой я не смог

прочесть из-за своей неудобной позы. Дверь открылась, и меня

вкатили в комнату, где под потолком висела огромная хрустальная

люстра в виде авиабомбы, а по верхней части стены шла полоса

выпуклого орнамента из серпов, молотов и увитых виноградом ваз.

С меня сняли ремни, и я приподнялся на локтях, стараясь не

глядеть себе на ноги, передо мной в глубине комнаты стоял

массивный письменный стол с зеленой лампой, освещенный косо

падающим из высокого узкого окна серым светом. Сидящий за

столом был от меня скрыт развернутым номером "Правды", с первой

страницы которой глядело морщинистое лицо с добрыми лучистыми

глазами, наведенными прямо на меня. Заскрипел линолеум пола, и

рядом со моей койкой затормозила койка Митька.

Газета несколько раз прошуршала переворачиваемыми

страницами и легла на стол.

Перед нами сидел тот самый старичок со шрамом на лбу,

который во время собеседования хватал меня за руку. Сейчас на

нем был мундир генерал-лейтенанта с золотыми вениками на

петлицах, волосы были тщательно приглажены, а взгляд был ясным

и трезвым. И еще я заметил, что его лицо как бы повторяло лицо

с обложки "Правды", которое глянуло на меня минуту назад,

получилось совсем как в фильме, где вначале долго показывали

одну икону, а потом на ее месте постепенно возникла другая -

изображения были похожие, но разные, и из-за того, что момент

перехода был размазан, казалось, что икона меняется на глазах.

- Поскольку нам с вами, ребята, предстоят еще довольно

долгие отношения, можете называть меня "товарищ начальник

полета", - сказал старичок. - Хочу вас поздравить - по

итогам экзаменов и особенно собеседования (тут старичок

подмигнул) вы зачислены сразу на первый курс секретной

космической школы при первом отделе КГБ СССР. Так что

настоящими людьми станете как-нибудь потом, а пока собирайтесь

в Москву. Там и встретимся.

Смысл этих слов дошел до меня только в пустой палате, куда

нас отвезли по тем же длинным коридорам, линолеум которых пел

под крошечными стальными колесиками койки что-то тихое и

исполненное ностальгии, заставившее меня непонятно почему

вспомнить давний июльский полдень у моря.

Весь день мы с Митьком проспали - кажется, за прошлым

ужином нас накормили каким-то снотворным (спать хотелось и на

следующий день), а вечером за нами зашел веселый желтоволосый

лейтенант в громко скрипящих сапожках и, хохоча и балагуря,

отвез по очереди наши койки на асфальтовый плац перед бетонной

раковиной эстрады, где за столом сидело несколько высших

генералов с интеллигентными добрыми лицами, и среди них -

товарищ начальник полета. Мы с Митьком могли, конечно, дойти и

сами, но лейтенант сказал, что это общий порядок для первого

курса, и велел нам лежать тихо, чтобы не смущать остальных.

Из-за множества стоящих впритирку друг к другу коек плац

был похож на двор автомобильного завода или тракторного

комбината, над ним по сложной траектории порхал придавленный

стон, исчезая в одном месте, он возникал в другом, в третьем,

словно над койками носился огромный невидимый комар. По

дороге желтоволосый лейтенант сказал, что сейчас начнется

выпускной вечер, совмещенный с последним госэкзаменом.

А вскоре он сам, первый из полусотни таких же лейтенантов,

волнуясь и бледнея, но с неподражаемым мастерством, танцевал

перед приемной комиссией "Калинку" под скупую на лишний перебор

гармонь летающего замполита. Фамилия лейтенанта была Ландратов,

я услышал ее, когда начальник полета вручил ему раскрытую

красную книжечку и поздравил с получением диплома. Потом тот же

танец исполняли остальные, и под конец мне наскучило смотреть

на них. Я повернулся к начинавшемуся сразу за плацем полю

стадиона, и вдруг понял, почему над ним стелется такой высокий

бурьян.

Я долго глядел, как его стебли качаются под ветром. Мне

казалось, что серый, растрескавшийся от дождей забор с

колючкой, начинающийся сразу за развалившимися футбольными

воротами - это и есть Великая Стена, и, несмотря на все

отодранные и покосившиеся доски, она, как и тысячи лет назад,

тянется с полей далекого Китая до города Зарайска, и делает

древнекитайским все, появляющееся на ее фоне - и решетчатые

беседки, где в жару работает приемная комиссия, и списанный

ржавый истребитель, и древние общевойсковые шатры, на которые я

гляжу со своей койки, сжимая под одеялом свинченный на память

никелированный шарик.

 

 

На следующий день грузовик провез нас с Митьком по летнему

лесу и полю, мы сидели на своих рюкзаках, прислонясь к

прохладному стальному борту. Помню качающийся край брезентовой

полости, за которым мелькали стволы деревьев и усохшие серые

столбы давно оборванного телеграфа. Время от времени деревья

расступались, и вверху мелькал треугольник задумавшегося

бледного неба. Потом была остановка и пять минут тишины,

перемежавшейся только далеким тяжелым стуком, выходивший по

нужде шофер объяснил, что это бьют короткими очередями

несколько пулеметов на стрельбище пехотного училища имени

Александра Матросова. Опять началась долгая тряска в кузове, я

заснул, а проснулся на несколько секунд уже в Москве, когда в

брезентовой щели мелькнули, будто из какого-то далекого

школьного лета, арки "Детского мира".

 

 

 

 

Часто в детстве я представлял себе газетный разворот, еще

пахнущий свежей краской, с моим большим портретом посередине (я

в шлеме и улыбаюсь) и подписью:

"Космонавт Омон Кривомазов чувствует себя отлично!"

Сложно понять, почему мне этого так хотелось. Я, наверно,

мечтал прожить часть жизни через других людей - через тех, кто

будет смотреть на эту фотографию, и думать обо мне, представлять

себе мои мысли, чувства и строй моей души. И самое, конечно,

главное, мне хотелось самому стать одним из других людей,

уставиться на собственное, составленное из типографских точечек

лицо, задуматься над тем, какие этот человек любит фильмы и кто

его девушка, а потом вдруг вспомнить, что этот Омон

Кривомазов и есть я. С тех пор, постепенно и незаметно, я

изменился. Меня перестало слишком интересовать чужое мнение,

потому что я знал - до меня другим все равно не будет никакого

дела, и думать они будут не обо мне, а о моей фотографии, с тем

же безразличием, с которым я сам думаю о фотографиях других

людей. Поэтому новость о том, что мой подвиг останется никому

не известным, не была для меня ударом, ударом была новость о

том, что придется совершать подвиг.

К начальнику полета нас с Митьком водили по очереди, на

следующий день после приезда, сразу после того, как одели в

черную форму вроде суворовской - только ее погоны были ярко

желтыми, с непонятными буквами "ВКУ". Сперва пошел Митек, а

часа через полтора вызвали меня.

Когда передо мной раскрылись высокие дубовые двери, я даже

оторопел, до того увиденное напоминало сцену из какого-то

военного фильма. В центре кабинета был накрытый большой желтой

картой стол, за которым стояли несколько человек в военной

форме - начальник полета, три генерала, совершенно не похожие

друг на друга, но все очень похожие на писателя и драматурга

Генриха Боровика, и два полковника, один низкий и толстый, с

малиновым лицом, а другой - худенький и жидковолосый,

напоминающий пожилого болезненного мальчика, он был в темных

очках и сидел в инвалидном кресле.

- Начальник ЦУПа полковник Халмурадов, - сказал

начальник полета, указывая на толстяка с малиновым лицом.

Тот кивнул.

- Замполит особого отряда космонавтов полковник Урчагин.

Полковник в кресле повернул ко мне голову, чуть наклонился

вперед и снял очки, словно чтобы лучше меня разглядеть. Я

непроизвольно вздрогнул - он был слепым, веки одного его глаза

срослись, а между ресницами другого, чуть поблескивала беловатая

слизь.

- Можешь звать меня Бамлагом Ивановичем, Омон, - сказал

он высоким тенором. - Надеюсь, мы с тобой подружимся.

Почему-то начальник полета не представил мне генералов, а

они никак своим поведением не показали, что хотя бы видят меня.

Впрочем, я, кажется, видел одного из них на экзамене в

Зарайском летном.

- Курсант Кривомазов, - представил меня начальник

полета. - Ну что, можем начинать?

Он повернулся ко мне, сложил руки на животе и заговорил:

- Ты, Омон, наверное, читаешь газеты, смотришь фильмы и

знаешь, что американцы высадили на Луну несколько своих

космонавтов и даже ездили по ней на мотоколяске. Цель вроде бы

мирная, но это как посмотреть. Представь себе простого человека

труда из какого-нибудь небольшого государства, скажем, в

Центральной Африке...

Начальник полета наморщил лицо и сделал вид, что

засучивает рукава и вытирает пот со лба.

- И вот он видит, что американцы высадились на Луне, а

мы... Понимаешь?

- Так точно, товарищ генерал-лейтенант! - ответил я.

- Главная цель космического эксперимента, к которому тебя

начинают готовить, Омон, это показать, что технически мы не

уступаем странам Запада и тоже в состоянии отправлять на Луну

экспедиции. Послать туда возвращаемый пилотируемый корабль нам

сейчас не по силам. Но есть другая возможность - послать туда

автоматический экипаж, который не потребуется возвращать назад.

Начальник полета наклонился над рельефной картой с

выступающими горами и маленькими лунками кратеров. По ее центру

шла ярко-красная линия, похожая на свежепрокарябанную гвоздем

царапину.

- Это фрагмент лунной поверхности, - сказал начальник

полета. - Как ты знаешь, Омон, наша космическая наука

преимущественно исследует обратную сторону Луны, в отличие от

приземляющихся на дневной стороне американцев. Вот эта длинная

полоса - так называемая трещина имени Ленина, открытая

несколько лет назад отечественным спутником. Это уникальное

геологическое образование, в район которого в прошлом году была

отправлена автоматическая экспедиция по получению образцов

лунного грунта. По предварительным результатам исследований

сложилось мнение о необходимости дальнейшего изучения трещины.

Тебе, наверно, известно, что наша космическая программа

ориентирована в основном на автоматические средства - это

американцы рискуют человеческими жизнями. Мы подвергаем

опасности только механизмы. И вот возникла мысль об отправке

специального самоходного транспортного средства, так

называемого лунохода, который проедет по дну трещины и передаст

на Землю научную информацию.

Начальник полета открыл ящик стола и, не отводя глаз, стал