Емельяненко Василий Борисович В военном воздухе суровом 2 страница

Он многие годы служил в авиации, участвовал в войне на Кавказе и только недавно «осел» в Грозном, отлетав положенный человеку срок. В знак благодарности за переквалификацию Павел Андреевич Сазанов как-то прислал мне консервированную черемшу. «Это отменная закуска», — написал он в короткой записке, вложенной в посылку.

Чем дальше поезд уносил меня от аэродрома Водопой, тем меньше было раздумий об аэроклубе. А когда из окон автобуса, крутившего лихие развороты по жуткой горной дороге, я впервые увидел море, торчащие веретенами кипарисы да еще тушу «Медведя», приткнувшегося к воде, «чтобы море выпить», — то забыл обо всем на свете.

Находясь в санатории, дышал ароматом моря, напоминавшим мне тогда запах камышинского арбуза. С военным летчиком-бомбардировщиком, младшим лейтенантом Петей — соседом по столу (фамилии его не помню), — пропадали вечерами на танцах и «разбивали» парочки. На пятый день отпуска поднимаемся с пляжа по крутой дороге в свой Буюр-Нус. Навстречу — наш «затейник» Коля — так тогда называли массовиков, размахивает руками, как ветряная мельница крыльями.

— Товарищи! Война! — А мы засмеялись, полагая, что это очередная шутка.

Коля для большей убедительности побожился, тогда поверили. После речи Молотова я подумал: «Вот теперь-то мне наконец удастся стать военным летчиком!»

Закончил я Саратовскую школу пилотов Осоавиахима в тридцать третьем, но в военное училище не попал. Хотя мой инструктор Панфилов в выпускной характеристике и сделал вывод – «В военную авиацию разведчиков», — все же по разнарядке послали в Центральную летно-инструкторскую школу Осоавиахима в Москву. Окончив ее, я так и застрял в аэроклубах: Нальчикский, Черниговский, Николаевский... Сколько можно утюжить воздух вокруг аэродрома на полотняном У-2? Хотелось полетать на настоящем, боевом. Мы частенько шутили: «В аэроклубе хорошо — военным летчиком лучше!»

Строчил, конечно, втихомолку от начальника рапорты военкому Кандаурову, но тот все отказывал. Лишь в тридцать седьмом моя взяла: направили служить в Новочеркасск. Там, оказывается, была школа младших авиационных специалистов — ШМАС, а при ней летное подразделение. Но летать там не довелось. Постригли первым делом наголо, и началась строевая подготовка, изучение уставов. Это курс молодого бойца. Старшина Мануйлов на построениях зычно командовал: «Хмыр-рня! И н-не шевелись!» Для него все были равны: и призывники, и летчики с солидным стажем инструкторской работы.

В первой шеренге рядом со мной стоял мой коллега по аэроклубу Рябышев, который не по возрасту уже изрядно располнел. На нем-то Мануйлов отыгрывался на каждом построении. «Стань так, чтобы грудь четвертого человека видел, считая себя первым!» — командовал он. Рябышев выдвигался вперед, а от старшины следовало новое замечание: «Подтяни живот!»

Оказалось, что первый год в ШМАСе предстояло заниматься теорией, только потом должны были приступить к обучению полетам на... У-2. Выходило, что меня будут снова учить тому, чему я сам учил других. Пришлось идти на почту с текстом телеграммы слов этак на сотню. Подал бланк в окошечко. Молоденькая телеграфистка долго читала, то и дело вскидывая на меня опахала ресниц: телеграмма-то ведь на имя самого Ворошилова! Все же приняла. Вскоре пришло распоряжение — вернуть в аэроклуб.

Теперь, в Гурзуфе, меня застала война. Скорее в Николаев, а там добьюсь назначения в военную часть и быстренько переучусь на боевом самолете.

Оказалось, что не так-то просто было добраться даже до Симферополя. Весь транспорт в первый день войны был мобилизован военкоматами, а вывозить из Гурзуфа начали только военных, и то по старшинству. Сколько же придется ждать своей очереди младшему лейтенанту запаса? Говорю своему дружку-летчику:

— Давай на попутных?

— Айда!

После обеда распрощались с санаторием. Чемоданы в руки, поднялись к шоссе. Перегруженные полуторки и автобусы мчались как на пожар, на наши поднятые руки никто не обращал внимания. Двинулись по дороге и к вечеру оказались в Алуште — километров двадцать с гаком отмахали. За Алуштой какой-то шофер сжалился. Залезли в кузов заваленного мешками грузовика. Несколько раз пришлось помогать водителю латать лопавшиеся камеры, и до Симферополя добрались только поздно ночью.

Город затемнен. На вокзальной площади гул. Сидит народ на чемоданах и узлах, хнычут дети, переругиваются мужские голоса, причитают женские. Снуют в потемках люди, осторожно перешагивают через спящих. У входа к военному коменданту — толпа. Пробиться к заветному окошечку за билетом невозможно. «Пропустите генерала!» — раздастся чей-то голос в темноте, но расступаются неохотно, со всех сторон молча жмут. Всем надо срочно в часть...

Решили с Петром ехать зайцами. Нам с ним даже по пути — он в Кировоград, мне — дальше.

Долго бродили по шпалам у неосвещенных составов. Двери вагонов заперты, проводников нет. Натолкнулись на обходчика, стучавшего молотком по колесам.

— Этот не на Николаев, случайно, следует?

— Узнай, товарищ дорогой, на вокзале, — отделывается от нас обходчик.

Нашли незапертую дверь вагона. Вроде бы пустой. Чиркнули спичкой, со всех полок и углов на нас зашикали — нарушили светомаскировку. Вагон — битком, но гвалта нет — только перешептываются.

Состав лязгнул буферами внезапно, без свистка, и медленно потащился в потемках.

Ехали мы с курорта без мест и без жареной курицы. Курили в тамбуре, зажав папироски в кулак. Где-то в степи вспыхивали сигнальные ракеты. Пассажиры прильнули к окнам: «Это, мол, немецкие диверсанты сигналят своим самолетам...»

А в мыслях — Николаев, Водопой, фронт... И я по-хорошему позавидовал кадровому офицеру Пете, стоявшему рядом в тамбуре.

В Николаеве было многолюдно. Выходной день. У кинотеатра из репродуктора в полную мощь лилась мелодия модной песни: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка...» Публика, одетая по-праздничному, валила с дневного сеанса. Расходились парами и в одиночку. Потом где-то высоко захлопало, будто кто палкой выколачивал ковер. Все с любопытством задрали головы — вверху черные дымки, и летит себе намного выше этих дымков темный двухмоторный самолет — за ним белый след. Самолет немецкий. Какой — не знаю и я, летчик Осоавиахима. Самолет скрылся из виду, только две белые черточки, медленно таявшие позади, продолжали двигаться на восток.

Особенно многолюдно было в этот день на Советской улице. Тротуары не вмещали людей, восторженно приветствующих колонну кавалеристов. Дробный цокот копыт о мостовую, куда с тротуаров бросают цветы. Впереди на гнедом коне, чуть избоченясь, сидел в седле знакомый мне человек. Впалые щеки, сухопарый и немолодой. Воевал еще в гражданскую. Это наш председатель областного совета Осоавиахима, майор Зможных, частый гость Водопойского аэродрома. Не раз подвозил на «эмке». Я тоже помахал ему с тротуара, а он смотрел только вперед. Вслед за ним на конях два бородача высоко держали красный стяг. На нем захватывающая дух надпись: «На Берлин!»

Курс на северо-запад

Четвертый штурмовой полк вылететь на фронт из Богодухова в тот же день не смог. Задерживали непредвиденные «мелочи». Начали, к примеру, вставлять в бомбоотсеки прибывшие по железной дороге кассеты для мелких бомб, а они туда — хоть плачь! — не влезают. Техники и оружейники во главе с инженером полка Борисом Митиным мучались с ними остаток дня и всю ночь, сбивая в кровь руки. Не скоро разобрались, что кассеты не взаимозаменяемые, а пронумерованы и каждая из них должна вставляться в определенный отсек.

А летчикам надо было срочно готовить для перелета карты. Нужных листов в штабе не оказалось, их можно было получить только в Харькове. Посылать за ними машину — день потерять, а самолет из-за сильной грозы Харьков не принимает. Невзирая на запрет метеослужбы, командир полка на свой риск и страх выпустил на связном самолете через грозовой фронт опытного летчика, старшего политрука Владимира Василенко с летнабом Яковом Квактуном. Те попали в полосу ливня. Обходя грозу, сбились было с пути, но увидели железную дорогу — она вывела их на Харьков.

Вечером началась склейка листов для 500-километрового маршрута. Получились огромные «простыни». Сложили их «гармошкой», а эта кипа в планшет не лезет. Пришлось резать на части.

Перелет предстоял нелегкий. Первая посадка для заправки была намечена под Брянском, в Карачеве. Штурманский расчет показал, что бензина едва хватит. Если случится какая-нибудь помеха на аэродроме, то даже уходить на второй круг рискованно. Но беда была не только в этом: у семи самолетов опытной серии продолжительность полета оказалась на несколько минут меньшей, чем у остальных. Такие «уникумы», между прочим, и достались самым молодым летчикам — Смурыгову и Шахову.

В этот день на аэродроме появился командир дивизии полковник Пуцыкин: метался по аэродрому, торопил с отлетом, учинял разносы. К вечеру он сорвал голос и мог только сипеть да метать свирепые взгляды. А работа шла своим чередом до поздней ночи. Спать повалились на сеновале, не разбирая постелей. Перед этим из громоздких чемоданов, сваленных в кучу, извлекли и рассовали по карманам регланов самое необходимое: мыло, полотенце, бритву с помазком, зубную щетку... Смурыгов хотел было взять еще свитер, но передумал: «Войне же до холодов не бывать».

...26 июня на рассвете жителей окрестных деревень разбудил долго не смолкавший гул. Потом вдруг все стихло — моторы выключены. Самолеты пяти эскадрилий ровными рядами, в хвост друг другу, выстроились на границе летного поля. Летчики не покидали кабин. Медленно разъезжали бензозаправщики, чтобы долить бензин под самую пробку семи штурмовикам опытной серии.

Завращались винты, снова загудела степь, и эскадрильи, взлетая с пятнадцатиминутным интервалом, одна за другой ложились курсом на северо-запад.

Перед стартом самолеты стояли ровненько, а в воздухе летели роем. Многие летчики не успели как следует освоиться с оборудованием кабины, искали приборы по надписям. Чуть замешкался, поднял голову — уже наползаешь на соседний самолет, тот шарахается в сторону, следующий — от него... Так мотались добрую половину пути, пока наконец не приноровились. Ведомым за весь полет так и не пришлось воспользоваться огромными картами. Тут уж не до ориентировки — взгляда от соседа не отвести. Где летели — мало кто знал. Вся надежда была на ведущих. А они оказались молодцами: вот он и Карачев!

Смурыгов сбавил обороты, перевел самолет в планирование, прицелился на аэродром. Сел своим чередом нормально. В конце пробега двинул вперед сектор газа, чтобы срулить с посадочной полосы и освободить ее другим, но мотор чихнул и заглох. Пришлось стаскивать самолет на буксире. Бензобаки оказались сухими.

После посадки недосчитались нескольких самолетов, что имели меньший запас горючего. Они сели где-то на вынужденную, не долетев до Карачева. Не долетел и заместитель командира полка по строевой майор К. Он в полку недавно, и такое невезение...

Начались поиски. Одновременно готовились к дальнейшему перелету. Летчики сами заправляли самолеты, — техники на транспортных ЛИ-2 еще не прибыли. Потом прокладывали маршрут на Минск.

Пришлось долго простоять в очереди у столовой: в Карачев слетелись части с разных направлений, скопилось много людей.

В головах гудело. Спать повалились поздно. Всю прошлую ночь в Богодухове провели без сна.

Не успели вроде и глаз сомкнуть, как начали будить. А за окнами часто полыхало небо, бухало, как из пушек. Летчики спросонья ворчали:

— Кому взбрело в голову поднимать в такую грозу?

— Может быть, по ошибке?

Но командир полка получил строгий приказ: погоду ждать у самолетов, каждая минута дорога, фронт ждет — взлет с рассветом.

В кромешной тьме под проливным дождем летчики разбегались на стоянки. Номера своих самолетов узнавали во время вспышек молний. Кто уселся в кабину и закрылся от дождя колпаком, а иные примостились на корточках под крылом и курили одну папиросу за другой. Полыхающие облака медленно смещались на запад. Дождь наконец прекратился, на востоке посветлело. Хлопнула зеленая ракета — сигнал к запуску моторов. Эскадрилья за эскадрильей снова поднялись в воздух.

Промежуточная посадка была намечена в районе Старого Быхова. На половине пути попали в полосу сильного дождя. Тут уж ведомые без всякой команды прижимались к ведущему, чтобы не потерять из виду — летели, словно пришитые — крыло в крыло. На сей раз долетели все до единого, кто стартовал в Карачеве.

Пятая эскадрилья приземлилась последней. Летчики обступили своего комэску, бывалого летуна капитана Двойных. Тот привалился широкой спиной к сосне и принял излюбленную наполеоновскую позу, скрестив руки на груди. Пилотка лихо сдвинута на затылок — верный признак хорошего настроения (если на брови — лучше к нему не подходи!). У Двойных были причины радоваться: долетели все, и даже в такой кутерьме, которая творилась на этом аэродроме, его летчики точно рассчитали посадку, ни один не ушел на второй круг.

На летном поле копошились сотни людей с лопатами и носилками — строили бетонную взлетно-посадочную полосу. В центре аэродрома высились кучи песка и щебня, сновали грузовики. Кроме штурмовиков, сюда садились истребители и бомбардировщики. Справа от строящейся полосы самолеты планировали на посадку, а слева в это же время взлетали.

Не только у комэски было приподнятое настроение. Коля Смурыгов сказал:

— Ну что, товарищ капитан, ведь можем?

— Припрет — так сможешь! — одобрительно отозвался Двойных. — Давайте и дальше так лететь, до самого фронта. Вы тут отдохните, а я пойду к командиру полка, узнаю насчет дальнейшего маршрута, заправки самолетов и прочего, — похлопал он ладонью себя по животу. А животики у всех действительно подвело: из Карачева ведь вылетели без завтрака.

Командиры эскадрилий капитаны Спицин, Крысин, Саталкин, Лесников и Двойных довольно долго ждали майора Гетьмана и батальонного комиссара Рябова около их самолетов с бортовыми номерами 1 и 2.

А тем, в свою очередь, пришлось наводить справки по поводу дальнейшего перелета в других частях, которые прилетели сюда раньше. Это были остатки полков, подвергшихся ударам еще в первый час войны. Гетьман и Рябов разговаривали с очень усталым на вид летчиком с тремя шпалами в голубых петлицах, с подполковником. Поскольку 4-й штурмовой авиационный полк должен был поступить в распоряжение командующего ВВС Белорусского военного округа, Гетьман спросил у подполковника:

— От вас связь со штабом ВВС есть?

— Нет...

— А где он располагается, в Минске? — спросил Гетьман. «Если нельзя связаться по телефону, — подумал он, — возможно, придется самому слетать туда, чтобы доложить о прибытии. Медлить нельзя».

— В Минск уже ворвались немецкие танки, — огорошил подполковник.

— А не провокационные ли это слухи? — спросил Рябов. Но подполковник проявил полное безразличие к этому вопросу. Если бы Рябов знал, что он разговаривает с командиром части, которая несколько дней назад базировалась в приграничной зоне и на рассвете 22 июня от бомбежки потеряла большую часть самолетов, то такого вопроса он бы не задал.

— Сам туда летал не раз, видел... — сказал подполковник.

— Как же сейчас проходит линия фронта? — поинтересовался Гетьман. По укоренившейся привычке он уже взял планшет с картой, чтобы нанести обстановку, которую, безусловно, должен знать этот хорошо осведомленный подполковник.

— Никакой линии фронта нам никто пока не давал... То, что самим пришлось наблюдать с воздуха, похоже на слоеный пирог: западнее Минска дерутся наши части, а много восточнее по дорогам движутся на восток немецкие моторизованные колонны.

«Как же воевать без линии фронта? — подумал Гетьман и вопросительно взглянул на своего батальонного комиссара. — На всех учениях «война» начиналась с того, что на картах синим и красным карандашами проводили две извилистые линии, прилегающие одна к другой. Синяя — противник, красная — свои передовые части. Да не только на учениях: в финскую линия фронта была тоже четко обозначена...»

— Где теперь найти командующего? — спросил Гетьман.

— Какого командующего? — зачем-то уточнил подполковник.

— Генерала Копца, — сказал Гетьман, подразумевая не командующего округом, а командующего ВВС этого же округа.

Этот немногословный и отзывчивый человек отличился еще в боях в Испании. Во время финской кампании Герой Советского Союза И. И. Копец командовал Военно-Воздушными Силами 8-й армии, а недавно был выдвинут на пост командующего ВВС округа.

— Копец больше не командует, — сухо ответил Гетьману подполковник.

— Кто же теперь командует?

— Полковник Науменко, его заместитель. Он сейчас летает по аэродромам. Советую подождать его здесь.

Командир с комиссаром направились к своим самолетам. Шли молча.

— Что скажем летчикам, Борис Евдокимович? — спросил Рябова командир полка.

— Пока говорить нечего. Встретимся с Науменко, тогда все станет на свои места. Он скажет, куда нам лететь дальше, уточнит обстановку, а потом и начнем воевать.

— Согласен. А пока что заправим горючим самолеты, покормим людей. Но где же запропастились остальные?

В район Старого Быхова прилетели только летчики. Для перелета на фронт полку еще в Богодухове выделили два транспортных самолета ЛИ-2, вмещавших около 50 человек. В состав этого летного эшелона входила часть техников, оружейников, связистов и оперативная группа штаба. Остальной личный состав — около 500 человек со штабным имуществом и тылом полка, — должны были грузиться в 16 товарных вагонов и следовать на фронт наземным эшелоном. Говоря о запропастившихся, Гетьман подразумевал не эту, большую часть полка — им потребуются не одни сутки для переезда по железной дороге, — а тех, которые на транспортных самолетах должны были вылететь сюда из Карачева и почему-то задержались там. «Может быть, из-за грозы не выпустили или решили задержаться для розысков вынужденно севших самолетов?» — ломал голову командир полка. Но вот послышался гул моторов. Из-за макушек деревьев показались два транспортных самолета.

— Наши летят! — вскрикнул Рябов.

Осталось лишь встретиться с Науменко и узнать у него, куда дальше лететь, с какого аэродрома начинать боевые действия.

«Дезертир»

...Пробиться к николаевскому военкому было не легче, чем в Симферополе к военному коменданту за железнодорожным билетом.

У военкома покрасневшие веки. Он глухо и устало говорит мне:

— Вы же забронированы... Занимайтесь-ка своим делом, на фронте обойдутся и без вас. Нужны будете — вызовем...

Я думал иначе: прибуду на фронт, начну колошматить фашистов пачками. Надо успеть за майором Зможных, который повел своих конников на Берлин.

После недельной осады военком сдался. С предписанием в кармане я не бежал, а «летел» в свой аэроклуб, не чувствуя под ногами земли. Взбежал по лестнице на верхний этаж, делая прыжки через три ступеньки, как молодой олень, — распахнул дверь кабинета начальника аэроклуба Барского. Тот стоял, согнувшись у огромного сейфа, и растерянно шарил в карманах, ощупывал ноги до коленок и приговаривал: «Так ховай, як я ховала...» Уселся на стул, снял сапог, повернул его вниз голенищем, потряс. О пол звякнул мудреный хромированный ключ.

— Сколько раз собираюсь сказать жинке или тещеньке своей любимой, чтоб дырки в карманах заштопали, да все забываю... — Открыл сейф, начал копошиться в каких-то бумагах, не находя нужной.

Алексей Григорьевич в последнее время стал рассеянным и вспыльчивым. Несмотря на броню, аэроклуб понемножку «расползался». В действующую армию успели раньше меня уехать начальник летной части Михаил Ворожбиев, инструкторы Богза, Залюбовский, Онищук. А теперь вот и я с сюрпризом к Барскому заявился. Потоптавшись некоторое время, я положил на стол предписание.

— Что за фитюльку там подсунул? — спросил он, все еще шаря в сейфе.

— На фронт!

Алексей Григорьевич обернулся ко мне, не разогнув спины, И застыл в такой странной позе, будто собирался бодаться. Барский побагровел до самой макушки бритой головы и уставился на меня большими навыкате серыми глазами. Потом начал говорить тихо, а голос его дрожал, как до предела натянутая и готовая лопнуть струна:

— Уж не думает ли начальник учебно-летного отдела, что я смогу перевести на летную работу старшего бухгалтера Курского вместе с начхозом Гольдманом?.. — Он подавился словами и все так же продолжал стоять у открытого сейфа, не стронувшись с места.

Мне в эту минуту было жаль начальника, с которым дружно работали, но что я ему мог сказать утешительного? Немая сцена длилась долго, и я первым прервал молчание:

— Разрешите идти?

— Идите!! — взвизгнул он.

Я круто повернулся, и, когда уже закрывал за собой дверь, меня догнало оскорбительное слово, брошенное как камень в спину.

Сбегая вниз по лестнице, я не испытывал чувства обиды. Перед глазами все еще мерещился майор Зможных на коне да как далекий мираж — боевой самолет, дожидавшийся меня в Кировограде, куда я получил предписание.

...Перед Кировоградом поезд медленно проследовал через станцию Знаменку. Многие окна вокзала были без стекол. Под откосом железнодорожной насыпи на боку лежали обгоревшие товарные вагоны.

В самом Кировограде долго выяснял, где располагается моя часть. Кое-как добрался до аэродрома. Около казарм увидел сотни полторы подобных мне осоавиахимовских летчиков. Меня кто-то окликнул из толпы, — навстречу бежали Миша Ворожбиев и Анатолий Богза. Вот уж неожиданная встреча!

— На чем летаете? — спросил их.

— На палочке верхом, — ответили мои аэроклубные друзья. — Никто не знает, на каких типах самолетов и когда нас начнут переучивать.

— Чем же занимаетесь?

— Утренние осмотры, политинформации, вечерние проверки... В столовую ходим строем... Изучаем противогаз, винтовку, учимся стрелять.

Выходило, что никакой самолет в Кировограде меня не дожидался. А с аэродрома то и дело взлетали дальние бомбардировщики ДБ-3 да кургузые истребители И-16 — «ишаки», гонявшиеся за разведчиками. Люди воюют... А нас, осоавиахимовских летчиков, сортировали по командам численностью с полсотни человек. Я зачислен в списки той, которая именовалась 48-й ОКРАЭ — отдельной корректировочно-разведывательной эскадрильей. Сразу был назначен на высокий пост — начальником штаба к кадровому командиру капитану Гарту. На этой должности задержался недолго: на вечернем построении не заметил подошедшего сзади командира, рапорта своевременно не отдал. Понизили до командира звена. Со своим звеном и ходил в тир стрелять из винтовок.

Стреляли мы плохо, от сильной отдачи набили себе прикладом ключицы, правое плечо распухло. Война...

Лежим как-то на животе перед мишенями, а сами не сводим глаз с девятки бомбардировщиков. Они построились симметричным клином, взяли курс на северо-запад. Полетели бомбить танки в район Бердичева и Белой Церкви — километров за 250. Завидуем им: летят в бой, и так красиво, как на парад...

Мы поглядываем на часы и ждем их возвращения. Наконец над горизонтом заметили дымный след, а потом увидели и темные точечки. Их не девять, а пять. Один, что с дымным следом, отстал от остальных. У него странный вид: нет штурманского прозрачного фонаря в носовой части фюзеляжа. Бомбардировщик этот планирует с прямой поперек аэродрома. Приземлившись, покатился на ангар, опустив одно крыло, бежит по земле, как подбитая из рогатки птица. Мы понеслись на аэродром от своего тира с винтовками и противогазами. Нас окрикнули часовые. Близко не подпускают.

Самолет остановился буквально в нескольких метрах от стены ангара. На месте снесенного зенитным снарядом фонаря — высохшие на ветру красные брызги. Клочья резины на одном колесе, в лопастях винтов светятся отверстия, обшивка крыльев и фюзеляж изуродованы пробоинами. Значит, били зенитки, атаковали истребители... Подкатила машина с красными крестами. Из пилотской кабины с трудом вылез летчик, с черным от масла лицом. Молча смотрит на медсестру и шофера, которые кладут на носилки безжизненное тело стрелка и ставят носилки в машину. Медсестра в белом халате подошла к летчику, взяла за локоть, местом приглашает в кабину. Тот, не глядя на нее, отвел руку. Чуть прихрамывая, побрел через летное поле, сдернув с головы шлем. Кажется, тогда я узнал по светлой шевелюре и крутому затылку летчика, с которым мы подружились в Буюр-Нусе. Рванулся было догонять его, но часовой у ангара преградил путь винтовкой:

— Назад!

Мы еще не настоящая часть, мы — новобранцы, нам туда нельзя.

...Ночью Михаила Ворожбиева и меня послали в наряд. Бывает же такое: в Николаеве мы служили в одном аэроклубе, жили в одном доме и теперь снова шагали рядом в неуклюжих солдатских шинелях с винтовками и противогазами через плечо, которые то и дело сползали на живот.

Шли молча, а мне пришел на память мой последний разговор с Наташей — женой Ворожбиева, оставшейся в Николаеве с маленькими Эдиком и Лерочкой. Я уезжал в Кировоград и заскочил к ней на минуту, уже с чемоданом в руке. Наташа на пороге сказала:

— А ведь Миша меня убедил, что не пройдет и двух месяцев, как он вернется с победой. И знаете, я поверила этому. Ведь это правда?

— Правда, — с убежденностью ответил я.

Мы шли с Ворожбиевым рядом, по черному небу мотались лучи прожекторов, слышалось далекое завывание вражеского самолета. Я спросил Ворожбиева:

— Ну как, Миша, за пару месяцев с фашистами справимся? Он долго обдумывал, прежде чем ответить, — это его манера, а может быть, прислушивался к нарастающему гулу вражеского самолета. Вскоре над нашими головами что-то пронзительно засвистело. Мы сиганули в щель, и тут же — ослепительная вспышка, воздухом хлестнуло по ушам. Земля под животом прошлась волной, а с бруствера посыпался песок. Когда все утихло, я спросил:

— Миша, ты жив?

— А ты, Вася?

Мы почему-то засмеялись.

Налеты продолжались всю ночь. Нам то и дело приходилось прыгать в щель, и в душе мы проклинали на чем свет стоит винтовки и противогазы, которые мешали нам лазать по узкому окопу.

...Несколько дней спустя на аэродром приволокли трактором двухмоторный бомбардировщик, разрисованный крестами и свастиками. Это был «хейнкель-111». Говорили, что его вынудили сесть наши истребители. Самолет совершенно целый, без единой царапины. «Как же они его зажали, что сам сел?»

Об этом самолете мы уже наслышались немало, и вот он, вражеский «хейнкель», стоит перед нами. В кабине еще не выветрился запах заводской краски — новенький. Каждому из нас хотелось подержаться за штурвал, посидеть на пилотском сиденье.

Началось стихийное изучение самолета. Кто-то открыл секрет зашторивания прозрачного фонаря: дернет за шнурок — ш-шик— и светонепроницаемая штора бежит по плексигласу, — в кабине сумрак; дернет еще раз — штора мигом собирается в мелкие складки — светло. Это защита от лучей прожекторов. Младшего лейтенанта Березанского, который знал немецкий язык, почти силком затолкали в кабину.

— Читай, что там написано на приборах, и переводи! Для летчиков-истребителей «хейнкель» был настоящим кладом. Вращали в разные стороны его пулеметы, определяли секторы обстрела, искали «мертвые» — непростреливаемые зоны, соображали, с какого направления лучше атаковать.

Вокруг самолета прохаживался и больше других горячился приземистый лейтенантик из истребительной части. Говорили, что ему уже не раз приходилось на «ишаке» гоняться за разведчиками.

— Почему же он, сволочь, все ж таки не горит? — громко вопрошал он.

Рассеялась легенда о невероятном бронировании этого самолета: бронеспинка с наголовником — штука известная, бронированная люлька у нижнего стрелка — тоже не диво. Крыльевые бензобаки оказывается, просто обтянуты оболочкой из сырой резины — протектором. Неужели же она спасает от пожара при обстреле.

А летчики-истребители заключили, что если бы «ишаку» помощнее огонек —вместо пулеметов пушки установить — да еще скоростенки хотя бы километров тридцать прибавить, то не так уж он, этот «хейнкель» и живуч будет.

На другой день мы наблюдали за воздушным боем. Наш «ишак» преследовал немецкого разведчика. Истребитель оказался выше. За счет снижения он получил дополнительную скорость и быстро сближался с противником. Разведчик уже огрызался голубыми трассами, а наш летчик огня почему-то не открывал. Неужели у истребителя отказало оружие? «Ишак» подошел совсем близко, — и тут за разведчиком потянулась темная черта, потом показалось пламя. Вскоре в небе повисли два белых зонта, а ястребок блеснул на солнце крыльями, круто спикировал и победно взвился в небо.

Парашютистов сносило ветром на пшеничное ноле. За лесом, у железнодорожной будки путевого обходчика, погасли купола парашютов. Туда с аэродрома помчалась полуторка с солдатами. А у нас пошли разговоры о чистой победе, которую довелось увидеть впервые.

— Близко подошел — вот и срезал!

— Да еще знал, куда целить.

— А кто сбил, знаешь? Тот самый, что больше всех чертыхался у «хейнкеля».

— И паренек-то на вид неказистый...

Вернулась полуторка пленными летчиками. В кузове лежал раненный в живот солдат. Его, оказывается, настигла шальная пуля, когда окружали прятавшихся в посевах парашютистов.

Нам был приказ — в казармах на ночь не оставаться. Дремали в щелях. Среди ночи раздалась команда: «Боевая тревога! С вещами строиться!» Мы бестолково толкались в темных коридорах, хватали не свои чемоданы. Потом гуськом потянулись по полю вслед за сопровождающим. Остановились около грузовых автомашин, нам объявили: «Грузить бомбы!» Свалили в кучу чемоданы, сложили винтовки, противогазы, принялись за погрузку. На этих же машинах, сидя поверх упакованных в ящики бомб, тронулись в путь.