Это не ваша обычная матушка

Предисловие.

 

После почти тридцати лет беспробудного пьянства, более чем вероятно, что я проебал несколько деталей. Возможно, это было годом раньше или годом позже, не в том городе, или в другой дыре. Но я предпринял все возможные попытки уточнения фактов в каждой истории, и я благодарен всем, кто принимал мои непрекращающиеся звонки и е-мейлы, чтобы сделать эту книгу настолько точной, насколько это возможно. Я уверен, некоторые из вас не ожидают услышать меня снова, а некоторые возможно и не хотят этого. Независимо от этого, мне бы не удалось закончить книгу без вас.

Многие из задействованных персонажей выросли в ответственных взрослых с семьями и респектабельной работой. По этой причине, мне пришлось смягчить один-два рассказа по вашей просьбе. Даже если бы я хотел опорочить вас публично, юристы не позволят мне этого. Так что почти все проклятые имена в этой книге были изменены. Если вы читаете здесь про себя, но имя указано не ваше, это не потому, что я ошибся. Меня заставили его изменить. На самом деле я пытался менять имена местами: Моли Браун стала Сали Джонс и наоборот. О вас все еще упоминается, только от лица не той персоны. Но адвокаты не купились на это.

Если рассказ живописный и правдивый, но с элементами лжи, я все еще мог использовать ваше настоящее имя, это потому, что вам долбаным счастливчикам нечего скрывать, вы гордитесь своими изъянами и терять вам нечего. Некоторые из нас все еще здесь, и мне повезло, что вы все-еще есть в моей жизни.

Последний вздох матери.

ВО ВТОРНИК Я ПОЛУЧИЛ ЗВОНОК ОТ ОДНОЙ ИЗ СИДЕЛОК МАТЕРИ. «Я здесь с твоей мамой. Мне кажется, тебе надо приехать сюда, чтобы вы могли поговорить», - она говорила, как гробовщик из фильма ужасов 50-х. Поскольку я не могу вспомнить ее имя, я буду называть ее Мортиша.

Я знал, это означает, что мама собирается убить себя. Не было нужды в слащавой сентиментальности. Я сидел здесь, ожидая звонка. Я не из «присядь, мне нужно кое-что сказать тебе» парней. Я бешусь в пробке или ковыряюсь в гаджетах. Бью по приборной доске, разбиваю ноутбуки. Когда случается серьезное дерьмо, в большинстве случаев я рационален и спокоен.

«Пришло время?» - спросил я.

«Да, она готова уйти».

«Сейчас? Сегодня?»

«Да».

На заднем фоне, мама прохрипела «Я больше этого не вынесу», не менее наиграно.

У нас уже было достаточно ложных признаков маминого самоубийства на протяжении многих лет, так что не было немедленной паники. На самом деле, вообще не было никакой паники. В этот раз она была в стационаре. Столько всего произошло в последнее время – полуночная поездка на скорой помощи и военном вертолете – так что мы были рады ее уходу, ради нее самой. У нее не было никаких причин, чтобы жить.

Конечно, в первую очередь я заподозрил, что это очередная уловка матери. Было достаточно историй, чтобы считать, что она делает это только для привлечения внимания.

Эмфизема не из тех болезней, которую видно. Ужасная, удушающая смерть, утопление в собственной жидкости, как бесконечное захлебывание. Но ты не сможешь сказать, как все плохо, только взглянув на человека. Мама не была изможденной раковой больной с глазами навыкате. Не была желтой от цирроза или покрытой язвами больного СПИДом. Так что хоть диагноз и был поставлен, и она, несомненно, зачахла, не было никакой возможности узнать, насколько сильно она привирает для красного словца. Мать не была выше того, чтобы использовать свою собственную скорую смерть как валюту за заботу о ней. Я потерял всякую терпимость к ее уловкам много лет назад, и теперь в этом не было необходимости. Она умирала, и я был бы там, по любому предоставленному ей поводу. Я оставил мою девушку Бинго дома, чтобы быстро съездить на разведку к маме.

Почти слышно звон колоколов готической церкви, когда открываешь дверь в ее крошечную квартирку в развалинах. У Мортиши был способ делать вещи через-чур драматичными и сентиментальными, возможно в ее собственных интересах. Мама была в кровати. Среди ее 300 квадратных футов грязи, кошачьего дерьма, и бардака, она была теперь завалена дорогими аппаратами медицинского оборудования. Мортиша играла свою роль Сестры Хэлен Прежан, склонив голову в знак искренности. Мама полулежала на кровати, склонившись вперед, как будто, чтобы выблевать чужого, закрыв глаза, но очень чутко.

«Я не могу, блядь, выносить этого больше». Даже с хриплым смертельным голосом курильщика, она изображала интонацию плачущего ребенка, - «Прости».

Здесь не за что извиняться, Мам. Ты употребляла это больше лет, чем я когда-либо буду. И это все твоя вина.

Мортиша вышла, а я с матерью пустился в спокойное расчетливое обсуждение того, что будет дальше. Хоть мы и были одни, по юридическим причинам мы все еще разговаривали в глупой, иносказательной, гипотетической манере, как будто на ком-то из нас была прослушка. «Ну, если кто-нибудь подошел к концу своей жизни, в подобной ситуации, он бы возможно хотел…» Она знала, что мне нельзя «знать», и тем более «содействовать».

Она поговорила с доктором, которому доверяла. Выяснив, что мама была под опекой хосписа, врач намекал, что хоспис по существу является машиной для самоубийств, и что если ее боли усилятся, хоспис не поможет, но у нее будет достаточно медикаментов, чтобы принять самостоятельно решение. Было решено, что тридцати таблеток морфина из ее дозы, будет более чем достаточно. У нее было почти девяносто. Если она решиться на это, ей не придется уходить из жизни как Курт Кобейн, чтобы не разводить заметный беспорядок.

Я позвал ее сиделок, чтобы принять меры для транспортировки мамы и ее машины к моему дому. Хоспис согласился доставить больничную койку, чтобы мы поставили ее у меня в гостиной. Мама была патологическим накопителем, и поскольку она стала неспособной убирать за собой, ее квартира была захламлена. Я давно прекратил всякие попытки уговаривать ее не жить так, но я определенно не собирался наблюдать, как она умирает среди этого хлама.

Я поехал домой и сказал Бинго, что мама в пути, и что похоже это на самом деле конец. Мы комично посмотрели друг на друга и пожали плечами, как Бутч и Сандэнс прежде, чем прыгнуть с обрыва. Как это пройдет здесь, кто, бля, знает? Если спросить у меня про план свадьбы, я бы, по крайней мере, знал основы: типа покупки провизии и аренды зала. Несмотря на то, как спокойно мы относились к смерти и самоубийству, я не знал даже, какие первые шаги нужно предпринять. Так что мы решали, не нанять ли нам праздничного клоуна, чисто для удовлетворения от наблюдения за его неловкими попытками выпутаться. Но у них вообще не было клоунов в Бисби, штат Аризона. Очень плохо. Это было единственное, что я смог придумать за короткий срок.

Мамин громоздкий белый больничный агрегат совершенно не вписывался в карнавальные цвета нашего дома. Мы украсили его, накидав сверху разноцветных одеял в горошек. Празднично. Ее подкатили как можно дальше, и несколько шагов до ее кровати заняли целую вечность. Там она начала вить свое гнездо. Лоток рядом с ее кроватью быстро заполнился различными баночками с таблетками, термокружкой, салфетками, и, конечно же, ее сигаретами и пепельницей, чтобы временами она отключала кислород и курила. Я упомянул (не в шутку), что она может пойти дальше и снова начать пить. Ты не сможешь забрать эти фишки Анонимных Алкоголиков с собой.

«Спустить два с половиной года трезвости в канализацию? Да и хер с ними!», - это был первый раз, когда она улыбнулась с тех пор, как приняла решение. Я пошел в винный магазин и накупил мини-бутылочек Ketel One и Kahlua (она всегда пила Черный Русский), чтобы поставить их рядом с ее таблетками. У меня было много больших бутылок. Это было чисто символически и скрашивало ее тумбочку.

Я позвонил своей подруге Бетти (когда то нежно и точно описанной, как Эдит Банкер из Бисби), чтобы нанять ее в качестве сиделки для мамы. Я могу поспособствовать твоему запуску в вечность, не моргнув глазом, но ни за что не буду иметь дело с обоссаными штанами и сраньем в утку. Непрекращающиеся мамины осуждения и жалобы итак довольно тяжело выносить, но сама мысль, чтобы поднимать ее дряблую полужопицу, пока она выталкивает из себя кашеобразное йогуртоподобное говно…ну уж нет.

Бетти была более чем готова, почти счастлива, что мы решили дать ей шанс. Она жила всего в двух кварталах отсюда, так что ее можно было вызывать. Она даже не захотела получить плату. Мы помогли ей с рискованным и провальным баллотированием в мэры Бисби, но это не идет ни в какое сравнение с тем, чтобы иметь дело с мамой, и я ни за что не собирался платить за работу этой несчастной.

Мать не приняла Бетти, огрызаясь и ругаясь как за ее спиной, так и прямо ей в лицо. Долбанная стерва. Эта милая девушка, которая мило согласилась подтирать мамину задницу и менять ее мочеприемник, в качестве дружеского одолжения, теперь получала оскорбления за каждое осторожное движение. Это было неловко и полностью соответствовало той женщине, которую я понял теперь за последние несколько лет ее жизни. Не было смысла отчитывать ее сейчас.

Я не помню, извинялся ли я перед Бетти вслух в то время, но я знаю, что должен был извиняться взглядом. К ее огромной заслуге, Бетти никогда не теряла контроля, никогда не срывалась и не расстраивалась от словесных оскорблений, как ветеринар с рычащим щенком, никогда не обижалась там, где я бы сказал «иди в жопу», - и отмывала ее как грязного ребенка.

Мама, конечно, приехала с кошками. К этому моменту осталось всего две из многих. Джорджиа была дряхлой семнадцатилетней, полуслепой, пожелтевшей от никотина и ее собственной грязи, вонючими колтунами, свисающими с ее живота, как сталактиты. Другая кошка была вновь прибывшей, бездомной, не столько спасенной, сколько пойманной в сеть и брошенной в темницу. Не бывает бесплатных обедов, киса. Мой дом был минимально охраняем, по сравнению с особо строгим режимом заключения в маминой квартире. Новая кошка пробыла одну ночь в моем доме, прежде чем сделать ноги при первой же возможности через открытую дверь и направиться к мексиканской границе. Мама была не в том положении, чтобы больше ласкать кошек. Знать что они были рядом, было вполне достаточно для нее.

Гораздо больше мать была озабочена всем тем дерьмом, что осталось в ее квартире. И все это было дерьмом. Она была паталогическим накопителем, еще до того как для этого придумали название. Когда то это был по крайней мере несколько чистый и организованный хлам, в ее собственном понимании организации, но когда ее здоровье пошатнулось, он стал просто нищенским. С ползающими пауками и мухами, на полу валялись тарелки с кошачьим кормом, ее собственная еда гнила в холодильнике. Теперь она была у меня и ужасно боялась, что я вернусь туда и разрушу ее притон.

Она умоляла Бинго не позволять мне трогать ее вещи, - «Он просто хочет все выкинуть, и ты не должна позволить ему этого», - и затем она перечисляла различные предметы, которые должны были быть сохранены.

«Многое из этого дерьма стоит много денег».

Нет, Мам. Только потому что ты потратила кучу денег на него, это не значит, что оно хоть что-то стоит. И ты не сможешь заниматься накопительством из могилы.

Как только она заселилась, я установил правила. Если ты на самом деле собираешься убить себя, тебе нельзя делать этого в воскресенье или понедельник, потому что будет футбол. Я не шучу. Если ты вольна решать, когда ты собираешься умереть, это было бы совершенно невежливо, сознательно сделать это, пока у хозяина есть другие планы. И никаких шумных вечеринок.

Я включал любой дерьмовый канал, который она хотела смотреть, и старался проводить мой день, как будто ничего не изменилось. Я не большой коллекционер, но у меня есть стена полная украденных часов. Одни из кабинета продюсера Мужского Шоу, одни из Девчонки отрываются в автобусном турне, закулисные часы Хаммерсмит Аполло и так далее. И они все были на стене, за телевизором, обращенным к маме. Мне и в голову не приходило, какие деликатные последствия могут произойти спустя годы.

Всю пятницу мама то засыпала, то просыпалась. Просыпаясь, чтобы я снова наполнил ее 32-унцевую кружку диетической содовой, ела очень мало, если вообще ела. Только мягкое: как творог или йогурт. Она сбросила 79 фунтов. Она жила с болью в спине годами и жаловалась на это каждый миг просветления. Она жаловалась на ее теперь затвердевшие грудные имплантаты, которые на ком-нибудь такого же веса смотрелись бы, как шары для боулинга на скелете. Она увеличивала грудь по меньшей мере три раза за свою жизнь, и теперь обнимать ее было все-равно, что обнимать дедушку со стояком в его трениках. Из ее коротких булькающих вдохов было ясно, что ее тело борется за жизнь. Ей было шестьдесят три года и ей был просто пиздец.

Как говориться, когда приблизилось субботнее утро, больше не было и намека на самоубийство, мы стали думать, что просто дождемся всего этого. Разумеется, я не мог отправить ее обратно в токсичную однокомнатную квартиру, и в маловероятном случае, что она делала более чем за две недели, было бы здорово, если бы она трахнулась с моим менеджером Брайаном Хенниганом. Он приедет на пару недель, и у него кишка тонка для подобного дерьма.

В субботу днем, в доме появилась Тамара Халперн. Тамара была маминым режиссером в нескольких независимых фильмах в Лос-Анджелесе и оказалась в Тусоне. (Вы узнаете больше обо всех этих людях и местах позже. А теперь, заткнитесь. Мама умирает). Тамара позвонила маме, чтобы сказать, что она планирует приехать в гости. Она понятия не имела в каком мама была состоянии и мне было неловко перед ней. Эй, я зайду на чашечку кофе, и следующее, что вы узнаете, что навещаете кого-то на смертном одре. Все-таки маме было приятно видеть ее. Тамара была одной из немногих гостей, что заходили к матери за три года, что она была в Бисби, и мать определенно оживилась от их воспоминаний. Прошло немного времени, прежде чем мать запустила свои обычные сверхагрессивные предложения гостеприимства, вынуждая Тамару остаться на ночь.

«Давай, это будет похоже на пижамную вечеринку. Будет весело». Да Мам. Это будет гребаный взрыв. Бинго и я разрулили это, так что Тамара не была загнана в угол и поймана, как мамины кошки. Мы выпили несколько коктейлей, пока мама была в отключке, а потом все четверо вместе смотрели «Плохого Санту», любимый фильм мамы и мой. Фильмы были отличным способом избежать разговоров, а чаще не слушать маму. Когда все закончилось, мама была без сознания и Тамара улизнула. Когда мама проснулась, она спросила куда ушла Тамара, как будто она ожидала, что она будет здесь в своей пижаме для большой ночевки. Я сказал что она ушла, но послала ей любовь. Мама не обратила на это внимания и вернулась ко сну.

К тому времени Бинго и я были морально истощены от трех дней заевшей пластинки с сиделками, Бетти, хосписом, Тамарой, и конечно же мамой. Бинго и я разделили упаковку Ксанакса, вдвое больше, чем мы обычно принимали, чтобы уснуть. Бинго легла на диван в гостиной с мамой, пока я пошел в свой кабинет, чтобы проверить свои электронную почту, и сообщения с МайСпейс, и все остальные долбаные дела, которые нужно было проверить.

Где-то около 10-30 той ночью, мама слабо кричала, зовя меня: «Даг!», - тем же требовательным тоном, который был у нее с тех пор, как она приехала из Лос-Анджелеса. Я резко спросил: «Что?», - она не слышала меня и позвала снова: «Даг!»

Я зашел в гостиную, раздраженный: «Что?!»

Она лежала на боку, спиной ко мне.

«Пришло время для моих таблеток и питья!»

Эй, как насчет того, чтобы не говорить это, как сволочь? Я схватил диетическую содовую и ее кружку.

«Нет», - сказала она, все еще отвернувшись от меня, - «Мои ДРУГИЕ таблетки и питье».

Это заняло несколько секунд, чтобы впитать, что она имела в виду, и я почувствовал себя как хуй, за то что был резок с ней.

Не зная точно, что сказать, я просто спросил у нее, уверена ли она.

«Да», - сказала она, с трудом переводя дыхание.

Я растолкал Бинго, - «Время пришло».

«Время для чего?»

«ВРЕМЯ».

«Вот, дерьмо».

Я стал ходить в трех разных направлениях, как пожарный, который ищет багор, которого нет. Следующее, что я сделал, первая вещь, которую каждый должен сделать в данной ситуации.

Коктейли!

Мама всегда пила Черный Русский в ее былые деньки, еще до Анонимных Алкоголиков, но сегодня она попросила меня приготовить Белый Русский – она решила, что молоко подготовит ее желудок для таблеток. Удивительно, что она не хотела принять их с куриным супом. Я разливал коктейли на нас троих, пока она брала свои приготовленные медикаменты. Мы поговорили немного, чтобы убедиться, что она знает что делает. Я не хотел, чтобы это было импульсивным паническим решением. Она любила вытягивать карту «Я не хочу быть обузой», - которой на самом деле она и оказалась в дальнейшей жизни, но не потому что умирала. Она просто была постоянной занозой в заднице. Я знал, что это не то, что она имела в виду. Мне также пришлось сделать сознательное усилие, чтобы не разговаривать с ней тоном няньки, как правило делают, говоря кому-нибудь о его немощи. Ты уже взрослая мам. Собственно, ты все еще моя мать, и это делает тебя авторитетной фигурой здесь. Так что если ты говоришь, что готова, я не собираюсь спорить. Я просто буду смотреть в другую сторону. Гипотетически.

Все теоретические ограничители и предостережения в сторону, это на самом деле было «время».

Мама сделала то, что для нее было глубоким вздохом, и начала глотать морфин. Я хотел сказать ей принять его вместе с коктейлем, но видя, как она в конечном итоге принимает все это, я решил, что много выпивки убьет ее раньше, чем у морфина будет шанс. Не смотря ни на что, это был длительный процесс – прием стольких таблеток - и мы пили коктейли все это время. Она стала более расслабленной, пока это продолжалось, и в конце концов у нас было то, что кто-то мог бы назвать «весельем». Бетти заскочила все проверить, решила, что это выглядит как время для семьи, и ушла, сказав, что вернется позже.

Я позвонил своему брату Джеффу и сказал ему, что произошло. Он знал, что этот день настанет. Много лет назад мы со своим братом заключили джентльменское соглашение, что когда придет время последних дней наших родителей, он будет отвечать за отца, а я за мать. Джефф жил рядом с папой, а я лучше ладил с мамой, гораздо лучше, чем брат. Я всегда ладил. И даже хотя папа был на восемнадцать лет старше, учитывая их образ жизни, у них были очень равные шансы на то, кто уйдет первым.

Вскоре после того, как мы заключили это соглашение, у папы диагностировали рак толстой кишки. Он прошел сквозь него довольно быстро – папа никогда не был борцом, и прожил довольно содержательную полную жизнь. Но пока он проходил через операции, мой брат бы измучил меня звонками.

(Шепотом из больничной палаты) «Угадай, что я делаю? Я просто должен был вытереть зад папе, после того как он обосрался!»

«Прекрати звонить на этот номер!» - сброс.

Дзинь!

«Я просто должен был поднять папин член и положить его в утку»

«Хорошо! Ты получишь дом! Оставь меня в покое!»

Теперь я звонил ему, что дать поболтать с мамой, пока она не задремала в грязи. Наслаждаясь этой неловкостью. Как по мне, она продолжала искать подтверждения, что она не была плохой матерью. Он лгал и заверял ее, что она была отличной матерью. Я пошел по другому пути. Плохая мать, спрашиваешь ты? Черт возьми, да, ты была плохой матерью! Как бы еще ты могла вырастить парня, который в один прекрасный день обслуживал бы бар, пока ты почти сдохла! Еще раунд? Я тоже!

Нет сомнений что она воспитывала меня с таким чувством юмора с самого начала. Ее Монашеский Клуб отбытия был просто кульминацией.

Как только она закончила неприятный проект по заталкиванию всех своих таблеток в свое дряблое горло, не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы ждать и шутить.

Она оставалась в сознании еще довольно долго, заказывая еще Белый Русский, как будто это была Рождественская вечеринка. Я приносил ей выпивку, наклонялся к ней и подъебывал.

«Эй, Мам! Погоди! Они нашли лекарство!», - и она смеялась, как кто-то под веселящим газом, подняв средний палец в мою сторону.

«Мам, когда ты пройдешь через этот белый свет, посмотри, можно ли сделать, чтобы завтра Саинтс забили восемь голов Окланду. Это будет наш знак загробной жизни».

Она иногда просила нас перекрыть ей кислород, чтобы она могла выкурить сигарету. Бинго и я бросили за десять месяцев к тому времени, но схитрили, так как мама была здесь, чтобы разделить с нами одну последнюю сигарету. Учитывая сложившиеся обстоятельства, это не считается. Мы бы даже стрельнули нементоловые у кого-нибудь в предвкушении. Нету лучшей сигареты чем, когда ты сорвался и закурил после длительного периода воздержания, и в этой ситуации в этом не может быть никакой вины.

Теперь мы были все в наших кружках и в этой ситуации вместе, мы делали все что только могли, чтобы сделать все веселым, забавным и комфортным для нее. Когда я был маленьким ребенком, она всегда заставляла меня натирать ей ступни. Готов поспорить, что она могла вспомнить точный день, когда я решил, что это отвратительно и перестал это делать. Но это были смягчающие обстоятельства, так что я и Бинго, каждый взяли по ступне и стали массировать их. Мы прошлись по ряду старых забавных историй, тех самых историй, что она повторяла, поскольку они случились с нами пока мы были детьми, только теперь я должен был делать вид, что они совершенно новые и все еще забавные. Это было как притворяться, что ты в восторге, только без части, где ты хочешь ее трахнуть.

Мама всегда была веселой в некотором смысле. Ее Ахиллесовой пятой было то, что каждый раз, когда она сильно смеялась, она всегда повторяла суть шутки до тошноты, пока это больше не было смешно. Когда она выпила, без сомнения, в свой последний раз, я сказал – «Вау, Мам, тебя реально убило с этих коктейлей!»

И мама, слегка взволновано, но с превосходным казарменным британским акцентом, сказала: «Есть время быть изысканным, а есть время быть свиньей!»

Бинго и я покатились от смеха. Я видел, что мама старалась изо всех сил продолжить и все испортить. Я остановил ее прежде, чем ей это удалось.

«Нет! Не говори больше ничего! Это идеальные последние слова!»

И это были последние слова.

Мама лежала там в улыбчивой полукоме, в то время как я и Бинго включили музыку. Мы кричали и пели немножко громче, чем наверное понравилось бы маме, но она была не в том состоянии, чтобы жаловаться.

Я понятия не имею как долго это продолжалось. Когда мой отец умирал в доме брата, я помню как прикладывали зеркало ему под нос, чтобы понять действительно ли он еще дышит, и я вполне уверен, мы делали также и с мамой. В какой-то момент, к счастью, Бетти вернулась снова, присоединившись к тому, что казалось вечеринкой в разгаре и подтвердила, что она еще дышит. Бетти была не в курсе, что конкретно происходит, но она знала меня достаточно хорошо, чтобы, увидев нас в полном разгаре вечеринки с моей умирающей мамой, совсем не удивиться.

Я думаю, я ожидал, что все это займет тридцать минут, но это было основано на совершенно никакой фактической информации. Сейчас уже прошло несколько часов и мы с Бинго боролись с множеством выпитых коктейлей и двойной дозой Ксанакса, чтобы держать глаза открытыми. Наконец, после того как мама не отвечала уже слишком долго, мы развалились на диване рядом с ней. Она перепивала меня до самого конца.

Я проснулся и в доме были люди. Как алкаш, я привык к кавалькаде спутанных воспоминаний в момент пробуждения, пытающихся собраться как при игре в тетрис. Было 6:30 или около того, и Бетти была здесь, занятая какими-то делами. Было двое мужчин, про которых я сначала подумал, что они со скорой, но, оказалось, они были из морга. Проснувшись в Ксанаксово-водочном тумане, после всего нескольких часов сна, мой мозг стремительно прорабатывал детали того, что именно происходит.

Я поднялся, чтобы увидеть маму, лежащую на своей спине с широко открытым ртом, прямо как и отец. Когда я прикоснулся к ее лицу, холодная слюна, что скопилась в ее рту, выплеснулась мне на пальцы.

Бетти появилась после того, как нас срубило, оставшись пока мы спали, и сделала несколько надлежащих звонков, когда мать больше не подавала признаков жизни. Она рассказала нам потом, что когда появились люди из морга, они вошли через черный ход и первой заметили Бинго, растянувшеюся поперек дивана, и предположили, что она и была трупом. Когда они подошли, чтобы перенести ее, Бетти вмешалась и указала им на очевидную больничную койку в шести футах, со старой мертвой леди на ней. Она сказала, что они были смертельно смущены собственной оплошностью. Мы до сих пор думаем, что это умора.

Я не помню ничего после этого. Я знаю, что Саинтс не только забили восемь голов, они выиграли игру, со счетом 34-3, подтвердив, что мама была теперь в лучшем месте. И под этим я имею в виду, что она была не до конца мертва, а пускала слюни в больничную койку в моей гостиной, пока я пытался смотреть футбол.

Это история любви.

Это не ваша обычная матушка

БОЛЬШИНСТВО МОИХ РАННИХ ВОСПОМИНАНИЙ РАЗМЫТЫ ИЛИ СТЕРТЫ, но ты никогда не забудешь картинку того, как твоя мать дрочит семейной собаке. На самом деле это была даже не семейная собака. Это была собака отчима, и она нам не нравилась. Мне было около двенадцати лет, когда я стоял на верху лестницы в нашем новом доме в Пакстоне, штат Массачусетс, глядя как мама нагнулась и перешла от дружеского почесывания живота к дрочению двумя пальцами, чего ни я, ни пес не ожидали. Она оправдывала это, просто говоря – «Ну, им же это нравится».

Я уверен, что находил это неловко забавным, потому что мне было двенадцать и собачьи херы - они смешные. Трогать собачий хер – это отвратительно, и твоя мать, трогающая собачий хер, это еще более отвратительно и омерзительно, но все равно уморительно. Я не помню, чтобы пес нуждался в консультации психолога впоследствии. Я полагаю, вот почему вы никогда не увидите общество защиты животных, протестующими против ослиного шоу в Тихуане. Пока осел продолжает долбиться и не ловит простуду, тяжело кричать о жестоком обращении. Собака принадлежала моему дежурному отчиму – Джону Кирку, от которого моя мама Бонни, взяла свою фамилию. Мы с моим братом Джефом звали ее Ма, но в конечном итоге, обращались к ней, как к матери, обычно тем же мрачным тоном, которым Сайнфилд звал Ньюмана. Или иногда «МАТЬ!!!», когда того требовала ситуация, как когда она дрочила коту перед твоими друзьями, а тебе больше не двенадцать, ты полноценный взрослый и твой друг – это комик Ральфи Мэй. Или когда она рассказывала родителям твоей девушки – хоть ее и не просили - о том, как дрочит своим котам. Понимаете. В таких вот ситуациях.

«Что??? Им это нравится!», - по-прежнему говорила она.

Трудно точно сказать, когда мать начала вести себя странно. Мы выросли в доме на 20-ой РичСтрит в Вустере, в районе среднего класса с боковым двориком, достаточно большим, чтобы играть в футбол. За кустами голубики автоматически был Хоум-ран. Вот так я приукрасил воспоминания. Мама была, очевидно, совершенной алкашкой, до того как развелась с отцом, когда мне было шесть или семь лет. Но я не помню, чтобы она была неряшливой или отбившейся от рук. Я слышал историю, что сразу после моего рождения, соседка по улице поздравила мою мать, и спросила обо мне – новорожденном ребенке. Мама сказала, что я был самым уродливым ребенком, которого она когда-либо видела. Соседка попыталась отшутиться. Мама настаивала, что она серьезно, - «Нет, Рита, он реально пиздец уродливый! У него такая обвисшая кожа и странные пучки волос, торчащие во всех направлениях!» Прожив с ней всю жизнь, я могу довольно точно считать мамину неукротимую честность, никак не связанной с пьянством. Я смеялся, когда я услышал это и смеюсь над этим сейчас, вспоминая ее, рассказывающей это. До этого дня я никогда не слышал, чтобы чья-то мать – даже под давлением – сказала, что ее новорожденный был пугающе уродлив. Я помню, у нас с Джеффом было множество планов и приготовлений, чтобы сбежать из дома, включая палатки, набор для выживания, и складную пожарную лестницу для побега со второго этажа нашей спальни. Потому что недостаточно взять с собой только летние дни и лимонад. Но возможно, мы просто были дерьмовыми детьми, от недостатка воспитания. У меня было желание быть непослушным маленьким засранцем с самого начала. Странные ранние воспоминания о том, как я брал говно из туалета и клал его под подушку папе, а потом обвинял во всем Джеффа, который был на два года старше и даже близко не такой очаровательный лжец, как я. Другое воспоминание, когда я втыкал одну из маминых игл вертикально в ткань прямо туда, где она сидела на диване, и отрицал свою вину, когда она насаживалась на нее. Я клялся, что понятия не имею, как это случилось. Мне не могло быть больше четырех-пяти лет. Это не продукт алкогольного семейства. Это просто настоящее гребанное зло.

К тому же я был умным. Помню, я забирался в их постель в субботнее утро, пока шли мультфильмы, попросить денег для того, чтобы сходить в магазин за овсяными хлопьями. Конечно, я хотел дрянных хлопьев, и чтобы сбить меня с толку, они говорили, что мне нужно прочесть ингредиенты, и что сахар не должен быть одним из первых двух. Я возвращался с чем угодно, что хотел купить - «Графом Шокулой» или Арахисовым маслом «Капитан Хруст», а потом притворялся, что думал, что фактически кукурузный сироп не только, вообще, не сахар, но и это не два отельных ингредиента – кукуруза и сироп. Правдоподобное отрицание. Я должен был стать грёбанным адвокатом.

Более занимательным здесь является тот факт, что в 1972-ом не было абсолютно ничего странного в том, чтобы пятилетний ребенок бегал до супермаркета совсем один, чтобы купить себе своих собственных продуктов. Мысль о ребенке, изучающего пищевую ценность на стороне коробки, убивает меня. Это странно, что я представляю пятилетнего себя в образе с очками для чтения на конце своего носа.

Мать развелась с отцом примерно в то время, как она бросила пить и присоединилась к клубу анонимных алкоголиков (АА). Отец всегда говорил, что единственная причина, почему она хочет развода, потому что это стало модным, и позже она подтвердила это. Мой папа, Рассел Стэнхоуп, был маминым учителем биологии в старших классах школы и женился на ней, когда ему было тридцать шесть, а ей восемнадцать, или так гласит история. Копаясь в старых письмах при написании этой книги, теперь я знаю, что они уже были парой, когда ему было тридцать пять, а ей семнадцать, и она еще была его ученицей. В наши дни это бы сделало его сексуальным преступником и уголовником. Возможно, на мое восприятие повлияло то, что в действительности он был добрейшим и самым нежным человеком из всех кого я знал. Если вы посмотрите сквозь свое собственное семейное древо, вы не должны заходить далеко назад, чтобы отыскать то, что мы теперь называем педофилией. Ваш прапрадедушка, который вернулся домой с войны в двадцать два и женился на вашей четырнадцатилетней прапрабабушке. Сегодня этот герой войны торчал бы в тюремном дворе. Осторожней реагируйте на громкие слова. Если бы теперь я узнал, что сексуальный преступник бродит по соседству, часть меня станет думать о моем отце и считать, что он был прекрасным примером для подражания. Мой отец был кем угодно, но только не хищником. Он был как более беспечная, менее сложная версия отца Ричи Каннингема в «Счастливых днях». Я бы не удивился, если бы мы с братом оказались результатом всего двух перепихонов в его жизни.

_______________

ИЗНАЧАЛЬНО МЫ ОСТАЛИСЬ С ОТЦОМ ПОСЛЕ РАЗВОДА - ЗАДАЧА, С КОТОРОЙ он не слишком справлялся. Для такого испорченного ребенка, каким был я, у мамы, по крайней мере, было некоторое чувство дисциплины. Она могла быть страшной, как пиздец. Одной зимой, она взяла два наших огромных ящика с игрушками и выкинула их из окна нашей спальни на втором этаже, потому что мы не убрали свою комнату. Джефф и я всегда тянулись к пиромании, и я помню, как мой брат почти поджег гараж (со мной, застрявшим внутри), когда жег сухие листья. Мама завела его внутрь, зажгла спичку, задула и прижала ее к его кончику пальца, пока она все еще была горячей. Она хотела, чтобы он почувствовал, что значит огонь. Это звучит жестоко, но вы могли бы аргументировать ее точку зрения. Это, конечно, не убило нашу любовь к сранным поджогам, но она внушила нам то, что мы никогда не должны попадаться маме.

Папа был совершенно мягким. Он был слишком безразличен, чтобы ловить тебя, делающего что-нибудь даже под самым его носом, и даже если он ловил тебя, он был совсем как Мистер Роджерс. «Ну, ты чего, парень», было его коронной дисциплинарной фразой.

«Ну, ты чего, парень. Тебе лучше не стоять на краю крыши, запуская шары полные бензина для зажигалок и горящей туалетной бумаги битой на улицу».

«Прости, папа».

И так всегда.

Мы с Джеффом бесились. Папа переехал в пасторат церкви – дом, отведенный для священника – что не был занят, и большую часть времени мы оставались с ним. Теперь мы не только были без присмотра большую часть времени, мы также могли свободно бегать по всей обычно незанятой церкви, которую использовали как игровую площадку. Я знаю, что у них была совместная опека, но я не помню, чтобы было много опеки, вообще. Пасторат и 20-я Ричстрит были в нескольких минутах ходьбы, и, казалось, мы носились как угодно между ними. Мы были монстрами. Я не был достаточно большим, чтобы быть хулиганом, но я сделал то, что делают многие слабые дети. Я нашел кое-кого слабее и стебался над ним. На нашей крошечной улице, этим парнем был Джон Шафер. Джон был на два года младше меня и туп как пробка. Мы посылали его к дверям соседей, сказав, что если он позвонит в звонок и споет песню, ему дадут мешок конфет. Снова и снова, он вовсю шпарил «Твинкл-Твинкл», и потом стоял там, в болезненной тишине, лишь для того, чтобы, в конце концов, дверь захлопнулась у него перед носом. Мы заставляли его отсасывать нам за гаражом. Мы даже не знали, что это точно значит. Он просто дул на наши члены и потом мы угарали над ним, за то, что он это сделал. Мама как-то пришла к нам домой, когда Джон Шафер стоял на табуретке с петлей на шее и веревкой переброшенной через ветку. Она, должно быть, знала, что тут есть проблемы с дисциплиной.

_______________

МАУРА БЫЛА МОЕЙ ПЕРВОЙ ПОДРУЖКОЙ И ЖИЛА РЯДОМ с новой берлогой отца в церкви. Там была маленькая полянка – огромная, на мой взгляд в то время – за пасторатом, через которое мы проходили, когда Маура остановилась и сказала мне, чтобы я ее поцеловал. Я так и сделал, но также как ты бы поцеловал своего дедулю. «Нет. Поцелуй меня как Капитан Кирк». И потом она научила меня Французскому поцелую. Так что я поцеловал ее как своего дедулю, только теперь с торчащим языком.

Я не знаю, почему я был гипер-сексуален в столь юном возрасте. Нет, я не домогался, и вполне уверен, что Маура тоже. Но мы знали, что значит трахаться, и что мы не должны этого делать, но мы пытались все время в той церкви. Мы не чувствовали ничего. Девять лет не ебабельный возраст. Это ощущалось просто как большая шалость, вроде швыряния снежков по машинам. Это было веселое лето. Я не знаю, как расстаются девятилетние, но я знаю, что Маура не была больше моей подружкой после нашего переезда в Пакстон. Она все еще звонила мне время от времени, и я помню, она говорила, что у нее теперь новый парень по имени Барт, и что его член «намнооого больше», чем мой. Я помню Барта, потому что учителя всегда называли его полное имя – Бартоломью. Я завидовал, что никто не дразнит его за это глупое имя, так как он был спортивным и симпатичным парнем. А теперь я еще знал, что у него большой член, а это не то от чего вы должны быть в депрессии, когда вам около десяти лет.

Годы спустя, когда я, наконец, выступал в своем родном городе Вустере в печально известном Аку Аку Китайском ресторане и в Камеди Клабе, ко мне в баре подошла девушка по имени Сюзан Джой и спросила, помню ли я ее. Она была из тех, кого мы знали из папиной церкви, и у меня осталось смутное воспоминание о ней.

«Угадай с кем я? Ты помнишь Мауру?»

Блядь, не может быть! Я не мог поверить в это, и я готов был поспорить, что все те воспоминания стерлись из ее головы, но я был неправ.

Одним из первых трех предложений, что сказала Маура, было: «Ты помнишь, что мы трахались, когда были маленькими детьми???»

«Да! Да помню! Не могу поверить, что ты помнишь! Я заставил тебя положить мой член себе в рот и потом пописал! Ты стала кричать и гоняться за мной, поэтому я побежал к отцу, чтобы ты не могла ничего сказать!»

О, счастливые деньки!

Мы посмеялись и немного поболтали, кратко пересказав, что мы сделали с нашими жизнями. Когда она упомянула, что теперь замужем, первым делом я решил, что ее муж где-то здесь в заведении и сказал ей тащить его сюда, и я куплю нам выпить.

«О, его нет на этом шоу. Ты шутишь? Он даже злится, что я здесь. Он боится, что у нас с тобой есть «незаконченное дело».

Серьезно? Твой муж ревнует? Нам было долбаных девять лет! А сейчас нам под сорок и он дома злится? «Мистер Большая Шишка комедии вернулся домой, чтобы взять то, что принадлежит ему!» Я раньше был неуверенным бойфрендом, расхаживающим туда-сюда, глядя на часы, и каждый раз, когда моя девушка не отвечала на телефон, я представлял, как она трахается с каким-нибудь другим парнем. Но то было в зрелости. Со взрослой девушкой. Если ты представляешь двух трахающихся девятилеток, и первая эмоция, возникшая у тебя - это ревность – что то совсем не так с тобой.

Помоги ему Бог, если он когда-нибудь узнает про Барта и его огромный десятилетний член.

_______________

Я ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ, ЧТО БЫ СКАЗАЛ, КАК РОДИТЕЛЬ, ЕСЛИ БЫ УЗНАЛ, ЧТО мой ребенок пытается заниматься сексом в девять лет. Думаю, я бы, наверное, смеялся. По крайней мере, он не пытается спалить дом. Так в значительной степени мама реагировала на вещи. Она могла быть злющей, если это было оправданно, но если это было смешно, правильно или неправильно, она чертовски смеялась. Это всегда было первостепенно для мамы, независимо от того как она лажала с другими вещами. Юмор присутствовал всегда. Комедийные альбомы – Билл Косби и Боб Ньюарт – играли довольно редко. Я помню, когда был крохой, повторял «Маленькие волосики» из программы Косби своему отцу, пока он брился. Я мог произвести впечатление Эдита Банкера в детстве. Кэрол Бернет была главным элементом субботнего вечера, хотя я всегда обычно засыпал до ее начала. Пердеж и отрыжка были аплодисментами. Хоть не поджигал дерьмо.

Ну, этого еще не случилось. Жечь дерьмо и бить пивные бутылки были бесконечным бесплатным развлечением для детей, которые не могли позволить себе колесо обозрения. Но как говорится, это все игрушки и веселье до тех пор, пока твой брат Джефф не сожжет себе лицо.

Отец отвечал за нас на 20-й Ричстрит, когда мы решили взять игрушечного солдатика на его последнюю миссию. На противоположной стороне улицы был свободный деревянный участок, где мы могли незаметно для всех жечь дерьмо. Джефф набрал бензина в бумажный стаканчик из баллона для газонокосилки. Солдатик был вооружен получше. Прежде чем накроют флагом литой гроб для солдатика, Джефф решил бросить зажженную спичку в стаканчик с бензином, от чего получился столб огня намного больше, чем ожидалось. Джефф запаниковал и растоптал все это, вызвав огромный огненный шар, охватив его горящим бензином, пока он тушил себя в грязи.

«Не говори отцу! Не говори отцу!» - вот и все что он смог сказать. Я сказал ему, что пойду за холодной водой – в тот момент это было все равно, что дать обезболивающее Джону Кеннеди для его открытых ран – а сам побежал и сказал все Отцу.

Это было скверно. Джеффа госпитализировали на восемь дней со второй и третьей степенью ожогов, и после провел несколько недель, мажась Сильвадином – мазью серебристого цвета, которая способствует заживлению ожогов, а также делает тебя похожим на отвратительного уродца в школьном дворе, где ты и так уже непопулярен. Он все еще не любит говорить об этом, и он будет взбешен из-за того, что это есть в данной книге.

Мама была в бешенстве из-за инцидента с солдатиком. Она была в ярости, что отца не было там, даже хотя он и был всего в пятидесяти ярдах солнечным днем. Он бы не смог остановить этого, без того, чтобы не посадить нас на поводок. Ее там тоже не было, и я уверен, что она направляла большую часть гнева на саму себя в сторону моего отца.

Она оформила развод гораздо быстрее, чем это требовалось. Не было причин сердиться на моего отца. Он всегда был приятным и неконфликтным, даже чересчур. Если голубика хорошо созревала, то это было хорошее лето. Он любил наблюдать за птицами и сохранять интересных насекомых на доске. Он вдавливал листья в вощеную бумагу и подписывал их. Он преподавал в Школе Выживания на природе в летнем лагере, куда мы ходили. Основным состоянием моего отца была удовлетворенность. Он не был холодным и неэмоциональным. Он был теплым и неэмоциональным. Его отношения были партнерскими, основанными на достижении общей гармонии. Страсть была чужда и неудобна. Мать бы стала убеждать меня, что он просто проглотил свои истинные чувства, что он был эмоционально не здоров. Прошло слишком много времени, прежде чем я понял, что она просто стерва, не способная принять, что кто-то на самом деле может быть непринужденным вместе с тобой.

Мы не были бы с папой гораздо дольше. Мать встретила Джона Кирка в АА, и теперь мы переезжали в Пакстон. Он был всего где-то в пяти милях к северу от Вустера, но это будет совершенно другое мучительно дерьмовое существование на следующие три года. Джон Кирк был словно жирный огр, который выглядел как липкий Дональд Плезенс. Он разыгрывал карту «когда я женюсь на вашей матери, я покупаю полный набор» с такой тонкой искренностью, что мог хорошенько дубасить нас, пока он это говорил. Он работал в страховой компании Джона Хэнкока и принес всем радость и юмор оценки рисков и комплексной ограниченной ответственности в дом. Он был уродливым тупицей и, слава Богу, теперь мертв. Мы с Джеффом были не в восторге от переезда.