Перестройка в зеркале прессы

 

В год семидесятилетия Советского государства такой же семидесятилетний юбилей отметили созданные в 1917 г. газеты «Гудок», «Известия», «Сельская жизнь», а также многие областные и краевые газеты. В 1986 г. 100-летие и 125-летие отмечали журналы «Морской флот» и «Вокруг света». Конечно, в приветствиях по случаю юбилея неизменно отмечалось, что все издания внесли «неоценимый вклад в строительство социализма в нашей стране», что их страницы – это «волнующая летопись героических свершений советского народа». Однако, как оказалось на самом деле, длительный застой в экономической жизни страны, отставание сельского хозяйства, рост дефицита товаров народного потребления, вызвали необходимость быстрейшими темпами наверстать упущенное. Поэтому, начатая в 1985 г. перестройка, должна была развиваться стремительно: требовалось незамедлительно добиться заметного сдвига всего производства в сторону интенсификации.

 

Внеочередной Пленум ЦК КПСС 11 марта 1985 г. избрал М.С. Горбачева Генеральным секретарем партии, а уже в апреле было принято решение о созыве XXVII съезда КПСС. Как и в доперестрочные времена в средствах массовой информации тотчас же появляется постоянная рубрика «Навстречу XXVII съезду КПСС», публикуются проекты новой редакции

 

Программы и Устава КПСС. «Стратегия партии», так была озаглавлена передовая «Правды» 10 ноября 1985 г., в которой утверждалось, что за очередную (двенадцатую) пятилетку и до 2000 г. надлежит создать производственный потенциал «равный по своим масштабам накопленному за все предшествующие годы», что национальный доход должен увеличиться также «почти в два раза», а производительность общественного труда – в 2,3–2,5 раза.

 

Все средства массовой информации включились в активную пропаганду повышения темпов и эффективности экономики на базе ускорения научно-технического прогресса, перевооружения и реконструкции производства, совершенствования системы управления, хозяйственного механизма. В печать, на радио и телевидение не прекращается поток материалов о последовательном осуществлении продовольственной программы СССР, комплексной программы развития производства товаров народного потребления. Неизменно акцентируется внимание читателей, на том, что достичь высоких намеченных рубежей можно лишь напряженным производительным трудом. Средства массовой информации призывают «использовать все средства и возможности», чтобы «взять энергичный старт в двенадцатой пятилетке» и «достойно встретить XXVII съезд КПСС». «Всенародная трибуна» – под таким аншлагом публикует «Правда» читательские письма с замечаниями и предложениями по содержанию новой редакции Программы и Устава КПСС. В редакцию поступают тысячи писем не только с одобрением курса на ускорение, но и нескрываемым сомнением: хватит ли сил грандиозные планы перестройки довести до конца. Многие писали, что немало еще у нас партийных руководителей, которые ведут себя, как «старорежимные баи», «путая свой карман с государственным». Что тормозящих перестройку еще предостаточно, убедительно было сказано в статье-обзоре Т. Самолис «Очищение», напечатанной в «Правде» 13 февраля 1986 г. с подзаголовком «Откровенный разговор». Во время обсуждения предсъездовских документов, пишет она, через мои руки прошли тысячи писем, свидетельствующих, как трудно идет перестройка, как велик еще «инертный и вязкий партийно-административный слой», которому совсем не хочется «радикальных перемен» и которые вряд ли добровольно откажутся от спецбуфетов, спецмагазинов, спецбольниц и других своих привилегий. На статью Т. Самолис редакция «Правды» получила многочисленные отклики, в одном из которых сообщалось: «Когда моя бабушка прочитала статью, она заплакала и сказала: «Наконец-то стучится в нашу жизнь правда. Открыть бы пошире ей двери»[9]. Однако открыть пошире двери правде стало возможно только после XIX партийной конференции, принявшей специальную резолюцию «О гласности», как незаменимом оружии перестройки. А в 1986 г. автора статьи «Очищение» заставили замолчать и лишь спустя два года появилось следующее ее выступление, озаглавленное «Очищение правдой», из которого читатели «Правды» узнали, как хотелось некоторым чиновникам расправиться с автором откровенного разоблачения противников перестройки.

 

Гласность как одно из главных завоеваний перестройки, хотя и не принимала форму классовых антагонизмов, воспринималась очень остро. В марте 1988 г. в газете ЦК КПСС «Советская Россия» под рубрикой «Полемика» появилось письмо в редакцию преподавателя ленинградского вуза Нины Андреевой, озаглавленное «Не могу поступиться принципами», вызвавшее самую непримиримую полемику: одни утверждали, что это «патриотическая статья», другие характеризовали ее как антиперестроечную. 5 апреля в «Правде» появился редакционный ответ на статью Н. Андреевой «Принципы перестройки: революционность мышления и действий». В статье Андреевой, отмечала «Правда», есть наблюдения, с которыми нельзя не согласиться, есть энергично выраженная озабоченность некоторыми негативными явлениями, но главное в том, особо акцентируется внимание читателей, что в статье «обнаруживается полная несовместимость и противоположность ее позиций и основных направлений перестройки».

 

Редакционный ответ «Правды», прозвучавший как директива доперестроечных времен, не получил полного одобрения читателей, особенно тех, которые заявили, что развернувшаяся полемика «не есть стремление истребить оппонента». «Наивно думать, – писал в статье «Так понимаю» журналист А. Проханов, – чтобы в таком огромном и сложном обществе, как наше, один-единственный взгляд имел право на истину в последней инстанции. Сложная, взаимообогащающая сумма взглядов, единство, основанное на противоположностях, – вот желанный результат в этой полемике»[10].

 

 

Булат Окуджава

Я ВНОВЬ ПОВСТРЕЧАЛСЯ С НАДЕЖДОЙ

 

После выхода моей новой пластинки, на которой песня «Все глуше музыка души», меня нередко спрашивают: какая музыка слышится мне сейчас? Музыка атак? Побед? Любви? Я отвечаю: музыка надежд. Больших надежд на обновление общества. Думаю, эта музыка слышится сегодня многим. Вероятно, поэтому разговор о пятидесятых, к которо­му обращаются газеты и журналы, радио и телевидение, не приедается. То было время пробуждения общественного самосознания. Годы культа личности стали восприни­маться как горькая случайность, которая, слава богу, миновала. В стране было много людей, способных засучить рукава и работать.

С помощью поэзии все хотели узнать, как жить дальше. Даже тем, кто раньше никогда не обращался к стихам, вдруг показалось, что поэзия и есть то самое средство, которое ответит на многочисленные «проклятые» вопросы, поможет преодолеть социальные несовершенства.

Даже в тяжелые времена литература, духовная жизнь не прекращаются и, пусть за семью замками, за семью печатями, продолжают существовать. Творили Булгаков, Пла­тонов, Ахматова, Пастернак — значит, потенция была. И при удобном случае все это вдруг всколыхнулось. Произошел взрыв. Открылись шлюзы, и накопления в искусстве получили возможность выразиться.

Вот и я возник в то время. А прежде я был сталинистом, как и многие в моем поколе­нии. Удивляться нечему. Сначала было подавление всякой возможности сомнения. Это вызвало страх. Страх укоренился, создал новый тип человека. Мои родители были ре­прессированы. Но я считал, что они в чем-то виноваты, потому что наши замечательные чекисты не ошибаются. Я пережил два обыска, ночные аресты и, как многие тогда, жил под гнетом страха. К этому примешивалось желание быть человеком, верить, что проис­ходящее — хорошо, что в нем есть свой резон. Хотелось верить — вот что самое страш­ное. Я был слепым романтиком, типичным продуктом эпохи, и очень просто для себя объяснял зловещие факты, связанные с культом личности Сталина. Я считал, что все происходящее — помимо него. Он занят серьезными делами, строительством, создани­ем нового государства...

Вдруг — трагичная ломка. Но у меня она произошла очень быстро. Неожиданно выяс­нилось, что мои родители, которых я тайно любил, ни в чем не виноваты. Это уже было грандиозным подспорьем. Если так, то и все остальное могло быть ошибкой. Я по-ново­му начал воспринимать и наш мир, и нашу жизнь, и наше будущее.

Началом своей работы в жанре поэзии под гитару я считаю осень 1956 года. Именно тогда у меня возникла потребность обнародовать себя. Я мечтал вечером приходить на Тверской бульвар и петь свои песни. Мне сказали: «Ты что, с ума сошел — заберут!» И я забыл эту идею. Но потребность осталась. И тут появились магнитофоны — такое счастливое стечение обстоятельств. Благодаря им поэзия распространялась с огром­ной скоростью. Не будь их, стихи, наверное, ходили бы в списках. А как в списках передашь звук гитары, аккомпанемент! Музыка укрепляет воздействие поэзии. И круг интересующихся ею разрастается, поэзия расходится шире.

Среди множества поющих поэтов, начинавших тогда или чуть позже, особенно выде­лились, на мой взгляд, четверо: Новелла Матвеева, Александр Галич, Владимир Высоц­кий и Юлий Ким.

Новелла Матвеева — ярко выраженный романтик. Юлий Ким — трагический клоун. Так я его воспринимаю. Александр Галич был поэтом, в творчестве которого появились две струи: «вообще» поэтическая струя и струя разоблачительная, где он был очень си­лен. Высоцкий тоже был разоблачителем и очень быстро набирал силу. Средства выра­жения у него углублялись и усложнялись. Высоцкого начинали волновать уже не чисто внешние приметы, а глубинные явления. Вырастал человек, становился более зрелым, острее видел, дальше — все это отражалось в его творчестве. Думаю, он не успел ска­зать все, что мог. Уровень последних его песен говорит об оборвавшемся взлете. Поэзия под аккомпанемент была противовесом развлекательной эстрадной песне, бездуховно­му искусству, имитации чувств. Она писалась думающими людьми для думающих лю­дей. Мы делали попытки говорить с людьми не тем языком, который господствовал долгие годы, а тем, который явился в них. Пытались разбудить людей. И мне кажется, в какой-то степени это удалось. Был толчок, который заставил людей думать.

С авторской песней долго боролись. Во времена запретов меня вызывали и говорили: «Вот вы напишите песню, чтобы молодежь, услышав ее, сразу поехала на целину». А я пы­тался доказать, что это совершенно не моя задача. Назначение поэзии прежде всего в том, чтобы увеличить потенциал добра в мире и помогать добру в противоборстве со злом. Если бы не было поэзии, зло могло бы восторжествовать, а мы бы деградировали. Но продолжаем жить благодаря тому, что есть поэзия, музыка, искусство, история. По­эзия благотворно влияет на общество.

Во все времена художник старался имеющимися у него средствами выразить себя. И сейчас должен делать то же самое — самовыражаться, как он умеет. Спокойно, без суе­ты. Если он обладает талантом, самовыражение его принесет пользу обществу. Выра­зить себя всегда стремился и я — в стихах, песнях, прозе.

Сейчас я пишу маленькие рассказы о своей жизни. Их уже восемь. Последний, «Искус­ство кройки и житья», опубликован недавно в журнале «Знамя». Хочу продолжать и дальше. Может быть, сложится автобиографический роман.

Когда-то, обращаясь к Москве, я писал: «Но если бы ты в наши слезы однажды повери­ла, ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом». О чем эта грусть? О жестокости нашей жизни. О недоверии к личности. Неуважении к личности. О крушении идеалов. О разочарованиях. Об утратах. Об эфемерности надежд. Обо всем этом надо говорить. Мы многого о прошлом не сказали...

Нас беспокоит судьба молодежи. Мы обвиняем ее порой в легкомыслии, во всяких дурных поступках. Но кто, как не мы, во всём этом виноваты? Это наша вина. Мы долж­ны открыть свое прошлое, покаяться. Если мы найдем в себе мужество это сделать, тог­да и молодежь будет другая. Будет нам верить.

Существует точка зрения, согласно которой все о прошлом уже сказано — в докумен­тах XX и XXII съездов КПСС; кое-что об этом можно прочитать в толстых журналах. А ко­ли все сказано — больше не о чем говорить. Я с этой точкой зрения не согласен. Считаю, что нужно очиститься полностью, сказать «кто есть кто». В русском языке достаточно слов, чтобы все это объяснить, не посягая при этом на существо нашего строя. И тогда можно говорить о высоте, духовном здоровье народа, крепости и мудрости государ­ства. В традиции покаяния, которая издавна существовала в народе, — большой смысл. О зле нельзя долго молчать, его нельзя держать под спудом, нельзя загонять болезнь во­внутрь. Освободимся от этого груза — быстрее достигнем того, к чему сейчас стремимся.

В молодости я верил, что мои надежды осуществятся быстро. Впрочем, так считали и многие из тех, кто был старше меня. Путь оказался неблизким. Нынешние времена — продолжение «тех времен». И в этом смысле весь еще неизрасходованный запас энер­гии отдаю им с радостью и надеждой.

Между прочим, и в годы застоя я надежд на поворот к лучшему не терял. Только не знал, что это произойдет именно в 1985 или 1986 году. Но я верил, что иначе не может быть. К тому времени я уже хорошо понимал, что общество должно для перестройки созреть.

Очень надеюсь, что у большинства членов нашего общества есть силы для преобразо­ваний. Особые надежды у меня на самых маленьких, на тех, кто не успел надышаться застойным воздухом. Почему, если верить библейским сказаниям, Моисей вел свой на­род из Египта на родину сорок лет, хотя можно было дойти за пять дней? Специально, чтобы вымерли те, кто помнил рабство.

Я совершенно не склонен обольщаться. Никогда не уважал оптимистов дурного пла­на — говорунов, крикунов, прекраснодушных фразеров. И не хочу, чтобы меня таковым считали. Отчетливо вижу, что обстоятельства, в которых мы живем, сложны и суровы. Идет и еще предстоит жестокая борьба. В нынешних трудностях я не могу винить руко­водство, начальство, как это делают многие. Нет! Борьба происходит в нашем сознании.

Еще в 1919 году М.Горький сказал, что революции не страшны Антанта и внутренние враги — ей страшен обыватель. Обыватель у нас набрал силу чрезвычайно. Начиная еще со сталинских времен и в последующее время ему была дана широкая дорога. Обычно он молчалив и послушен, не вмешивается в решение острых социальных вопросов. Но обы­ватель страшен, когда он дорывается до власти. В борьбе за свои личные права и лич­ные дивиденды готов перегрызть глотку. И самое страшное в обывателе то, что, борясь за свое личное благополучие, он держит в руках высокие лозунги, произносит высокие слова. А под этими лозунгами обделывает свои делишки и сводит счеты с неугодными.

О том, что обыватель разросся у нас непомерно, я сужу по нашему Союзу писателей. О чем идет нередко речь на наших заседаниях? Вместо того чтобы говорить о высокой духовности, о литературном процессе, о мастерстве, о нравственных категориях, наши некоторые писатели говорят о собственных заслугах, заняты мелким сведением счетов.

Иной раз приходится слышать, что Союзу писателей не нужна перестройка. Еще как нужна! Есть в Союзе писателей люди, умеющие самостоятельно мыслить. Но у бо­льшинства такое умение отсутствует. Это и есть элемент торможения. Я уж не говорю о застарелом страхе, стремлении жить по указке. И в большом, и в малом я все время ощущаю то, что мы теперь называем феноменом сопротивления. Это не какое-то злодей­ское сопротивление. Хотя есть люди, которые, боясь потерять благополучные позиции, сопротивляются, можно сказать, злодейски. Эти люди опасны еще и тем, что свои флюиды распространяют на молодое поколение. Но основную массу людей нельзя ни в чем винить: они жертвы времени, жертвы воспитания, жертвы обстоятельств. Так

их учили, так их воспитывали. Они перестали представлять, что может быть иначе. Теперь, когда появилась возможность все изменить, иному и хочется, а боязно. Состав крови переделать мгновенно невозможно...

Некоторые говорят: «Ничего из того, к чему общество сейчас стремится, не будет!» А я верю, что может быть! Конечно, это случится не вдруг, должно пройти время. Важно не останавливаться на пути, не отступать, не метаться, вести дело умно и последовательно. Все отрицать и ругать — легко. Наши беды я и сам знаю. Но я противо­поставляю им свою надежду, желание засучить рукава и участвовать в перестройке — как могу, посильно. Один английский корреспондент спросил меня, не боюсь ли я ос­таться в дураках с моими надеждами. Я ему ответил, что положение в стране сложное, но если Горбачев рискует, то почему бы и мне не рискнуть!

Если сегодняшняя тенденция будет продолжаться, если процесс пойдет по восходящей, жизнь наладится. И мы будем существовать и тем наслаждаться. Это и есть жизнь. На это у меня очень большие надежды.

Записал Илья Медовой московские новости, 31 мая 1987

 

 

Д. с. Лихачев, академик

ТРЕВОГИ СОВЕСТИ

 

 

Когда-то, очень давно, мне прислали важное издание «Слова о полку Игореве». Я долго не мог понять: в чем дело? В институте расписались в том, что книгу получили, а книги нет. Наконец выяснилось, что взяла ее одна почтенная дама. Я спросил даму: «Вы взяли книгу?». «Да, — отвечает она. — Я ее взяла. Но если вам она так нужна, я могу ее вернуть». И при этом дама кокетливо улыбается. «Но ведь книга прислана мне. Если она вам нуж­на, вы должны были ее у меня попросить. Вы же поставили меня в неловкое положение перед тем человеком, который ее прислал. Я даже не поблагодарил его».

Повторяю: давно это было. И можно было бы забыть об этом случае. Но все-таки вспо­минаю иногда о нем — жизнь напоминает.

Ведь действительно, кажется, какой пустяк! «Зачитать» книгу, «забыть» вернуть ее владельцу... Сейчас это стало как бы в порядке вещей. Многие оправдываются тем, что мне, мол, эта книга нужнее, чем владельцу; я без нее обойтись не могу, а он обойдется! Распространилось новое явление — «интеллектуального» воровства, вроде бы вполне извинительного, оправдываемого увлеченностью, тягой к культуре. Иногда даже гово­рят, что «зачитать» книгу — это вовсе не воровство, а признак интеллигентности. Поду­майте только: бесчестный поступок — и интеллигентность! А не кажется ли вам, что это попросту дальтонизм? Нравственный дальтонизм: мы разучились различать цвета, точ­нее — отличать черное от белого. Кража есть кража, воровство есть воровство, бес­честный поступок остается бесчестным поступком, как бы и чем бы они ни оправды­вались! А ложь есть ложь, и, в конце концов, я не верю, что ложь может быть во спа­сение.

Ведь даже проехать «зайцем» в трамвае — это тоже воровство. Нет малой кражи, нет малого воровства — есть просто воровство и просто кража. Не бывает малого обмана и большого обмана — есть просто обман, ложь. Недаром же говорится: верен в малом — и в большом верен. Когда-нибудь случайно, мимолетно, вспомнится вам незначитель­ный эпизод, когда вы поступились совестью в самом будто бы безобидном и ничтож­ном — и вы почувствуете укор совести. И вы поймете, что если кто и пострадал от ваше­го пустякового, ничтожного поступка, то пострадали прежде всего вы сами — ваша со­весть и ваше достоинство.

...Новое противостоит старому, хотя, может быть, не всякое новое лучше старого. Как свет противостоит мраку, так разум и мудрость противостоят невежеству и безрассуд­ству. Это вечное противостояние. И если продолжить цепочку сопоставлений, вернее, противопоставлений, то звеньями ее должны связаться любовь и ненависть, жесто­кость и милосердие, вражда и мир, дружба и неприязнь и, конечно, правда и ложь. Ока­жется, таким образом, что вся наша жизнь находится в постоянном борении, в преодолении одними силами других. Это извечный закон, и, вероятно, не будь такого вековечного противостояния, не существовало бы ни самой жизни, ни самого мира. Одна­ко когда нарушается в душах людских равновесие сил, противоборство обостряется.

Стали привыкать жить двойной жизнью: говорить одно, а думать другое. Разучились говорить правду — полную правду, а полуправда есть худший вид лжи: в полуправде ложь подделывается под правду, прикрывается щитом частичной правды.

Стала исчезать у нас совестливость. Говорю об этом, обязан говорить, потому что мне в своей жизни множество раз не по личным делам, а по таким, которые имеют огромное значение для сохранения нашей культуры, приходилось сталкиваться с людьми, у кото­рых чувство совестливости отсутствовало.

Тот, кто бывал в Ленинграде, знает портик Руска — один из шедевров градостроительства в нашем городе. Стоит он теперь не на своем месте, а чуть в стороне от общего по­рядка Невского проспекта. Как он тут оказался? Запланировано было строительство станции метро. Портик «мешал»: его собирались убрать. Я пришел к бывшему главному архитектору Ленинграда и как профессионалу объяснил ему, что портик Руска очень ва­жен именно на этом месте, потому что он прямой перспективой связан с портиком Рус­ского музея, что в этом и был градостроительный замысел Руска. Главный архитектор выслушал меня, не возразил, вызвал помощника и сказал: «Значит, надо обдумать поло­жение. Вот Дмитрий Сергеевич Лихачев просит не разрушать портик Руска, и у него есть основания. Обдумайте, как тут быть, как, не разрушая, построить станцию метро». То есть до какой степени человек врал! Полагаясь на его слово, я не стал обращаться к по­мощи прессы. Через некоторое время портик Руска был разрушен, а на все последующие недоумения главный архитектор отвечал: «А мы его и не разрушали. Мы его разобрали, мы его и восстановим».

И действительно — восстановили... Но ведь есть вещи невосстановимые, невоспро­изводимые, например — колонна. Она — как живое тело, она ведь немножко неправиль­на, сужение кверху у колонны идет не по прямой линии. Колонна — это скульптура... Что сейчас с портиком Руска? Внешне он как будто бы такой же, а все-таки колонны — не те. Кроме того, портик отнесен на несколько метров назад, и это уже меняет перспективу: исчезло противостояние Русскому музею. Вторжение в сложившийся архитектурный ансамбль нанесло ущерб Невскому проспекту.

Обычная тактика наших градостроителей — внезапность и темпы. Когда обществен­ность поднимает свой голос в защиту памятников старины, которые предназначаются к сносу, градостроители делают вид, будто прислушались к этому голосу. Всячески ус­покаивают, чтобы усыпить бдительность — и нанести внезапный удар. Успешная, бес­проигрышная тактика!

По этой тактике в одну ночь(или в один день)с лица земли в Ленинграде был стерт Пироговский музей. В нашем городе, пожалуй, нет здания, которое так резко вторгалось бы в ландшафт с открывающимся невским простором, как гостиница «Ленинград». Постро­ена она на месте Пироговского музея. Музей был построен хотя и очень поздно, в конце XIX в., но все же в лучших архитектурных традициях Петербурга — Ленинграда. Архитек­тор, строивший его, понимал, что в этом месте нельзя возводить высокого здания — он построил одноэтажное здание, и сзади виднелось вытянутое вдоль берега длинное двухэтажное здание Военно-медицинской академии. Пространство Невы как бы увели­чивалось от того, что здания вдали были низкими и вытянутыми по берегу. Музей был поставлен правильно, у берега. Ко всему прочему, он был построен на народные деньги по подписке. Не наше право было его сносить. Однако повторилась та же история моих переговоров с главным архитектором: то же обещание «учесть» — и тот же обман.

Вроде бы горький опыт уроков должен был бы научить нас бережно относиться к культуре прошлого, к природе — беречь малый мир и большой мир, в которых мы живем и которые теснейшим образом взаимосвязаны. И вроде бы он чему-то научил нас... Но — научил ли? Вот в Москве, в заповеднике Коломенское, идет наступление Метростроя. Уже давно территория заповедника урезается под разными предлогами, а теперь пред­полагается построить станцию неглубокого залегания. Таким образом, один из важней­ших историко-культурных заповедников, а вместе с ним и один из прекраснейших ландшафтов находится под угрозой разрушения. Конечно, и на сей раз обошлись без мнения общественности.

А разве можно забыть совсем недавнюю историю, которая произошла в Ленинграде с домом Дельвига? Произошла она потому, что за сохранность исторических зданий у нас отвечает несколько организаций и согласие одной организации расходится с несо­гласием других. Метрострой — опять Метрострой! — получил согласие на снос дома Де­львига на Владимирской площади в ГлавАПУ. Думаю, дать такое согласие могли лишь те, кто не знает, кто такой Дельвиг, что такое дружба между Дельвигом и Пушкиным, кто не слышал о лицейской дате —19 октября. Ибо именно 19 октября начали сносить дом Дельвига. Возле него собрались школьники, читали стихи Дельвига, читали стихи Пуш­кина, ведь Пушкин и Дельвиг для них — это символы товарищества! Школьники поста­вили на каждом окне по свечке: это была панихида по дому Дельвига, это была настоящая трагедия юношеских чувств, достойная экранизации. Даже сами метростро­евцы осознали, что они наделали, но ничем не могли помочь, дом уже был подкопан — и разрушается.

Когда-то, помните, герои Достоевского стремились в Европу, чтобы прикоснуться к древним камням. Не пора л и нам наконец прикоснуться к своим древним камням, к сво­ей памяти, к своей культуре?

Правда, сейчас в общественном сознании происходят очень важные перемены: люди уже не стремятся изображать из себя упорных, последовательных, узких исполнителей чужой воли, что раньше считалось чуть ли не достоинством. Отношение к истории изме­нилось настолько, что защитники старины появились как раз из числа тех, кто раньше старину разрушал.

И это очень отрадное явление.

Я имею возможность сравнивать с иными годами и могу сказать, что временами об­щественное сознание становилось иным: честным людям было очень трудно. Сейчас оно изменилось и дает возможность выдвинуться хорошим людям, значит, и дурные лю­ди вынуждены прятаться, маскироваться, скрывать свое озлобление, свои дурные ка­чества, неблаговидные поступки. Им приходится притворяться хорошими, доброжелательными, воспитанными и т.д. Пусть притворяются: со временем их сменят подлинно хорошие, потому что — я верю в это — за переменой общественного сознания наступит перелом и в характерах людей. Будет больше по-настоящему добрых и честных людей. В здоровом, открытом обществе при наших сегодняшних требованиях гласности, общественного обсуждения уже вряд ли кто пойдет на обман общественности, на при­нятие каких-то своих волевых решений, на анонимки или доносы. Это будет уже труднее.

Отсутствие совестливости у людей, занятых в хозяйстве, в экономике, наносит ущерб материальный. Отсутствие совестливости у людей, ответственных за культуру, наносит ущерб, не выражающийся материально. Но если в экономике можно наверстать упущен­ное, то ущерб в культуре чаще всего невосполним. Впрочем, без перемены климата в на­шей культуре и экономика не сдвинется ни на шаг.

Честь, порядочность, совесть — это качества, которыми дорожить нужно так же, как мы дорожим своим здоровьем, ибо без этих качеств и человек — не человек.

Я получил недавно письмо, в котором школьница пишет о своей подруге. Учительница литературы дала задание этой подруге написать сочинение об очень крупном совет­ском писателе. И в этом сочинении школьница, отдавая должное и гениальности писа­теля, и его значению в истории литературы, написала, что у него были ошибки. Учительница сочла это неуместным и очень ее бранила. И вот подруга той школьницы обращается ко мне с вопросом: можно ли писать об ошибках великих людей? Я ей отве­тил, что не только можно, но и нужно писать об ошибках великих людей, что велик чело­век не тем, что он ни в чем не ошибался. Никто не свободен от ошибок в нашей жизни, в нашей сложной жизни.

Но еще и другая сторона есть в этом вопросе. Может ли ученица высказывать мнение, не соответствующее взглядам учителя? Мне кажется, что учитель должен поощрять самостоятельность мышления своих учеников. Потому что, если он будет заставлять при­держиваться только своего собственного мнения, то представьте, что может получиться с тем учеником, когда он выйдет из школы, окажется рядом какая-то силь­ная, но дурная личность, которая будет внушать ему свои мнения. Он не сможет им про­тивостоять. Да ему нечего противопоставить, потому что у него нет ничего своего. Ведь если человек не умеет отстаивать свое мнение, а умеет только слушаться, он может по­слушаться дурного человека, забыв о совести и чести. И ведь бывает, что первые учени­ки, глядящие в рот своему учителю, потом оказываются на самом деле иногда и плохими людьми, у них нет самостоятельности, у них нет умения отстаивать свою точку зрения. Они привыкли слушать других, слушать только то, что им говорят, и повторять только то, что им говорит преподаватель. Умение отстаивать свою точку зрения — это же очень важно. И оно крайне важно в нашей государственной и общественной жизни. Только тогда мы сможем быть уверены, что человек не попадет под дурное влияние, будет жить по совести.

Совесть — понятие очень сложное и, конечно, сложно требовать от каждого челове­ка совестливости. Но требовать чести можно, потому что бесчестный поступок на виду, он явно замечается общественным мнением. Бесчестные поступки рождают разные об­стоятельства. Допустим, человек не ищет личных выгод, привилегий, он хороший това­рищ, хороший директор учреждения. Это ведь большое достоинство — быть хорошим товарищем и хорошим директором учреждения. И для того, чтобы учреждение получило дополнительные средства, фонды, он придумывает ему большую работу, которая, в сущ­ности, неадекватна расходам на эту большую работу, неадекватна штатам. Он защищает штаты, защищает людей. Выполняет долг руководителя. Но все-таки нарушает закон че­сти, идет на сделку с совестью, хотя перед лицом своей личной совести он, может быть, и прав: ему удалось сохранить место Ивана Ивановича и Марьи Ивановны. Но тут возни­кает сложнейшее расхождение между долгом, честью и совестью. Я не люблю опреде­лений и часто не готов к ним. Но я могу указать на различие между совестью и честью.

Совесть подсказывает. Честь действует. Совесть всегда исходит из глубины души, и со­вестью в той или иной мере человек очищается. Совесть «грызет». Совесть не бывает ложной. Она бывает приглушенной или слишком преувеличенной (крайне редко). Но представления о чести бывают совершенно ложными, и эти ложные представления на­носят колоссальный ущерб обществу. Я имею в виду то, что называется «честью мунди­ра». У нас исчезли такие несвойственные нашему обществу понятия, как, скажем, дворянская честь, но «честь мундира» остается. Точно человек умер, а остался мундир, с которого сняты ордена и внутри которого уже не бьется совестливое сердце. «Честь мундира» заставляет руководителей отстаивать ложные или порочные проекты, наста­ивать на продолжении явно неудачных строек, бороться с охраняющими памятники людьми («наша стройка важнее») и т.д.

Честь истинная — всегда в соответствии с совестью. Честь ложная — мираж в пусты­не, в нравственной пустыне человеческой (вернее — «чиновничьей») души. И мираж вредный, созидающий ложные цели, ведущий к расточительству, а иногда и к гибели подлинных ценностей.

Поэтому честь должна быть в гармонии с совестью. Честь и совесть надо рассматри­вать не только в плане личных отношений, но и в государственном масштабе. Если чело­век совершает добрые поступки, как это часто бывает, не за свой счет, а за счет государства, то это уже не доброта, не бескорыстие, а делячество и хитрость.

В чем выражается внутренняя честь? В том, что человек держит слово. И как офици­альное лицо, и просто как человек. Ведет себя порядочно — не нарушает этических норм, соблюдает достоинство, не пресмыкается перед начальством, перед любым «бла­го-дающим», не подлаживается к чужому мнению, не упрямится, чтобы доказать свою правоту, не сводит личные счеты, не расплачивается с нужными людьми за счет госу­дарства различными поблажками, устройством на работу нужных людей и так далее. Вообще умеет отличать личное от государственного, субъективное от объективного в оценке окружающего. Честь — это достоинство нравственно живущего человека.

Вот в «Литературной газете» не так давно была напечатана хорошая статья о том, что на выборах надо выдвигать не одного, а нескольких кандидатов. И это правильно. Это очень важно, потому что тогда человек, которого выбрали в органы государственной власти, будет активен; будет дорожить своей репутацией и своей честью, он будет знать, что если станет трудиться не на благо общества, а только ради собственных при­вилегий и выгод, то в следующий раз выберут другого.

Да и просто руководитель, который запятнал свою честь хитростью или обманом, должен быть снят со своего поста. Ему нельзя быть руководителем, пусть он и обманы­вал ради интересов своего учреждения.

В последние годы особенно остро мы почувствовали недостаток, дефицит граждан­ской совести. Не то чтобы в нашей общественной жизни скопилось так много пороков, неприглядных явлений; не то чтобы слишком много людей оказались замешанными в махинациях, в неблаговидных поступках и эти неблаговидные поступки слишком долго оставались безнаказанными. Мы почувствовали дефицит гражданской совести пото­му, что молчали. Вроде бы были и объективные причины у нашего молчания: совершав­шие дурные поступки люди занимали ключевые посты. И тем не менее это не снимает ответственности и с нас самих, не оправдывает и нашей с вами вины. Мы же все виде­ли — и... молчали. Молчала наша совесть.

Что же мы — боялись? В правде нет страха. Правда и страх — несовместимы. Мы дол­жны бояться только своих порочных мыслей, мыслей, неуважительных по отношению к нашим друзьям, неуважительных по отношению к любому человеку, к нашей Родине. У нас должен присутствовать единственный страх: страх лжи. Вот тогда и будет в нашем обществе здоровая нравственная атмосфера.

С самого начала, как только повеяло ветром перемен, некоторые стали поговаривать, что продержится это недолго, что перестройка — явление временное, что это якобы очередная кампания. Так они пытались успокоить самих себя и окружающих. И, разуме­ется, они ждали — и сейчас еще ждут, — что волна пойдет на убыль, на спад. Кое-кто предпочитал присмотреться, в какую сторону подует ветер. Наблюдались, одним сло­вом, и настороженность, и растерянность, и хотя не явное, но все же вполне ощутимое желание противодействовать тому подъему, который охватил наше общество. А это ведь — настоящий подъем!

Вы посмотрите, что происходит в нашей литературной жизни, какое оживление в ней: на глазах меняется атмосфера. Стали появляться публикации произведений писателей, которые по тем или иным причинам длительное время не печатались (я не говорю о том, что они были преданы забвению — забыты они не были никогда). Читатели, по крайней мере подавляющее их большинство, доброжелательно встретили публикации. Однако раздались и голоса: зачем нам это нужно? Кое-кто из «чиновников от литературы» — противников обновления — прибегает к недозволенным приемам: в качестве как бы не­коего аргумента на первый план выставляются сложности пути, сложности биографии этих писателей или поэтов, как, скажем, Гумилева, или же наименее удачные их произ­ведения, уязвимые стороны их творческих дарований, и на этом основании делаются выводы о мнимой «вредности» их творчества, «вредности» их взглядов для наших чита­телей. Тут уместно напомнить, как Ленин отнесся к острейшей сатире Аверченко, вопре­ки ее недоброжелательности: посоветовал перепечатать некоторые рассказы, назвав их талантливыми.

И если мы издадим неопубликованные произведения Андрея Платонова «Чевенгур» и «Котлован», некоторые все еще остающиеся в архивах произведения Булгакова, Ахма­товой, Зощенко, то это, как мне кажется, тоже будет полезно для нашей культуры.

Мне совсем недавно привелось прочесть роман Пастернака «Доктор Живаго». Меня попросили написать о нем статью, и я ее написал. Я вспоминаю: мнение об этом романе в свое время высказали наши уважаемые писатели. Но вот о чем я подумал, читая роман: многое сейчас воспринимается по-иному, и, видимо, он нуждается в новой оценке, как это мы делали по отношению к некоторым другим произведениям нашей литературы.

Помните: двадцать лет назад вошел в нашу жизнь Булгаков со своей острейшей и весе­лой сатирой, со своим романом «Мастер и Маргарита». Так что же произошло? Случилось что-нибудь? Да, случилось: мы получили прекрасное произведение, которое «работает» на нас, а не против нас! Нам нужна сатира — острая, бичующая наши пороки и веселая. Она нам будет помогать!

Нам давно пора было начать «разгребать» архивные «залежи». Широко открыть двери для той литературы, которую мы так долго замалчивали. Вернуть ее народу, нашей куль­туре. Это и неизбежность, и необходимость. Благодаря тому, что журналы стали публи­ковать «залежавшиеся» в архивах произведения, создаются благоприятные условия и для развития литературы современной: возрастает культура—повышается уровень тре­бований к тому, что пишется сегодня. Произведениям серым, проходным, конъюнктур­ным, роняющим достоинство литературы, не выдержать духа соперничества с произведениями высокой культуры, требовательного нравственно-этического содер­жания. А разве не радость то, что мы широко открываем двери для нашей богатейшей ли­тературы и прошлого, и настоящего?! А разве не радость сознание того, что торжествует справедливость и дань должного воздается тем писателям, к творчеству которых мы так долго и упорно относились с несправедливой и унижающей наше достоинство подо­зрительностью!

Вместе с тем как ученый я могу согласиться с тем, что подобным публикациям вредна атмосфера ажиотажа, некоего «бума». Они должны стать обычным делом, как всякая нормальная, естественная работа, но работа последовательная и непрерывная, без вся­ких заминок и пауз. Между тем здоровая мысль о том, что не следует создавать «бума», ажиотажа, особенно в юбилейном году, иногда понимается превратно: под этим флагом в иных журналах и издательствах «перекраиваются» планы, выбрасываются произведе­ния, которые столь долгое время ждали своего часа и которых ждали и ждут читатели.

Наша сегодняшняя литература необычайно богата и разнообразна. Однако на литера­турном небосклоне наряду с заметными, действительно заметными явлениями немало и ложных звезд: якобы крупнейшие писатели на самом деле оказываются пустышками. Я знаю случай, когда никто не хотел подписываться на собрание сочинений одного такого писателя. Выход был найден: подписка чуть ли не в приказном порядке была разверста­на по всем армейским библиотекам. Но зачем эти «сочинения» (добро бы они были на во­енную тему!) в армии, если они не нужны читателям гражданским!

Лет двадцать тому назад в Отделении литературы и языка АН СССР украинский уче­ный-статистик выступил с очень интересным сообщением о резком падении чтения классики. Думали, что оно в какой-то мере вызвано падением уровня культуры или паде­нием читательского спроса на классику. Оказалось — ничего подобного: интерес и спрос есть, и они вовсе не понизились, а попросту издательства выпускают книги совре­менных писателей за счет классики! И ведь посмотрите: сколько словесного мусора вы­пускается! Об этом говорилось на писательском съезде, правда, к сожалению, в довольно отвлеченной форме: никто не говорил о том, почему выпускаются серые про­изведения. А сказать надо: потому, что их авторы принадлежат к категории так называе­мых влиятельных людей в Союзе писателей. От них зависит издательство «Советский писатель», они могут потребовать, чтобы и «Художественная литература» выпускала их собрания сочинений. Сколько ныне живущих писателей обзавелись «собраниями» в пя­ти, ато и в десяти томах! Между тем тридцатитомное собрание сочинений Достоевского выпускается вот уже пятнадцать лет! Допустимо ли это? Конечно, недопустимо. А по­пробуйте свободно купить Лескова, Бунина, да даже Пушкина, Гоголя, Лермонтова—то, что составляет нашу национальную гордость. Не купите. Сейчас выходит собрание со­чинений замечательного писателя Михаила Зощенко. Но сколько усилий понадобилось для того, чтобы «пробить» его! Когда же зашел разговор о том, чтобы включить в собра­ние повесть «Перед восходом солнца», один из ответственных работников издательства заявил членам комиссии по литературному наследию Зощенко: «Повесть включать нельзя, о ней говорилось в постановлении, а постановление никто не отменял». «Да вы про­чтите повесть! В ней нет никакого криминала!» — настаивали члены комиссии. «Мне незачем читать повесть. Я читал постановление».

К счастью, впоследствии все-таки удалось вернуть повесть в собрание сочинений, из которого она была выброшена. Для меня лично нет никакого сомнения в том, что нам нужно научиться признавать собственные ошибки, ибо признание ошибки не только не умаляет достоинства и челове­ка, и общества, а, напротив, вызывает чувство доверия и уважения как к человеку, так и к обществу.

Литература — это совесть общества, его душа. Честь и достоинство писателя состоят в том, чтобы правду, право на эту правду отстаивать при самых неблагоприятных обсто­ятельствах. Собственно, для писателя даже вопрос не стоит: говорить правду или не го­ворить. Для него это значит: писать или не писать. Я как специалист по древней русской литературе могу с убежденностью сказать, что русская литература не молчала никогда. Да и разве можно считать литературу литературой, а писателя писателем, если они обхо­дят правду, замалчивают ее или пытаются подделаться под нее? Литература, в которой не бьется тревога совести, — это уже ложь. А ложь в литературе, согласитесь, — худший вид лжи.

Хотя есть у нас замечательная литература, замечательные писатели (не буду называть их, вы их прекрасно знаете), все же это открытия, в общем-то двадцати-тридцатилетней давности. Мы не обрели новых крупных открытий за последние годы. В литературе за последние десятилетия возобладал дух потребительства. Появилась тенденция писать «на продажу», то, что пройдет наверняка. Мне не раз приходилось слышать сетования, что вот, мол, не печатают.

Вас не печатают? Ну и что! Да вы пишите: напечатают, если напишете стоящее. Услы­шат ваш голос, услышат голос вашей совести. Терпение — мать мужества, а мужеству нужно учиться. Его нужно воспитывать. Нужно закалять себя, закалять свой талант, свой дар. Творчество требует мужества. Творчество — не слава, не лавры. Это тернис­тый путь, требующий полной самоотдачи.

Я не согласен с тем, что писатель — это профессия. Писатель — это судьба. Это жизнь. Свой гонорар писатель может получать только в результате огромного труда. У нас же писательство рассматривается как своего рода «кормушка»: выпускают книжки, локтями пробивают себе дорогу в Союз писателей, чтобы нигде не работать, забывая о том, что хлеб искусства — черствый и трудный хлеб.

Почему, например, прекрасный болгарский поэт Атанас Далчев за всю свою жизнь выпустил всего несколько поэтических произведений? Поэзия не была для него сред­ством заработка. И все произведения, которые он выпустил, — первоклассные. Мы же в погоне за гонораром утратили чувство краткости. И не только краткости: мы забыли о том, что литература — это учительство и ее миссия — просветительство, то, что изна­чально составляло ее сущность. Да разве Пушкин, когда писал «Капитанскую дочку», мог думать о гонораре, о том, что ее нужно разогнать до размеров огромного романа? На пер­вый план он ставил свое творчество, свою честь — честь литературы, которой он слу­жил, хотя ведь и ему, как мы знаем, приходилось заботиться о гонораре.

Я приведу другой пример, более близкий нам, случай из жизни Андрея Платонова, о ко­тором мне рассказали. Платонов, как известно, не был избалован вниманием изда­тельств. Печатали его мало, трудно. Больше ругали. И вот в тридцатые годы, получив более чем скромный гонорар, Андрей Платонов встретил в издательстве другого писа­теля, который в те годы был в «чести». Его коллега, потрясая пачками денег, которые ед-222 ва помещались у него в пригоршнях, обратился к Платонову: «Во, как нужно писать, Платонов! Во, как нужно писать!». Что ж, Платонов, как мы знаем, ныне известен во всем мире, но если бы я назвал имя литератора, который «учил» Платонова, как нужно писать, то вряд ли кто из читателей вспомнил бы его.

Трудно жил Булгаков, трудно жила Ахматова, трудно жил Зощенко. Но трудности не сломили их волю к творчеству. Писатель, истинный писатель, не поступается своей со­вестью, даже если он терпит нужду и лишения.

Что человеку важно? Как прожить жизнь? Прежде всего — не совершить никаких по­ступков, которые бы роняли его достоинство. Можно не очень много сделать в жизни, но если ты не делаешь ничего, даже мелкого, против своей совести, то уже этим самым ты приносишь колоссальную пользу. Даже в обыденной нашей, повседневной жизни. А ведь в жизни могут быть и тяжелые ситуации, когда перед человеком стоит проблема выбора — быть обесчещенным в глазах окружающих или в своих собственных. Уверен, что лучше быть обесчещенным перед другими, нежели перед своей совестью. Человек должен уметь жертвовать собой. Конечно, такая жертва — это героический поступок. Но на него нужно идти.

Когда я говорю о том, что человек не должен идти против своей совести, не должен со­вершать с ней сделку, я вовсе не имею в виду, что человек не может или не должен оши­баться, оступаться. Никто не свободен от ошибок в нашей сложной жизни. Однако человека, который оступился, подстерегает серьезнейшая опасность: он нередко прихо­дит в отчаяние. Ему начинает казаться, что все кругом подлецы, что все лгут и скверно поступают. Наступает разочарование, а разочарование, потеря веры в людей, в порядоч­ность — это самое страшное. Как-то один мой сослуживец сказал, что он не верит ни од­ному человеку, что все люди прохвосты. Оказалось, что когда-то, когда он очень нуждался, у него из письменного стола украли зарплату. Я понял, что и мне ему верить не­льзя: человек, убежденный только в силе зла, может и сам украсть деньги из чужого стола.

Да, говорят: «Береги честь смолоду». Но если даже не удалось сберечь честь смолоду, ее нужно и можно вернуть себе в зрелом возрасте, переломить себя, найти в себе сме­лость и мужество признать ошибки.

Я знаю человека, которым сейчас все восхищаются, которого очень ценят, которого и я в последние годы его жизни любил. Между тем в молодости он совершил дурной посту­пок, очень дурной. И он мне рассказал об этом поступке. Сам признался. Как-то мы плыли с ним на теплоходе, и он сказал, опершись на поручни палубы: «А я думал, что вы со мной и разговаривать не станете». Я даже не понял, о чем он: мое отношение к нему измени­лось гораздо раньше, чем он признался в грехах молодости. Я уже сам понимал, что он многое не осознавал из того, что делал...

Путь к раскаянию может быть долгим и трудным. Но как же украшает мужество при­знать свою вину — украшает и человека, и общество.

Тревоги совести... Они подсказывают, учат; они помогают не нарушать этических норм, сохранять достоинство — достоинство нравственно живущего человека.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА.1 ЯНВАРЯ 1987