Вместо работы — армия и целина

Д. Т. Гапонов

Лестница жизни

Жизненные воспоминания

 

 

Петрозаводск
Издательство ПетрГУ
2013

ББК

УДК

Г000

 

Гапонов, Д. Т.

Г000 Лестница жизни: Жизненные воспоминания / Д. Т. Гапонов. — Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2013. — 000 с.

ISBN 978-5-8021-0000-0

 

В этой книге правдиво описан весь мой жизненный путь, по которому, словно по лестнице, я шел по жизни с самого начала моего рождения и до пенсионных дней. Моя жизнь похожа на многие жизни людей, родившихся до войны и испытавших все ее моменты.

 

УДК

ББК

 

	© Гапонов Д. Т., 2013
ISBN 978-5-8021-0000-0	© Петрозаводский государственный университет, 2013

 

Жизнь любого человека — словно многоступенчатая лестница, имеющая свое Начало и Конец.

Еще во чреве матери-женщины зарождается таинственная, священная, новая жизнь Божьего человека, пока невидимая и неведомая никому, но уже заявившая о себе — неземная Жизнь. И это уже можно определить как ее Начало.

Пройдет определенное время — родится младенец и первый его крик возвестит нас о том, что начинается новый период жизни, еще неизведанный, непознанный, земной мир. Будут проходить мгновения, секунды с момента рождения и постепенно, вместе с молоком матери, новый человек растет, набирается знаний, познает мир своими глазами. Первое время он еще беспомощен, требует к себе особой заботы окружающих, но жизнь идет вперед, организм набирается сил, малыш начинает ползать, сидеть, изучая окружающую обстановку, потом начинает подниматься на свои, пока еще неокрепшие ножки, пытаясь сделать свой первый, неуверенный, робкий шажок по земле. Пусть и неудачная будет первая попытка, но малыш упрямо постарается ее повторить. И этот первый шаг он сделает. А сколько радости, света проявятся на его лице, когда он сделает свой первый шаг по лестнице жизни, по которой придется теперь идти самостоятельно, преодолевая ступень за ступенью. Как сложится его жизнь на этом неведомом пути, сколько ему придется преодолеть жизненных ступеней, неизвестно и не дано никому кроме Господа. Это совершенно справедливо устроено так, что человек не знает наперед, как сложится его жизнь, какие трудности ожидают его на пути впереди. Правильно говорится в народе: «знал бы, где упадешь — соломки бы подстелил». Только неизвестность, загадочность, непредсказуемость предстоящей жизни позволяют каждому из нас уверенно, не загадывая, идти по жизненному пути, так как ему определено судьбой. Не у каждого человека эта лестница жизни будет одинаковой ни по ее продолжительности, ни по ее прямоте. На своем пути будут встречаться и светлые, и темные периоды жизни, похожей на «полосатую зебру»; дорога эта будет не всегда прямой и верной, можно не один раз споткнуться на ней, сделать неверный шаг, совершить нехороший поступок, но все равно надо преодолеть эти трудности и продолжать жить.

Жизнь нельзя изменить, переделать на свой лад, не дано нам этого свыше. Только очень сильные волей люди могут как-то изменить, сделать лучше какие-то ситуации, какие-то моменты жизни, а в целом жизнь не переделаешь. Что написано каждому на роду, то и сбудется в его жизни. Жизнь она тем и хороша, что непредсказуема и загадочна, что у каждого человека она разная, непохожая. Одни преодолевают ступени жизни легко и свободно, не встречая на своем пути серьезных трудностей; другие идут по жизни, с трудом преодолевая каждую ступеньку жизненной лестницы, третьи бросаются из стороны в сторону, отыскивая верный путь, может легкую жизнь. Но каждый из нас движется вперед, живет, чтобы продолжить свой род здесь, на грешной Земле.

У разных людей — разные судьбы, но всех нас объединяет одно — жизнь. Всего приходится испытать в ней: радости и печали, смех и горе, удачу и утрату, дружбу и измену, любовь и разлуку. Но все это и еще многое другое дано нам для того, чтобы мы почувствовали вкус жизни, оценили ее и берегли, потому что она — эта жизнь, данная нам Богом, только одна и у каждого из нас она разная во всем, во всем…

У каждого человека жизнь начинается по-разному. У меня она начиналась так.

Деревенская жизнь

В глухой, небольшой деревне, заброшенной среди дремучих Брянских лесов, еще в довоенное время я и появился на свет Божий третьим по счету ребенком и первым в семье мальчиком, в котором родители, особенно отец, души не чаяли. Рос я, как и все деревенские дети, на вольном воздухе, среди прекрасных лесов, ухоженных полей, только вот озер и рек вблизи нашей деревни не оказалось, а прекрасная русская река Десна протекала в семи километрах от нашей небольшой деревни. Мне один раз пришлось увидеть красоту, спокойствие и величавость этой реки, когда во время войны, нам пришлось перебраться в родную мамину деревню Семеновку, раскинувшуюся в несколько улиц по высокому берегу Десны. А в нашей деревне, в дальнем от нашего дома конце, находился небольшой пруд, куда приходили на водопой в жаркие дни коровы и лошади, а в пруду плавали домашние гуси и утки.

Деревня наша была небольшая, в одну улицу, располагались дома друг от друга с большим разрывом и, от этого казалось, что деревенская улица очень широкая. Между домами не было никаких огородов, полянки зарастали травой, и здесь было вольготно гулять не только домашней живности, но и нам, деревенским ребятам. Напротив нашей избы, через дорогу, стояла небольшая изба, где жила семья маминой сестры Лены. Муж тети Лены был в колхозе пастухом. Семья их была по тем временам небольшая: сыновья Василий и Сережа, и дочка Нина. Они были почти моими ровесниками и все дни мы проводили в играх вместе. В теплые, весенние дни мы все время проводили на улице, устраивали детские игры. Мои старшие сестры Зина и Тоня уже начали ходить в школу, которая стояла в середине деревни. По сравнению с нашими избами — это было большое деревянное здание, с высоким крыльцом. В этом доме находилось правление нашего колхоза и начальная школа, если так можно назвать одну большую комнату, где занимались сразу все деревенские дети: от первого по четвертый класс. Занятия проводил всего один учитель. Он разъяснял задания каждому классу и дети готовили уроки. Занятия проходили недолго, и вскоре сестры возвращались домой, чтобы поесть и покормить меня, так как отец и мать иногда работали далеко от дома и не всегда могли приходить на обед.

После обеда я с сестрами выходил погулять на улицу.

Когда наступала пора созревания ягод, вместе с сестрами и моими двоюродными братьями шли в березовую рощу собирать душистую землянику, раньше всех ягод созревающую. Из нашего окна эта роща была хорошо видна, так как сразу за небольшим полем, она и располагалась.

В теплые, летние дни, когда хорошо прогретый солнечными лучами воздух поднимался над землей, издали казалось, что белоствольные березы, словно невесты в белом подвенечном одеянии и зеленом, пышном головном уборе, плывут в каком-то хороводе.

Здесь, среди белоствольных берез, увенчанных зеленым шатром, было особенно хорошо: на разные голоса перекликались невидимые пташки, в траве шуршали и передвигались разные букашки. Роща словно была наполнена солнечным светом, настоянным ароматом разных трав и созревшей земляникой, которой было очень много. Деревню нашу окружал прекрасный лес, издали казавшийся хмурым, мрачным и таинственным, особенно в пасмурные дни. И мы редко ходили одни в этот лес, хотя нам родители и не запрещали туда ходить, только предупреждали, чтобы далеко не заходили. Но все равно, когда созревала малина, ежевика, черника и появлялись первые грибы, мы всей гурьбой шли в недалекий лес. Вблизи он казался не таким уж и страшным, как казался издали. В лесу было просторно, светло, среди высоких гладкоствольных, золотистых сосен, встречались могучие дубы, широко раскинувшие в стороны свои крепкие сучья и, казалось от этого, что он как бы отталкивает от себя другие деревья, освобождая для себя большее пространство, чтобы расти еще более могучим.

На окраине леса заблудиться было невозможно, а глубже в лес мы ходить боялись, так как нас всегда пугали, что в лесу много волков, диких кабанов, медведей. Домой мы приходили всегда радостные, приносили родителям ягод и грибов. Особенно мы любили зрелую, сочную ягоду чернику. Засыпали ее в деревянную большую миску, деревянной ложкой разминали ее и заливали коровьим молоком, которого у нас было всегда вдоволь, хотя и приходилось часть его сдавать в колхоз. А из принесенных нами грибов мама варила вкусный грибной суп или жарила с картошкой в русской печи. Поэтому и все кушанья казались нам очень вкусными. Эта печь была настоящим чудом: она и варила и пекла хлеб, блины, нагревала избу; на ней мы спали в холодные зимние ночи и коротали время, когда родители уходили куда-нибудь отдохнуть. В каждом деревенском доме русская печь была самым важным предметом и, поэтому строили ее для всех случаев жизни, иногда даже используя ее в качестве бани-парной, особенно при лечении простудных заболеваний. В нашей деревне почему-то не было собственных бань, хотя и лес был рядом. А все взрослые и дети ходили в общую деревенскую баню. Сначала шли мужчины, а затем уже женщины и дети. В теплые дни ходить в баню было хорошо, но когда наступали холода, то нас мама купала в деревянном корыте дома, после чего мы быстренько залезали на теплую печку и сидели там, а потом и засыпали, чистенькие, словно родившиеся вновь, младенцы.

Но проходило лето, становилось все холоднее и холоднее и мы уже реже выходили на улицу. Кроме этого, в семье появился еще один мальчик — Миша и мои сестрички нянчили его, меньше внимания уделяя мне.

Рядом с нашей избой, через небольшую полянку, стояла изба моего дедушки Петра, папиного отца.

Дети его уже давно выросли, разлетелись кто куда, только один его сын, мой папа, поселился рядом с ним, с его избой. Мы часто в свободные вечера приходили всей семьей на посиделки. Особенно приятно было заходить в гости после бани, попить горячего чайку с медом. Мой дедушка держал несколько ульев пчел и у него всегда был вкусный мед. Когда мы заходили в избу, на столе уже вовсю пыхтел огромный, блестящий самовар, как говорят — ведерный. Взрослые пили чай из блюдечек, шумно втягивая его в себя и запивая душистый мед.

Пили чай неторопливо, с наслаждением, отдыхая после горячей бани. Особенно много чая пила вторая жена дедушки, Гануся, так звали ее в деревне. Она из самовара наливала кипяток, затем из заварного чайника доливала заварку в свою кружку, потом из кружки наливала в блюдце и взяв кусочек сахара клала его на край блюдечка. С этим кусочком сахара она выпивала несколько чашек чая. Выпьет одно блюдечко, а сахар отодвинет опять на край блюдечка. Почему-то тетя не любила пить чай с медом, да и взрослые все пили чай с сахаром. Зато мы дети, с удовольствием налегали больше на мед, чем на чай.

Каждый взрослый сидел за столом с чистым льняным рушником (полотенцем) и вытирал обильно выступающий пот. Иногда в гости к дедушке заходила еще родня и тогда ставили самовар еще раз. Дедушка ставил самовар на загнетку — начало русской печи перед устьем, чтобы дым уходил в печную трубу, закладывал в самовар сначала тонкие сухие лучинки и поджигал их, а потом закладывал туда сухие сосновые шишки, которые в большом количестве можно было собрать в недалеком от деревни лесу. Чтобы быстрее «раскочегарить» самовар, дедушка использовал свой старый хромовый сапог, нагнетая воздух в трубу самовара.

А мы, дети, жадно глотая слюнки, ждали, когда они напьются и начнут угощать нас. И когда наступало наше время, то мы были наверху блаженства. Я очень любил сладкое и дедушка меня всегда баловал, угощая медом. Мы его ели ложками, немного откусывая черный хлеб. Это были незабываемые вечера, которые длились так мало времени, потому что скоро наступал вечер и мы уходили домой.

Отец мой работал в колхозе бригадиром, вставал рано и уходил на работу. Весной и летом он целыми днями находился в поле, нужно было готовить землю, сеять, полоть, жать и молотить и много еще других работ, которые всегда нужны в деревне. Мама работала в колхозе полеводом, то есть выполняла все сельские работы. Иногда, в теплые, летние дни, когда папа уходил куда-нибудь недалеко от дома, он брал меня с собою, сажал на плечи и мы шли, радостные и счастливые.

Деревенские дети с малых лет начинают привыкать к труду: то убрать в избе, то принести травы скотине, то нянчить младших братишек и сестренок. А когда начиналась жатва, то нам часто приходилось идти в поле и относить родителям поесть и попить. В ту, довоенную пору, в нашем небольшом колхозе, еще не было конных косилок и рожь жали серпами. На уборку выходили все женщины: и стар, и млад. Интересно со стороны было наблюдать, как женщины нагибаются, словно кланяясь земле, левой рукой захватывают стоящие стебли ржи, а правой рукой серпом быстро и ловко подрезают и укладывают на стерню пучок. И когда сжато несколько таких пучков, из соломы ловко скручивалось перевясло-это жгут из скрученной соломы, и все пучки увязывались в сноп. Женщины работали быстро и, позади них на поле лежали, словно отдыхали, снопы, которые потом устанавливали здесь же, в «бабки» — сначала ставились девять снопов в круг, а потом, сверху, на них как бы одевался десятый сноп и по всему полю, словно вырастали небольшие шалашики, в тени которых мы часто сидели, пока не подходили родители, чтобы попить воды, или поесть. Работа на жатве была тяжелая, это видно было, как часто женщины выпрямлялись и смахивали с лица пот. Но жатва шла споро и впереди стоящая стена ржи все дальше и дальше отодвигалась от края поля, а позади все больше и больше появлялось «бабок» — шатров. Чтобы поднять настроение, сбить усталость, кто-нибудь из женщин запевал красивую песню и все подхватывали ее и тогда казалось, что и работа не так тяжела, и усталость проходит.

Одной из лучших жниц считалась наша мама. Она работала так быстро, что далеко уходила вперед и жницы подшучивали над ней, что она словно «горит» на работе. Но вскоре жатва заканчивалась и этот день в колхозе отмечали как праздник, называемый дожинками, то есть завершением жатвы.

Если стояли сухие дни, то снопы увозили на ток, где их обмолачивали на молотилке. А если выпадали сырые, мокрые дни, то снопы сушили в специальных печах и потом обмолачивали цепами. Цеп — это длинная палка, на конце которой укреплялся ремешком короткий кусок палки. На полу расстилалась рожь, женщины и мужчины становились в круг и взмахивая цепами, ударяли по рассыпанным снопам и выколачивая из колосков, зерна ржи. Работали всегда с шутками-прибаутками, с песнями и от этого работалось легче. В деревне работа не кончается никогда: ранней весной начинают вывозить на поля навоз, потом его растрясают, потом пашут, сеют, пропалывают, потом убирают, что успело созреть; потом надо все это обмолотить, провеять-просеять, затарить в мешки и отвезти в амбары, а оттуда — часть остается в колхозе на семена, а остальное сдается государству.

Не успели убрать рожь, как поспевает гречиха; потом надо дергать коноплю, а следом за нею — лён, с которым приходится повозиться очень долго, чтобы получить из него ткань. За льном ухаживали особенно тщательно. Это была выгодная для колхоза культура. Очень красивое зрелище представляло собой поле, когда зацветал лен. Огромное зеленое полотно было покрыто ярко-синими цветками льна и приятно было наблюдать за этой красотой. Даже при слабом дуновении ветерка казалось, что поле дышит, покачиваясь из стороны в сторону, и легкие волны пробегали по верхушкам льна, а цветки еще ярче светились на зеленом фоне. После посева льна начиналась его прополка, потом лен дергали руками, увязывали в снопы и ставили в «бабки». После этого лен вымачивали в воде, сушили, а потом на специальных мялках — мяли его, чтобы получить волокно, отделить, так называемую, костру, собрать семена.

Потом наступала пора прясть на ручных прялках нитки, из которых на домашних ткацких станках ткали полотно. Полотно еще отбеливали, расстилая его на траве. А из льняного полотна шили всем одежду.

Я помню, как уже в зимнее, более свободное от работы, время в нашей избе собирался ткацкий станок и мама начинала ткать полотно. Сначала на станке из ниток набиралась основа, а потом уже начиналась работа. Мама садилась за станок, ногами нажимая на педали, и пропускала челнок с нитками между рядами основы, челнок словно летел по основе, выскакивал с другой стороны, мама ловко ловила его левой рукой и затем дергала на себя горизонтальную доску, которая прижимала нитку и так раз за разом выполнялись эти операции и на наших глазах на станке появлялось полотно, иногда простое, иногда с узорами.

Жизнь в деревне, несравнимая с городской, проходит среди настоящей природы и каждый ребенок, родившийся здесь вместе с молоком матери впитывает в себя все то ценное и полезное, что может дать человеку, окружающий нас мир.

Живя среди лесов и полей, деревенские не замечают или не придают особого значения всей красоте окружающего мира. Они живут так, словно все это окружающее неразрывно связано с ними, неотделимо от них.

И глухой шум дремучего леса, и яркая свежесть белоствольных берез, покрытых словно зеленым шатром, и плавное колыхание золотистой ржи, точно морские волны прокатываются по стеблям от дуновения теплого летнего ветерка, и, неповторимое по красоте, цветение льна и гречихи — все это впитывается в нашу кровь и только, расставшись со всей этой красотой, мы начинаем понимать всю ее глубину, всю ее прелесть и от этого потерянного, прожитого, становится грустно и тоскливо на сердце, потому что уже невозможно вернуть, повторить то, что прожито в деревне.

Жизнь в колхозе перед самой войной начала налаживаться к лучшему: стали жить богаче, на трудодень получали больше зерна и это радовало всех и, казалось, что конца такой жизни не будет. Но началась война и все рухнуло, все перевернулось в нашей жизни: сначала оккупация, потом — концлагерь, потом детский дом.

Я помню, что мой папа уходил еще и раньше на какую-то войну, когда мне было года три. Но через некоторое время он вернулся и рассказал, что эта война быстро закончилась освобождением Западной Белоруссии и Западной Украины.

Все вздохнули с облегчением, радости и веселья было много, так как из деревенских мужчин никто не пострадал, а папа говорил, что они даже из винтовок Мосина, образца 1891 года, ни разу не выстрелили. Жизнь в колхозе пошла своим чередом, все были заняты нелегким крестьянским трудом: пахали землю, бороновали, сеяли рожь, гречиху, лен, картошку, собирали урожай и сдавали государству, а часть оставляли на семена и на трудодни колхозникам.

И в газетах, и по радио, и на собраниях партийные руководители Советского Союза успокаивали народ, говорили, что заключен мирный договор с Германией и если кто-нибудь нападет на нашу страну, то мы дадим отпор и враг даже ногой не ступит на нашу священную землю. И многие верили этой пропаганде. Мой папа был грамотный и умный человек и читая газеты улавливал, что не все так хорошо, как говорят. Война во всю уже «бушевала» возле нашей границы: сначала Гитлер захватил Польшу, потом Чехословакию, а затем — другие страны.

Папа намекал моей маме, что ей трудно будет жить с четырьмя детьми, а мама думала, что папа хочет ее бросить. В те годы говорить открыто о том, что ты думаешь не так, как хотели партийные власти. Ведь за это сразу же «тройка» ссылала людей в далекие края или на расстрел. Везде были расставлены «стукачи», «слухачи» НКВД и даже дома говорить нужно было осторожно.

Люди привычно выполняли свою работу, но у каждого на сердце была тревога, какое-то чувство беды не покидало их, люди ожидали и предчувствовали ее приближение.

И эта беда грянула, словно «гром среди ясного неба». Совсем внезапно на нашу страну обрушилась вся военная мощь фашистской Германии, нарушившей «мирный» договор. Тысячи бомб и снарядов, сотни танков, самолетов, орудий, миллионы фашистских солдат и офицеров в солнечное воскресное раннее утро обрушились на нашу страну, которая, как оказалось, не была готова к такой войне, а может и не готовилась?!

Уже через два дня гонец из Рогнединского райвоенкомата по проселочным дорогам, через дремучий брянский лес, прискакал в нашу деревню с повестками: срочно всем призывного возраста мужчинам прибыть на станцию Олсуфьево, что в восемнадцати километрах от нашей деревни, для отправки на фронт.

И вот второй раз папу призвали на войну. Прощаясь с ним, я просил, чтобы он привез мне гармошку, так как я очень хотел играть на ней и любил музыку. И не верил я, что вижу своего отца в последний раз и еще долго-долго я ожидал, что он вернется домой и даже после войны, получив похоронку, я не мог поверить что он погиб и все ждал возвращения отца и только спустя много лет, уже найдя братскую могилу на Синявинских высотах под Ленинградом, я понял, что не вернуть мне родного дорогого папу.

А после войны, когда нас освободили из концлагеря мы поехали в свою родную деревню Революцию, на родину. Мама перед войной спрятала в ямы зерна ржи, гречихи, картошку и может надеялась на то, что вернется наш отец и не будет нас нигде искать. А оказалось все не так, как думалось. Изба наша была сожжена еще в начале войны, ямы с зерном были вскрыты, а картошка сгнила и только из тухлого крахмала мама варила похлебку, которую я не мог терпеть.

И вскоре, поняв, что нам тут не прожить, в семье было нас трое детей, а четвертый Миша умер, когда нас немцы угоняли в Германию, мама решила уехать в Западную Белоруссию, где люди жили еще не в колхозах и совхозах.

И снова началась деревенская жизнь, но уже в другой стороне, не на родной землице.

После своей болезни моя мама долго искала себе работу и кто-то подсказал ей, что недалеко от города Молодечно, где располагался наш бывший концлагерь, работает спиртовой завод и там требуются рабочие. Мама вскоре приехала туда и ее приняли на работу солодовщицей. В большом помещении на первом этаже, на цементный пол, рассыпали зерно, постоянно смачивали его теплой водой и так его проращивали несколько дней, то есть, готовили солод для выгонки из него спирта. Старшая сестра Зина работала в дрожжевом отделении, готовила дрожжи, без чего невозможно делать брагу. Дрожжи были сладкие и вкусные и когда я приходил на спиртзавод, а раньше заходить на него было свободно, то Зина всегда угощала меня. А вторая сестра Тоня работала в цехе, где уже готовили брагу — последний продукт для изготовления спирта. В цехе стояли огромные, в два этажа, деревянные чаны, где готовилась брага, которая затем подавалась в цех, для перегонки. Интересно было наблюдать, как небольшим ручейком вытекал спирт и сливался в бочки. По всему заводу витали запахи, дурманящие голову. А тут еще и спирт можно было налить в кружку, так как он был открыт для доступа. И это приводило к тому, что многие на заводе, даже женщины, спивались. Только спустя годы, на заводе все-таки сделали закрытую систему перегонки и теперь спирт уже шел по стеклянным трубочкам, даже запаха его не ощущалось. Как говорится в пословице «видит око, да зуб неймет». Теперь выпивохам приходилось туго, но они находили другой путь и переключились на брагу, так как чаны с брагой были сверху открыты.

После того как мама нашла и забрала меня с детского дома, я пошел учиться во второй класс, так как в детском доме я уже начал учиться. Школа от нас была в полутора километрах и мы всей гурьбой выходили из домов. Шли мы не спеша, играя и балуясь по дороге, так что в школу мы приходили как раз к началу уроков. Однажды, в раннюю весеннюю пору, мы шли в школу и увидели на озимых, это была рожь, маленького серого зайчонка. Мы бросились ловить его и вскоре так загоняли бедного зайчишку, что он то ли от усталости, то ли от нашего громкого крика и свита, не мог уже бегать и мы поймали его. Принесли в школу и посадили в парту.

Школа располагалась в деревянной хате, так называют избу в белорусских деревнях. В одной половине жил наш учитель, Широкий была его фамилия, а в другой, наш класс, всего одна большая комната, где стояли широкие парты и мы от первого по четвертый класс занимались одновременно.

Здесь мне впервые пришлось изучать новый для меня язык — белорусский. И, к моему удивлению, его я усвоил довольно быстро, хорошо читал и писал без ошибок, как и свой родной язык, русский. Да и все остальные предметы давались мне легко и я был в числе лучших учеников (фото 1а).

Жили мы уже в двухэтажном кирпичном доме, называемым «мураванкой». В теплые летние вечера и особенно в выходные дни, молодежь устраивала танцы. В то время других развлечений не было, прямо у стен здания и посмотреть на веселье выходили и стар и млад. Гармонист играл без устали целый вечер и когда начинало темнеть, все расходились по «квартирам», чтобы отдохнуть перед предстоящей работой.

На втором этаже в большой комнате ютились сразу несколько семей. Живности мы никакой не держали и только через года три—четыре мама купила молодую коровку. Летом, когда занятия в школе уже не проводились, я выводил корову в поле, привязывал ее к металлическому колку и отдыхал под теплым солнышком. Вставать приходилось очень рано, чтобы корова паслась в прохладное время, а ближе к обеду я приводил корову домой и мама ее доила, угощая меня теплым, парным и очень вкусным молоком. Немного отдохнув от жары, я после обеда снова вел коровку в поле и она щипала траву по ложкам вдоль дороги до самого вечера.

А летом, когда спиртзавод не работал, все рабочие завода заготавливали торф для котельной. Торф заготавливали на больших болотах, километрах в пяти от завода, в тех местах, где протекала река Березина. Утром все рабочие на автомашинах уезжали на целый день. Обедали и отдыхали в летних бараках.

Заготавливали торф вручную. На резку подбирались самые выносливые мужчины. Специальным резаком в виде рамки с ухом резчик отрезал торф в виде кирпича. Когда на болоте снимался верхний слой, то под ним лежала толща влажного торфа. Его нужно было поднять и положить на откос. Здесь женщины принимали этот не очень-то легкий «кирпич» торфа и укладывали в тачку и когда тачка заполнялась, ее по доскам отвозили к месту сушки. «Кирпичи» укладывали в столбик для сушки. Для женщин, а особенно для молоденьких девчонок, которым было по шестнадцать—восемнадцать лет, возить тяжеленные тачки было непосильным трудом, но они все терпели и не показывали вида, как им невыносимо тяжело, и на отдыхе даже шутили, веселились и пели песни. Молодость брала верх над трудностями. Когда срезался верхний слой торфа, резчик начинал второй и так уступом за уступом, углублялся все глубже и глубже, пока грунтовая вода не начинала заполнять выработанный карьер. После этого начинали резать торф в следующем месте. Все болото после такой разработки представляло из себя целую систему карьеров, заполненных темной болотной водой.

Под теплым летним солнышком и ветерком торф подсыхал и его отвозили в котельную. Дорога была грунтовая, еще проложенная в период правления панов. Как и везде, вдоль дороги были высажены клены, липы, вербы и за многие десятилетия достигли огромных размеров. До сих пор еще живы эти клены и липы — великаны. С течением времени, под воздействием дождей, ветров и солнца, земля на дороге размывалась, уносилась вместе с весенними потоками воды и она опускалась все ниже и ниже, образуя широкую траншею, на откосах которой каким-то чудом удерживались и росли деревья, у некоторых из них могучие корни обнажились и под ними любили устраивать себе солнечные и песчаные ванны домашние куры. А в осеннюю дождливую пору даже мощный американский студебекер не раз застревал по самые оси в вязкой глине и приходилось трактором или другой мощной машиной вытягивать его из грязи, освобождая из «плена».

Железная дорога

Родившись в глухой деревеньке, вдали от больших дорог, я долго не имел понятия, что такое железная дорога и только уже после того как я начал жить вместе с мамой в Белоруссии я воочию увидел железную дорогу, увидел движущиеся вагоны. Железная дорога проходила недалеко от завода, по высокой земляной насыпи и издали казалось, что поезд плывет по небу. Вместе со своими сверстниками мы часто бегали к насыпи и, лежа на траве, ждали, когда пройдет поезд.

Сначала вдалеке раздавался шум, потом все отчетливее и отчетливее раздавался стук колес, пыхтение паровоза. Перед переездом, у стоящей на обочине будки путевого обходчика, паровоз подавал резкий гудок, далеко разносящийся окрест и повторяемый в лесной посадке, посаженной вдоль железной дороги для задержания снега. Иногда мы ложились на шпалы, прикладывали ухо к рельсу и слушали. Если шел поезд, то можно было ощутить легкое подрагивание рельса. Мы лежали и зачарованно наблюдали за такой интересной картиной. Это было очень интересно и надолго запомнилось мне, деревенскому мальчишке.

Но здесь же, на железной дороге мне пришлось увидеть не только интересное, но и трагическое. В послевоенные годы между небольшими городами курсировали пригородные поезда, только состоящие не из пассажирских вагонов, а из крытых двухосных вагончиков. На начальной станции в вагоны садились пассажиры и двери снаружи закрывал кондуктор, который следовал с этим поездом и обычно ехал в будке паровоза. В один из таких рейсов и произошла жуткая трагедия — в одном из вагонов внутри произошел пожар, по всей видимости от воспламенения бензина, так как в считанные минуты огонь охватил этот вагон и так как поезд двигался, то огонь вскоре перекинулся на следующие вагоны.

Ни паровозная бригада, ни кондуктор не смотрели за состоянием поезда и не заметили, что сзади них, через несколько вагонов, полыхает огромный пожар. И только на входных стрелках станции Полочаны стрелочник увидел эту страшную картину и поезд остановили, но уже спасти никого не удалось. Сгоревшие дотла вагоны, отогнали в тупик и еще много времени родственники погибших искали своих родных среди груды пепла.

Мы ходили смотреть на станцию и от увиденного, нам становилось страшно. Вскоре эти «вагоны» забрали куда-то с глаз долой.

На этом снимке (фото 1) хорошо видно и поныне еще приличное двухэтажное здание, построенное в восемнадцатом веке польским паном, имевшем в своем владении не только этот спирт-завод, но и еще близлежащие земли.

Сам пан жил в Польше, а управлял имением управляющий. В этом же доме жил дедушка, преклонного возраста. По рассказам его самого и жителей, он работал на пана бухгалтером, сам вел всю бухгалтерскую работу и ему помогал всего один учетчик. Такой и был весь штат панской бухгалтерии. Этот дедушка знал несколько языков, был еще в «светлом» уме и часто нам показывал фокусы или рассказывал разные байки, а мы ему за это приносили какую-нибудь еду, ведь ему никакой помощи не оказывалось и он жил только на подаяние. Вот в этом здании он работал (фото 2) бухгалтером, а сейчас здесь контора колхоза. Спиртзавод был знаменит еще и тем, что в 1905—1906 годах на нем работал будущий известный белорусский поэт — Янка Купала и, в нем теперь оборудуется музей его имени, в небольшом деревянном доме, построенном еще в восемнадцатом веке и прекрасно сохранившемся до сих пор.

Солнышко начинало клониться к вечеру, все ближе и ближе опускаясь за синеющую вдали кромку леса, становилось прохладнее, свежее и корова с удовольствием еще щипала бы скудную травку, но уже пора было возвращаться домой, к вечерней дойке. Иногда выгоняли коров и мои одноклассники, и тогда пасти их было куда веселее; мы устраивали детские игры, даже забывая переводить коров на другое место, так как здесь они уже давно выщипали всю небольшую и скудную травку. Но проходило прекрасное лето и наступала осенняя пора и мы снова шли в школу. Поселок наш раскинулся в глубокой низине, со всех сторон его окружали невысокие холмы. Зимой мы часто катались с этих холмов на санках. Знакомый мой столяр сделал из досок санки, а кузней выковал и прикрепил к ним металлические полозья и с двух сторон, загнутые с одного конца, полосы — тормоза. Когда с крутой горы санки разгонялись очень быстро, я за ручки нажимал на полосы, они впивались в снег и тормозили. Зимой нам приходилось учиться и на улицу мы выходили редко, так как было холодно, а одежды теплой у меня не было. Но когда наступала летняя пора, у нас появлялось больше развлечений: мы ходили в лес собирать ягоды, грибы, на лугу собирали молодой щавель, чтобы сварить зеленые щи, собирали с деревьев сухие сучья для растопки печки, а в особенно жаркие дни, мы ходили километров за пять купаться. Здесь, по низинным, болотистым местам, протекала неширокая река Березина, в которой давным-давно тонуло французское войско при отступлении от Москвы. Но в этих местах река была не очень широкая и глубокая, она неспеша и спокойно несла свои воды в более могучую реку — Неман.

Плавать я не умел и сначала барахтался у берега, держась за кустики. Но как-то в один из дней, я расхрабрился, подбадриваемый друзьями, отпустил руки от куста и начал ими махать, помогая ногами. И какова же была большая радость, когда я проплыл немного по воде и оказался на другом берегу неширокой реки. Я стол, радовался и удивлялся и уже, отдышавшись, отдохнув не столько от усталости, сколько от переживаний и страха, уверенно переплыл обратно. И с тех пор я все увереннее и увереннее входил в воду и так научился плавать.

Место, где мы жили, сначала называли — спиртзавод. Для его работы требовалась сельскохозяйственная продукция: зерновые, картофель, свекла, которую поставляли сюда ближайшие колхозы и совхозы. Вскоре спиртзаводу выделили земли, которые перераспределили после укрупнения колхозов и образовали совхоз. Требовались новые рабочие руки. Колхозы были убыточными, колхозникам на трудодень выдавали крохи и народ стал правдами и неправдами уходить в совхоз. Теперь уже на отведенных землях, совхоз стал выращивать продукцию, необходимую для выработки спирта и содержания животноводства. Совхоз стал откармливать свиней, разводить коров и лошадей.

Я помню, что коровы и лошади содержались в длинном, длинном деревянном скотном дворе. С одной стороны стояли коровы, а с другой лошади в стойлах. На чердаке складировалось сухое сено, чтобы удобнее было его брать при кормлении.

В одну из летних ночей случилось несчастье, загорелся скотный двор. Он был рядом с нашей «мураванкой». Кто-то первым заметил пожар и стал часто-часто бить в кусок рельса, подвешенный невдалеке от двора. Быстро сбежались люди и первым делом бросились внутрь. Одни отвязывали коров и выгоняли их наружу. Недалеко от пожарища стояли мы, малыши и смотрели на огонь и дым, поднимающиеся к темному небу и далеко освещая окрестности. Помочь мы ничем не могли и только наблюдали и переживали.

Рев перепуганных коров, ржание лошадей, крики людей, глухой шум и треск усиливающегося пожара — все слилось в один неописуемый хаос. Особенно трудно было выводить лошадей, от испуга они никак не хотели выходить из своих стойл и люди набрасывали на их головы, кто рубашку, кто куртку и только так могли вывести их из огня.

Коровы были более послушны и, освобожденные от привязи, давя друг друга выбегали, через открытые вторые ворота, на волю.

Огонь, дым бушевали все сильнее, сухое сено дополнительно усиливало температуру. Но в конюшне еще оставались лошади и люди, обливая себя водой, закрыв чем-нибудь голову, снова и снова бежали внутрь, где уже начинали падать обгоревшие балки. Вскоре вывели и последних лошадей.

Я очень боялся за своих маму и сестер, которые, преодолевая страх, не думая в ту минуту о своей жизни, раз за разом бежали в огонь и дым, чтобы спасти не своих коров и лошадей, а совхозных.

Но, слава Богу, все обошлось хорошо: никто из рабочих не пострадал серьезно, были спасены все коровы и лошади.

Огонь, уничтожив наверху сено, перекинулся на стены. Пожарной команды в совхозе не было, а из соседнего колхоза пожарные прибыли слишком поздно и затушить огонь им не удалось: здание было длинное-длинное, дерево сухое, да еще сено сухое, сделали пожар скорым и беспощадным.

В детстве мне пришлось видеть пожар в моей родной деревне, когда летом загорелось несколько изб колхозников, в войну я выскочил последним из загоревшегося погреба, который охватил огонь, бушевавший в рядом стоящей школе.

Но такого пожара, как сейчас, огромного и страшного, уничтожающего с поразительной быстротой большой скотный двор, мне еще видеть не доводилось. Даже, стоя от него вдали, было жутко на него смотреть, а что же испытывали люди, мои мама и сестры, когда шли в огонь? Неужели они не боялись? Или люди забывают об опасности, спасая жизнь других живых — людей или животных?

Еще долго догорали бревна, кое-где вспыхивая ярким пламенем, в небо поднимался едкий дым и пар от воды, поливаемой из пожарных рукавов, пожарными.

Делать нам тут было нечего, интерес наш пропал, страх за родных улегся, да и в школу нужно было утром идти, так как мы учились последние летние дни.

Вскоре я закончил эту начальную школу и теперь нужно было ходить в другую деревню, называемую Литвой. В Литве была средняя школа, то есть семилетка. Сюда ходить было немного дальше, но мы привыкли ходить пешком и всегда шли гурьбой, так было веселее. В эту школу приходили учиться не только местные ребятишки, но и из других деревень и хуторов, которые были разбросаны вокруг.

Учеников было много и мы учились теперь по классам, в отдельных помещениях. Учителей стало больше, а учиться стало труднее. Некоторые с большим трудом одолевали новые предметы, им тяжело давалась наука может быть потому что дома им не удавалось готовить уроки, а заниматься домашним хозяйством.

Здесь я впервые увидел, что учителя жестоко обращаются с теми, кто шалил, баловался. На переменах мы часто устраивали, как и все дети, какие-то игры: бегали, прыгали через парты, толкали друг друга или дергали девчонок за косы, чтобы им понравиться, наверное.

Однажды, в одну из таких перемен, кто-то из мальчишек толкнул другого и тот разбил стекло в окне. Вскоре последовало и наказание. В класс прибежал взбешенный завуч, быстро схватил за уши виновников и поставил их в угол на колени, подсыпав еще сухого гороху. Так они стояли целый урок, терпя боль не только от обиды, стыда, но и от сухого гороха, впивавшегося в колени. Иногда виновного наказывали ударом по рукам линейкой. Но мне, слава Богу, испытать этих унижений не пришлось.

В школе мы проводили несколько часов и возвращались домой, особенно в осенние и зимние короткие дни, когда на улице было уже темно. Идти приходилось или по непролазной грязи, или по глубокому снегу. И мы придумали освещать дорогу с помощью консервных банок. В донышке пробивали гвоздем дырочки, в банку насыпали золы, наливали керосину и привязывали проволоку, чтобы удобно было нести. Днем мы оставляли свои банки-светильники недалеко от школы, а вечером, возвращаясь из школы, мы зажигали свои «светильники» и шли домой, освещая дорогу. В этой школе я проучился всего два года. Когда я учился еще в шестом классе, весной мои родители переехали в другую область, где, по каким-то сведениям, было жить и держать живность более вольготно. Все уехали, а мне пришлось одному заканчивать учебный год и меня приютила семья мужа моей старшей сестры Зины. Деревня теперь была еще дальше от школы, чем спиртзавод. Но время пролетело быстро и успешно окончив шестой класс, я поехал к родным.

Поездом я доехал до станции Юратгинки, а оттуда нужно было идти пешком восемнадцать километров. Раньше ни подводы, ни тем более машины не ходили в совхоз, где стали жить и работать моя мама и сестры.

Ничего не оставалось делать и я отправился в дорогу, заранее у местных жителей узнал, какой дорогой туда можно добраться. Дорога была одна через лес и заблудиться было невозможно. Было еще раннее утро, солнышко только-только поднималось из-за леса. Раннее утро, прохлада и радость, что я скоро увижу родных, переполняли меня и я бодро и уверенно пошел вперед. Пройдя небольшой деревенской улицей, я вскоре оказался в лесу. Сначала он мне показался светлым и приветливым, но чем глубже я уходил в лес, тем он становился более хмурым и неприветливым. То треск сломанной ветки, то скрип дерева о дерево, зарождали во мне страх, волосы становились дыбом, по спине пробегали мурашки, но я еще быстрее продвигался по лесной дороге, вспоминая всякие невероятные случаи, которые происходят с одинокими путниками. В пути я ни разу не отдыхал и уже через три с небольшим часа был в совхозе. У первого встречного я спросил, где живут мои родные и мне указали на кирпичный дом. Я постучал в двери и вошел внутрь помещения. Это была одна небольшая комната, где размещались одновременно и кухня, и спальня. Мама и сестры были еще не на работе. Увидев меня, не ожидая меня так рано, очень обрадовались, бросились целовать и наперебой рассказывать обо всем (фото 3).

Мама словно чувствовала приход гостей, испекла очень вкусные и любимые мною блины и сразу же усадила на стол. Она положила передо мною целую дюжину пышных, ноздреватых и пышащих жаром блинов, в миску налила молока, насыпала творога и все размешала деревянной ложкой и я с большим аппетитом уплетал все за обе щеки.

Совхоз «Жемыславль» был небольшой, имел тоже свой спиртзавод, небольшое животноводство и пахотные земли. Через этот поселок протекала неширокая, но полноводная река Гауя, на которой чуть позже построят гидроэлектростанцию.

Совхоз имел всего одно свое отделение Гута, километрах в двух от центра. Так как на спиртзаводе рабочих мест не оказалось, то мои мама и сестры стали работать полеводами в отделении Гута. Отсюда я начал осенью ходить в седьмой класс, а пока стояла летняя пора и я отдыхал, гулял со своими сверстниками, помогал по хозяйству: то нарву травы, то принесу воды, то попасу корову. Труднее всего было набирать воду. Колодец был очень глубокий и воду черпали тяжелой деревянной бадьей, подвешенной на шесте — «журавле». Схватив бадью, я старался опустить ее в колодец, что есть силы перебирая руками по шесту и преодолевая вес груза, висящего на другом конце «журавля». Бадья с трудом опускалась в колодец и еще поднатужившись немного, опускал ведро в воду, потом опрокидывал ее набок и вода заполняла ее. Доставать полную бадью становилось легче, так как помогал груз. Так быстро пролетело лето, наступила учебная пора и я начал готовиться к школе. Мама дала мне немного денег и я пешком, за тридцать пять километров должен был шагать за покупкой учебников в райцентр Ивье. Солнце еще только-только всходило, а мама уже разбудила меня, покормила и я пошагал по неизвестной мне дороге, в районный центр Ивье, по пути в каждой деревне узнавал как дальше идти. Еще я пользовался народной поговоркой «Язык до Киева доведет». Еще не начали работать магазины, а я уже был в райцентре и знакомился с его достопримечательностями, которых, не считая большой каменной церкви, оказалось не так уж и много. Вскоре я купил все необходимое, перекусил в столовой и пошел обратной, уже более знакомой мне дорогой, по пути отдыхая в прохладе, так как шел я уже обратно с грузом, неся много «знаний», но пока еще не в голове своей, а в холщовой сумочке, перекинутой через плечо. К вечеру я был уже дома, а через несколько дней стал ходить в школу.

Школа размещалась в большом кирпичном здании — бывшем управлении панским поместьем. На первом этаже занимались ученики с первого по седьмой класс. Школа была с семилетним образованием.

На нашем отделении совхоза семиклассников, кроме меня, никого не было. Только в пятый класс ходили со мною две девчонки. Но когда наступали большие холода, то идти в школу мне приходилось одному, девочки боялись холода. Я старался не пропускать ни одного дня учебы и учился старательно.

Дорога к школе была грунтовая, с двух сторон ее росли старые березы и клены, словно часовые, оберегающие ее покой. Я любил в одиночестве ходить по этой деревенской пыльной дороге, вдыхая аромат цветов, деревьев, полей и других, только деревне принадлежащих, запахов.

Хоть дорога и шла через совхозные поля, а лес стоял чуть поодаль, но в зимнее время, когда волки бродили даже по деревням, ходить одному было страшновато. В один из зимних дней с нашего отделения на конных санях повезли в центр совхоза свиней. Обоз двигался впереди меня, но я не догадывался об этом, пока не увидел его издали. Я прибавил шагу, думая догнать их и подъехать немного до школы. И когда я отчетливо стал различать обоз, я обратил внимание на странные точки, движущиеся в том же направлении, что и обоз, но чуть от него отставая. Сначала я подумал, что это наши собаки увязались сопровождать обоз. Но потом стал внимательнее вглядываться себе под ноги и увидел четкие следы — чуть вытянутые отпечатки ног, не схожих с собачьими и следы шли шаг в шаг, как только умеют ходить волки. Меня стал одолевать страх и я убавил скорость, прячась за деревья и боясь, что волки могут услышать меня. Но скрип полозьев саней, громкий разговор, ничего не подозревающих возниц, запах свежей свинины так увлекли волчью стаю, что они не обращали внимания на другие звуки, да и ветерок был в мою пользу. Я шел все медленнее и медленнее и даже подумывал возвратиться назад, но обоз уже был недалеко от цели и я заметил, что полки повернули в сторону видневшегося невдалеке леса, перешли небольшой луг и скрылись в лесу. И только после этого страх во мне стал угасать, я прибавил шагу и вскоре был в школе. Потом, придя из школы домой, я встретил одного из возниц и рассказал ему об этом случае. И он сказал, что в этот раз лошади вели себя очень странно, видно они чувствовали, идущих вслед за обозом, волчью стаю и реагировали на это, а никто из сопровождающих не придал этому поведению никакого внимания. После этого случая я стал ходить в школу другой дорогой, через деревню, расположенную ближе к центру совхоза. Из этой деревни в школу ходило много ребят и я всю зиму ходил вместе с ними. Но быстро пролетело время, к концу подходил учебный первый выпускной год. Впереди еще предстояли экзамены и мы усиленно готовились к их сдаче. И в этом нам много помогали наши учителя: директор школы Зоя Александровна, завуч Дробышевский, учитель по математике и физике Агапов и учителя по другим предметам.

Хотя и волновались все ученики нашего класса, но экзамены они сдали успешно, некоторые, в том числе и я, окончили школу с похвальным листом, золотых медалей тогда не давали. А после экзаменов в школе устроили выпускной вечер, пригласили родителей учеников, а потом сфотографировались всем классом с нашими учителями на память (фото 2).

На фото я стою в третьем ряду первым слева. Мы жили бедно и у меня даже не было костюма, как у остальных ребят. Только друг мой Дима Доморацкий (он стоит справа в том же ряду) пришел на выпускной в рубашке, составив мне компанию. Мы не только были с ним тезками, но и крепко дружили, после школы долго переписывались. Друг мой после школы поступил в военное училище, но не окончил его — погиб трагически, подорвавшись на мине. А мне тоже предстоял выбор — куда пойти учиться?

Я еще не знал и не думал о своей будущей профессии, не мог определиться с выбором своей будущей работы, и хотя мне уже исполнилось шестнадцать лет, я, родившийся и выросший в деревне, не имел никакого понятия о многих профессиях.

Мама моя хотела, чтобы я поступил в сельскохозяйственный техникум и после его окончания был бы поближе к ней. Только став взрослым, я понял всю глубину маминых советов, ей тяжело было отпускать единственного сына далеко от себя. Но те, кто уже много лет работал в деревне, особенно в колхозе, где за отработанные трудодни выдавали по двести—триста грамм зерна на каждый трудодень, где не платили заработную плату и люди жили только за счет своего личного хозяйства, обложенного всевозможными налогами, где никто из колхозников не имел паспорта, чтобы, не дай Бог, не смог уехать из колхоза, отговаривали меня от желания остаться в деревне.

Я поговорил с мамой, рассказал ей, что хочу посоветоваться с директором школы и с завучем. Мама согласилась на это, видимо почувствовав, что ее совет будет не самым лучшим подарком в жизни сына.

В один из летних дней я пошел в школу, нашел там нашего директора и завуча и долго беседовал с ними о том, куда мне пойти учиться.

И они дали мне совет, определивший всю мою последующую жизнь, поступать в железнодорожный техникум. Только на железной дороге была достаточно престижная и хорошо оплачиваемая работа, крепкая, несравнимая с колхозной, трудовая дисциплина; хорошие условия жизни в городе. И я, только чуть-чуть имеющий поверхностные знания о железной дороге, раза три-четыре проехавший на поездах, согласился, что лучшего выбора и придумать невозможно, стал готовиться к поступлению.

Техникум располагался в областном центре, городе Гродно, около ста восьмидесяти километров от станции Юратники, второй раз на которую я, уже на подводе, приехал в августе месяце, спустя всего чуть более года, после моего первого приезда сюда.

Я ехал в неизвестный мне большой город, ехал с большим душевным трепетом в груди, с сомнениями в голове и надеждой в сердце, которое часто-часто стучало в моей груди. В кассе я купил билет до конечной станции, так как Гродно был пограничным городом и стал ждать прибытия поезда. Провожали меня до станции моя младшая сестра Тоня и ее муж, мой шурин, Леня. Ждать пришлось недолго и вскоре вдали показался поезд. Это был уже настоящий пассажирский поезд из красивых зеленых вагонов с большими окнами, в котором, за свою небольшую жизнь, я ехал впервые.

Поезд медленно приближался к перрону и я внимательно всматривался, пытаясь получше рассмотреть то, что двигалось впереди поезда. Издали рассмотреть отчетливо не было возможности и только, когда поезд близко приблизился и мимо меня стал двигаться состав, я близко от себя увидел огромную железную махину — паровоз, извергающего столб черного дыма из трубы, пыхтящую паром «железную лошадь», везущую за собой длинный обоз из вагонов. Я успел заметить, что впереди паровоза по блестящим рельсам двигались маленькие колеса, в середине — колеса были очень большие, даже больше моего роста. Эти колеса были соединены между собою небольшими металлическими брусьями, а среднее колесо вращалось очень длинной балкой, прикрепленной одним концом не к середине колеса, а чуть сбоку, а второй конец был подвешен к какой-то штуковине. О том, что эта махина называется паровозом, мне еще раньше рассказал мой друг Леня Белоусов.

 

С ним я познакомился, когда учился во втором классе. Приехал он на спиртзавод не один, а со своим старшим братом и дядей. Леня был немного постарше меня, повыше головы на две ростом и плотного телосложения, в отличие от меня — худенького, небольшого росточка, сказалась на этом видимо моя полуголодная жизнь в войну, в лагере, в детском доме, да и после войны времена были еще голодные. Мы быстро подружились с ним, вместе ходили в школу, играли на улице в любимую игру — лапту или в футбол с самодельным мячом. А в лапту мы играли резиновым мячом, изготовленным из резины катков танка. Он и больно же «жалил» этот мячик, если подающий попадал в цель. Вместе с мальчишками, в лапту играли и наши девчонки, которым больше всех доводилось терпеть боль, так как они были не такие увертливые.

Весной, как только снег сходил с полей и подсыхал пустырь за поселком, мы устраивали эту игру и иногда бегали, без устали, до вечера и только наступающие сумерки заставляли нас вспомнить об ужине и уроках. Но уж какое раздольнее наступало у нас, когда мы заканчивали школу. Тогда можно было гулять целыми днями. У моего друга не было коровы, а мы уже обзавелись ею и он летом помогал мне. Мы отводили корову в поле, привязывали ее на веревку или длинную цепь, а металлический колышек забивали в землю. Корова щипала траву, а мы устраивали игры с подошедшими к нам ребятами; то в прятки, то — в войну, то в салки или другие игры.

Но больше всего я любил те дни, когда приходилось отводить свою корову к самой железной дороге, до которой было километра два и мы редко туда ходили. В такие дни, привязав корову и пустив ее пастись, мы ложились на нагретую летним солнышком травку и ждали появления поезда. Особенно было интересно наблюдать, как мощная машина тянет за собою десятки вагонов. Друг мой раньше жил в большом городе и рассказал, что эта машина называется паровозом и может работать и на дровах, и на каменном угле, и на торфе. А больше он тоже не имел понятия о паровозе, а я в то время даже и в мыслях не имел, что через какой-то год после окончания шестого класса, уже с нового местожительства, где я с отличием закончу седьмой класс, поеду поступать в техникум, где изучают эти огромные сложные машины — паровозы, но еще и буду на них работать.

Железная дорога проходила метрах в трехстах от школы, где я учился в пятом и шестом классах. Она раньше, чем остальные дороги, освобождалась от снега и мы после школы любили ходить по шпалам, доходили до переезда и затем поворачивали к дому. Мы изучали геометрию и знали, что сумма двух катетов больше гипотенузы — нашей грунтовой дороги и все-таки ходили по «железке». Иногда мы устраивали соревнование: кто дальше пройдет по одному рельсу, кто больше шпал перепрыгнет с разгона или с места и за этими играми мы не замечали, что дорога к дому здесь длиннее. Но иногда мы устраивали и другие игры: ложили на рельсы медные пятаки и ждали, когда по ним пройдет поезд, а потом бежали на насыпь и собирали вместо пятаков тонкие кружочки. Совсем непохожие на монеты.

После переезда рельсы уходили в гору и казалось, когда смотришь вдаль, что рельсы сходятся в одну точку, но чем дальше и дальше идешь по шпалам, эта точка отодвигается так же вперед, куда-то за горизонт. Еще до переезда паровоз разгонялся, чтобы легче взобраться в гору. Это видно было по его трубе, из которой еще темнее появлялся дым и вылетали искры. По его натужному пыхтению и черному шлейфу дыма можно было понять как трудно ему преодолеть этот подъем, особенно в дождливые дни или зимой, когда рельсы покрывались инеем, снегом. Однажды кто-то из ребятишек, наверное, наученный взрослыми, намазал рельсы жиром и предупредил нас, что когда пойдет поезд, то он не сможет взобраться в гору. Мы стали ждать появления поезда и через некоторое время услышали его приближающийся шум. Это шел грузовой поезд. Дойдя до того места, где были смазаны рельсы, колеса паровоза вдруг с визгом сильно закрутились, из-под колес полетели снопы искр, но он не мог двигаться дальше, словно уперся в невидимую стену. Поезд остановился, словно споткнулся или въехал на скользкий лед, колеса перестали крутиться и мы ждали, что будет дальше. Потом мы увидели, что из будки паровоза вышел работник с лопатой в руках и начал сыпать песок на рельсы. Колеса паровоза еще несколько раз крутанулись на месте и потом медленно стали двигать паровоз вперед, в перед ним работник посыпал песок до того места, где закончился кусок смазанных жиром рельсов, затем поезд медленно двинулся вперед, а мы долго не могли поверить и не знали, как такое можно объяснить, что такую мощную машину легко остановить жиром.

 

Больше увидеть ничего не успел, мимо меня уже проходили вагоны, вскоре поезд «дернулся» и остановился. А мне пришлось пройти немного вперед, вагона через два. Это был вагон номер один, как значилось на моем билете. Я показал билет проводнику и, наспех попрощавшись с сестрой и шурином, вошел в вагон. Это был общий вагон, как значилось в билете — небольшой картонной пластинке с отверстием посередине. С правой стороны располагались сиденья: внизу два сидения и посередине небольшой столик, который как я увидел позже, мог подниматься и опускаться и можно было сесть еще одному пассажиру, вверху размещалась неширокая полка, которая также могла подниматься и опускаться для одного лежащего пассажира, а вверху, почти под самым потолком имелась еще одна полка и на ней тоже можно было лежать.

С левой стороны вагона полки размещались тоже в три яруса, но были длиннее, так что на них свободно могло разместиться три человека, а если потесниться, то и четыре. Средние и верхние полки тоже были одинаковой длины, но на них можно было только лежать.

Народу в общем вагоне было много и я с трудом отыскал одно свободное местечко почти в конце вагона. Я сидел, смотрел в окно и радовался, что еду в настоящем пассажирском поезде. И вместе с тем какое-то непонятное чувство: то ли страха, то ли чего-то еще неизведанного, овладевало мною и я не знал, как все у меня сложится, осуществится ли моя мечта — поступить в техникум. Поезд часто останавливался на станции и пассажиры то выходили, то входили в наш вагон. Часов у меня не было, а спрашивать время у кого-нибудь я стеснялся и ждал, когда поезд придет на конечную станцию Гродно. Часа через три-четыре вдали показались здания и вскоре наш вагон стал раскачиваться и крениться на один бок, что меня немного встревожило, но пассажиры были спокойны и стали готовиться к выходу, за ними последовал и я.

Поезд остановился и наш общий вагон остановился как раз напротив вокзала, наверху было крупными буквами написано — ГРОДНО. Приехали, слава Богу! Сердце мое от радости часто стучало в груди. Вместе со всеми я вошел в вокзал, и куда дальше идти — не знал. Затем я увидел работника в форме и фуражке с красным верхом. Я подошел к нему и спросил, как мне пройти к железнодорожному техникуму.

— «Ты приехал поступать в техникум?» — спросил он меня.

— Да! — ответил я.

Тогда он вывел меня из здания вокзала и показал куда мне идти. Он показал, что идти нужно вот по этой улице Элизы Ожешко и никуда не сворачивать и в конце ее, с левой стороны будет здание из красного кирпича. Это и будет техникум. Я поблагодарил его и пошагал по улице, с удивлением рассматривая красивые дома, магазины и шел все дальше и дальше, вспоминая советы завуча: как вести себя в городе, как переходить улицу, не связываться с городскими мальчишками и все время посматривал на номера домов.

Меня, деревенского мальчонка, здесь все интересовало, все было для меня ново, невиданно и я с интересом всматривался во все, что стояло на улице или по ней двигалось. Улица была неширокая, но довольно длинная и прямая, проезжая часть была выложена булыжником, по обеим сторонам ее были тесно друг к другу построены красивые каменные дома, с правой стороны раскинулся городской парк, а за ним вскоре показался и техникум.

Было еще раннее утро, может быть часов девять, не знаю, но двери техникума были открыты. С трудом открыв массивную дверь, я вошел внутрь и спросил у первого встречного, где принимают документы. И он сказал, что на втором этаже, в канцелярии.

В здании техникума в это время не стоял тот шум и гам, который обычно наблюдается даже в школах, когда десятки голосов объединяются в один.

Одни из учащихся уже закончили техникум и кто остался в городе, кто уехал домой, чтобы потом отправиться по месту распределения на работу, а некоторые выпускники ушли служить в армию, достигнув призывного возраста.

Другие, кто еще учился в техникуме, в это летнее время разъехались на каникулы по своим домам.

Только на первом этаже было заметно оживление: здесь шел ремонт и подготовка к новому учебному году.

По широкой лестнице с каменными ступенями я поднялся на второй этаж, здесь стояла тишина и покой. Пройдя немного по коридору, я увидел табличку с надписью «канцелярия». Постояв несколько секунд перед дверью, нерешительно постучал в нее и не услышав ответа, вошел. За столом, громко стуча пальцами по каким-то кнопочкам неизвестной мне машинки, сидела средних лет женщина и когда я поздоровался, подняла голову, спросила: «по какому вопросу я пришел». Я сказал, что хотел бы поступить в техникум.

— «Давай документы», — сказала она и предложила мне сесть, а сама ушла в другую дверь, к начальнику техникума, так было написано на табличке, прикрепленной к широкой и высокой двери, перед которой я сидел на стуле. Прошло немного времени, я не успел заметить по часам, висящим прямо над входной дверью, дверь кабинета отворилась и меня пригласили пройти. Робея, нерешительно, с часто бьющимся сердцем, ведь я впервые в жизни вхожу к такому «большому» по положению человеку, дай Бог, к своему будущему начальнику, преодолевая страх, я вошел в кабинет и прямо перед собой увидел невысокого мужчину, с седыми волосами, в белоснежном пиджаке и блестящими на нем пуговицами в один ряд. И что удивительно было для меня, это то, что на плечах у него висели серебристые погоны с двумя звездочками того же, что и погоны, цвета, как у военных офицеров.

Начальник что-то внимательно читал и когда я поздоровался, поднял голову, ответил на мое приветствие и предложил сесть, а сам продолжал читать бумаги, может и мои документы. Я сел на краешек стула, все еще продолжая робеть стал внимательно разглядывать кабинет. Мне он показался очень просторным. У одной стены, прямо перед входной дверью, стоял массивный, темного цвета, с резными ножками стол, сверху покрытый зеленым материалом. У стола вдоль двух стен стояли стулья, такого же как и стол, цвета, очень красивые, с изогнутыми спинками и точеными ножками. На стенах висело много больших портретов, и прямо за спиной начальника, посередине стены висел большой портрет Сталина в военной форме. Вскоре начальник закончил чтение, снял очки и начал меня расспрашивать: «Откуда я родом? Кто мои родители? Где я учился? Где сейчас живут и работают родители? Хочу ли я быть железнодорожником?».

Я, преодолевая волнение, пересохшими губами, начал отвечать на вопросы, сказав, что родился в деревне Революция, Брянской области, что отец мой погиб под Ленинградом, а мама и две старшие сестры работают сейчас в совхозе «Жемыславль» Ивьевского района, что я после войны начал учиться в детском доме, потом после него ходил в школу в другой местности, а закончил, здесь, куда переехали родные. Потом я рассказал, что в войну нас вывезли в лагерь, после войны возвратились на родную землю, но жить было невозможно и мы возвратились обратно. И потом я добавил, что очень бы хотел стать железнодорожником, хотя и не имею никакого о ней представления.

Начальник внимательно, не перебивая, выслушал мой рассказ и немного помолчав, сказал что меня зачисляют без экзаменов, так как я закончил школу с похвальным листом, в Гродненский техникум по специальности «паровозное хозяйство» и добавил, что на занятия надо приехать заранее, чтобы устроиться в общежитие и познакомиться поближе с городом, техникумом, сокурсниками. От услышанного нежданно свалившегося на меня счастья, удачи, от избытка радости у меня на глазах навернулись слезы и я чуть не заплакал, не зная какими словами выразить свою благодарность, только чуть слышно одними губами прошептал: «спасибо»!

От всего пережитого, от нахлынувшего на меня большого волнения, я не помня себя, буквально выбежал из кабинета, на ходу успев попрощаться с секретарем, перепрыгивая через ступени, открыл входные двери и оказался на улице. Радость переполняла меня, я готов был прыгать смеяться и куда-то без оглядки бежать, рассказывать о своей радости любому встречному. Ярко светило летнее солнце, теплый летний ветерок обдувал разгоряченное лицо, шевелил на деревьях зеленую листву, и все вокруг казалось мне знакомым и родным, словно я давно знаю эту улицу, людей, спешащих по своим делам. Я шел по улице, не чувствуя ног, радостно улыбался и встречающиеся мне люди, тоже начинали улыбаться, понимая, что на этого деревенского мальчишку «свалилось» огромное счастье и что, вернее всего, он поступил в какое-нибудь учебное заведение, ведь сейчас этот областной город был заполнен молодежью, стремящейся поступить в училища, в техникумы, институтов пока в городе не было.

На вокзал я пришел быстро и узнал, что мой поезд будет отправляться через три с небольшим часа, а сейчас был только полдень. Я сел на скамейку и только тогда почувствовал, что утром не ел и сильно проголодался. Мама в дорогу приготовила кое-какую еду: несколько кусочков черного деревенского хлеба, который она выпекала в духовке, четыре вареных яйца, спичечную коробку соли и литровую бутылку молока. Немного подкрепившись, отдохнув на скамейке, я вышел из вокзала и потихоньку отправился по той же улице, уже более внимательно осматриваясь вокруг, дошел до угла улицы, где стоял уже мой техникум, постоял разглядывая его, и свернул влево на другую улицу, чуть полого поднимавшуюся вверх. Улица была чуть покороче, чем Элизы Ожешко, называлась она Советской и вскоре я вышел на площадь. С одной стороны площади стояло белое здание ткацкой фабрики, с левой стороны, упираясь в небо высоким шпилем, расположился собор, давно уже недействующий, с зияющими проемами окон, с выбитыми дверями, ободранной крышей и разрушенной колокольней. В нем сейчас размещалось какое-то предприятие. От площади влево и вверх, вправо и вниз уходили две улицы. На углу