Письма русского путешественника Н.М.Карамзин

 

 

Тверь, 18 мая 1789 Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеминежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и будуудаляться! О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь? - Сколько лет путешествиебыло приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самомусебе: наконец ты поедешь? Не в радости ли просыпался всякое утро? Не судовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чемдумать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? Но -когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо,что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и совсем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего. На чтони смотрел - на стол, где несколько лет изливались на бумагу незрелые мыслии чувства мои, на окно, под которым сиживал я подгорюнившись в припадкахсвоей меланхолии и где так часто заставало меня восходящее солнце, наготический дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные, - одним словом,все, что попадалось мне в глаза, было для меня драгоценным памятникомпрошедших лет моей жизни, не обильной делами, но зато мыслями и чувствамиобильной. С вещами бездушными прощался я, как с друзьями; и в самое то время, какбыл размягчен, растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня,чтобы я не забыл их и взял опять к себе, когда возвращуся. Слезызаразительны, мои милые, а особливо в таком случае. Но вы мне всегда любезнее, и с вами надлежало расстаться. Сердце моетак много чувствовало, что я говорить забывал. Но что вам сказывать! -Минута, в которую мы прощались, была такова, что тысячи приятных минут вбудущем едва ли мне за нее заплатят. Милый Птрв. провожал меня до заставы. Там обнялись мы с ним, и еще впервый раз видел я слезы его; там сел я в кибитку, взглянул на Москву, гдеоставалось для меня столько любезного, и сказал: прости! Колокольчикзазвенел, лошади помчались... и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душесвоей! Все прошедшее есть сон и тень: ах! где, где часы, в которые так хорошобывало сердцу моему посреди вас, милые? - Если бы человеку, самомублагополучному, вдруг открылось будущее, то замерло бы сердце его от ужаса иязык его онемел бы в самую ту минуту, в которую он думал назвать себясчастливейшим из смертных!.. Во всю дорогу не приходило мне в голову ни одной радостной мысли; а напоследней станции к Твери грусть моя так усилилась, что я в деревенскомтрактире, стоя перед карикатурами королевы французской и римскогоимператора, хотел бы, как говорит Шекспир, выплакать сердце свое. Там-то всеоставленное мною явилось мне в таком трогательном виде. - Но полно, полно!Мне опять становится чрезмерно грустно. - Простите! Дай бог вам утешений. -Помните друга, но без всякого горестного чувства! С.-Петербург, 26 мая 1789 Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час поеду в Ригу. В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Д*, нашел его в крайнемунынии. Сей достойный, любезный человек {Его уже нет в здешнем свете.}открыл мне свое сердце: оно чувствительно - он несчастлив!.. "Состояние моесовсем твоему противоположно, - сказал он со вздохом, - главное твое желаниеисполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти,которая одна может окончить мое страдание". Я не смел утешать его идовольствовался одним сердечным участием в его горести. "Но не думай, мойдруг, - сказал я ему, - чтобы ты видел перед собою человека, довольногосвоею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого и жалею". - Оба мы вместе отвсего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. Повечерам прохаживались в Летнем саду и всегда больше думали, нежели говорили;каждый о своем думал. До обеда бывал я на бирже, чтобы видеться с знакомымсвоим англичанином, через которого надлежало мне получить векселя. Там,смотря на корабли, я вздумал было ехать водою, в Данциг, в Штетин или вЛюбек, чтобы скорее быть в Германии. Англичанин мне то же советовал и сыскалкапитана, который через несколько дней хотел плыть в Штетин. Дело, казалось,было с концом; однако ж вышло не так. Надлежало объявить мой паспорт вадмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что он дан измосковского, а не из петербургского губернского правления и что в нем несказано, как я поеду; то есть, не сказано, что поеду морем. Возражения моине имели успеха - я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем иливзять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; взял подорожную - илошади готовы. Итак, простите, любезные друзья! Когда-то будет мне веселее!А до сей минуты все грустно. Простите! Паланга, 3/14 июня 1789 Наконец, проехав Курляндиею более двухсот верст, въехали мы в польскиеграницы и остановились ночевать в богатой корчме. В день переезжаемобыкновенно десять миль, или верст семьдесят. В корчмах находили мы по сиевремя что пить и есть: суп, жареное с салатом, яйцы; и за это платили неболее как копеек по двадцати с человека. Есть везде кофе и чай; правда, чтовсе не очень хорошо. - Дорога довольно пуста. Кроме извозчиков, которые намраза три попадались, и старомодных берлинов, в которых дворяне курляндскиеездят друг к другу в гости, не встречались никакие проезжие. Впрочем, дорогане скучна: везде видишь плодоносную землю, луга, рощи; там и сям маленькиедеревеньки или врозь рассеянные крестьянские домики. С французским италиянцем мы ладим. К француженке у меня не лежитсердце, для того что ее физиономия и ухватки мне не нравятся. Впрочем, можноее похвалить за опрятность. Лишь только остановимся, извозчик наш Гаврила,которого она зовет Габриелем, должен нести за нею в горницу уборный ларчикее, и по крайней мере час она помадится, пудрится, притирается, так чтовсегда надобно ее дожидаться к обеду. Долго советовались мы, сажать ли ссобою за стол немцев. Мне поручено было узнать их состояние. Открылось, чтоони купцы. Все сомнения исчезли, и с того времени они с нами обедают; а какиталиянец с француженкой не разумеют по-немецки, а они - по-французски, то ядолжен служить им переводчиком. Немец, который в Роттердаме стал человеком,уверял меня, что он прежде совершенно знал французский язык и забыл еговесьма недавно; а чтобы еще более уверить в этом меня и товарища своего, топри всяком поклоне француженке говорит он: "Оплише, матам! Oblige, Madame!"{Ваш покорный слуга! (франц.) - Ред.} На польской границе осмотр был не строгий. Я дал приставам копеексорок: после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нетничего нового. Море от корчмы не далее двухсот сажен. Я около часа сидел на берегу исмотрел на пространство волнующихся вод. Вид величественный и унылый!Напрасно глаза мои искали корабля или лодки! Рыбак не смел показаться наморе; порывистый ветер опрокинул бы челн его. - Завтра будем обедать вМемеле, откуда отправлю к вам это письмо, друзья мои! Мемель, 15 июня 1789 Я ожидал, что при въезде в Пруссию на самой границе нас остановят;однако ж этого не случилось. Мы приехали в Мемель в одиннадцатом часу,остановились в трактире - и дали несколько грошей осмотрщикам, чтобы они неперерывали наших вещей. Город невелик; есть каменные строения, но мало порядочных. Цитадельочень крепка; однако ж наши русские умели взять ее в 57 году. Мемель можно назвать хорошим торговым городом. Курляндский гаф, накотором он лежит, очень глубок. Пристань наполнена разными судами, которыегрузят по большей части пенькою и лесом для отправления в Англию иГолландию. Из Мемеля в Кенигсберг три пути; по берегу гафа считается доКенигсберга 18 миль, а через Тильзит - 30: большая розница! Но извозчикивсегда почти избирают сей последний путь, жалея своих лошадей, которыхвесьма утомляют ужасные пески набережной дороги. Все они берут здесь билеты,платя за каждую лошадь и за каждую милю до Кенигсберга. Наш Габриельзаплатил три талера, сказав, что он поедет берегом. Мы же в самом деле едемчерез Тильзит; но русский человек смекнул, что за 30 миль взяли бы с негоболее, нежели за 18! Третий путь водою через гаф самый кратчайший в хорошуюпогоду, так что в семь часов можно быть в Кенигсберге. Немцы наши, которыенаняли извозчика только до Мемеля, едут водою, что им обоим будет стоитьтолько два червонца. Габриель уговаривал и нас с италиянцем - с которымобыкновенно говорит он или знаками, или через меня - ехать с ними же, чтобыло бы для него весьма выгодно, но мы предпочли покойное и верноебеспокойному и неверному, а в случае бури и опасному. За обедом ели мы живую, вкусную рыбу, которою Мемель изобилует; а какнам сказали, что прусские корчмы очень бедны, то мы запаслись здесь хорошимхлебом и вином. Теперь, милые друзья, время отнести письмо на почту; у нас лошадейвпрягают. Что принадлежит до моего сердца... благодаря судьбе! оно сталоповеселее. То думаю о вас, моих милых, - но не с такою уже горестию, какпрежде, - то даю волю глазам своим бродить по лугам и полям, ничего недумая; то воображаю себе будущее, и почти всегда в приятных видах. -Простите! Будьте здоровы, спокойны и воображайте себе странствующего другавашего рыцарем веселого образа! - Корчма в миле за Тильзитом, 17 июня 1789, 11 часов ночи Все вокруг меня спит. Я и сам было лег на постелю; но, около часанапрасно ожидав сна, решился встать, засветить свечу и написать несколькострок к вам, друзья мои! Я рад, что из Мемеля не согласился ехать водою. Места, через которые мыпроезжали, очень приятны. То обширные поля с прекрасный хлебом, то зеленыелуга, то маленькие рощицы и кусты, как будто бы в искусственной симметриирасположенные, представлялись глазам нашим. Маленькие деревеньки вдалисоставляли также приятный вид. "Qu'il est beau, ce pays-ci!" {Какая красиваяместность! (франц.). - Ред.} - твердили мы с италиянцем. Вообще, кажется, земля в Пруссии еще лучше обработана, нежели вКурляндии, и в хорошие годы во всей здешней стороне хлеб бывает очень дешев;но в прошедший год урожай был так худ, что правительству надлежалодовольствовать народ хлебом из заведенных магазинов. Пять, шесть лет хлебродится хорошо; в седьмой год - худо, и поселянину есть нечего - оттого, чтоон всегда излишно надеется на будущее лето, не представляя себе ни засухи,ни града, и продает все сверх необходимого. - Тильзит есть весьма изрядновыстроенный городок и лежит среди самых плодоноснейших долин на реке Мемеле.Он производит знатный торг хлебом и лесом, отправляя все водою вКенингсберг. Нас остановили у городских ворот, где стояли на карауле не солдаты, аграждане, для того что полки, составляющие здешний гарнизон, не возвратилисьеще со смотру. Толстый часовой, у которого под брюхом моталась маленькаяшпажонка, подняв на плечо изломанное и веревками связанное ружье, с гордымвидом сделал три шага вперед и престрашным голосом закричал мне: "Wer sindSie? Кто вы?" Будучи занят рассматриванием его необыкновенной физиогномии ифигуры, не мог я тотчас отвечать ему. Он надулся, искривил глаза и закричалеще страшнейшим голосом: "Wer seyd ihr?" {Кто вы такие? (нем.). - Ред.} -гораздо уже неучтивее! Несколько раз надлежало мне сказывать свою фамилию, ипри всяком разе шатал он головою, дивясь чудному русскому имени. Ситалиянцем история была еще длиннее. Напрасно отзывался он незнаниемнемецкого языка: толстобрюхий часовой непременно хотел, чтоб он отвечал навсе его вопросы, вероятно с великим трудом наизусть вытверженные. Наконец ябыл призван в помощь, и насилу добились мы до того, чтобы нас пропустили. -В городе показывали мне башню, в разных местах простреленную русскимиядрами. В прусских корчмах не находим мы ни мяса, ни хорошего хлеба.Француженка делает нам des oeufs au lait, или русскую яичницу, которая смолочным супом и салатом составляет наш обед и ужин. Зато мы с италиянцемпьем в день чашек по десяти кофе, которое везде находили. Лишь только расположились мы в корчме, где теперь ночуем, услышалилошадиный топот, и через полминуты вошел человек в темном фраке, впребольшой шляпе и с длинным хлыстом; подошел к столу, взглянул на нас, - нафранцуженку, занятую вечерним туалетом; на италиянца, рассматривавшего моюдорожную ландкарту, и на меня, пившего чай, - скинул шляпу, пожелал намдоброго вечера и, оборотясь к хозяйке, которая лишь только показала лоб издругой горницы, сказал: "Здравствуй, Лиза! Как поживаешь?" Лиза (сухая женщина лет в тридцать). А, господин поручик! Добропожаловать! Откуда? Откуда? Поручик. Из города, Лиза. Барон фон М* писал ко мне, что у нихкомедианты. "Приезжай, брат, приезжай! Шалуны повеселят нас за наши гроши!"Черт меня возьми! Если бы я знал, что за твари эти комедианты, ни из чего быне поехал. Лиза. И, ваше благородие! Разве вы не жалуете комедии? Поручик. О! Я люблю все, что забавно, и переплатил в жизнь своюдовольно полновесных талеров за доктора Фауста с Гансом Вурстом {ДокторФауст, по суеверному народному преданию, есть великий колдун и по сие времябывает обыкновенно героем глупых пиес, играемых в деревнях или в городах наплощадных театрах странствующими актерами. В самом же деле Иоанн Фауст жилкак честный гражданин во Франкфурте-на-Майне около середины пятого-надесятьвека; и когда Гуттенберг, майнцский уроженец, изобрел печатание книг, Фауствместе с ним пользовался выгодами сего изобретения. По смерти ГуттенберговойФауст взял себе в помощники своего писаря, Петра Шоиффера, который искусствокнигопечатания довел до такого совершенства, что первые вышедшие книгипривели людей в изумление; и как простолюдины того века припысывали действиюсверхъестественных сил все то, чего они изъяснить не умели, то Фаустпровозглашен был сообщником дьявольским, которым он слывет и поныне междучернию и в сказках. - А Ганс Вурст значит на площадных немецких театрах тоже, что у италиянцев арлекин.}. Лиза. Ганс Вурст очень смешон, сказывают. - А что играли комедианты,господин поручик? Поручик. Комедию, в которой не было ничего смешного. Иной кричал,другой кривлялся, третий таращил глаза, а путного ничего не вышло. Лиза. Много было в комедии, господин поручик? Поручик. Разве мало дураков в Тильзите? Лиза. Господин бургомистр с сожительницею изволил ли быть там? Поручик. Разве он из последних? Толстобрюхий дурак зевал, а чваннаясупруга его беспрестанно терла себе глаза платком, как будто бы попал в нихтабак, и толкала его под бок, чтобы он не заснул и перестал пялить рот. Лиза. То-то насмешник! Поручик (садясь и кладя свою шляпу на стол подле моего чайника). UmVergebung, mein Herr! Простите, государь мой! - Я устал, Лиза. Дай мнекружку пива. Слышишь ли? Лиза. Тотчас, господин поручик. Поручик (вошедшему слуге своему). Каспар! Набей мне трубку. (Оборотясък француженке.) Осмелюсь спросить с моим почтением, жалуете ли вы табак? Француженка. Monsieur! - Qu'est ce qu'il demande, Mr. Nicolas? {О чемон спрашивает, мосье Никола? (франц.). - Ред.} (Так она меня называет.) Я. S'il peut fumer? {Можно ли ему курить? (франц.). - Ред.} - Курите,курите, господин поручик. Я вам за нее отвечаю. Француженкa. Dites qu'oui {Скажите, что можно (франц.). - Ред.}. Поручик. А! Мадам не говорит по-немецки. Жалею, весьма жалею, мадам. -Откуда едете, если смею спросить, государь мой? Я. Из Петербурга, господин поручик. Поручик. Радуюсь, радуюсь, государь мой. Что слышно о шведах, о турках? Я. Старая песня, господин поручик; и те и другие бегают от русских. Поручик. Черт меня возьми! Русские стоят крепко. - Скажу вам поприязни, государь мой, что если бы король мой не отговорил мне, то давно быя был не последним штаб-офицером в русской службе. У меня везде не бездрузей. Например, племянник моя служит старшим адъютантом у князя Потемкина.Он ко мне обо всем пишет. Постойте - я покажу вам письмо его. Черт менявозьми! Я забыл его дома. Он описывает мне взятие Очакова. Пятнадцать тысячлегло на месте, государь мой, пятнадцать тысяч! Я. Неправда, господин поручик. Поручик. Неправда? (С насмешкою.) Вы, конечно, сами там были? Я. Хоть и не был, однако ж знаю, что турков убито около 8000, а русских1500. Поручик. О! Я не люблю спорить, государь мой; а что знаю, то знаю.(Принимаясь за кружку, которую между тем принесла ему хозяйка.) Разумеетели, государь мой? Я. Как вам угодно, господин поручик. Поручик. Ваше здоровье, государь мой! - Ваше здоровье, мадам! -(Италиянцу.) Ваше здоровье! - Пиво изрядно, Лиза. - Послушайте, государьмой! - Теперь вы называете меня господином поручиком: для чего? Я. Для того, что хозяйка вас так называет. Поручик. Скажите: оттого, что я (надев шляпу) поклонился моему королю -и безвременно пошел в отставку. А то теперь говорили бы вы мне (приподнявшляпу); "Господин майор, здравствуйте!" (Допивая кружку.) Разумеете ли? Чертменя возьми, если я не по уши влюбился в свою Анюту! Правда, что она былакак розовая пышка. И теперь еще не худа, государь мой, даром что ужечетверых принесла мне. - Лиза! скажи, какова моя Анюта? Лиза. И, господин поручик! Как будто вы сами этого не знаете! Чегоговорить, что пригожа! - Скажу вам смех, господин поручик. Как вы на святойнеделе вечером проехали в город, ночевал у меня молодой господин изКенигсберга - правду сказать, барин добрый и заплатил мне честно за всякуюбезделку. Кушать он много не спрашивал. Поручик. Ну где же смех, Лиза? Лиза. Так этот добрый господин стоял на крыльце и увидел госпожупоручицу, которая сидела в коляске на правой стороне, - так ли, господинпоручик. Поручик. Ну что же он сказал? Лиза. "То-то баба!" - сказал он. Ха! ха! ха! Поручик. Видно, он неглуп был. Ха! ха! ха! Я. Итак, любовь заставила вас идти в отставку, господин поручик? Поручик. Проклятая любовь, государь мой. - Каспар, трубку! - Правда, янадеялся на хорошее приданое. Мне сказали, что у старика фон Т* золотыегоры. "Девка добра, - думал я, - дай, женимся!" Старик рад был выдать заменя дочь свою: только она никак не хотела идти за служивого. "МамзельАнюта! - сказал я. - Люблю тебя как душу; только люблю и службукоролевскую". На миленьких ее глазенках навернулись слезы. Я топнул ногою и- пошел в отставку. Что же вышло! На другой день после свадьбы любезный мойтестюшка вместо золотых гор наградил меня тремя сотнями талеров. Вот тебеприданое! - Делать было нечего, государь мой. Я поговорил с ним крупно, апосле за бутылкою старого реинского вина заключил вечный мир. Правдусказать, старик был добросердечен - помяни бог его душу! Мы жили дружно. Онумер на руках моих и оставил нам в наследство дворянский дом. Но перервем разговор, который занял уже с лишком две страницы иначинает утомлять серебряное перо мое {Все свои замечания писал я в дорогесеребряным пером.}. Словоохотный поручик до десяти часов наговорил с трикороба, которых я, жалея Габриелевых лошадей, не возьму с собою. Междупрочим, услышав, что я из Кенигсберга поеду в публичной коляске, советовалмне: 1) запять место в середине и 2) если будут со мной дамы, потчевать ихво всю дорогу чаем и кофе. В заключение желал, чтобы я путешествовал спользою, так, как известный барон Тренк, с которым он будто бы очень дружен.- Господин поручик, всунув свою трубку в сапог, сел на коня и пустился вовсю прыть, закричав мне: "Счастливый путь, государь мой!" Чего не напишешь в минуты бессонницы! - Простите до Кенигсберга! -