Глава четвертая граф Пуату и герцог Аквитании

Смерть «юного короля» вызвала немалые потрясения в королевстве Плантагенета, и прежде всего в лоне его собственного семейства. Мать усопшего первой в глубинах души своей почувствовала утрату, поняла, что обольстительного наследника, сына неисправимого и притягательного больше нет; за ночь до его смерти ей приснился вещий сон — распростертый на ложе своем «юный король» с двумя царственными венцами: одна корона — золотая, та самая, которой он был увенчан в день своей коронации, другая — из света, неведомого средь смертных, подобная Святому Граалю^[25].

Когда к королеве прибыл архидиакон церкви Уэльса, коему поручено было объявить о смерти ее старшего сына, она прервала его на полуслове; Алиенора заведомо знала, что он собирается сказать, и ей довольно было сонного видения, посланного в Солсберийский донжон, где ее держали взаперти и под неусыпным надзором вот уже девять лет…

Что же касается Генриха II, чей деспотизм поспособствовал злосчастьям сына, оставленного без крупицы власти, то и он не остался безучастным к постигшей его утрате. Жизнеописание трубадура Бертрана де Борна повествует о трогательных подробностях его встречи с королем некоторое время спустя после скорбного происшествия: Бертран хвастался, что у него довольно ума, чтобы не беспокоиться о своем замке — уж его-то он всегда оборонит от любого нападения; Генрих, взяв штурмом Отфор, не удержался от насмешки: «Бертран, вам придется пустить в ход весь свой ум!»^[26]. Тот отвечал, что утратил весь ум, когда умер «юный король». И король заплакал о своем сыне и простил Бертрана, повелев облачить его и одарить землями и почестями. Все оплакивали «лучшего короля из всех, когда-либо рожденных матерью, великодушного и красноречивого, нравом прекрасного и видом смиренного»^[27].

Среди обетов, данных «юным королем» перед смертью, между прочим, имелось и намерение решительно потребовать от отца возвращения королеве, супруге своей, полнейшей свободы. Некоторое время спустя ее дочь Матильда пересекла Ла-Манш со своим супругом, чтобы навестить Алиенору, а через год королеве было дозволено ответить на этот визит, посетив Винчестер, где Матильда разрешилась сыном, которого нарекли Гийомом (то есть Вильгельмом). В 1184 году произошло всеобщее примирение: память святого Андрея вся семья отмечала в Вестминстерском дворце. Генрих II Плантагенет по этому случаю преподнес своей супруге в дар прекрасную пурпурную мантию на беличьем меху с отделанными мехом и расшитыми золотом рукавами. Противоречия, разделившие было Алиенору с ее самым любимым сыном Ричардом, незадолго до этого удалось сгладить, и это примирение на День святого Андрея, как и семейное собрание в дни Рождества, завершилось совместным появлением всех Плантагенетов на людях. Вскоре Алиенора преподнесла дары монастырю в Фонтевро — и это было в первый раз с тех пор, как она засвидетельствовала таким образом свое благоволение этой обители задолго до своего супружества с Плантагенетом.

* * *

Вопрос о наследовании оставался в подвешенном состоянии. Аквитания пребывала тогда в мире, граф Эймар Лиможский безропотно согласился сдаться 24 июня 1183 года, вскоре после смерти «юного короля», когда Бертран де Борн, подавленный скорбью, сочинил два трогательных «плача» на погребение юного принца, по которому все горевали. Ибо, несмотря на все свои изъяны, безмерную расточительность и вспышки беспричинной ярости, у Генриха Младшего было обаяние, за которое его любили, и он умел со всеми держаться любезно и учтиво. По общему мнению, природа не поскупилась на дары для обоих старших сыновей Плантагенета: оба были красивы, щедры, со вкусом к поэзии и музыке. Но все же именно в Ричарде ярче, по-особенному ощущалась южная чувственность, унаследованная от матери. Истинный аквитанец, со вкусом к изяществу, со страстью к приключениям, с врожденным чувством ритма, которое он иногда обнаруживал несколько неожиданным образом. Например, сообщает летопись, если вдруг монахи в церкви пели не так, как ему хотелось, он поднимался на клирос и начинал руководить хором посредством «голоса и жеста». Подобно отцу, он был решителен в действиях, быть может, проявлял в бою чрезмерную суровость, чего никогда не позволял себе Генрих Младший. В Аквитании говаривали про него так: «Ни единая гора, сколь бы высока и крута она ни была, ни единая башня, сколь бы ни была она неприступна и вознесена, не бывала препятствием для него; столь же сноровистого, сколь дерзкого, столь же смекалистого и упорного, сколь порывистого». Великолепный в своем блеске рыцарь, впрочем, исполненный ревностного стремления к поддержанию порядка и правосудия, он явно был счастлив в этой земле, слывшей плодоносной и ухоженной, жить в которой хорошо и приятно. Английский хронист того времени Рауль из Дицето оставил восторженное ее описание в сочинении, которому он дал название «Образы истории»: «Богатая и изобилующая всякими древностями и редкостями; одна из богатейших провинций Галлии, из числа счастливейших и плодороднейших, с возделанными полями, с городами, с лесами, изобилующими дичью, с весьма здоровыми водами»; и далее летописец описывает русла Гаронны и ее судоходных притоков, текущих с Пиренеев к океану; что же до населения, то люди в этом краю речисты и склонны к чревоугодию — эти же определения он прилагает и к обитателям Медока или Дордони. Жители Пуату любят хорошую говядину и доброе вино, замечает он, и предпочитают кушанья с перцем и чесноком; он обращает внимание и на их пристрастие к охоте на диких уток, на которых они ставят силки, — известно, что еще и в нынешние времена жители края развлекают себя ежегодной охотой на диких голубей. Их запекают на кострах, в которые бросают хворост виноградной лозы. Наконец, хронист присовокупляет, что страна изобилует реками и ручьями, в которых водятся миноги и осетры.

Нрав Ричарда, во всех оттенках и подробностях, вполне укладывался в то представление об аквитанцах, которое возникало из рассказов его современника: принц дорожил услугами своего повара и знал толк в яствах. К тому же цитированный выше хронист был близок Ричарду, и мы еще встретимся с ним на коронации Ричарда в Лондоне.

Зная все это, легко представить себе, как мог повести себя граф Пуату и герцог Аквитании, узнав о намерении отца передать Аквитанию самому младшему сыну, Иоанну Безземельному. Ричарда отнюдь не устраивало обещанное ему взамен островное королевство; нет, Аквитания должна была остаться его личным фьефом. Обуздав ярость, охватившую его при известии о предложении отца, он попросил время на размышление, а сам поспешил вернуться как раз в Аквитанию, откуда и прислал ответ с недвусмысленным отказом. Итак, новая распря: на этот раз Ричарду противостояли Джеффри и Джон (Иоанн); эти двое призвали нескольких бывалых военачальников, служивших Генриху Младшему. В числе прочих явился знаменитый Меркадье, надолго запомнившийся обывателям Перигора и всей области Бордо.

Однако во время двух собраний двора: на День святого Андрея и на Рождество, мир (хотя и не доброе согласие) между тремя братьями удалось восстановить. Генрих II, в свою очередь, смог достичь соглашения с королем Франции; встретившись в Три, они договорились, что крепость Жизор — едва ли не вечное яблоко раздора! — остается королю Англии, как и его нормандский домен, при условии выплаты компенсации в 2750 ливров в анжуйской монете. Генрих также успокоил Филиппа Августа относительно участи сестры последнего, Аделаиды, которая жила в Вестминстере; она выйдет замуж за «одного из сыновей короля Англии». В завершение Генрих II, согласно обычаю и без каких бы то ни было оговорок, повторно принес подобающую присягу своему сеньору, королю Франции, за свои материковые владения.

Несколько позже и все еще в видах умиротворения Алиеноре было дозволено посетить Руан, где покоился ее сын Генрих Младший. Ричард сопровождал ее и согласился уступить ей, пока она жива, сюзеренитет над Аквитанией. В конце концов, дело касалось лично их, и глубокое согласие, царившее между матерью и сыном, никак не нарушалось, разве что мимолетно: Ричард продолжал осуществлять свои права графа Пуату и герцога Аквитанского, не спуская глаз ни с единого из своих вассалов. Он утвердил основание монастыря Фонтенле-Комте по уговору с аббатом Мейезэйским: последний получил фьеф в Кулянже, тогда как Ричард заложил новый город Сен-Реми-де-ля-Ай и издал хартию его привилегий. Еще он возобновил различные привилегии, пожалованные приходу в Шизе, а также тем, кто имел права на пользование лесом Монтрей.

В 1185 году Генрих II созвал Рождественскую ассамблею в Донфроне. Собрание вышло пышное и запомнилось еще и тем, что Плантагенету был предложен венец короля Иерусалимского: Балдуин IV Прокаженный преставился 16 марта того же года двадцати четырех лет от роду, в краткую жизнь свою познав страдания и украсив ее подвигами. Генрих II уже принимал крест двенадцатью годами ранее; он не стал с порога отказываться от короны, однако его притязания, судя по всему, не простирались так далеко и не были столь возвышенны.

В наступившем году случалось разное. Вначале, во время новой встречи в Жизоре, состоявшейся в Великий пост, то есть в начале весны, Филипп Август и Генрих II снова решили, что Аделаида выйдет замуж за короля Ричарда. Это происходило незадолго до того, как вдова «юного короля» Маргарита Французская вышла вторым браком замуж за Белу III, короля Венгрии. Затем Джеффри, граф Бретани, вечно недовольный отцовскими замыслами, изволил принять приглашение от короля Франции и провел лето в его владениях. Несколько недель подряд молодые люди не разлучались друг с другом: их видели вместе за столом, на охоте, на празднествах, следовавших друг за другом, на турнирах. Кончилось это все более чем печально: на одном из таких ристалищ, в августе, Джеффри Бретонский погиб. Подобные несчастья бывали нередки на такого рода играх, задуманных ради состязания в мужественной ловкости и изяществе, но опасных и жестоких.

Отчаяние короля Филиппа Августа поразило современников. Уж не опасался ли он обвинений или подозрений, будто сам заманил Джеффри в ловушку, прикрываясь искренней дружбой с погибшим? Во всяком случае, во время пышных похорон, устроенных Джеффри, казалось, будто король Франции, того и гляди, сам рухнет в свежевырытую могилу. Отпевали принца в Нотр-Дам-де-Пари, тогда еще совсем новом соборе Божьей Матери, первый камень которого был заложен лишь двадцатью тремя годами ранее, по почину епископа Парижского Мориса де Сюлли. За двадцать лет работы строители успели обустроить площадку, на которой хватало места для совершения богослужений, но по-настоящему ни крова, ни стен еще не было. Филипп радушно встретил вдову Джеффри, Констанцию, которая тогда была беременна; сына, родившегося уже по смерти отца, нарекли Артуром — именем из романов о рыцарстве. Мальчик должен был воспитываться главным образом при французском дворе, подобно своей старшей сестре Алиеноре. Много позже Филипп Август запретит собственному сыну Людовику всякое участие в турнирах.

Для Плантагенетов смерть Джеффри, последовавшая всего лишь через три года после кончины «юного короля», стала очень жестоким ударом: мужская линия рода утончилась, и материковые владения прекрасного королевства Плантагенетов могли пострадать. Генрих II был слишком изворотливым дипломатом, чтобы не понять: теперь, более чем когда бы то ни было, надлежало поддерживать мир с королем Франции. На Благовещение, 25 марта 1187 года, в Нонанкуре состоялась очередная встреча Генриха с Филиппом. Ричард, не считаясь с перемирием, по-прежнему продолжал враждебные действия. Филипп Август воспользовался этим и совершил, с выгодой для себя, вылазку в Берри, где овладел двумя укрепленными пунктами: Грасэ и Иссуденом.

Одно обстоятельство, не вполне предвиденное, в корне изменило жизнь государей Запада. На протяжении многих лет вести, приходившие из Святой земли, становились все более неутешительными, и папа Урбан III вынужден был вмешаться и восстановить мир между графом Пуату и королем Франции. Теперь же события за морем приняли и вовсе трагический оборот: раздоры между князьями-крестоносцами, несостоятельность короля Иерусалимского, которым по крайне неудачному выбору стал один из Лузиньянов, а именно Ги, наконец, и более всего, ратная доблесть султана Саладина, уже объединившего под своей рукой Египет и Сирию, — все это поставило хрупкое Латинское королевство, и без того пребывавшее в опасно неустойчивом положении, на грань катастрофы. 4 июля 1187 года, в День святого Мартина «вспыльчивого», произошла битва на отрогах Хаттина. После нее войско франков практически прекратило существование, так что города, для завоевания которых столетием ранее были пролиты реки крови и слез, один за другим переходили в руки победителя. Акра пала 10 июля, Яффа и Бейрут — 6 августа, наконец, сам Святой Град Иерусалим был оставлен 2 октября того же рокового 1187 года.

Вести эти взбудоражили весь Запад и вызвали сильные чувства, благоприятствовавшие делу защиты Святой земли, которую христианский мир считал своим достоянием и на которой Христос явился и жил во плоти, претерпел смерть и восстал из мертвых.

Ричард одним из первых — уже на следующий день по получении известия о падении Иерусалима — взял крест из рук епископа Варфоломея Турского. Перед этим он побывал у короля Франции — он сам запросил примирения, которое было устроено его кузеном, графом Филиппом Фландрским. Хронист Гервасий Кентерберийский передает содержание беседы, произошедшей между недавними противниками. Ричард пребывал в задумчивости и вдруг возжелал мира, что позволило бы ему отправиться за море: «Я бы босиком отправился в Иерусалим, дабы снискать его благодать». На это Филипп отвечал: «Нужды нет идти туда пешим, бос ли ты, или обут; но вот если такому, как ты, дать коня да доспехи покраше, глядишь, и доберешься».

Очень возможно — во всяком случае, такое рассказывают некоторые летописцы, — что как раз во время этой встречи король Франции раскрыл Ричарду глаза насчет расхожих толков про свою сестру Аделаиду, которую, как говорили, соблазнил Генрих II: от него она родила сына, и этот ребенок, через несколько месяцев после своего появления на свет, умер. Теперь если и возможен был какой-то союз между Ричардом и Филиппом, то лишь против Генриха II.

Окончательно укрепило государей в их намерении появление на Западе патриарха Тирского. Его предшественник, Вильгельм Тирский, весьма почитался не только в Святой земле, но и в Европе. Выдающаяся личность мира христианского, он, среди прочего, оставил нам самую подробную и самую точную хронику событий в Святой земле, произошедших после воззвания папы Урбана II на соборе в Клермоне в 1095 году. Для его преемника 21 января 1188 года устроили торжественную встречу на середине пути из Жизора в Три.

Собрание решило, что следует объявить о сборе особой десятины по всем церквям, как во Франции, так и в Англии, на закупку оружия и снаряжения. Вскоре ее назовут «саладиновой десятиной». Короли и бароны принимали крест. Цвет креста указывал на область: у французских крестоносцев кресты были красными, у английских — белыми, зеленый обозначал Фландрию. Ко всему рыцарству было обращено торжественное увещевание, призывавшее покончить с междоусобицами и печься о благе христианства, то есть об освобождении Иерусалима.

* * *

Однако в это время вновь ожили разногласия между Францией и Англией, а в самой Англии отец с сыном опять перестали ладить друг с другом. Можно было ожидать беспорядков, и они не замедлили с появлением. В Пуату снова стало неспокойно: сеньоров края не слишком заботила участь Святой земли — в конце концов, там сидел этот Лузиньян, потерпевший целую череду поражений, по сути дела, подводивших черту под существованием Иерусалимского королевства. Если они и интересовались чем-то, так разве что взаимными распрями, которые возобновлялись, так и не успев толком стихнуть. Вновь составили заговор Эймар Ангулемский, Жоффруа Ранконский и Жоффруа Лузиньянский; подспудно ощущалось сочувствие мятежникам со стороны графа Раймона Тулузского, против которого Ричард воевал на протяжении двух предыдущих лет. За всем этим угадывались намерения Генриха II, всегда хотевшего обездолить Ричарда в пользу Иоанна и все время подыскивавшего к тому поводы: на его взгляд, с Ричарда довольно было и того, что он наследовал королевство Плантагенетов и верховную власть над всей страной.

Однако граф Пуату умел сопротивляться; к тому же он мог рассчитывать на помощь ордена госпитальеров, получившего от него немаловажные уступки: магистру английского отделения ордена Гирарду он предоставил на льготных условиях принадлежавший некоему Гийому Котрелю дом в Ла-Рошели, построенный в порту в очень удобном месте, на берегу океана. Госпитальерам очень кстати был этот выход к морю, чтобы доставлять в свои замки в Святой земле коней, сено и фураж для них и пшеницу для солдат гарнизона. Там, далеко за морем, в главной твердыне ордена, прославленной под именем Крак-де-Шевалье, готовились к отражению ударов Саладина. Ясно, что в Ла-Рошели, как и в Марселе, госпитальеров привлекали пристани и возможность создания перевалочных пунктов.

Впрочем, внимание Ричарда привлекала и будничная жизнь его доменов. Так, он устроил в Ла-Рошели общественную весовую и пожаловал ее некой женщине по прозванию Птит, то есть «Малышка», супруге Гийома Лежье, за что смотрители весов должны были ежегодно вносить в казну серебряный кубок, весом в одну марку; еще он дозволил Жоффруа Берлану, которому принадлежали кладовые на ярмарке в Пуатье, сдавать их внаем рыночным торговцам…

Между тем события все более запутывались. В том же 1188 году Ричард, который думал теперь прежде всего о крестовом походе (в Пуату он выпустил из темниц всех узников, пожелавших принять крест), ввязался в стычки, которые то здесь, то там провоцировал Раймонд VI Тулузский. Так, когда Ричард задержал одного из свиты тулузского графа, некоего Пьера Селена, Раймонд тотчас схватил двух рыцарей, возвращавшихся из паломничества в Сантьяго-де-Компостела, и предложил Ричарду обменять их на Пьера Селена. Ричард отказался, обратившись к королю Франции за посредничеством в этом деле, но тщетно. Поэтому пришлось отвечать на вызов с оружием в руках. Ричард взял Муассак и подошел к Тулузе на опасно близкое расстояние. На этот раз уже Раймонд обратился к Филиппу Августу, который напал на города в Берри: Шатору, Бюзансэ, Аржантон, Девру, Монришар. Тогда Генрих II тоже решил вмешаться в конфликт и предложил тяжущимся посредничество третейского судьи. Таковым, по его предложению, стал архиепископ Дублинский Иоанн Камин. Прелат вынес решение в пользу Ричарда: оба рыцаря, взятые в заложники Раймоном Тулузским, суть паломники, посему они неприкосновенны.

Тем временем нарастала напряженность в отношениях с Филиппом Августом: Ричард, в ответ на атаки на города Берри, захватил замок Рош, принадлежавший французскому рыцарю Гийому де Барру, приближенному короля. Владелец замка попал в плен, но сумел бежать во время весьма свирепой схватки, завязавшейся 28 июля 1188 года у Манта. Затем последовала череда встреч королей Англии и Франции. Одна из них особо отмечена летописями. Произошла она между Жизором и Три, в уже ставшем привычным месте, в пределах Нормандии. Там рос могучий вяз, очень старый; наверное, ему было много сотен лет, во всяком случае, его ствол едва могли обхватить девять человек. Августовским днем Генрих Плантагенет постарался укрыть своих людей от удушающей жары, благо что англичане прибыли первыми; они заняли все пространство, на которое падала тень вяза, а вот припозднившемуся Филиппу Августу с приближенными пришлось располагаться на солнцепеке. День проходил, как и подобало по обычаю, в обмене посланиями; между лагерями французов и англичан сновали туда и сюда гонцы. Однако ближе к вечеру один из тех уэльских наемников, из которых Генрих II набрал добровольцев для своей охраны, вдруг выпустил стрелу. Взъярившись на англичан не только за вызывающе невежливое поведение на протяжении всего дня, но и за попрание ими рыцарских обычаев, французы напали на партнеров по переговорам, вынудив их к беспорядочному отступлению под укрытие мощных стен Жизорского замка, который по-прежнему занимали англичане. Вернувшись к вязу, французский эскорт обратил свой гнев на старое дерево: толстенный ствол посекли в щепки, так что от вяза ничего не осталось. Филипп Август, державшийся в стороне от столь бурных событий, остался, впрочем, очень недоволен случившимся. «Что я, лес рубить сюда явился?» — вопрошал он.

После этого происшествия Ричард вновь сблизился с Филиппом Августом. Более чем когда-либо, он досадовал, что отец не уступает ему ту власть, на которую он, Ричард, имеет полное право, и даже оттягивает полагающуюся ему коронацию, хотя Генрих Младший в свое время был помазан на царство.

Новая встреча между Генрихом II и королем Франции была назначена на 18 ноября 1188 года, на этот раз в Бонмулин, коль скоро вяз мира более не существовал. Развязка этой встречи оказалась еще более неожиданной. Генрих Плантагенет в изумлении увидел сына и предполагаемого своего наследника Ричарда напротив себя и плечом к плечу с королем Франции; Филипп начал с вопроса, с которого начиналась каждая встреча между двумя королями и который превратился в некое подобие обряда: как обстоят дела с бракосочетанием его сестры Аделаиды и когда же она наконец станет супругой наследника английского престола? Но к этому привычному вопросу Филипп на этот раз присовокупил еще одно требование: Ричард, здесь присутствовавший, должен был получить, наряду с уже принадлежавшими ему правами графа Пуату, также Турень, Анжу, Мэн и Нормандию — то есть те провинции, феодальным сеньором которых был Филипп как король Франции.

Но на такое соглашение с Ричардом Генрих II как раз и не хотел идти; памятуя о затруднениях, рассоривших его со старшим сыном, он остерегался давать следующему хотя бы малую частицу власти. «Вы требуете от меня того, на что я не готов согласиться», — отвечал он на притязания Филиппа.

«Я вижу ясно как день то, что доселе представлялось мне невероятным», — отвечал Ричард. На виду у ошеломленных воинов обоих эскортов он снял с себя пояс с мечом, непрепоясанным преклонил колени перед королем Франции и, как пристало по обычаю принесения присяги, вложил длани свои меж ладоней Филиппа, а затем провозгласил себя вассалом последнего, обязанным ему повиновением за свои французские домены и испрашивающим у него помощи и покровительства, дабы быть облеченным подобающими правами и полномочиями.

Нет нужды добавлять, что эта встреча не могла продолжаться долго. Оммаж, принесенный Ричардом, да еще так, как это было сделано, означал самое недвусмысленное объявление войны отцу. И словно бы затем, чтобы уж никаких сомнений насчет сыновнего бунта не оставалось, примерно за месяц до Рождества Ричард направился вместе с Филиппом в Париж, тем самым давая знать о намерении по-своему провести праздничное время. А ведь отмечать Рождество ему надлежало подле отца. Генрих вместе со своим единственным сохранившим верность младшим сыном, Иоанном Безземельным, направился в Сомюр. Времена блистательных ассамблей, когда собиралась вся семья, миновали. Судачили, что как раз младшему сыну Генрих собирается отдать свое королевство; в глазах всех он был лишь стариком, изнуренным жизнью и уже почувствовавшим свой близкий конец. Тем временем перемирия то нарушались, то возобновлялись.

Ричард, похоже, весьма весело проводил время во Франции вместе с Филиппом, подобно тому, как некогда веселился там его брат Джеффри. Два принца, казалось, были неразлучны; они делили друг с другом трапезу, а при случае или в силу необходимости — и постель (в то время это не выглядело чем-то из ряда вон выходящим или подозрительным), совместно председательствовали на собраниях, празднествах и церемониях, которых было немало, ибо год заканчивался.

Война должна была возобновиться с приходом весны, но Генрих, здоровье которого явно ухудшалось, предоставил течение событий на усмотрение Ричарда. Накануне Пасхи он послал к нему архиепископа Кентерберийского Балдуина; встреча произошла в Ла-Ферт-Бернар. В который уже раз прозвучал вопрос о бракосочетании Ричарда и Аделаиды: целых двадцать два года прошло с тех пор, как невеста была обещана графу Пуату! Ричард, не утруждаясь ответом, выдвинул новое требование: коль скоро сам он решил отправиться в Святую землю, то пусть и брат его Иоанн сделает то же. На самом деле, наслушавшись сплетен про взаимоотношения отца с сыном, Ричард опасался, как бы отец не воспользовался его затяжной отлучкой и не короновал вместо него своего младшего.

Происходили и вооруженные стычки, впрочем, не слишком значительные. Во всяком случае, Ричард напал на город Ле-Ман, куда удалился Генрих, а Филипп тем временем вошел в город Тур. Было решено провести новую встречу, на этот раз в Коломбье, между Туром и Азе-ле-Ридо. Генрих II появился таким бледным и изможденным, что короля Франции тотчас охватила острая жалость; сложив свой плащ вчетверо, он предложил гостю сесть на него, но Генрих отказался. Два государя договорились обменяться списками тех сеньоров, которые присоединились к каждому из них. После того как Генрих Плантагенет удалился, его доставили в Азе-ле-Ридо, затем в Шинон, где он слег в постель, чтобы более не подняться.

Тут случилось необыкновенное происшествие, о котором вспоминают все историки. Плантагенет попросил Гийома Марешаля, одного из немногих всегда хранивших ему верность баронов, зачитать знаменитый список, полученный его канцлером Роджером от Филиппа Августа. Лишь бросив взгляд на перечень, Гийом не смог сдержать возгласа удивления: в самом начале значилось имя Иоанна Безземельного, любимого сына короля. Он, должно быть, переметнулся к Ричарду совсем недавно, и король еще не ведал об измене, которой ожидал менее всего. Гийом стал читать далее, но король прервал его: «Довольно» и, обратив лицо к стене, стал недвижим. Следующий день миновал, но было непонятно, остается ли король в своем уме. На третий день изо рта и ноздрей хлынула кровь: он умер. Произошло это 6 июля 1189 года.

Глава пятая КОРОЛЬ АНГЛИИ

Королем Англии Ричард стал при обстоятельствах трагических. Казалось, отец с сыном давно помирились и как будто бы простили друг друга еще после кончины Генриха Младшего. Однако тогда, в июле 1189 года, ничто не свидетельствовало о каком-либо смягчении их отношений: наоборот, рассказывали, что когда Ричард появился в замке Шинон, чтобы забрать останки родителя, покойник лежал в крови, ноздри его багровели, словно старый король продолжал гневаться на своего сына, который мало того, что сам изменил отцу, но еще и втянул в измену совсем юного, почти ребенка, младшего своего брата, последнего королевского «орленка».

Похоже, что Ричарда и в самом деле огорчила эта смерть, которой он, надо сказать, немало добивался. Тот самый летописец, что описывал окровавленный лик отныне недвижного Генриха II, изображает скорбь и рыдания графа Пуату на протяжении всего пути сопровождаемых им останков отца в аббатство Фонтевро, где они и были погребены. Тот же хронист сообщает попутно еще об одной смерти, случившейся чуть раньше: 28 июня скончалась сестра Ричарда Матильда, герцогиня Саксонская, могила которой в Брауншвейге сохранилась до сего дня. Супруг же ее почил лишь в 1195 году, завещав своему городу роскошное Евангелие, украшенное миниатюрами со сценами коронации Матильды…

Что и говорить, скорбные времена настали для дома Плантагенетов! Были соблюдены все подобающие торжественному погребению обычаи: Генрих II упокоился во всем блеске королевского величия — золотая корона на голове, золотое кольцо на пальце, скипетр в руке, меч на боку. Да и выбор Фонтевро как царственной усыпальницы, монахи и послушники которой молились бы за самодержца, возвещал начало важной эры в истории династии, правившей островом и немалой областью материка. А выбор этот объяснялся прежде всего величественным обликом монастыря: едва ли можно было найти более подходящее место для вечного упокоения членов английской королевской династии^[28].

* * *

В силу двусторонних обязательств, принятых на себя Генрихом II и Филиппом Августом, предполагалось, что новый король Англии принесет оммаж королю Франции за свои материковые фьефы. Сестра Филиппа, вечная невеста, должна бы-ла выйти замуж за Ричарда сразу же по его возвращении из Святой земли. Отбытие в экспедицию, которую он, похоже, так страстно желал и которую его отец как будто бы старался задержать, намечалось на Великий пост, то есть на весну 1190 года. Но до этого следовало еще разобраться с противниками и сторонниками короля Генриха, да и с другими делами, на что и ушел целый месяц до отправления в Иерусалим. Кроме того, покойный король посулил королю Франции сумму в 20 тысяч марок серебром и передачу в залог Ричарду и Филиппу двух городов, Мана и Тура, а также двух замков, Лyapского и Троо.

Как же поступил Ричард с теми, кто верно служил его отцу, а значит, выступал против него? Силу его гнева вполне ощутил на себе Этьен де Марсэй, сенешаль Анжу. Как только Генрих II был погребен, Ричард бросил сенешаля в тюрьму, велел заковать его в железо и пытать до тех пор, пока тот не вернет все замки и сокровища, полученные от усопшего короля за службу. Дошло до того, что Ричард устроил побег жены сенешаля и помог ей выйти замуж за другого! Но этим его месть и ограничилась, ибо, вопреки ожиданиям, все остальные, кто верно служил покойному королю, сохранили свои посты и все свое достоинство. Напротив, те, кто оставил Генриха II в беде, нимало не снискали расположения его наследника. Даже тех трех сеньоров, которые изменили его отцу, чтобы перейти на сторону графа Пуату, постигло жестокое разочарование: все они, Ги де Валье, Рауль де Фужер и Жоффруа де Майенн, надеялись на возвращение отнятого у них Генрихом II, но Ричард и не подумал идти им навстречу, ссылаясь на то, что предательство остается предательством и, следовательно, заслуживает кары. Сейчас такое поведение вызывает удивление, но оно было обыкновенно во времена, когда феодальные связи держались на верности и нерушимости обещаний, а всякий обман и любое нарушение договора заслуживали презрения — каковы бы ни были выгоды, проистекающие из столь неблаговидных дел…

Ричард постарался как можно лучше принять своего брата Джона (будущего короля Иоанна Безземельного) и оказал ему все мыслимые почести. Добавим, что он тогда же приложил все старания, чтобы удержать на своей службе двух самых верных слуг Генриха II, Мориса де Краона и Гийома ле Марешаля. А ведь у него были веские основания для неприязни и злопамятности в отношении последнего: Марешаль сражался с Ричардом совсем недавно, когда прикрывал отступление Плантагенета к городу Ман.

Знаменитая беседа между ними, о которой сообщает нам автор «Жизнеописания» Гийома ле Марешаля, представляется настоящим образчиком жанра, этаким отрывком из антологии, составленной из самых ярких эпизодов, достойных украсить любой рыцарский роман. Когда Гийом предстал перед своим новоиспеченным сувереном, побывавшим в свое время у него в учениках, тот поначалу выказал суровость. «Марешаль, — сказал он, — день назад (на самом деле прошло уже дней десять. — Р. Я.) вы хотели меня убить, и у вас бы это получилось, если бы я своей рукой не отвратил ваше копье».

«Сир, — отвечал Гийом, — я не намеревался убивать вас; в моих привычках точно доставлять свое копье туда, куда я его направляю. Мне столь же просто было поразить ваше тело, как я поразил вашего коня. Я убил вашу лошадь, но не думаю, что я поступил дурно, и не испытываю по этому поводу никакого сожаления». На это удовлетворенный Ричард ответил: «Я вас прощаю и не держу на вас зла».

Сцена очень хорошо передает дух нового царствования. Наряду с неистовством, честолюбием и жестокостью, новому королю Англии отнюдь не чужды были справедливость и щедрость. И все его будущее правление потверждает это. Не терпел он только лжи и предательства.

Сразу же после похорон отца в Фонтевро Ричард отправился в Нормандию, в Руан. 20 июля, на День святой Маргариты, он был торжественно возведен в герцогское достоинство и принял герцогский меч в присутствии архиепископа Готье и нормандских епископов, графов и баронов, по принесении присяги на всемерное сохранение верности своему народу. Эта первая церемония дала новому герцогу случай проявить великодушие и осыпать подданных милостями. Прежде всего он отдал юную Матильду, свою племянницу, дочь герцога и герцогини Саксонских, в жены Жоффруа, сыну Ротру де Перша, одного из высших нормандских вельмож; Гийому ле Марешалю он предложил руку Изабеллы, одной из богатейших наследниц в королевстве, отцом которой был Ричард, граф Пемброк; Жильберу, сыну Роже Фиц-Рэнфруа, который верно служил покойному королю сенешалем, он пообещал Элоизу, дочь Уильяма Ланкастера, барона Кендала, еще одну богатую наследницу.

Но более всего он обласкал своего младшего брата, единственного оставшегося у него, обратив к нему всю широту своей души; Иоанн Безземельный нимало не заслуживал своего прозвища после церемонии в Руане. Он стал графом Мортэнским и получил четыре тысячи ливров земли в Англии; кроме того, Ричард подтвердил права младшего брата на все уделы, которые тому были пожалованы покойным отцом. Джон не стал медлить с женитьбой и уже в августе обвенчался с Эйвис Глостерской^[29]. Брат же Ричарда Джеффри (Жоффруа), один из двух внебрачных сыновей Генриха Плантагенета, избравший духовное поприще и служивший к тому времени в церкви в Линкольне, был возведен Ричардом в архиепископы Йоркские. Назначение это, однако, оказалось слишком поспешным, поскольку Ричард не счел нужным учесть мнения каноников и прелатов этой епархии и даже не посоветовался с ними.

В следующую субботу, пришедшуюся на День святой Марии Магдалины (22 июля), Ричард впервые вел переговоры как король с королем французским Филиппом Августом — он, правда, еще не был помазан на царство, но этого оставалось ждать совсем недолго. Переговоры имели место между Шомоном и Три, в границах той самой Нормандии, герцогом которой отныне был Ричард. Небывало пылкая дружба, воцарившаяся было между двумя молодыми людьми при жизни Генриха II, успела слегка охладеть. В самом деле, Филипп поспешил предъявить притязания на замок Жизор. Ричард постарался уклониться от разговора о сроке, к которому Франция могла бы заполучить названную крепость с окрестными угодьями, заведя речь о женитьбе на Аделаиде, вечной своей невесте. К тому же он напомнил о субсидии, посулив присовокупить еще четыре тысячи марок серебром и четыре тысячи фунтов стерлингов вдобавок к тем 20 тысячам марок, которые уже пообещал его отец. Встреча на этот раз происходила вовсе не под знаменитым вязом, как иногда думают, и едва не закончилась трагедией. Ричард уже подъезжал к Жизору, когда деревянный мостик проломился под копытом его коня. Всадник провалился в ров вместе с лошадью, но поскольку ров наполовину был заполнен водой, король отделался не слишком серьезными ушибами. После этого Ричард направился к Барфлеру, куда прибыл и его младший брат Джон.

Ричард поступил вполне разумно, направив в Англию Гийома ле Марешаля с поручением освободить свою мать, королеву Алиенору. Прибыв в Винчестер, Гийом, как сам он потом рассказывал, обнаружил, что королева «уже освобождена и еще более властна, чем когда-либо прежде». Королева не теряла времени зря. Вырвавшись из-под надзора (а покойный Генрих приставил к ней трех своих доверенных мужей — Ральфа Фиц-Стивена, Анри де Берневаля, Ренуфа де Глянвилля), она, поражая всю Англию своей решительностью, стала готовить встречу и коронацию самого любимого из своих сыновей, а в сущности, единственного у нее оставшегося, поскольку она так никогда и не преодолела своего недоверия к младшему, Джону. «Первым делом она повелела освободить всех узников»; на этот счет последовал специальный указ. Всякий, кто был схвачен и брошен в узилище, получал право лично представлять доводы в свое оправдание. Те, кого поймали за порубкой леса, освобождались немедленно; таких было немало, ибо покойный король, пекшийся об охотничьих угодьях, коих всегда не хватало в Англии, умножил число указов, доходивших до дикости: за самовольную порубку или за погубленного зверя нарушителя могли покалечить или подвергнуть иному жестокому наказанию. Порыв вольного ветра рассеял туманы над островом и вызвал ответный прилив верности новому суверену. Для начала Ричард постарался вернуть утраченные земли Роберту, графу Лестерскому, которого его отец лишил всех прав, а затем сделал то же со всеми, чьи права и вольности были отменены либо приостановлены Генрихом II. Он также позволил всем главным епископам Англии — Балдуину Кентерберийскому, Гилберту Рочестерскому, Гуго Линкольнскому, Гуго Честерскому — вернуться в свои островные епархии. Некоторым епископам с материка, Готье де Кутансе, архиепископу Руанскому, Генриху, епископу Байе, Иоанну, епископу Эврё, было предложено участвовать в его коронации в Вестминстере.

* * *

Таким образом, коронации предшествовали добрые предзнаменования. Каждый надеялся, что с воцарением Ричарда наступят какие-то послабления, ибо все устали от правления, обратившегося в тиранию, особенно в Англии. Генрих был королем мудрым и, как принято выражаться в наше время, благоразумным. Но мало-помалу его власть становилась все более самодержавной. А с тех пор, как Алиенора была лишена власти и заменена красавицей Розамундой, воля короля и вовсе лишилась какого бы то ни было противовеса. Коль скоро король оказался там же, где и его любовница, что еще оставалось королеве-матери, как не угождать народу да проторивать пути для сына, которого она называла Ришар Пуатевинец: хотя Ричард и родился в Оксфорде, он не очень-то много хаживал по английской земле, ибо покойный король не подпускал сына к делам общественным. И Алиенора стала колесить по стране, «от града к граду, от замка к замку», повсюду открывая тюрьмы, умножая милости, утверждая меры, которые ныне представляются нам удивительными, ибо они выдержали испытание временем, и более того, со временем значение их только росло. Она, например, установила единые меры длины и объема по всему королевству, освободив тем самым торговцев и народ от необходимости учитывать мелкие погрешности, связанные с употреблением различных мерных единиц (они менялись от города к городу и от провинции к провинции), что заметно облегчало повседневную жизнь во времена роста торговли и рыночной экономики.

Когда Алиенору освободили, ей было шестьдесят семь лет. Старость, до которой она дожила, стала для нее порой мудрости, решений, исполненных зрелости и рачительности, ибо она никогда не теряла связь с миром, а период вынужденной бездеятельности сумела превратить во время размышлений. До самой своей смерти в 1203 году она выказывала черты той «жены несравненной», которую прославил Ришар де Девиз: «Королева Алиенора, жена несравненная, прекрасная и целомудренная, властная и скромная, смиренная и речистая, что весьма редко встречается в женщине, и еще двоих королей она имела мужьями и двоих королей сыновьями, и не знала она ни истощения сил, ни бездеятельности…»

Бенедикт из Питерборо, или, вернее, тот, кто написал «Gesta Henrici» («Деяния Генриха»), чрезвычайно зоркий свидетель эпохи, хорошо передает общие ожидания в стране перед воцарением Ричарда: «Все королевство радовалось восшествию герцога на престол, ибо всяк уповал по милости его обрестись в лучшем положении». Вот еще одна цитата о том же: «Чудное дело: солнце закатилось, а ночь не наступила». Или вот такая витиеватая игра словами, во вкусе той, любившей каламбуры, эпохи: «В самом деле, верно, что ночь не настала, хотя солнце зашло, но это потому, что солнечный луч дотянулся до почвы и осветил ее всю так, что само солнце показалось слишком ясным и слишком далеким: более того, в час, когда солнце закатилось за горизонт, этот луч его не познал ни падения, ни затмения, явившись сам тотчас как бы ядром солнечным, и солнце явилось в сем ядре явственно повторенным, и луч нового солнца сего, без всякого покрова облачного, без какого-либо ущерба преграждающего, явился много более великим и более светлым… Отец был солнцем, а сын — лучом».

Вот в такой, быть может, слишком мудреной, хотя и не лишенной блеска, литературной манере монах-летописец передает общее настроение, с которым Англия ожидала Ричарда. Среди прочего, хронист приводит такое разъяснение: «Итак, сын, взойдя над горизонтом, продолжил добрые труды своего отца, прекращая те, что были дурны. Тех, кого отец обездолил, сын восстановил в их былых правах. Сосланных вернул из изгнания. Закованных отцом в железа, сын отпустил целыми и невредимыми. Тех, кому отец определил различные кары во имя правосудия, сын помиловал во имя благочестия».

Ричард между тем пристал к английскому берегу в воскресенье после празднования Успения Богородицы и высадился в Портсмуте, тогда как его брат Джон причалил в Дувре. Король был встречен духовенством и народом с «почестями и выражениями преданности». Его путь лежал через Винчестер и Солсбери. Там праздновалось бракосочетание одного из преданнейших слуг Плантагенетов, Андре де Шовиньи, в присутствии епископа Гилберта Рочестерского и королевы Алиеноры: Андре брал в жены ту самую Денизу, отцом которой был Рауль де Деоль и которую некогда так заботливо охраняли из-за чрезвычайной озабоченности отца, а ныне вдову Бодуэна де Ревера, ставшего тогда ее супругом. Она унаследовала домен Шатору с его совладениями в Берри.

Потом, не теряя из виду забот, связанных с предстоящим крестовым походом, Ричард оценил состояние всей королевской казны, унаследованной от отца: результаты учета хронисты оценивают по-разному: 90 тысяч ливров золотом и серебром, по Бенедикту, или более ста тысяч марок, согласно Роджеру Ховденскому, причем второй летописец был более внимателен к начальному периоду этого царствования.

Пока продолжались приготовления к коронации, Ричарду пришлось решать и более запутанные дела, в частности тяжбу, возникшую в связи с возведением своего брата Джеффри в архиепископы Йоркские. Об этой тяжбе мало что можно сказать определенного, кроме того, что она так и осталась не совсем улаженной, хотя каноники собора в Йорке уже избрали Джеффри на кафедру и торжественно интронизовали. Но из-за двойного сопротивления архиепископа Губерта Готье и королевы Алиеноры, которая не любила этого бастарда своего мужа, статус Джеффри оставался несколько сомнительным. 29 августа Джон обвенчался с Эйвис (Изабеллой) Глостер, и повторилась уже знакомая нам ситуация — церемония дала случай царственному брату жениха осыпать последнего своими щедротами: Ноттингем, Уоллингфорд, Тикхилл и многие английские замки с их доменами присоединились к материковым владениям младшего брата, пожалованным прежде.

Венчание Ричарда на царство свершилось 3 сентября 1189 года в Вестминстере; как и подобало, он принял освящение от архиепископа Кентерберийского, которому помогали Готье, архиепископ Руанский, Иоанн, архиепископ Дублинский, архиепископ Трирский, которого звали Фульмар или Формаль (точно неизвестно), святой епископ Гуго Линкольнский и почти все прелаты Англии, как епископы, так и аббаты, в том числе предстоятель из Риво и настоятель монастыря Сан-Дени во Франции аббат Гуго Фуко; не менее впечатлял и кортеж из баронов, в котором были заметны не только брат короля Джон, ставший графом Мортэнским и Глостерским, но также Роберт Лестерский, который совсем недавно был в ссылке, Гийом ле Марешаль, ставший, благодаря браку, графом Стригилским, король Шотландии с братом Дейвидом, графом Хантингдонским. Из числа служивших отцу нового короля выделялся бывший юстициарий Англии Ренуф де Глянвилль, обласканный Ричардом, несмотря на рвение, с которым он надзирал за королевой Алиенорой во время ее опалы, до тех пор, пока ей не была предоставлена резиденция. Короче говоря, «едва ли не все аббаты, приоры, графы и бароны Англии при сем присутствовали», как замечает Роджер Ховденский.

Что и говорить, церемония весьма пышная. Ее с репортерской точностью, во всех деталях, зафиксировал для нас один из хронистов, Бенедикт из Питерборо. Не будь Ричарда, мы, быть может, мало что знали бы об английском обряде венчания на царство: похоже, что текст Бенедикта был первым описанием этого ритуала.

Итак, епископы, аббаты и клирики, по большей части в пурпурных шапках, с крестом во главе шествия, со свечами и кадилами, двинулись чередою ко вратам королевских палат и там, приняв Ричарда, ввели его в Вестминстерскую церковь и проводили к алтарю; торжественное шествие сопровождалось песнопениями. Во главе шли клирики в белых облачениях, неся святую воду, крест, свечи и кадила. Потом шли аббаты, за ними следом епископы. Их сопровождали четыре барона, которые несли канделябры со свечами.

Далее шествовал Жан ле Марешаль, неся в руках две большие шпоры из королевской сокровищницы. Подле него шел Жоффруа де Люси и нес королевскую скуфью.

За ними двигались два графа — Гийом ле Марешаль, граф Стригилский и Уильям, граф Солсбери. Один из них, Гийом ле Марешаль, нес королевский скипетр, вершина которого была увенчана золотым крестом. Второй, Уильям, граф Солсбери, нес королевский жезл, с голубем на вершине.

Вслед за ними шли три графа: Давид, брат короля Шотландии, граф Хантингдонский, Роберт, граф Лестерский, и, посредине, Джон, граф Мортэнский и Глостерский; они несли три меча с золотыми украшениями из королевской сокровищницы. Следом шли шесть графов и баронов, которые несли столик с королевскими инсигниями и облачениями.

Шествие замыкал Уильям де Мандевилль, граф Омальский и Эксетерский, с золотой короной в руках. Наконец появился сам Ричард, герцог Нормандский; по правую руку от него находился Гуго, епископ Даремский, по левую — Регинальд, епископ Батский. Над Ричардом несли шелковый полог. Затем вся процессия вошла в храм и остановилась около алтаря. Воображению представляется безмолвное, но торжествующее присутствие королевы Алиеноры, которая и устроила коронацию, предусмотрев все подробности церемонии…

Когда же все присутствующие предстали пред алтарем, Ричард обратился к собранию лицом и перед всеми, архиепископами и епископами, аббатами, графами, баронами, клириками и народом, произнес три присяги: он поклялся и дал обет пред святым Евангелием и многими мощами святых посвятить все дни жизни своей мирному, честному и благоговейному служению Богу и святой церкви и исполнению всего, что они повелевают или соблаговолят повелеть ему. Затем он поклялся творить праведный суд вверенному ему народу. Наконец, он поклялся истреблять дурные законы и извращенные обычаи, буде таковые отыщутся в его королевстве, и охранять добрые. После чего он сбросил одежду, оставив на себе лишь прикрывавшую плечи сорочку да кальсоны. Стопы его вдели в златотканые сандалии. Архиепископ вложил в правую руку его скипетр, а в левую — королевский жезл.

Затем Балдуин, архиепископ Кентерберийский, произнеся подобающие случаю молитвы, трижды нанес на тело святое миро, помазав голову, плечи и правую руку короля. На голову Ричарда были возложены плат из освященного льна и поверх его скуфья. Затем он облачился в царственные одежды, надел тунику и подрясник-далматику, после чего архиепископ вручил ему меч, дабы он мог преследовать врагов Церкви. Затем два графа закрепили на ногах его золотые шпоры из королевской сокровищницы, и, наконец, король вновь облекся в плащ.

Ричарда подвели к алтарю, и архиепископ призвал его именем Божиим принять все эти почести в знак соблюдения принесенных им обетов. Ричард отвечал: «Помощию Божией да сохраню я все сие во всей вере благой».

И взяв корону с алтаря, он передал ее архиепископу; архиепископ же тотчас увенчал ею голову Ричарда. По правую руку короля встал епископ Дарема, по левую — Регинальд Батский. Эти Два епископа повели затем Ричарда к королевскому престолу; впереди шли вышеупомянутые свещеносцы и меченосцы с тремя мечами. Затем началась воскресная литургия. По ходу мессы два епископа принесли к престолу Святые Дары.

После завершения мессы и совершения всех полагающихся обрядов те же епископы, один справа, второй слева от короля, вывели его, увенчанного короною и со скипетром в правой руке и королевским жезлом в левой, из церкви и проводили до палат. Затем вся процессия прошла на хоры. Король тем временем освободился от короны и королевских риз и, возложив на свою голову более легкую диадему и облачившись в приготовленные для него одежды, направился на трапезу; архиепископы, епископы, аббаты и прочие клирики воссели с ним за стол, каждый на свое место, сообразно сану и достоинству. Графы, бароны и рыцари воссели за иные столы, и началось славное пиршество.

Мне, не юнцу и не невежде,

Знавать не доводилось прежде

Учтивости, столь неподдельной,

В торжественности беспредельной

Дворца, где все в прекрасном зале

Три дня, три ночи пировали,

Король же каждому барону,

Вознаграждая верность трону,

Удел и вотчину вручал.^[30]

Вышеописанное великолепное торжество, к сожалению, оказалось омрачено весьма зловещим эпизодом. Накануне король запретил кому бы то ни было из евреев, будь то мужчина или женщина, присутствовать на обряде венчания на царство; предосторожность вовсе не лишняя: во всякой разгоряченной толпе возможны беспорядки, а народу по столь великому случаю в изобилии раздавали мясо и вино. Однако, несмотря на запрет, многие из богатых евреев захотели прийти на коронацию. Дворцовая стража, действуя на свой страх и риск, принялась наводить порядок. Бенедикт из Питерборо сообщает о побоях и ранениях, в том числе и смертельных. Так, он рассказал о некоем Бенедикте, еврее из Йорка, который, будучи избит, почувствовал себя при смерти и попросил его крестить… Сверх того, лондонские горожане, услыхав о случившемся у врат Вестминстера, напали на дома евреев в городе: одних убили, а у других спалили жилища; евреи обратились в повальное бегство: некоторые из них пытались укрыться в лондонском Тауэре, другие — у друзей.

На следующий день после коронования король Ричард, узнав о произошедшем, послал в город стражников. Несколько виновных были схвачены и подвергнуты допросу. Троих из них, по приговору суда, повесили: одного за грабеж, двух других за поджог. Кроме того, король допросил крещеного еврея, потребовав у него ответа на вопрос: действительно ли тот стал христианином? Последовал отрицательный ответ. «Как это может быть?» — обратился Ричард к архиепископу Кентерберийскому. «Коль не стал сей человеком Божиим, знать, остался он человеком диавола», — ответил не раздумывая архиепископ. И в самом деле, продолжает хронист, тот, который стал было христианином, вернулся к закону иудейскому. Король Ричард затем разослал гонцов и свои послания по всем графствам Англии с запрещением налагать руки на евреев и предписанием для них королевского мира.

День 5 сентября был посвящен принятию присяги на верность: сначала королю присягнуло духовенство: архиепископы, епископы, настоятели монастырей, затем присягали графы и бароны земли английской.

Но уже очень скоро Ричард Первый, король Англии, вспомнил о своем великом замысле и вновь стал печься только об одном: о походе в Святую землю. Это и стало главным содержанием и как бы эмблемой всего его царствования. Стоило ему помазаться на царство, как все действия, которые он мог предпринять уже как король, имели своей целью осуществление этого заветного замысла и тем самым исполнение обязательства, принятого в свое время его покойным отцом и им самим перед рядом сменявших друг друга пап, тревожившихся об участи Иерусалима, особенно после того, как Святой Град вновь оказался в руках неверных. Так что, вернувшись после коронации в свои поместья, бароны «нимало не успели вновь обжиться».

Ибо король, всех поименно

Призвав, велел им непременно

Припомнить прежние кочевья…

Чтоб поскорее корабли

Уйти к Святой земле смогли…

Король спешил составить флот:

Превыше царственных забот

Паломничество — лишь о нем

Он грезил ночью, думал днем.

И слал во все края гонцов,

И звал в дорогу удальцов:

Гасконь, Нормандию, Анжу,

Бургундию и Пуату,

Берри и все свои уделы

Подвиг он на святое дело.

Так поэт Амбруаз, который оставил нам подробнейшее описание экспедиции, позволяющее проследить ее ход от начала до конца, описывал озабоченность короля, понимавшего, что его ждет за морем, — ведь Ричард знал, что сталось с участниками прежних крестовых походов, будь то бароны или простолюдины.

Намерение покинуть королевство подразумевало, среди прочего, и необходимость учредить администрацию, которая могла бы заменить королевскую власть. Стоит потому присмотреться, как именно Ричард тогда назначал юстициариев — так именовались судьи, возглавлявшие выездные суды с расширенными полномочиями. Ренуф де Глянвилль, исполнявший эту должность, попросился в отставку, ссылаясь на преклонный возраст и усталость; в то же время он попросил у короля разрешения присоединиться к походу в Святую землю, против чего король не возражал. На освободившееся место Ричард назначил двоих: епископа Даремского Гуго и Уильяма Мандевилля, графа Омальского. Немного погодя он назначил Жана, брата Гийома ле Марешаля, хранителем и приемщиком доходов в Палате Шахматной доски, иными словами, главным казначеем королевства. Впрочем, Жан не засиделся на этой должности. Несколько позже, прежде чем покинуть Англию, король выбрал в канцлеры Уильяма Лонгчампа, епископа Илийского, о котором еще будет случай поговорить.

Своему брату Джону Ричард поручил подавить бунт Рис-ап-Гриффина, объявившего себя королем Южного Уэльса. Вскоре бунтовщика удалось привести к повиновению; Ричард, впрочем, отказался его принять. Но более всего времени и сил отнимала у него обширная ревизия, которую он затеял, надеясь увеличить свои доходы. Теперь все бальи и прочие судейские чиновники, виконты и другие представители короля в подвластных тому землях отчитывались перед своим сувереном. В самом деле, задуманный поход не мог состояться без многочисленного и хорошо оснащенного флота; нужны были также кони, а главное, люди, которым (пусть даже они отправились в поход добровольно) надо платить жалованье, давать пищу и т. д. Так Ричард додумался до торговли должностями, став, быть может, первым монархом, которому подобное пришло в голову. Механизм оказался простым: король вызывал бальи или виконта и требовал денег, а тех, которые не могли откупиться, велел бросать в темницу. По крайней мере так поступал он с теми чиновниками, которые особенно ревностно служили его отцу, тем самым еще раз («Да-и-Нет»!) изменяя линию своего недавнего поведения на противоположную. «И все пошло у него на продажу, равно должности, владения, графства, виконтства, замки, города, промыслы и иные подобные вещи», — замечает Бенедикт из Питерборо. Епископы не избежали общей участи. Гуго Даремский покупает навеки для себя и своей церкви сначала домен, потом все графство Нортумберленд со всеми его замками и имениями. Передав же в пользование короля еще тысячу марок серебром, епископ решил, что с короля, пожалуй, будет довольно, и постарался снискать расположение Ричарда, заявив, что помнит о своем обете идти в Иерусалим. Король тем удовлетворился. Тогда Гуго отправил послов к папе, чтобы понтифик тоже узнал о его обете и смог по достоинству оценить усердие столь ревностного архиерея.

* * *

Остаток сентября прошел для Ричарда в переговорах о различных сделках и распродажах. Джеффри, епископ Винчестерский, купил два добрых манора; Самсон, аббат монастыря Святого Эдмунда, приобрел манор в Милденхолле, утверждая, будто тот всегда служил его монастырю, и уплатил за это тысячу марок; Уильям Лонгчамп, епископ Илийский, как утверждали, внес три тысячи фунтов серебром за пожалование ему должности канцлера, иными словами, купил пост министра юстиции. «В самом деле, — писал об этом Ришар де Девиз, — король со многим усердием облегчал бремя всех тех, кого несколько отягощало их серебро, жалуя всякому по его вкусу должности и владения». «Я бы и Лондон продал, найдись на него покупатель», — признавался король. Если верить Бенедикту из Питерборо, Ричард собрал огромную казну, в которой, похоже, было больше серебра, чем у любого из его предшественников.

До сих пор Ричард жил главным образом в Нормандии или в Аквитании. Он едва знал свой островной домен и видел в нем прежде всего источник доходов. И в самом деле, хозяйство Англии развивалось и росло, чему немало способствовали порядки, навязанные пусть твердой и грубой, но зато бесспорно умелой рукой Генриха II. Страна, которую отец Ричарда принял в состоянии полной анархии, была поставлена под надзор юстициариев и окружных судей, а те умели добиваться мира и согласия, потребных для извлечения доходов, завершавших свой путь в сокровищницах Палаты Шахматной доски.

Нельзя тем не менее не упомянуть здесь и о той зловещей картине, которую увидел в английских городах Ришар де Девиз, — впрочем, поостережемся принимать его свидетельство за чистую монету, хотя и оспаривать его вряд ли стоит: автор говорит не от своего имени, но вещает устами некоего старого английского еврея, который уговаривает своего молодого французского единоверца перебраться в Англию. Эту последнюю он расписывает как благоденствующую землю, где, выражаясь библейским языком, «течет молоко и мед»¹. «Как будешь в Англии, смотри, если в Лондон попадешь, советую побыстрее убираться оттуда; уж очень не нравится мне этот город. Там полно людей всякого рода и от всех народов, которые только есть под солнцем, и всяк со своими пороками и своими нравами. Нет только вполне невинных; вот квартал, где если чем и богаты, так это всякой прискорбной скверной; а следующий и того лучше, там уже, считай, совсем отпетые злодеи. Я помню, кому это все говорю, не думай, — продолжает он, — знаю, что у тебя поболе будет, чем это обычно бывает в твоих летах, и горячности духа, и свежести памяти и даже довольно, чтобы умерять то или другое, осмотрительности, а она-то и делает человека рассудительным. Не страшит меня и то, что мне, тем паче тебе, не с кем там иметь дело, кроме разве что людей, живущих дурно; ибо нрав вырабатывается в общении с другими, так что с кем поведешься, как говорится… Ладно, ладно. Поезжай в Лондон. Эх, да что там! можешь мне верить: сколько ни есть всякого зла и разной злобы в мире, незачем искать их, рыская по всем краям всех частей света, ибо все это вместе и сразу ты найдешь в одном-единственном городе». И старший перечисляет все ужасы, очевидцем которых он был: игры в кости, балаганы, театры, кабаки, торговцы всякого рода соблазнами.

Далее этот псевдоеврей со знанием дела пускается в пространное перечисление: «Гистрионы, продавцы девочек, евнухи, гараманты^[31], волокиты, педофилы, педерасты, содомиты, бродяги, торговцы зельем, паразиты, гадалки, отравители, лунатики, волхвы, мимы, нищие, шуты, и всяким таким отродьем кишат те места. Так что, коли не желаешь соседствовать с тварями, всякой мерзости преисполненными, не селись в Лондоне. Про людей ученых или религиозных или евреев я, конечно, не говорю, хотя, коль уж речь о жизни рядом с людьми дурными, то позволю себе остаться при своем мнении, а оно таково: и им в подобных обстоятельствах весьма затруднительно быть и оставаться совершенными».

После этого урагана обличительства наш еврей переходит к обзору главных городов королевства: «Как соберешься в Кентербери, смотри, можешь сбиться с пути… Да и стоит ли тратить силы на дорогу? Все, что там есть, посвящено одному только обычаю, и только его там все с некоторых пор усердно блюдут, почитая словно бы какого-то бога — это прежнего архиепископа Кентерберийского, значит — и до того эти люди доходят, что умирают средь бела дня от нехватки хлеба, лишь бы остаться в праздности». Еврей намекает на запрудивших город многочисленных паломников, пришедших поклониться «святому Фоме Мученику» (Томасу Бекету). «Рочестер и Чичестер не более чем невзрачные местечки, и непонятно, почему они зовутся городами… Оксфорд с трудом дает жить своим обывателям, уж и не знаю, чем они кормятся. Эксетер питает одним и тем же кормовым зерном и людей, и вьючный скот. Бат выстроен среди ущелий, в самых их низинах, и потому дышит грязным воздухом и сернистыми испарениями, проникающими на поверхность земли из выходов преисподней. Не стоит тебе искать обитель в городах сверхперенаселенных, каковы Вустер, Честер, Херефорд, к тому же эти валлийцы малопочтенны и никогда не бывают почтительными. Йорк переполнен шотландцами, и хотя это вроде бы человекоподобные существа, однако гомункулы сии весьма зловонны и бесстыдны. Или и его почвы всегда гнилостны по причине болот, кои суть его окрестности. В Дареме, Нориче или Линкольне слишком мало богатых людей, тебе подходящих, и не слыхать французской речи; в Бристоле нет никого, кто бы не был или не оставался бы мылоторговцем, а известно ведь, что французы почитают мылоторговцев примерно так же, как пачкунов; а вне городов и укрепленных мест нет, в сущности, никаких жителей, кроме грубой деревенщины; во всякое время ты вправе полагать таковой людей из Корнуолла, ибо их считают примерно тем же, чем во Франции числятся фламандцы (!); хотя область, ими населенная, сама по себе весьма богата, по причине обильных рос с небес и плодородности земли. Впрочем, как ни судить о местах, где можно искать чего-либо доброго, такового во всех упомянутых много меньше, чем в одном-единственном городе: это Винчестер».

И вслед за этим наш еврей пускается в безмерные славословия городу Винчестеру, «Иерусалиму евреев»: «Лишь здесь воистину наслаждаются постоянным миром и нерушимым спокойствием, ибо град сей есть подлинное училище благого жития и истинного добронравия; тут доподлинно обретешь людей в человеках; тут достанешь хлеб и вино воистину почти за ничто, ибо в городе этом монашествующие преисполнены кротости и милосердия, чиновники же судят справедливо, щедры и добродушны, граждане преисполнены веры и чрезвычайно просвещены, женщины прекрасны и целомудренны, и малого недостает мне самому, чтобы отправиться туда и зажить по-христиански там, христианином среди этих христиан: вот куда, вот в какой город советовал бы я тебе отправиться, в сей град среди городов, который есть мать им всем и лучше их всех». Насколько достоверно и сколь искренно это живое и очень неравнодушное к современной автору Англии описание? Едкая его насмешливость как бы говорит: понимайте, как знаете, догадывайтесь сами. Что ж, этот Ришар де Девиз был монахом обители Святого Суитина, находящейся именно в Винчестере. Ту же иронию мы находим и в его рассказе об избиениях евреев; правда, здесь его юмор приобретает жуткий, кладбищенский оттенок — но при этом автор не упускает случая подчеркнуть, что в Винчестере, где принято вести себя «цивилизованно», как подобает «просвещенным гражданам», никаких гонений на евреев в те дни не было.

* * *

Если Ричард и питал какие-то чувства к Англии, то они, во всяком случае, не могли удерживать его на острове. Какое-то время ушло на улаживание запутанных дел его брата Джеффри, епископа Йоркского, но здесь так и не вышло ничего путного, и Ричард решил пока отстраниться. Свои французские заботы король попытался переложить на плечи Гийома де Мандевилля, а сам непрестанно думал о близящейся экспедиции на Ближний Восток.

Примерно тогда же он принял Ротру, графа Перша, прибывшего к нему для обсуждения приготовлений короля Франции: Филипп Август на собрании в Париже поклялся приложить все старания и прибыть на Пасху в Везеле, дабы, по уже прочно установившемуся обычаю, отправиться в Иерусалим именно оттуда. Филиппа интересовали намерения короля Англии и его баронов на этот счет, а также место и время возможной встречи двух королей. Ричард созвал такое же собрание в Лондоне, и бароны пообещали прибыть в Везеле к 1 апреля.

В том же ноябре в Дувр явился кардинал Жан д'Ананьи, папский легат. Ему устроили торжественную встречу в Кентербери, где легат стал судьей в споре между архиепископом Балдуином и монахами Свято-Троицкого аббатства; тяжбы эти, впрочем, к его прибытию поутихли. Сам король Ричард несколько раз присутствовал на службах в Вестминстере, в храме Святого Эдмунда, где принимал участие в праздновании дня памяти этого святого. Затем он также прибыл в Кентербери для разрешения упомянутого спора. Король решил отменить выбор некоего Роджера Норрея в качестве настоятеля. После переговоров с прелатами и аббатами Ричард и Алиенора добились смещения того, кто не был угоден монахам, и переместили его в аббатство в Эвешаме. Ричард действовал в обычном для себя духе, заботясь прежде всего о мире и спокойствии, которые должны царить на острове во время его отсутствия.

Вскоре, в декабре, в Кентербери приехали для присяги король Шотландии Уильям с братом Давидом. После торжественной церемонии король Англии передал гостям замки в Роксборо и Берике. Он согласился даже на то, чтобы освободить их наследников от всякой вассальной зависимости и подданства в отнош