Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал. 2 страница

Свернули направо, и на нашем пути возник магазин, прилепленный к кирпичной пятиэтажке. Вывески на нем не было. Да и зачем, когда весь магазин просматривается через огромные витрины и хорошо видно, стоит туда заходить или нет. В городе его называли по-разному: стекляшка, аквариум, иногда бородавка.

– Надо и на зубок что-то взять, – рассудил Снетков.

Внутри стекляшки у одного из отделов стояла глухо ворчавшая очередь. Отоваривали талоны на сливочное масло, давали по 400 граммов. Продавщица огрызалась по поводу замечаний на недовес.

– Во, – обрадовался Снетков, – то что надо! – Он указал кивком в сторону рыбного отдела. Часть прилавка-холодильника занимали стеклянные трехлитровые банки с зелеными помидорами, вторую часть – выложенные в форме пирамиды баночки с килькой.

– Слушай, – обратился ко мне Василь, кивая на помидоры, – как ты думаешь, чего они их зелеными закатывают?

Я пожал плечами:

– Может, созревать не успевают?

– Слаб ты, Алекс, в экономике. Тут ведь безотходное производство. По таким „ягодкам“ и в сапогах можно ходить – им ничего не сделается. А в нормах списания на давку при транспортировке про цвет ничего не сказано. Кому-то удобно и вольготно жить в этой стране вечнозеленых помидоров!

Мы взяли две банки кильки, половинку хлеба и подошли к молочному отделу. Недружелюбные старушки, жаждущие намазать масло на булочку, на нашу просьбу отпустить штучный товар без очереди громко забубнили:

– Им бы только рожи залить!

– Не рожи, а морды!

В отличие от бабулек, продавщица отнеслась к нам более лояльно. По ней было видно: бабки ее достали, а мужиков она любит. Мы отоварились тремя плавлеными сырками. Сырки были явно не первой свежести, чуть затвердевшие, и назывались „Дружба“. В этом я увидел знак свыше: именно такой твердой и долговечной должна быть наша дружба.

Тут в магазин вошла блондинка в спортивном костюме с большой буквой „Д“ на груди. Я и раньше где-то ее видел – яркая, эффектная, запоминающаяся. Даже у мужиков с ослабленным зрением на таких взгляды останавливаются, а у меня со зрением тьфу-тьфу-тьфу… Я тронул Снеткова за локоть:

– Слушай, давно уже приметил вон ту с приятными формами. Вот какие кадры у нас за „Динамо“ выступают!

Василь, скосив на нее глаза, улыбнулся:

– Когда я года два назад к ней клеился, она тоже в такой куртке ходила. И знаешь, что она мне сказала? Что буква „Д“ означает девушка.

– И что, она еще до сих пор?..

– Не думаю, – рассовывая сырки по карманам, ответил Снетков, – скорее всего, теперь это „Д“ означает дама. Или еще короче – дам.

– Циник!

Снетков заулыбался. При выходе из магазина мы еще раз взглянули на блондинку, унося хоть какое-то приятное впечатление от этого заведения. У меня все больше появлялось ощущение праздника, и я чувствовал, что этот праздник продлится долго.

По пути Снетков успел просветить меня относительно Степы Пчелкина, хозяина однокомнатной квартиры, куда мы направлялись. По его словам, он был незаурядной личностью, талантливым журналистом, непонятым проходимцами с партийными билетами. На скромную холостяцкую жизнь Степа подрабатывал небольшими статьями в местной газете, а по ночам сторожил автостоянку.

– У него постоянно болит душа, – заключил краткий рассказ Снетков, – но не настолько, чтобы его можно было записать в душевнобольные…

На мое запоздалое замечание по поводу того, что без предупреждения ходить в гости не очень удобно, Василь меня известил:

– В отличие от людей, которые живут ожиданием приглашения, я всегда прихожу в гости неожиданно!

Двор кирпичного четырехэтажного дома постройки начала 60-х годов был окружен покосившимися сараями. Он показался мне тесным и мрачным. Несколько оживляли этот урбанистический пейзаж густые заросли запыленной сирени и пара желтеющих березок. Две ветхих бабульки на скамейке у подъезда рассказывали друг другу региональные новости: что им приснилось, с какой ноги они встали, что поели и что у них сегодня болит. При нашем появлении они сразу примолкли и проводили нас до входа в подъезд подозрительными взглядами – мало ли воров да насильников кругом, пусть даже похожих на приличных людей. Вчера вон каких упырей в передаче „600 секунд“ показывали.

На втором этаже мы остановились перед деревянной неокрашенной дверью, на которой рукой юного грамотея было выведено: „Здесь живет предурок!“

– У гениев мышление очень часто противоречит здравому смыслу, и потому нас часто записывают в идиоты, – пояснил Снетков, нажимая на кнопку звонка.

Я не понял, шутит он или нет, а главное – кого конкретно имеет в виду.

 

 

В ГОСТЯХ У ГЕНИЕВ

 

После третьего настойчивого звонка дверь открылась. Перед нами возникло частично недобритое недовольное лицо хозяина. Его взгляд переместился с меня на моего спутника, и вытянутая физиономия очень медленно стала изменяться: приняла сначала нормальный вид, а потом озарилась радушной улыбкой. Я такое в жизни видел впервые.

– Василь! Какими судьбами! А мы тут субботние чтения организовали, – все еще загораживая проход, сообщила физиономия. – Тут Юра Гвоздев и Слава Партии пришли, пива принесли.

– Ладно, ладно, – сказал Снетков, – ты что, так и будешь нас час на пороге держать? – Он бесцеремонно отодвинул хозяина к стене, бросил мне на ходу, что разуваться не надо, и направился прямо в комнату.

– Ну что, творцы бессмертного, – без какого-либо приветствия бесцеремонно провозгласил Снетков, – принимайте пополнение. Знакомьтесь – Алекс. Не знаю, пишет он или нет, но оценить ваши творения реально сможет.

В прокуренной комнате со столом в центре сидели двое. Один был худощавым, с бледным лицом и пытливым цепким взглядом, другой в противовес первому был плотным, налитым, с добродушной улыбкой на лоснящемся лице – ну вылитый колобок.

– Юрий Гвоздев – представился первый, встав и протянув мне руку. Я почувствовал твердую ладонь, как будто отшлифованную каким-то инструментом. Сидя на диване, он не показался мне таким высоким. Видимо, все дело было в его длинных ногах. Он зафиксировался у меня в мозгу как длинноногий.

– Очень рад, очень рад! Вячеслав Добровольский – представился второй и протянул свою мягкую руку с пухлыми пальцами. – Они тут мне все время подпольные клички дают, потому что я не обидчивый.

– А это наш гостеприимный хозяин Степа Пчелкин, – представил мне Снетков появившуюся со стороны кухни недобритую физиономию в тельняшке и спортивных штанах с пузырями на коленях. И без какой либо паузы вопросил: – Итак, что у нас на повестке дня?

Видно было, что Василь здесь частый гость, давно знает всех присутствующих и явно берет бразды правления в свои руки:

– Степа, у тебя картошка есть?

Хозяин невнятно кивнул.

– А у нас килька есть, а к кильке ее любимая среда обитания, – Снетков выставил на стол две бутылки. – Стаканы только ополосни от портвейна, а лучше с содой помой. Слава тебе поможет. А мы пока стол подготовим.

Все было быстро принято к исполнению. Пока мы убирали со стола какие-то книги, брошюрки и исписанные бумаги, Снетков продолжал знакомить с обстановкой.

– Поэты, Алекс, они как дети. Их всякие житейские тонкости, – он провел пальцем по серванту, – да и толстости в виде многослойной пыли не задевают. Им главное что? Чтобы их понимали, ценили, уважали, а в абсолюте – восхищались. Вот, правда, Юра у нас решил на чистый воздух сбежать, строит свою крепость в диких местах, подальше от этой пыли, грязи и коммунистического идиотизма. Когда новоселье-то?

– Материалы кончились, – хмуро сообщил длинноногий, – всего три доски осталось. Теперь уж до весны. Может, к следующей осени справлюсь.

– Под каким девизом пройдет наш сегодняшний праздник? – поинтересовался вернувшийся из кухни Добровольский.

Василь хмыкнул:

– Все-то тебе лозунги да девизы.

– Выпивка без торжественной части теряет свой воспитательный смысл, – возразил Добровольский.

– Вот зануда! Ладно, предлагаю отпраздновать день независимости от алкогольной зависимости! Устраивает?

– Вполне, – Колобок тихо засмеялся, смачно потирая свои пухлые ручки. – Мужики, а давайте завтра в баню сходим. С утра там парок обалденный! Гарантирую сказочное наслаждение!

– Кто про что, а вшивый про баню, – проворчал Гвоздев. – В баню сейчас одни лентяи ходят, кому чесаться лень.

– В народе говорят: сделал дело – вымой тело. Это тебе, безработному, можно раз в три месяца мыться. А мы не только стихи пишем, но и пашем, – Колобок махнул рукой и проследовал на кухню, видимо, на разведку.

– Как же, как же, знаем, как пашем… и нашим и вашим, – проворчал вслед ему длинноногий.

 

ЗАСТОЛЬЕ

 

Из кухни настойчиво стал проникать запах вареной картошки, и было видно, что предстартовое настроение никого не обошло. К кильке и сыркам уже прибавились соленые грибы, приправленные маслом и лучком. Стол был простым, но возбуждающе привлекательным. Из кухни появился хозяин, неся в двух руках алюминиевую кастрюлю с дымящейся картошкой и на ходу декламируя:

– Все к столу, все к столу! Хватит всем нести хулу!

– Вот так он и упражняется, – пояснил мне Снетков, – и, что самое интересное – иногда рождаются шедевры местного уровня. Наливай!

После исполнения команды Василь оглядел присутствующих и, повернувшись ко мне, провозгласил:

– Ну что, Алекс, в простонародье Алексей, давай поднимем бокалы за твою прописку в нашем коллективе, – он элегантно держал граненый стакан у самого донышка, – тем более что ты угощаешь.

Все по очереди стали чокаться со мной разными по объему и прозрачности стаканами. Поэтому звук от их поочередного столкновения получился переливистым. Выпили.

Степа, смакуя водку небольшими глотками, задумчиво произнес:

– Что-то водочка какой-то соляркой шибает.

– Да это не от нее, а от тары, – пояснил Снетков, –нам ее Ванятка добывал своими рабочими мозолистыми руками, а так бы мы часа через полтора у вас нарисовались. И вообще, всем вам, поэтам, поближе к массам надо держаться, а то закупорились, бумагу мараете, а там народ с алкоголем борется. Эстеты, понимаешь, нашлись! Вы же совсем не знаете, чем народ дышит и чем от него пахнет!

– Я, например, знаю, чем вокруг меня народ дышит и даже что его душит, – прожевав кусочек сыра, возразил Колобок и с пасофом продекламировал:

Меня душил тройной одеколон,

А я душил тем запахом округу!

– Лучше бы ты каждый день в баню ходил, чем такой дрянью мазаться, – проворчал длинноногий.

– Я где-то читал, что „Тройной“ был любимым одеколоном Наполеона, – вставил я, – он даже ванны с ним принимал.

Все заинтересованно посмотрели в мою сторону. Мне показалось, Снеткову стало приятно, что я так легко влился в дискуссию.

– Юра, – кивнул на бутылку Снетков, – распредели на два тоста: за хозяина и ответное слово новобранца.

Выпили за хозяина и за теплый прием, оказываемый одаренным личностям. Снетков попросил Степу прочесть хотя бы четыре строчки. Тот продекламировал:

Вместо премий и наград

Все меня пинают в зад.

Слышу жалобу от зада:

– Мне таких наград не надо!

Все захлопали, а Снетков выразил соболезнование автору и отдельным частям его тела:

– Да, Степа, с таким талантом ты не вписываешься в эту умирающую страну, тебя так и будут пинать, пока страна не перестроится. Сам знаешь: сколько времени строят, столько обычно и перестраивают, – лет семьдесят, значит. Крепись, если хочешь дожить до всеобщего признания.

– Василь Петрович, тут до двухтысячного дотянуть бы, посмотреть, что там, в третьем тысячелетии, нас ждет.

– Каждой семье отдельная квартира! Вчера этот вопрос обсуждали, – бодро вмешался Добровольский, – представляете, сколько домов надо построить…

– Проще половину из очереди закопать, – подхватил Гвоздев, – на это упор и сделают!

– Юра, не надо о грустном, – прервал Снетков, – мы и без твоей революционной агитации точно так же думаем. Ну а с Подливо-Добровольским ты можешь вести воспитательную работу в индивидуальном порядке.

– Ну вот, опять новые прозвища ко мне лепить начали, – обидчиво вставил Слава.

– Ничего обидного, у тебя же пиво раньше всех заканчивается, ты всегда просишь подлить. Это всего лишь констатация факта. Мужики! На жизнь надо смотреть шире и видеть в ней не только плохие, но и хорошие стороны, это особо тебя, Юра, касается.

– А я что? Я просто любознательный, – проворчал Гвоздев, – мне даже очень широкий взгляд по зубам. Вот, например, интересно: если к двухтысячному году они каждой семье по отдельной квартире обещают, а что же они всем пообещают к трехтысячному?

Добровольский с задумчивым видом произнес:

– А правда интересно, неужели и тогда будут партии, выборы, обещания?

Все засмеялись, а Гвоздев, отечески похлопав Славу по плечу, заверил:

– Обещать будут всегда, и партии будут, может, не такие, а любителей пива, например, или любителей женщин. Вот только КПСС не будет точно!

– А кому-то ведь эта партия была родной и любимой, она кормила и одевала, – вставил я.

– И народ ее „чтил“, – поддержал Снетков, – даже стихи посвящал:

Нам солнца не надо – нам партия светит,

Нам хлеба не надо – работу давай!

В стаканах снова забулькало. Глаз у Юры был действительно точный, водка была разлита четко. Последние несколько капель Юра вытряс в свой стакан, пояснив, что это положено разводящему – за справедливость.

Мне предстояло сказать ответное слово. Все ждали от меня чего-нибудь оригинального и в тему. После пары благодарных фраз я решил проверить на новых приятелях свои творческие потуги. Не признаваясь в авторстве, свалил на народ:

Один сказал тут, между нами:

– Из искры возгорится пламя!

Их высекали сотни, тыщи! –

Теперь живем на пепелище.

– Вот у кого надо брать уроки, – под одобрительный шумок коллектива заявил Снетков, – народ у нас гениален и неповторим! Давайте за наш народ, который гнут и ломают, а он гнется-гнется, а потом возьмет и распрямится! Я в него верю!

После такой оценки своего творчества под псевдонимом „ народ “ я успокоился и стал чувствовать себя свободней.

Юра достал гитару и, глядя на недоеденную банку с килькой, перевел разговор в новую плоскость:

– Эх, а раньше мы шпротами закусывали…

Все вдруг притихли, каждый вспомнил о своем золочено-серебряном прошлом. Смачно причмокнув и запустив в рот вслед за огненной слезой последний грибок, Добровольский начал раскланиваться. Ему надо идти готовиться к завтрашнему дню, созвониться с бригадой заядлых парильщиков, распределить обязанности. Но я интуитивно почувствовал, что Слава здесь был последним звеном, недолюбливал Гвоздева и Снеткова, тайно завидуя их смелости в суждениях и стихах.

Мы прослушали несколько новых поэтических пассажей хозяина квартиры. Стихи были среднего уровня, но под пиво прошли нормально.

За окном начинало темнеть, напитки закончились, и потому все решили сегодняшнее заседание считать закрытым. Гвоздев остался, а мы отчалили.

У подъезда сидели все те же бабки. На шляпках у них красовались желтые листья с соседней березы – было ясно, что они с поста еще не снимались. Примолкнув, старушки вновь проводили нас подозрительными взглядами.

– Ты куда? – спросил Снетков.

– На вокзал, я ж живу за городом в поселке кирпичного завода.

Снетков пошел меня проводить, и до отхода электрички мы обсуждали нашу несуразную жизнь в период безвременья. Я рассказал Василю, как меня найти, и пригласил его в гости.

 

 

МОИ ЖИЗНЕННЫЕ КОЛЛИЗИИ

 

В этом городке я оказался по воле судьбы, которая, как я считал, у меня не сложилась. В Питере у меня была двухкомнатная квартира, в которой сейчас живут жена и дочка. Женился я не по любви, а скорее по влюбленности. Выбрал образованную, умную и порядочную девушку. На тот момент она заканчивала педагогический институт, а я уже защитился в строительном. Перспективы рисовались радужные: я получаю жилье – строителям сравнительно быстро давали квартиры, жена в лучшем виде воспитывает наших будущих детей. Нам даже устроили комсомольскую свадьбу, что в те времена было очень престижно.

Как положено в порядочной семье, через год у нас родилась дочь, а через четыре года, помотавшись по общежитиям, мы все же получили свое жилье. Но через несколько лет жизнь стала давать трещины. Ольга, так звали мою жену, работала в школе и числилась в хороших специалистах. Ей прочили место завуча.

Но однажды она пришла домой очень расстроенная. В девятом классе, в котором она была классным руководителем забеременела юная дебилка. У Ольги были большие неприятности: в советской стране рожать в пятнадцать лет строго запрещалось. В школе, тем более образцовой, сплетни и интриганство процветали, но до этого момента мою жену они не затрагивали. Однако теперь Ольга оказалась в центре внимания. Завучем она не стала, и вопрос уже стоял о ее членстве в партии: не узрела молодая коммунистка, чем в подворотне соседнего квартала молодежь занимается.

Правда, через год конфликт стал забываться, тем более что очередная акселератка нарушила моральный кодекс строителя коммунизма и, попав под влияние природных инстинктов, также последовала заповеди Ветхого завета: „Плодитесь и размножайтесь“. В школе вновь начались промывки мозгов и перемалывание костей.

Все эти разборки Ольга приносила в наш дом, она с жаром пыталась всей этой грязью заполнить мои сравнительно чистые мозги. Я терпел, за ужином часто слушал ее рассеянно, думая о своем, и часто отвечал невпопад. Ольга стала меня обвинять в черствости, твердолобости и других неблаговидных качествах.

Когда-то я пропустил мимо ушей слова руководителя практики, сорокалетнего доцента, дружески поделившегося со мной: „Ты и представить не можешь, сколько у тебя недостатков, пока не женишься“. Как же он был прав!

Постепенно Ольга из приятной и обаятельной женщины стала превращаться в издерганное, нервное, недовольное всем миром существо. Под любыми предлогами я стал задерживаться на работе. Появились приятели с такими же проблемами и, как следствие, с общим диагнозом: постоянное душевное недомогание. Профилактическое лечение, которое мы применяли, было чисто народным и проверенным. После работы мы собирались в небольшом кафе, оттягивая встречу с женами. Через какое-то время из сравнительно дорогой кафешки переместились в небольшой пивной зал у станции метро. Обвинения росли как снежный ком, нотации удлинялись и часто заканчивались истерикой. Нарастало и напряжение, которое неизбежно должно было привести к разрыву.

 

В те времена я еще особо не вдавался в тонкости и просто делил людей на хороших и плохих, на положительных и отрицательных. Уже много позже я узнал об энергетических вампирах, живущих за счет окружающих. Тогда же, приштампованный паспортом к месту жительства и узам брака, ничего не понимал и держался, как мог. Но дальше – больше, жизнь становилась все невыносимее. Ольга, по-видимому, была вампиром. Переваливая на меня свои и чужие неприятности, она не только сбрасывала всю свою отрицательную энергию, она ее приумножала. Ольга мнила себя великомученицей, и это ей очень нравилось.

Я даже не заметил, как пристрастился к спиртному – дело-то нехитрое. На работе пошли выговоры и финансовые потери. За спиной уже поговаривали, что долго в этом строительном тресте я не проработаю. С подачи жены отправили на лечение. Не помогло. Кодировался, но тоже ненадолго. Побеседовал с хорошим наркологом, и он мне приоткрыл глаза:

– Ты не алкоголик, и лечить тебя не надо. Необходимо убрать причины, побуждающие идти на такое добровольное отключение от жизненных коллизий.

Трезво взвесив ситуацию, я предложил Ольге разъехаться. Она согласилась, так как считала меня потерянным человеком. Я уехал в поселок кирпичного завода, там лет семь стоял заколоченным дом моего деда.

В неполные сорок лет я оказался в новом для себя месте, где из знакомых всего-то и были пара ребят (теперь уже мужиков), с которыми я дружил в детские годы, приезжая к деду на каникулы.

Устроившись на работу в одну из строительных контор в райцентре, я каждый день мотался туда на электричке. Впрочем, двадцать минут по железке не шли ни в какое сравнение с целым часом в пути и двумя пересадками в метро в Питере.

Заготовка дров, небольшой ремонт, расчистка участка, успевшего зарасти, и другие мелкие заботы немного отвлекли меня. К тому же к дому прибился мордатый и полосатый котяра, который сразу же по-хозяйски взялся за дело: гонял мышей, ворон и даже бродячих собак. За это он требовал уважения, в смысле вознаграждения за проделанную работу. Правда, был он еще тот ворюга – таскал все, что плохо лежит, даже холодильник пытался открывать. За исследовательский характер я прозвал его Шмоном, ласково – Шмоня.

Накушавшись семейным „счастьем“, я вел настоящую холостяцкую жизнь и близких знакомств с женщинами не заводил. Как-то само собой вспомнились студенческие потуги на поэтической ниве, стал понемногу писать. Это была моя отдушина.

На втором году новой жизни и произошли события, начало которых было описано выше.

 

 

ПОСЕЩЕНИЕ

 

Следующая наша встреча со Снетковым произошла через две недели после культпохода к „гениям пера“. И тоже в выходной. После уборки по дому я собирался сходить в магазин, приготовить что-нибудь перекусить, а потом окунуться в мир дум, слов и домыслов. Но тут услышал стук в дверь. На пороге стоял Снетков. Он имел растерянный вид, что ему абсолютно не шло.

– Здравствуй, Алекс. Извини, что я к тебе внезапно и без предупреждения.

– Да нет, ничего, вы же мне уже говорили, что это ваша манера ходить в гости без приглашения, и я вас ждал.

– Да ну? Ты это серьезно? – он внимательно посмотрел на меня, как бы определяя, шучу я или нет, – И что это за вы?

Он прошел, не раздеваясь, сел на стул, вздохнул и сказал:

– Я пришел посоветоваться. Все-таки ты мне кажешься наиболее здравомыслящим человеком среди моих знакомых.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Он пробежал взглядом по стенам, потолку, взглянул на пол. Помолчал и заявил:

– Все-таки хорошо, когда у человека есть свой дом. В нем хоть можно отсидеться, пока у него нет денег.

Я понял, что у него имеется и эта проблема.

– Выпить есть? – спросил Василь, доставая из кармана кругляк краковской колбасы. – Вот из последнего набора, что на днях на комбинате получил. Из самого последнего…

Я сказал, что это запросто, надо только сходить через два дома к Маньке. Производство хоть и кустарное, но вполне приличное, особенно для своих.

Предложив гостю раздеться и осмотреться, я набросил куртку и выскочил из дома. Через пятнадцать минут мы уже накрывали стол. Порезав принесенную колбасу, Снетков внимательно изучал старинные граненые стопки, оставшиеся в доме еще от деда. Он явно медлил и разговор не начинал.

Когда в стопки уже было налито, Василь с нескрываемой горечью произнес:

– Есть люди, которые могут совершить небольшую подлость, но только за большие деньги. А есть такие, которые могут сделать большую за маленькие. – Помолчал и заключил: – Давай, Алекс, за то, чтобы подлецы как можно реже попадались на нашем пути!

Давно забытый вкус копченой колбасы слегка сгладил резкость ядреного самогона, превышающего по градусам водку раза в полтора.

– Хорош первачок у Маньки, – сказал Снетков.

– Да она и сама ничего.

– Познакомишь при случае.

– А не побоишься? Она у нас не только ядреная, но и прилипчивая, в смысле – влюбчивая. Из-за чего и сердце уже сколько раз разбивала.

– Ах, да ты ж еще не знаешь, что я лучший специалист по склейке разбитых сердец. Веришь?

– Верю.

Я понимал, что весь этот разговор всего лишь прелюдия. Он снова плеснул в стопки и, не дожидаясь, выпил.

– Подставили меня, Алекс, крепко подставили, под статью. Дернуло меня за язык директору в глаза сказать, что он ворюга и что из-за таких, как он, государство разваливается. И вот тебе наша хваленая гласность!

Снетков встал, подошел к трюмо, высунул язык и изрек:

– Не зря говорил мой прадед: подойди к зеркалу, высунь язык и посмотри на своего врага.

После этого слегка театрального пролога Снетков вновь сел к столу и поведал мне, что за свои „подвиги“ в лучшем случае отделается статьей в трудовой книжке. Причем это только при условии, что он сразу исчезнет из города и заткнет свой рот, а если нет, то статья уже будет уголовной. Закончил он свой рассказ довольно резко:

– Боятся, сволочи, я ведь все их ходы знаю. Вагонами воруют, коммунисты гребаные! Но у них же везде свои члены – круговая порука.

Послышался стук в дверь, и через пару секунд на пороге показалась нарядная Манька. Она кинула оценивающий взгляд на моего гостя.

– Вот и наша Маня, – представил я. – А это Василь Петрович Снетков.

– Зачем же так официально, – заметил он, – для таких приятных дам я просто Василь.

Манька, не избалованная приятными словами, вспыхнула и защебетала:

– Я вот, соседушка дорогой, хотела тебе огурчиков на закуску дать, а тебя и след простыл. Сказал, что гость у тебя видный, и бегом. Ну я себе думаю: гость-то видный, а хорошей закуски нет. Лучшей закуски, чем огурцы, к моей продукции быть не может. Они же родные, вода-то и на полив, и на засол, и на бражку из одного колодца идет.

Зная, что этот монолог может не закончиться очень долго, я взял миску с огурцами и, оттеснив Маньку к двери, тихо сказал:

– Мань, спасибо за огурцы, но, понимаешь, разговор у нас очень серьезный, извини, в следующий раз обязательно посидим и поговорим.

Недовольная Манька сунула мне еще одну бутылку, захваченную на всякий случай, и шепнула:

– Потом рассчитаешься. – Она выглянула из-за моего плеча и вместо прощания вновь защебетала: – А вы к нам захаживайте, захаживайте, Василь Петрович, а то мой сосед живет здесь один как сыч, всего второй раз за год ко мне и заглянул.

Проводив Маньку, я вернулся в комнату. Снетков тем временем надкусил хрусткий огурец и своим обычным тоном выдал заключение:

– А ты здесь, Алекс, хорошо устроился, „винцо“ понимаешь, отменное, закуску на дом приносят, да и обслуживающий персонал будьте нате. Я бы здесь пожил, ей-богу пожил.

Мы вернулись к прерванному разговору.

– А как же народный контроль, партийная организация, профсоюзы?

Он взглянул на меня так, что мне стало неудобно, и ответил в свойственной ему манере:

– Электрификация всей страны закончилась полной победой – всем стало все до лампочки! Да и хватит об этом. Лучше посоветовал бы чего.

Я предложил помочь устроиться на кирпичный завод, где один из моих друзей детства занимал не самый последний пост. В охрану с его характером борца с хищениями и воровством Василь непременно подойдет. А пожить может пока у меня.

– Нет, – сказал Снетков, – не могу я так злоупотреблять твоим гостеприимством. Тебе, пишущему человеку, одиночество и покой необходимы.

Я с некоторым удивлением взглянул на него.

– По себе знаю, – добавил он.

И мы оба рассмеялись.

 

 

БЛИЗКОЕ ОКРУЖЕНИЕ

 

Дом моего деда находился на окраине поселка. Он был не большой и не маленький.Сначала, в сороковом, за год до начала войны, дед построился на соседнем участке, но тот дом сгорел, вернее, его сожгли. При отступлении наших войск в неразберихе некоторые приказы выполнялись буквально, а тут вдруг по радио прозвучал призыв: врагу ничего не оставлять. Местные власти перед отбытием в тыл поручили каждому активисту, уходящему в партизаны, сжечь свой дом и два соседних. Сосед моего деда Егор выполнил приказ, но не полностью: свой дом почему-то оставил. Сколько себя помню, дед до самой смерти материл этого Егора. Хорошо, что тот, предвидя разборки, затерялся на просторах необъятной родины, а то неизвестно, чем бы это все кончилось.

Однако участок был не хуже прежнего. Дом стоял на самом высоком месте, на краю глубокого оврага, уходящего к реке. Его окружало еще два десятка домов тоже послевоенного времени. Половина из них уже давно превратилась в дачи, так как дети и внуки тех, кто когда-то здесь строился, перебрались в города, другие же переселились в благоустроенные квартиры в центре поселка.

Градообразующим предприятием в поселке был кирпичный завод, построенный еще до революции. Большая часть здешнего населения там и работала. Остальные – на железной дороге, в близлежащих пионерских лагерях и воинских частях. Некоторые работали в райцентре, куда, как и я, добирались на электричке.

В поселке были школа, почтовое отделение, Дом культуры, пяток магазинов и любимые места местных мужиков – столовая с буфетом и пивной павильончик, куда могло втиснуться всего с десяток жаждущих. По периметру небольшой стекляшки были стоячие места, и посидеть там было не на чем. По определению моего покойного деда – забегаловка.

Достопримечательностей в поселке было три: гранитный бюст героя гражданской войны и двое местных жителей, претендующих на бюсты, но пока представленных в полный рост, – Пашка Ветрогон и Чекуха.

Пашка был известен тем, что по выходным и по праздникам зимой и летом в любую погоду ходил босиком с гармонью и распевал матерные частушки, в которых он обещал кому-то окошко разбить, кому-то ребенка сделать, а очередной теще – снять штаны и показать все как есть.