Crossan J. Domonic. Библия. Ужас и надежда главных тем священной книги. / Пер. с анг. Г.Ястребова. – М. «Эксмо» 2015.
После чтения совершенной мертвого текста Эрмана «Великий обман»[1], Кроссан смотрится просто «вершиной ортодоксии». По кр. мере, рассматриваемый тут текст (а это первое произведение Кроссана, которое я взял в руки). Автор пишет живым слогом, чувствуются подлинные внутренние переживания, он ставит перед собою актуальные вопросы, которые пытается решить. Многое из того, что я не могу принять, я считаю в его словах по кр. мере заслуживающим внимания. Я уделю внимание тем затронутым им темам, которые, на мой взгляд, необходимо отметить. Единственная особенность цитат – я не буду ук. стр., т.к. я цитирую по отцифрованному в текстовый формат скану книги, а это значит, что страницы отцифрованного текста не совпадает со страницами бумажного. Я просто буду отмечать его текст курсивом, а читатель может сверить текст по поисковику.
Деперсонализация» представлений о Боге.
Как бы человек ни пытался заявить о своей «научной объективности», именно идеологемы, штампы мышления и априори принятые представления играют фундаментальную роль в его мировоззрении, которое включает в себя и попытку «понять» внешние феномены. Самым страшным, самым сатанинским (да, да, именно так) из всех искажений Истины является попытка современной «теологии» де-персонализировать представление о Творце, т.е. перестать воспринимать Бога как живого Субъекта, способного отвечать на молитву человека. Бог есть «Некто» (Лик, Персона), и именно поэтому Он есть и Отец. Непонимание это истины убийственно для религиозного сознания. Увы, бывший священник и монах Римской Церкви Доминик Кроссан поражен этим недугом:
«Если метафорически описывать Бога как личность, молитва означает беседу с этой личностью. Но если метафорически описывать Бога как процесс, молитва означает соработничество с этим процессом. Предупреждал ведь апостол Павел: Мы не знаем, о чем молиться (Рим 8:26)» (Гл. 7).
Но процессу невозможно «молиться», он не может отвечать и влиять на тебя, исправляя твои ошибки. Процесс не может быть «Отцом». Процесс есть сумма действий, совершаемых кем-то (или запускаемых кем-то). Страшно читать, как человек, созданный по образу Бога и отражающий в себе тайну Его персонального (личностного) бытия убивает в себе черты Первообраза, сводя Субъект – к процессу. По-сатанински, увы, выглядит и цитата из ап. Павла. На горе искушений враг рода человеческого искушал Иисуса, дважды цитируя Писание. Так же точно сейчас процитировал Павла Кроссан. Ведь Павел сказал еще: «Мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Испытующий же сердца знает, какая мысль у Духа, потому что Он ходатайствует за святых по [воле] Божией» (Рим.8:26-27). Кроссану стыдно не знать, что христиане всегда понимали Троицу как Трех Персон, и деперсонализированные представления о Сыне и Духе были чужды даже большинству антитринитариев древности.
Наконец, «исторический Иисус» (в «поисках» Коего кружится Кроссан) учил нас молиться, обращаясь к Отцу: «Отец наш, Сущий на небесах! Да святится Твоё Имя! …Подай нам хлеб наш ежедневный и отпусти нам наши долги». Так можно обращаться только к Персоне, а не к «процессу». В процесс надо «включаться» и «вкалывать», а Иисус учит просить. И это – не метафора, а живые отношения. Так что на вопрос Кроссана «откуда мы знаем, что библейский Бог – личность, а не тоже персонифицированный процесс?» (Гл.8), есть ответ: из отношения Иисуса Христа к Своему Небесному Отцу; из личного духовно-нравственного опыта познания Бога, точнее – опыта причастности к жизни и силе и Присутствию Бога. Из опыта молитвы! (За скобками мы оставим трактовку Кроссаном библейской Премудрости – отцы Церкви, как и древние иудейские толкователи, видели в Ней не просто «персонифицированный феномен», а именно Персонально существующее у Бога Начало).
Но заблуждения Кроссана – не новость в современном мире. Это – типичный «философский деизм», отрицающий личностное бытие Бога. Кроссан верно замечает: «Если нет божественных наказаний (а есть лишь человеческие последствия), то нет и божественного прощения (а есть лишь возможность человеческого изменения)» (Гл. 8). Но значит нет и любящего Отца, к которому мы можем обратиться ос словами «прости нам долги наши, как и мы простили должникам нашим». И почему Кроссан не задумался над следующим: Если его «бог» есть лишь процесс, и, как сам он пишет в эпилоге, «нет ни наказания, ни прощения, а есть лишь время для изменения», то этот неумолимый, безличностный, а потому и безжалостный в сущности процесс оказывается самой страшной карикатурой на Бога?
Адам и Хронология.
Итак, Кроссан отмечает общеизвестный факт, что библейская хронология истории человечества не совпадает с «научной» (ставлю в кавычки это слово, поскольку сама реальная наука, опирающаяся на точные данные или на эксперимент, не имеет возможности ни получить точные данные, ни поставить эксперимент со временем, а потому свою датировку человечества она ставит гипотетически). Но Кроссан не просто обращает внимание на этот факт, он пытается проанализировать причины библейской датировки. «С одной стороны, есть вопрос незатейливый: почему Библия исчисляет историю вселенной несколькими тысячелетиями, когда ей миллиарды лет? С другой стороны, есть вопрос более глубокий: почему, изобретая генеалогии и хронологии, библейские авторы датировали создание мира именно 4000 годом до н. э.? Почему так поздно? Для сравнения: еще в конце третьего тысячелетия до н. э. один шумерский писец перечислил восемь царей, которые правили "до потопа" в общей сложности 241 тысячу лет. Если люди могли вообразить столь далекое прошлое, почему они указали дату в 4000 до н. э., а, скажем, не в 400 000 лет до н. э.?». И автор дает интересный, глубокомысленный ответ: «Творение началось с Сада "на востоке" (Быт 2:8), то есть востоке по отношению к древним библейским ученым в Израиле. Сад превосходно и чудесно орошался не названной по имени могучей рекой, которая текла через него, а после выхода разветвлялась на четыре рукава. … Эдем описывается как сверхсад, орошаемый сверхрекой и, видимо, расположенный в Северном Междуречье. Кстати, вполне возможно, именно поэтому ковчег после потопа остановился на горах Араратских (Быт 8:4). Воссоздание мира (Быт 8–9) началось там, где он был создан (Быт 2–3). Что получится, если соединить время (4000 год до н. э.) и место (Междуречье)? …Это вершина неолитической революции и заря цивилизации – как раз в могучей равнине Междуречья. Израиль отсчитывал историю от того момента, как в Шумере зародилась цивилизация. В буквальном смысле это, конечно, неверно, но в образном – очень точно. Как бы то ни было, если исходить из Быт 2–3, около 4000 года до н. э. Бог вручил сей мир как дар человеку: Сад, созданный Им».
Гипотеза очень интересная (и я благодарен о.Доминику, что он обратил наше внимание на эту хронологическую подробность, т.е. на тот факт, что если отсчитывать времена вспять до библейского Адама по библейским же датам, то мы получим не время творения человека, а время шумерской цивилизации). Но выводы Кроссана полностью разбиваются одним-единственным фактом: Библия хотя хронологически и приводит нас к эре цивилизации, но нарративно она начинается с доцивилизационного периода. Адам Библии не представлен культурным царем, управляющим «большой семьей». Нет ничего более далекого от библейского Адама, чем человечество времен шумерской цивилизации. Для сравнения возьмем тот же эпос о Гильгамеше, на который ссылается сам Кроссан: Герой эпоса представлен могущественным царем, созидателем цивилизации, покорителем народов. На его фоне Адам – дикарь из доисторических времен. И заметим, что эпос шумеров не идет дальше цивилизации – он не повествует о сотворении человека и его существовании в «доисторическое» время.
Учитывая сказанное, я предложу другую теорию к объяснению указанных нюансов библейской хронологии:
Шумеры представляют собою первую цивилизацию в Междуречьи, которая оставила свои письменные памятники, т.е. не просто создала культуру, но еще и дала средства «сохранения в памяти веков» исторических событий. Но память у человечества существовала и прежде, просто не было отсчета времени. Семиты как-то связаны своими корнями с шумерами (и эта связь, на мой взгляд, и является ответом на поставленные вопросы). Основы семитской культуры и истории зародились именно в шумерский период. Но, повторимся, что история существовала даже тогда, когда люди не умели вести хронологию и записывать ее. В богобоязненном потомстве Сима была «память о рае», но они не вели хронологии, не занимались наукой, не созидали культуру. Они просто «хранили предание». А теперь давайте себе представим самих себя в ситуации зарождения культуры. Вот мы оказываемся в очаге возникновения этой культуры, системы хронологии и т.д. Мы с удивлением открываем для себя великие достижения цивилизации шумер. Разве мы не поспешим воспользоваться этими средствами, чтобы задокументировать свою историческую память? Но вот беда, мы не помним своей истории «в датах». Мы не умели писать – только что научились этому у шумер. Но у нас есть реальное сокровище, которое мы несем от времен Адама. Это память о начале истории человечества. Это величайшая правда о нас самих. Что мы делаем? – Мы записываем нечто важное, но помещаем это важное в тот временной момент, с которого мы начинаем письменно «помнить» самих себя. Ведь известно, что Моисей написал Пятикнижие, но едва-ли он опирался исключительно на устную традицию. Я предполагаю, что он опирался на письменные первоисточники, которые были составлены, начиная с 4000 г. до н.э. Получается, что «письменная память» евреев началась в 4000 г. до н.э. В этот отрезок времени Моисей просто включил всю историю человечества от Адама. Он не знал времени долее древнего, но он знал события более древние. Это как если бы кто-то из нас умел считать только до ста. Как бы он определил самую древнюю точку истории своего рода? – «Сто лет тому назад». А если бы ему рассказали историю, которая совершилась еще раньше (т.е. которой больше, чем 100 лет)? – Ему пришлось бы, не расширяя рамки датировки, вместить эту более древнюю историю в столетний отрезок. Т.е. все равно самое древнее событие у него бы датировалось «сто лет тому назад». Вот и получилось, что описание истории человечества было втиснуто в «историческую память евреев», которая насчитывала 4000 лет до н.э. Т.е. датировку «подогнал» Моисей на основании датировки самых древних письменных «табличек», известных евреям.
Насчет же «шумерских царей, которые царствовали 241 000 лет до потопа», так это, во-первых, шумерская, а не еврейская «память», а во-вторых, насколько адекватно мы можем переводить с совершенно мертвых языков? Ведь прочтение нами шумерского текста никто не сможет поправить в случае ошибки – нет живых носителей. Сравните с изучением живых языков – все мы делаем уйму ошибок и нас постоянно поправляют. Но кто нас поправит, если мы наделаем ошибки в аккадском или шумерском? Ведь носителей языка давно нет. Не просто давно! Несколько тысяч лет!
3. Адам и «райская легенда».
Кроссан рассматривает библейское повествование о первых днях человечества в контексте шумерского Эпоса о Гильгамеше (той его части, которая повествует поиск, «почти обретение» и безвозвратную потерю бессмертия). Это логично, ведь, как мы выяснили, «историческая память семитов» черпает себя в культуре и хронике шумер. По-Кроссану, смысл текста не в нарративе, а в мифе (образе): «Если мы возьмем эпос о Гильгамеше в качестве матрицы, увидим ли мы вторую и третью главы Бытия в ином и правильном свете? …Когда говорится, что человек получил бессмертие, но сразу утратил его, по сути это означает, что бессмертен он и не был». По-Кроссану, смысл мифа (как шумерского, так и семитского) в одном: дать понять людям, что «людям бесполезно искать бессмертия. …Было бы глубокой ошибкой думать, будто эпос о Гильгамеше или рассказ об Адаме и Еве возвещают о том, как люди сначала обрели, а затем быстро утратили вечную жизнь. В этом " было и ушло " звучит ясный подтекст: бессмертие – вообще не для людей. Если человек и получит вечную жизнь, он обязательно ее лишится из-за трансцендентного плутовства тех – богов, людей или животных – чьей уникальной привилегией она является. Человек остается у разбитого корыта, словно ничего и не было. Да, по сути, и не было. В вопросе о вечной жизни Израиль придерживался честного и сурового реализма. До Египта было рукой подать, но интеллектуальный подход был ближе к месопотамскому. Вплоть до II века до н. э. и величие Торы, и слава пророчества, и красота Псалмов, и глубины мудрости – все это обходилось без веры в вечную жизнь. Израиль покинул Египет, но не Междуречье. …Традиционно думают, что главы Быт 2–3 повествуют о послушании и непослушании, человеческом грехе и возмездии свыше, а также " грехопадении " человека. Однако ни одного из этих слов в тексте нет. Человечество предпочло жить с проблемой совести, а не с иллюзией бессмертия. Иными словами, речь не идет о наказании. Условия человеческой жизни – не кара небесная. Рассказы о древе вечной жизни в Эдеме и о цветке вечной юности у Гильгамеша не были трагическими переживаниями об утерянном рае. Они были лишь притчами о невозможности. Вечная жизнь и счастливое посмертие – не для людей». Поэтому, как и Эпос о Гильгамеше («чуть было» не вкусившем «цветок бессмертия», который украла у него змея), библейское повествование об Адаме «иносказательно указывает на то, что бессмертие вообще не для человека. Гильгамешево купание (и потерянный цветок) и Адамов обед (и потерянное дерево) были не трагедией, а неизбежностью». Это тем более кажется убедительным, что родина обоих легенд (о Гильгамеше и об Адаме) – Месопотамия, только первая легенда древнее семитской.
Но если мы хоть на секунду согласимся с данной теорией, то мы растворим библейское монотеистическое Откровение в потоке языческой мифологии. Многие либеральные библеисты и теологи именно этим и занимаются, выставляя библейский нарратив как один из мифов, причем, «отнюдь не монотеистический» изначально. При этом месопотамскому язычеству (а так же там же зародившемуся зороастризму) присущ был дуализм. На этом фоне «вера Авраама» в Единого представляет собою подлинный прорыв, отрыв от дуализма и многобожия. Но в таком случае Предание семитов хотя и возникло в контексте современной им языческой мифологии и культуры (а потому и само было изложено на языке это культуры), несло в себе принципиально новый импульс, заряд, смысл. Оно свидетельствовало, что глубокая экзистенциальная трагедия человечества, утратившего бессмертие и рай, коренится не «в игре богов, стихий и насекомых», а личном преступлении человека. Действия последнего, выведенного из под власти языческого фатализма и поставленного лицом к Лицу с Единым, получают новое измерение: это действия безусловно свободного, а потому ответственного за свое бытие, человека. Трагедия человека – не неизбежность, являющаяся следствием бурления «двух начал», между которыми (и сотканным из которых) оказался человек. Вот почему «прозрение семитов», совершившееся во дни цивилизации шумер, не могло завершиться ничем иным, кроме как исходом Авраама из дуалистической среды. Человек – не игрушка в руках «богов». На заре истории он оступился и сошел с пути, и вот человечество уходило от Бога все дальше и дальше, заслоняя Его образ тенями мифов и стирая память о Нем игрой воображения. Это затерявшееся в песках истории человечество строило цивилизацию, но стонало в экзистенциальной муке о смысле жизни и смерти. И вот Авраам начинает «исход из плена», исход для возвращения к Богу.
В этом – коренное отличие библейского повествования от мифологии шумер.
