Три нераспечатанных письма 15 страница

После этого признания все мои представления о Джее были взорваны. Я думал, что хорошо знал его неделю, месяц, шесть месяцев назад. Но я никогда не знал подлинного, тайного Джея, и после этого признания вынужден был перестроить его образ, сложившийся в моем сознании, и придать новый смысл прошлым впечатлениям. Но этот новый Джей, этот эльфийский подменыш, надолго ли он останется? Сколько времени пройдет, пока не накопятся новые тайны? Пока он не вскроет этот новый слой? Я понял, что, вглядываясь в будущее, увижу там бесконечное число Джеев. И никогда не смогу поймать «настоящего».

Третье препятствие полному пониманию другого относится уже не к познаваемому, а к познающему, который должен проделать ту же процедуру, но уже в обратном порядке: перевести язык в образ – то есть в тот текст, который сознание может прочесть. Совершенно невероятно, чтобы образ получателя совпал с первоначальным психическим образом отправителя.

Ошибки перевода сопровождаются ошибками, вытекающими из нашей предвзятости. Мы искажаем других, втискивая их в те идеи и гештальты, которые предпочитаем сами, что прекрасно описано у Пруста:

«Мы заполняем физические очертания существа, которое видим, всеми идеями, которые мы уже выстроили о нем, и в окончательном образе его, который мы создаем в своем уме, эти идеи, конечно, занимают главное место. В конце концов они так плотно прилегают к очертаниям его щек, так точно следуют за изгибом его носа, так гармонично сочетаются со звуком его голоса, что все это кажется не более чем прозрачной оболочкой, так что каждый раз, когда мы видим лицо или слышим голос, мы узнаем в нем не что иное, как наши собственные о нем представления».

«Каждый раз, когда мы видим лицо… мы узнаем в нем не что иное, как наши собственные о нем представления», – эти слова дают ключ к пониманию многих неудавшихся отношений. Дэн, один из моих пациентов, ходил на занятия медитацией, где практиковалось медитативное упражнение, при котором двое людей несколько минут держатся за руки, смотрят друг другу в глаза, погружаются в глубокую медитацию друг о друге, а затем повторяют то же самое с новым партнером (автор называет это упражнение трепоза (treposa), но скорее всего имеется в виду trespasso или разновидность медитации тратака. – Прим. ред.). После множества подобных взаимодействий Дэн мог ясно различать партнеров: с одними он не чувствовал сильной связи, тогда как с другими ощущал крепкую связь, столь мощную и неразрывную, что был убежден, что вступил в духовное общение с родственной ему душой.

Всякий раз, когда Дэн обсуждал подобные переживания, я вынужден был сдерживать свой скептицизм и рационализм: «Духовное общение, как бы не так! То, что мы здесь имеем, Дэн, это аутистические отношения. Вы не знаете этого человека. Вы, как сказал бы Пруст, заполняете это существо теми качествами, о которых сами мечтаете. И влюбляетесь в свое собственное творение».

Конечно, я никогда не выражал своих чувств открыто. Не думаю, что Дэн захотел бы работать с подобным скептиком. Но я уверен, что транслировал свою точку зрения многими косвенными путями: насмешливым взглядом, временем, затрачиваемым на комментарии и вопросы, моим увлечением одними темами и равнодушием к другим.

Дэн понял эти намеки и в свою защиту процитировал Ницше, который сказал где-то, что когда вы встречаете кого-то впервые, вы знаете о нем все; при следующих встречах вы ослепляете себя до уровня собственной мудрости. Ницше был для меня большим авторитетом, и эта цитата заставила меня задуматься. Возможно, при новой встрече бдительность ослаблена; возможно, человек еще не решил, какую маску надеть. Может быть, первое впечатление более верное, чем второе или третье. Но это очень далеко от духовного соединения с другим. Кроме того, хотя Ницше и был пророком во многих областях, он явно не являлся экспертом в межличностных отношениях – разве существовал когда-нибудь более одинокий, обособленный человек?

Неужели Дэн прав? Мог ли он какими-то мистическими путями открыть что-то важное и истинное о другом человеке? Или он просто заполнял своими собственными идеями и желаниями очертания, которые находил привлекательными только потому, что они вызывали ассоциации с чем-то уютным, родным и теплым?

Мы никогда не сможем проверить ситуацию с медитацией, потому что, как правило, такие занятия проводятся при условии соблюдения «благородного молчания»: запрещена любая речь. Но несколько раз Дэн встречался с женщинами в реальной жизни, они смотрели друг другу в глаза, и он переживал духовное слияние. За редким исключением он убеждался, что этот духовный союз – всего лишь мираж. Женщина обычно оказывалась сбитой с толку или напуганной его предположением, что между ними существует какая-то глубокая связь. Часто Дэну требовалось довольно много времени, чтобы это понять. Я часто чувствовал себя жестоким, когда противопоставлял его восприятию свой взгляд на реальность.

– Дэн, эта необыкновенная близость, которую вы чувствуете к Диане, – может быть, она намекнула на возможность отношений в будущем, но посмотрите на факты. Она не отвечает на ваши звонки, она жила с мужчиной, и теперь, когда их отношения распались, собирается переезжать к кому-то другому. Послушайте, что она говорит вам.

Изредка женщина, в глаза которой Дэн заглядывал, испытывала такую же глубокую духовную связь с ним, и они влюблялись друг в друга – но всякий раз любовь проходила очень быстро. Иногда она просто болезненно угасала, а порой превращалась в жестокие ревнивые обвинения. Часто Дэн, его любовница или они оба заканчивали депрессией. Какими бы ни были хитросплетения его любовных отношений, окончательный результат был всегда одним и тем же: никто не получал от другого того, чего хотел.

Я убежден, что во время этих опьяняющих первых встреч Дэн и его партнерша обманывались в том, что видели друг в друге. Каждый из них видел отражение своего собственного умоляющего, тоскливого взгляда и принимал его за желание и полноту чувств. Оба они были птенцами со сломанными крыльями, каждый из которых пытался летать, ухватившись за другого такого же больного птенца. Люди, чувствующие пустоту, никогда не исцеляются, соединяясь с другим неполным человеком. Наоборот, две птицы со сломанными крыльями, объединившись, совершают весьма неуклюжий полет. Никакой запас терпения не может помочь им лететь; и в конечном итоге их надо разделить и залечивать раны каждому по отдельности.

Невозможность познать другого связана не только с проблемами, которые я описал: глубинными структурами образа и языка, намеренным или случайным решением человека скрывать что-либо, слепыми пятнами в поле зрения наблюдателя, – но и с необыкновенным богатством и сложностью каждого отдельного человека. В то время как для распознавания биохимической и электрической активности мозга предпринимаются грандиозные научные проекты, поток переживаний каждого человека настолько сложен, что всегда будет опережать любую новейшую технологию перехвата информации.

Джулиан Барнс в блестящей и остроумной манере проиллюстрировал в «Попугае Флобера» непостижимую человеческую сложность. Автор поставил перед собой цель открыть подлинного Флобера, человека из плоти и крови, который скрывается за привычным образом. Не удовлетворенный традиционными биографическими методами, Барнс попытался постичь сущность Флобера, используя косвенные методы: обсуждая, например, его интерес к поездам, животных, с которыми он чувствовал родство, или разные способы (и цвета), которые он использовал, описывая глаза Эммы Бовари.

Барнсу, конечно, не удалось уловить квинтэссенцию человека (Флобера) и в конце концов он поставил перед собой более скромную задачу. Посетив два музея Флобера – один в доме его родителей, другой в доме, где он жил в зрелые годы, – Барнс увидел в каждом чучело попугая, который, по заявлению сотрудников обоих музеев, был прототипом Лулу, попугая из «Простой души». Эта ситуация расшевелила исследовательское любопытство Барнса: хоть он и не смог отыскать настоящего Флобера, но, ей-богу, сможет же он, по крайней мере, установить, какой из двух попугаев настоящий!

Внешний вид обоих попугаев не помог: они походили друг на друга как две капли воды; и к тому же оба совпадали с опубликованным Флобером описанием Лулу. Далее, в одном из музеев пожилой смотритель представил доказательство подлинности попугая. На его жердочке был штамп «Музей Руана»; затем он показал Барнсу фотокопию квитанции, подтверждающей, что Флобер более ста лет назад взял напрокат (и затем вернул) попугая из муниципального музея. Окрыленный близостью разгадки, автор поспешил в другой музей, но обнаружил лишь, что на жердочке у конкурирующего попугая стоит точно такой же штамп.

Позднее он поговорил со старейшим из ныне живущих членов «Общества почитателей Флобера», который и рассказал ему подлинную историю попугаев. Когда создавались оба музея (спустя много лет после смерти Флобера), каждый из директоров независимо от другого пошел в муниципальный музей с копией квитанции в руке и попросил попугая Флобера для своего музея. Каждого директора проводили в огромное хранилище чучел животных, где находилось по меньшей мере пятьдесят внешне одинаковых чучел попугаев! «Выбирайте», – предложили каждому из них.

Невозможность идентификации подлинного попугая положила конец вере Барнса в то, что «настоящий» Флобер или еще кто-нибудь «настоящий» может быть найден. Но многие люди так никогда и не обнаруживают бесплодность таких поисков и продолжают верить, что если бы у них было достаточно информации, они могли бы описать и объяснить человека. Обоснованность личностного диагноза всегда была предметом разногласий среди психологов и психиатров. Некоторые верят в успех начинания и посвящают свою карьеру достижению еще большей точности нозологической классификации. Другие, к которым я отношу и себя, удивляются, что кто-то вообще принимает диагноз всерьез, что его считают чем-то большим, нежели простым набором симптомов и поведенческих черт. Несмотря на это, мы находимся под все возрастающим давлением (больниц, страховых компаний, государственных ведомств), которое заставляет нас определять человека диагностической фразой или категорией с номером.

Даже самая либеральная система психиатрической классификации накладывает границы на бытие другого. Если мы относимся к людям с полной уверенностью, что можем отнести их в определенную категорию, мы никогда не увидим и не поддержим в них те части, жизненно важные части, которые выходят за рамки наших определений. Продуктивные отношения всегда подразумевают, что другого никогда нельзя познать полностью. Если бы меня вынудили повесить на Мари официальный ярлык с диагнозом, я бы последовал формуле, описанной в последнем издании Руководства по диагностике и статистике психических расстройств и вывел бы точный и официально звучащий диагноз, состоящий из шести частей (автор, вероятно, имеет в виду старые варианты DSM, где диагноз имел несколько факторов, так называемых «осей». – Прим. ред.). Но я знаю, что он не имел бы ничего общего с настоящей, живой Мари – Мари, которая всегда удивляла меня и ускользала от понимания, – Мари двух улыбок.

 

Глава 8

Три нераспечатанных письма

 

– Первое пришло в понедельник. День начался обыкновенно. Я все утро работал над статьей, а около полудня прошелся до конца подъездной дорожки, чтобы забрать почту – обычно я просматриваю почту за обедом. По какой-то причине, не знаю, у меня было предчувствие, что этот день сулит неожиданности. Я подошел к почтовому ящику и… и…

Саул не мог продолжать. Его голос сорвался. Он опустил голову и попытался взять себя в руки. Я ни разу не видел его в таком ужасном состоянии. Его лицо было искажено отчаянием, от чего он выглядел старше своих шестидесяти трех лет, его опухшие виноватые глаза покраснели, нечистая кожа блестела от пота.

Через несколько минут он попробовал продолжить.

– Среди корреспонденции я увидел, что оно пришло… Я… Я не могу продолжать, я не знаю, что делать…

За те три или четыре минуты, что Саул находился в моем кабинете, он довел себя до состояния невероятного волнения. Он начал дышать часто, делая короткие, отрывистые и неглубокие вдохи. Он уронил голову на колени и задержал дыхание, но безуспешно. Затем он поднялся со стула и начал ходить по кабинету, глотая воздух большими порциями. Еще немного такой гипервентиляции, и я знал, что Саул потеряет сознание. Хотел бы я в тот момент иметь под рукой коричневый бумажный пакет, в который он мог бы дышать, но в отсутствие этого старого народного средства (которое не хуже любого другого противодействует гипервентиляции) я постарался успокоить его словами.

– Саул, с вами ничего не случится. Вы пришли ко мне за помощью, и я умею ее оказывать. Мы справимся с этим вместе. Я хочу, чтобы вы сделали следующее. Сначала ложитесь на эту кушетку и сконцентрируйтесь на своем дыхании. Вначале дышите глубоко и быстро; затем мы постепенно успокоим дыхание. Я хочу, чтобы вы сосредоточились только на одном и ни на чем больше, вы меня слышите? Обращайте внимание лишь на то, что воздух, поступающий в ваши ноздри, всегда кажется холоднее, чем тот, что вы выдыхаете. Сконцентрируйтесь на этом. Вскоре вы заметите, что по мере замедления дыхания выдыхаемый вами воздух становится все теплее.

Мое предложение оказалось более эффективным, чем я ожидал. За считаные минуты Саул расслабился, его дыхание замедлилось, и признаки паники исчезли.

– Теперь, Саул, когда вы выглядите получше, давайте вернемся к работе. Помните, что меня нужно ввести в курс дела, – ведь я не видел вас три года. Что конкретно с вами случилось? Расскажите все по порядку. Я хочу услышать все в деталях.

Детали – это замечательная вещь. Они несут информацию, успокаивают и уменьшают страх одиночества: пациент чувствует, что раз вы знаете детали, вы посвящены в его жизнь.

Саул предпочел не объяснять мне предысторию, а продолжать описывать последние события с того места, где он прервал рассказ.

– Я забрал свою почту и вернулся в дом, отбрасывая обычную кучу разного мусора – рекламные объявления, просьбы о пожертвованиях. А потом я увидел его – большой коричневый официальный конверт из Стокгольмского исследовательского института. Наконец-то он пришел! Неделями я ждал этого письма, а теперь, когда оно наконец пришло, я не мог его открыть.

Он остановился.

– Что случилось потом? Не пропускайте ничего.

– Думаю, я просто рухнул на стул в кухне и сидел там. Затем я сложил письмо и засунул его в задний карман брюк. И начал готовить обед.

Снова пауза.

– Продолжайте. Не пропускайте ничего.

– Я сварил два яйца и сделал яичный салат. Забавно, но сэндвичи с яичным салатом всегда меня успокаивали. Я ем только их, когда расстроен, – никаких салатных листьев, помидоров, рубленого сельдерея или лука. Только размятые яйца, соль, перец, майонез, намазанные на очень мягкий белый хлеб.

– Это сработало? Сэндвичи вас успокоили?

– Мне нелегко было до них добраться. Во-первых, меня отвлекал конверт – его острые края кололи мне задницу. Я достал письмо из кармана и начал с ним играть. Ну, вы понимаете – подносить его к свету, прикидывать его вес, пытаясь догадаться, сколько в нем страниц. Дело не в том, что это могло бы что-то изменить. Я знал, что сообщение будет коротким – и жестоким.

Несмотря на свое любопытство, я решил дать Саулу рассказать историю по-своему и в его собственном темпе.

– Продолжайте.

– Ну, съел я сэндвичи. Я даже съел их тем же способом, каким ел в детстве – всасывая яичную начинку. Но и это не помогло. Мне нужно было что-то посильнее. Это письмо было слишком ужасающим. В конце концов я убрал его в ящик письменного стола в своем кабинете.

– Нераспечатанным?

– Нераспечатанным. И оно до сих пор не распечатано. Зачем его вскрывать? Я знаю, что в нем. Читать эти слова означает только еще сильнее растравлять рану.

Я не знал, о чем говорит Саул. Я даже не знал о его связях со Стокгольмским институтом. Теперь я уже изнывал от любопытства, но находил извращенное удовольствие в том, чтобы не удовлетворять его. Мои дети всегда дразнили меня за то, что я разворачивал подарок сразу же, как только мне его вручали. Без сомнения, мое терпение в тот день показывало, что я достиг определенной степени зрелости. Куда торопиться? Саул вскоре все мне объяснит.

– Второе письмо пришло через восемь дней. Конверт был идентичен первому. Я положил его в тот же ящик, что и первое. Но спрятать их – это не решение. Я не мог перестать думать о них, хотя мысли о них невыносимы. Если бы только я никогда не ездил в Стокгольмский институт!

Он вздохнул.

– Продолжайте.

– Большую часть двух последних недель я провел в фантазиях наяву. Вы уверены, что хотите все это услышать?

– Я уверен. Расскажите мне об этих фантазиях.

– Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появляюсь перед сотрудниками института, они одеты в парики и мантии. Я превосходен. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Судьи были в смятении. Один за другим они оставляли ряды и спешили первыми поздравить меня и попросить прощения. Это один вид фантазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не так хороши и очень болезненны.

– Расскажите мне о них.

– Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня инфаркт, немой инфаркт. Таковы его симптомы – никакой боли, только затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пытался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я наконец нащупал ритм, то стал спрашивать себя, действительно ли он идет из лучевой артерии или из мелких артериол в моих пальцах, сжимающих запястье.

Я насчитал около двадцати шести ударов за пятнадцать секунд, двадцать шесть на четыре – это сто четыре в минуту.

Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопровождается ли немой инфаркт учащенным или замедленным пульсом. Я слышал, что у Бьорна Борга пульс пятьдесят.

Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе сто четыре в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я подумал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь вытекать быстрее. Я мог добиться этого на велотренажере! За пару минут я мог увеличить пульс до ста двадцати.

Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный стаканчик. Я мог слышать, как с каждым ударом сердца струя ударяется в навощенные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан – это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, как разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий – только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Без следа. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в какой-нибудь странной ситуации, как я подумал о пропавших бритвенных лезвиях.

Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, когда я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду существовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что какой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сделает меня окончательно мертвым?

Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глазами. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:

– Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно мрачные вещи.

– Все, Саул. Я хочу точно знать, через что вы прошли.

– Самым ужасным было, что мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться, некому довериться – у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.

– А как же я?

– Не знаю, помните ли вы, но мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы решиться и прийти к вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к вам. Мы добились вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.

Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была веселым выпускным вечером – ей не хватало только духового оркестра, сопровождающего его победный марш в открытый мир.

– Поэтому я пытался справиться с этим сам. Я знал, что означают эти письма: они – мой окончательный приговор, мой личный апокалипсис. Думаю, я убегал от них шестьдесят три года. Теперь, может быть, из-за того, что я стал медлительным – из-за моего возраста, веса, моей эмфиземы, – они меня нагнали. Я всегда находил способы отложить приговор. Вы их помните?

Я кивнул:

– Некоторые из них.

– Я рассыпался в извинениях, унижался, распространял слухи о том, что у меня прогрессирующий рак (это никогда не отказывало). И всегда, если ничто другое не работало, можно было просто откупиться. Я посчитал, что пятьдесят тысяч долларов исправят катастрофу со Стокгольмским институтом.

– Почему вы передумали? Что заставило вас позвонить мне?

– Третье письмо. Оно пришло дней через десять после второго. Оно положило конец всему – всем моим планам, всем надеждам на спасение. Полагаю, оно также положило конец моей гордости. Через несколько минут после его получения я уже звонил вашему секретарю.

Остальное я знал. Мой секретарь сказала об этом звонке.

– В любое время, когда доктор сможет принять меня. Я знаю, как он занят. Да, неделя после вторника – отлично, никакой срочности.

Когда секретарь сказала мне о его втором звонке через несколько часов («Мне неприятно беспокоить доктора, но я хотел узнать, не сможет ли он уделить мне хотя бы несколько минут, но только чуть раньше»), я увидел в этом знак, что Саул попал в безвыходное положение, и перезвонил ему, чтобы договориться о немедленной консультации.

Потом он продолжил, кратко пересказывая события своей жизни, случившиеся после нашей последней встречи. Вскоре после окончания терапии, около трех лет назад, Саул, крупный нейробиолог, получил выдающуюся награду – приглашение на шесть месяцев в Стокгольмский исследовательский институт в Швеции. Награда была щедрой: стипендия в 50 тысяч долларов без каких-либо условий, и он мог вести свои собственные исследования или участвовать в совместной исследовательской или преподавательской работе в любом объеме по своему выбору.

Когда он прибыл в Стокгольмский институт, его приветствовал доктор К., знаменитый специалист по клеточной биологии. Доктор К. имел величественный вид: он разговаривал на безупречном оксфордском диалекте, его семидесяти пяти годам не удалось его согнуть, и все сто девяносто три сантиметра его тела участвовали в формировании величайшей в мире осанки. Бедный Саул изо всех сил вытягивал шею и грудь, чтобы достичь ста шестидесяти восьми сантиметров. Хотя другие находили его старомодный бруклинский говор привлекательным, Саул ежился при звуке собственного голоса. Доктор К. никогда не получал Нобелевскую премию (хотя и был два раза претендентом), но он, несомненно, был сделан из того же теста, что и лауреаты. Тридцать лет Саул восхищался им издали, а теперь в его присутствии с трудом мог собраться с духом и взглянуть в глаза этого великого человека.

Когда Саулу было семь лет, его родители погибли в автокатастрофе, и его вырастили дядя и тетя. С тех пор лейтмотивом его жизни стал неустанный поиск дома, привязанности и одобрения. Неудачи всегда наносили ему жестокие раны, которые медленно заживали и еще больше усиливали его чувство собственной незначительности и одиночества; успех приносил бурную, но мимолетную радость.

Но в тот момент, когда Саул приехал в Стокгольмский исследовательский институт, в тот момент, когда его приветствовал доктор К., он ощутил странную уверенность, что цель уже у него в руках, что есть надежда на какое-то окончательное умиротворение. В тот момент, когда он пожимал энергичную руку доктора К., у него возник образ cпасения и блаженства – как он и доктор К. работают бок о бок в качестве полноправных партнеров.

За несколько часов Саул, недостаточно продумав, выдвинул предложение, чтобы он и доктор К. вместе работали над обзором мировой литературы по дифференциации мышечных клеток. Саул предложил осуществить творческий синтез и определить наиболее многообещающие направления будущих исследований. Доктор К. выслушал, дал осторожное согласие и предложил встречаться дважды в неделю, пока Саул будет вести библиотечные исследования. Саул с жаром принялся осуществлять не до конца продуманный проект и особенно ценил свои консультации с доктором К., на которых они рассматривали результаты работы Саула и искали осмысленные модели для обобщения разнообразных литературных данных.

Саул пригрелся в лучах этого тесного сотрудничества и не заметил, что его литературные изыскания оказались непродуктивными. Поэтому он был в шоке, когда спустя два месяца доктор К. выразил свое разочарование работой и посоветовал ее прекратить. Никогда в жизни Саул не оставлял проекты нереализованными, и его первой реакцией было предложение продолжать работу самостоятельно. Доктор К. ответил: «Я, конечно, не могу запретить вам, но я нахожу это опрометчивым. В любом случае я желаю отделить себя от этой работы».

Саул сразу пришел к выводу, что еще одна публикация (удлиняющая его библиографию с 261 до 262 названий) будет куда менее полезна, чем продолжение сотрудничества с великим доктором, и, подумав несколько дней, предложил еще один проект. Саул опять обещал выполнить 95 % работы. Доктор К. снова дал осторожное согласие. В оставшиеся у него месяцы в Стокгольмском институте Саул работал как проклятый. Уже и так перегруженный преподаванием и консультированием более молодых коллег, он вынужден был работать ночами, готовясь к встречам с доктором К.

По истечении шести месяцев проект еще не был завершен, но Саул заверил доктора К., что он закончит его и опубликует в ведущем журнале. Саул имел в виду один журнал, издаваемый его бывшим учеником, который всегда выпрашивал у него статьи. Через три месяца Саул закончил статью и, получив одобрение доктора К., послал ее в журнал только для того, чтобы через одиннадцать месяцев получить уведомление, что редактор тяжело и хронически болен и что издатели с сожалением приняли решение прекратить издание журнала и поэтому возвращают все присланные статьи.

Саул, теперь уже встревоженный, немедленно послал статью в другой журнал. Шесть месяцев спустя он получил отказ – первый за двадцать пять лет, – в котором объяснялось, с почтительностью, подобающей статусу авторов, почему журнал не может опубликовать статью: за последние восемнадцать месяцев было опубликовано уже три квалифицированных обзора литературы по той же тематике, и, кроме того, предварительные отчеты об исследованиях, опубликованные в последние месяцы, не подтвердили выводов, сделанных Саулом и доктором К. относительно плодотворных направлений в этой области. Однако журнал будет рад повторно рассмотреть статью, если она будет приведена в соответствие с последними данными, будут изменены основные акценты и переформулированы выводы и рекомендации.

Саул не знал, что делать. Он не мог, не хотел опозориться перед доктором К., признавшись, что теперь, спустя восемнадцать месяцев, их статья все еще не принята к публикации. Саул был уверен, что у доктора К. никогда не было отвергнутых статей – до тех пор, пока он не связался с этим маленьким, настырным нью-йоркским мошенником. Саул знал, что обзорные статьи стареют быстро, особенно в такой бурно развивающейся области, как клеточная биология. Он также имел достаточный опыт общения с редакциями, чтобы понимать, что это простая вежливость: статью не спасти, если он и доктор К. не потратят значительное количество времени на ее переработку. Кроме того, переработать статью, общаясь по почте, трудно: необходимо личное общение. У доктора К. была гораздо более неотложная работа, и Саул был уверен, что он предпочтет просто умыть руки от всей этой чумы.

Это был тупик: чтобы принять какое-либо решение, Саул должен был рассказать доктору К., что произошло, – но не мог заставить себя сделать это. Поэтому Саул, как обычно в таких ситуациях, не делал ничего.

Дело ухудшалось тем, что он написал важную статью на сходную тему, которая немедленно была принята к публикации. В этой статье он высоко отзывался о некоторых идеях доктора К. и цитировал их неопубликованную статью. Журнал проинформировал Саула, что их новая политика не позволяет ссылаться на кого-либо без его письменного разрешения (чтобы избежать спекуляции знаменитыми именами). По той же причине запрещено цитировать неопубликованные работы без письменного согласия соавторов.

Саул был в тупике. Он не мог – без упоминания о судьбе их совместного предприятия – попросить у доктора К. разрешения упомянуть его. И опять не стал ничего делать.

Несколько месяцев спустя его работа (без упоминания о докторе К. и без цитаты из их совместной работы) появилась в качестве передовой статьи в крупном нейробиологическом журнале.

– И это, – сказал Саул с тяжелым вздохом, – приводит нас к сегодняшнему дню. Я боялся публикации этой статьи. Я знал, что доктор К. прочтет ее. Я знал, что он почувствует и что подумает обо мне. Я знал, что в его глазах и в глазах всего Стокгольмского института я буду выглядеть мошенником, вором, хуже, чем вором. Я ждал его ответа и получил первое письмо через четыре недели после публикации – ровно по расписанию, – как раз столько времени требовалось, чтобы номер журнала попал в Скандинавию, чтобы доктор К. прочел его, вынес решение и огласил приговор. Как раз достаточно времени, чтобы письмо дошло до меня в Калифорнии.