Письмо первое начальника православной миссии в Корее

Из писем корейского миссионера

Предисловие

 

Настоящая брошюра составлена из тех «писем корейского миссионера», которые писались по требованию сердца, под живым впечатлением с искренним желанием поделиться своими мыслями и чувствами. Таков именно характер этих писем, что они написаны от сердца к сердцу.

Несмотря на свой сравнительно малый объем, «письма миссионера» весьма разносторонни и содержательны: читая эти письма, то путешествуешь вместе с автором по корейским горам, долинам и весям, знакомясь попутно с разнохарактерной природой страны, с бытом корейцев и отшельников-монахов, то проникаешь в миссионерские станы Южно-Уссурийского края, то переживаешь исторические моменты, предшествующие и последующие Чемульпхоской битве. Вместе с автором переезжаешь на китайскую территорию в Шанхай, в Пекин, в Маньчжурию и знакомишься с постановкою дела в китайской духовной миссии. Автор постоянно делится с читателем всем пережитым, своими треволнениями, надеждами и радостями, высказывая вместе с тем весьма ценные замечания и суждения относительно благовестнического дела.

Настоящие письма издаются с непоколебимою верою в то, что православная миссия в Корее должна и будет существовать, доколе не выполнит своей задачи, невзирая ни на какие политические перевороты в Корее, ибо миссия эта есть истинное чадо православной церкви, которая может временами терпеть всяческие испытания, но не может быть никем побеждена.

Дело начато, семя посеяно, крест водружен. Отступать до поры до времени еще можно, аще угодно Господу, но нельзя нам нисколько озираться вспять…

Считаем своим непременным долгом благодарить Преосвященней­шего автора за издание его писем в пользу Корейской Духовной Миссии, каковые письма, надеемся, возбудят желательный интерес и сочувствие в читателях к деятельности корейских миссионеров.

Помоги, Господи!

Начальник Российской Духовной Миссии

в Корее, архимандрит Павел

 

Письмо первое начальника православной миссии в Корее

архимандрита Хрисанфа *

Путешествие свое по Корее на днях я окончил и теперь снова посиживаю в своей хате. Немного более двух месяцев пришлось провести в дороге и пройти расстояние около 1300 верст [1]. Цель моего путешествия была, главным образом, познакомиться с деревенским народом и познакомить народ с «русскою» верою.

Из Сеула я спустился на юг в так называемые «Алмазные горы», которые есть не то иное, как «корейский Афон», в котором находится до 40 мужских и женских монастырей (буддийских). В нем я прожил восемь дней и пользовался весьма любезным гостеприимством корейских монахов (монахи, кажется, всех наций — народ очень хороший). Отсюда мы начали держать курс на север и, выйдя на берег Японского моря, шли по густонаселенной береговой полосе вплоть до границы России в Уссурийском крае.

Путешествие, в общем, понравилось и принесло немало пользы как мне, так и корейцам, с которыми мне пришлось сталкиваться. Вам нечего описывать его, ибо вы сами много странствовали по Японии [2], а разницы немного. В путешествие я брал с собою двух корейцев — учителя нашей школы и еще одного, который был просто в качестве компаньона- спутника, так как он ехал на север Кореи к своей матери. Наняли мы трех лошадей, двух — для вьюков и одну — для меня. Корейцы, как полегче меня, могли сидеть на вьюках, а для меня потребовалась отдельная лошадь. Для трех лошадей было у нас два проводника, которые и вели лошадей. Езда здесь шагом, и лошади так приучены, что вы никакими силами не заставите ее бежать рысью. Лошадки маленькие, но ужасно злые: так и норовят схватить зубами за ногу или лягнуть, так что нужно всегда держать ухо остро и повод не пускать из рук. У меня была очень красивая белая лошадка (корейские женихи обыкновенно ездят на белых лошадях) и при въезде в каждую деревню вызывала восторги и одобрение корейцев. При остановках в деревнях или в городах к нашей фанзе тотчас же сходился весь народ от мала до велика и начинался самый тщательный осмотр; корейцы как дети, их решительно все интересует, начиная от одежды и кончая тем, как мы ходим и спим; так что все время остановок толпа неотходно стояла подле нас, и все приходилось делать под внимательными взорами сотен глаз. Когда проходили первые приступы любопытства и мы (собственно — я) были достаточно осмотрены, все садились на корточки, закуривали трубки с длиннейшими мундштуками и начинали строить догадки: кто бы такой я был, к какой нации принадлежу и пр. Но тут никакие догадки не приводили их к желанным результатам до тех пор, пока я сам не говорил им, кто я такой. Все их предположения оканчивались на том, что я, без сомнения, европеец и лицо духовное, дальше этого они не шли. Когда я им объявлял, что я русский священник, тогда они снова начинали осмотр лично меня, желая как бы поглубже запечатлеть в своей памяти внешние признаки русского священника. Уж больно смущали их мои волосы; по поводу волос моих у них просто диспуты происходили: одни говорят, что я неженатый и потому ношу такие длинные волосы [3], другие — напротив; споры продолжались до тех пор, пока я сам не сообщал им об обычае православных священников носить длинные волосы. Одежда моя всем корейцам нравилась и вызывала всегда одобрение: корейцы носят тоже длинные халаты, вроде наших ряс, и короткие костюмы европейцев им не нравятся. Сапоги также служат предметом удивления и тщательного осмотра. В одном корейском монастыре мне пришлось пролежать несколько дней от ревматизма; в отсутствие моих спутников на меня, лежащего недвижимо и не имеющего сил сопротивляться, нападала целая толпа монахов и подвергала меня самому тщательному осмотру, переворачивая меня с боку на бок и пр. Господи, что только они со мною не проделывали: это просто дети и притом самые наивные.

После всех предварительных историй, мы обращались к ним с проповедью православной веры и излагали содержание «русской» веры; читали Евангелие на корейском языке и давали им списывать право­славные молитвы и символ веры, приглашая их при случае побывать у нас в Сеуле, посмотреть церковь и православную службу. Там, где мы встречали внимание и готовность к слушанию слова Божия, мы остава­лись на более продолжительное время, а где отказ и нежелание слушать, мы уходили дальше. Нежелание слушать проповедь почти везде моти­вируют тем, что «пока-де у нас нет христиан, мы живем между собою в мире и спокойствии, а вот, мы слышим, что в такой-то провинции много христиан и они дерутся и между собою и не принявших христианство обирают». С этим, к сожалению, приходится соглашаться, ибо факты налицо. В провинции Хванхэ весь февраль и март месяцы шли ужасные беспорядки и драки между католиками и американскими христианами, попутно обирали и язычников. Дело началось с того, что католический священник, желая построить новую церковь в своем приходе, обложил денежною повинностию не только своих христиан, но и язычников и протестантов; язычники, опасаясь столкновения с европейскими миссионерами, в которых виновными всегда будут признаны они, заплатили, что нужно, а протестанты, имея за себя заступников в лице своих миссионеров, воспротивились исполнить распоряжение миссионера. С этого начался скандал, который быстро распространился по всей почти провинции и принял грандиозные размеры: начальники городов бежали, богатых грабили, чиновников били и пр. Дело дошло до Сеула, и, когда все меры увещевания не привели ни к каким результатам, ибо во главе стояли миссионеры, корейское правительство обратилось к французскому и американскому посланникам с требованием отозвать своих миссионеров, а туда послано было войско. Только после этих мер несколько успокоились. В этой провинции есть и наши ученики; в марте месяце я ездил туда и, к своему удовольствию, нашел, что наши ученики не принимали никакого участия в этой ужасной свалке. Вот каковы отзывы и слухи в народе корейском о христианских проповедниках. Что на это скажешь? Приходилось разъяснять им, что это зависит не от веры, которая, конечно, свята и истинных последователей своих может сделать только святыми, а не злыми.

Вся суть этой печальной действительности в том, что корейцы принимают веру по разным мирским, практическим, соображениям и не для спасения своей души, а для обогащения и спасения своего тела; миссионеры тоже не менее виновны, что, гоняясь за количеством своих последователей, не заботятся об их христианском научении. Нам таких христиан не нужно, и если бы мы стремились больше накрестить, то за три года своего существования в Корее мы могли бы накрестить десятки тысяч [4], ибо желающих принять «русскую» веру являлось очень много, но по тщательным справкам и строгому испытанию всегда оказывалось, что все они ищут не веры и забота у них не о спасении души, а о том, чтобы прибрести в лице миссионера защитника для своих незаконных действий в отношении своих ближних или начальства. Если бы я крестил всех, которые ко мне являются, — как это делают мои коллеги инославные, — то теперь бы и наши православные корейцы дрались и скандалили, по примеру прочих. Что бы мы тогда делали? При боязни всяких скандалов и миролюбии характера русского человека, мы, наверное, бросили бы своих негодных овец и изгнали бы их из двора православной церкви. Все приходившие к нам за получением крещения с нечистыми побуждениями предсказывали нам, что если мы не будем делать так, как делают инославные миссионеры, то у нас не будет ни одного христианина, и я выражал им полную готовность лучше не иметь ни одного христианина, чем иметь много и вести их к погибели. Такие рацеи* я им произносил, и, видимо, для них наши намерения и слова казались новыми и непохожими на слова других миссионеров. В одном месте мы встретили открытое враждебное отношение к миссионерам и вообще европейцам (видно, насолили им), и после увещаний мы сочли за лучшее, несмотря на то, что шел сильный дождь, уйти отсюда, отряхнув грязь от ног своих. Но это был единственный и притом необъяснимый случай. В большинстве природное добродушие и любознательность корейцев давали полную возможность сеять слово Божие; каков плод от этого получится, — не вем**; во всяком случае, завет преподобного старца Серафима[5] — сиять везде: и на хорошей, и на плохой почве — ободряет нас надеждою, авось где-либо и взойдет, и плод принесет...

Большой и весьма чувствительный недостаток нашего миссио­нерствования в том, что у нас нет переводов: после устной проповеди непременно нужно оставлять книги, ибо, при любви корейцев к книжным занятиям и при всеобщей их грамотности, большую пользу могли бы принести книги в нашем деле. Теперь мы можем похвалиться только изданием «Краткого молитвослова» на корейском языке; печатался он во Владивостоке под наблюдением профессора корейского языка при Восточном институте [6]. Теперь готовлю к печати (в Сеуле буду печатать) краткое изложение веры и нравоучения, взятое мною из брошюры преосвященного Макария Томского [7] «Простые речи о великих делах Божиих», речь 2-я. Постепенно намереваюсь перевести ее всю на корейский язык, во исполнение благословления преосвященного [8]. Великая нужда в издании «литургии» и вообще во введении богослужения на корейском языке, иначе мы совершенно отучим корейцев ходить в церковь. Когда всем этим запасемся, тогда можно безбоязненно исходить на поле миссионерского делания.

II

В северной, прилегающей к России, провинции (Хамгён), которую я прошел всю, начиная с юга, я заметил сильное влияние России, благодаря частым коммерческим сношениям корейцев с русскими, — влияние при этом самое благотворное, ибо о русских здесь самого лестного мнения и отзывы самые хорошее. Во мне всегда узнавали русского священника и относились ко мне с видимым почтением и уважением. Некоторые из корейцев владеют русским языком, в корейских магазинах встречается русский товар, носят русские костюмы, купленные во Влади­востоке на толкучке старые солдатские мундиры, шинели и блестящие цилиндры какого-либо пропившегося актера. Сочетание очень красивое и оригинальное... Без сомнения, есть здесь немало и крещеных корейцев, но, несмотря на самые тщательные расспросы, нам не удалось добиться правды, ибо христиане почему-то скрываются. Я думаю, что если бы удалось мне открыть там один или два миссионерских прихода, все крещеные явились бы; теперь же одиночество их среди языческой обстановки заставляет их скрываться, и последняя заглушает в их душах самые первые молодые побеги христианского семени... Многие корейцы и корейки (совр. кореянки. — Ред.) носят христианские имена, но не сознаются, что они крещены, а говорят, что их называли этими именами хозяева, у которых они служили, и этому можно поверить. Встречал я здесь несколько вполне оцивилизовавшихся на русской почве молодцов, занимающихся среди своих соотечественников применением на практике воровской науки, которую изучили они у профессоров-«саха­линцев» [9]; но этот элемент не нравится и страшит корейцев. В одной деревне останавливает нас один из таких и рекомендуется по-русски, что он «не безызвестный во Владивостоке человек» и очень сожалеет, что не может сопровождать нас до Владивостока, куда он поедет тоже, как только окончит здесь свои дела; он и остался в надежде встретиться и ближе познакомиться с нами во Владивостоке, ибо «я очень люблю русских священников». Другой такой же или подобный ему артист усиленно воспевал доброту русских священников, с которыми приходилось ему встречаться в Уссурийском крае, и спустя некоторое время после дифирамба попросил у меня взаймы денег. Я, конечно, поспешил ему дать, чтобы не разочаровывать его в доброте русских священников. Эти господа не нравятся корейцам, и много им при их простоте приходится терпеть неприятностей от них.

Характер народа северной провинции значительно разнится от характера корейцев центральных провинций; тогда как последние про­изводят впечатление — да и на самом деле они таковы — забитых и робких существ, первые, напротив, держат себя с достоинством и даже с некоторою гордостью. Среди корейцев центральных губерний я никогда не встречал и не слыхал никаких противоречий, и все, что говорит европеец, они принимают на веру без всяких рассуждений; корейцы Хамгён, напротив, всегда, о чем бы вы с ними ни заговорили, сначала обдумают, переспросят несколько раз и непременно выскажут свое мнение, а то и вступят в спор. У последних заметна сильная склонность к критическому способу мышления; у первых — легковерие и тупость. Северные корейцы характера острого, грубоватого и беспокойного; а наши — мягкого, спокойного и до приторности льстивого. С миссионерской точки зрения, почва для распространения христианства среди северных корейцев гораздо лучше и плодотворнее, чем среди корейцев центральных. Корейцы северные могут гораздо основательнее и созна­тельнее усвоить христианство и быть хорошими христианами, а наши корейцы готовы менять веру, как перчатки; в качественном отношении успех миссионерский должен быть на стороне первых, а в количест­венном — на стороне вторых.

В северной провинции я встретил двух миссионеров американской пресвитерианской миссии [10]; один из них живет более пяти лет в губернском городе Хамхыне, имеет у себя около 100 человек последователей, а другой — в порте Сонджин и приехал вместе с перекочевавшими сюда из Фузана* корейцами-христианами. Кроме этих двух, миссионеров больше нигде нет и не было. При хамхынском миссионере есть фельдшерица, небольшая больница и аптека, и от многих корейцев далеко за пределами Хамхына мы слышали самые лестные отзывы о врачебной деятельности этих миссионеров. В редком городе или деревне не обращались и к нам корейцы за врачебной помощью; как только появились мы, тотчас же приходили и приносили к нам больных, прося лекарств; но, к великому своему прискорбию, кроме хины и касторки, в нашей аптеке ничего не было. Больных очень много и особенно детей; просьбы помочь самые неотвязчивые, а потому я решил хоть чем-нибудь утешать их и начал давать им имевшийся у себя сахарный песок, разводил его в кипяченой воде идавал пить детям, и они с жадностью выпивали, а родители с благодарным чувством приносили нам подарки: то кур, то яиц и пр., которых, конечно, мы не брали, а если брали, то платили деньги. Не умею вам описать всего; скажу одно, что картины были умилительные и потрясающие. Остановились мы на одном постоялом дворе на ночлег; открываю дверь в комнату, на полу лежит полувысохший скелет человека, покашливает удушливым тяжелым кашлем, поворачивает с трудом голову, видит меня европейца, и лицо его сразу изменилось, и блеснула у него надежда... Он когда-то слышал, что европейцы умеют лечить всякие болезни, и вот он хриплым голосом просит у меня лекарства, просить у меня исцеления. Образ этого бедного страдальца никогда я не забуду... Что я ему дам, чем я ему помогу? После своего разочарования он хуже, казалось мне, стал себя чувствовать; видимо, его постигло отчаяние, и он всю ночь бредил и кашлял так сильно, что по временам казалось, что он к утру умрет. По всем признакам чахотка у него была в полном разгаре, и он лежал уже года полтора. Да, современному миссионеру, не имеющему дарования целить болезни силою божественною, необходимо уметь целить земными средствами.

Уж больно грязно живут корейцы, — о той колоссальной грязи и миллионах насекомых, которые наполняют их фанзы, вы себе и представить не можете. Сколько пришлось претерпеть за дорогу всяких невзгод от грязи и насекомых, теперь страшно вспомнить. Я взял с собой большой запас антипаразитного порошка, но он приготовлен не для корейских клопов, тараканов и блох; клопов я ловил, насыпал на них порошку, но они совершенно спокойно выкарабкивались и отправлялись в дальнейший путь; тараканы, почуяв запах порошка, метались с неимоверною быстротою из угла в угол, но не дохли; блохи же еще более усиливали свою природную подвижность и скакали во всех направ­лениях маленькой корейской комнаты; а мы, наблюдая всю эту картину, чихали ужасно, ибо порошок и на нас производил сильное впечатление, раздражая носовую оболочку.

Корейские комнаты маленькие, обыкновенный размер 8 футов во все направления, — и вот в такой комнате на горячем каменном полу мы и ночевали. Корейские печи, сделанные под полом [11], чтобы его нагреть, самые негигиеничные при легких бумажных стенах их фанз: один бок нагревается сильно, а другой совершенно стынет на холоде; стены и потолки черны от копоти, которая накопляется от лучин и ламп без стекол. Под одной крышей с одной стороны помещения для людей, а с другой — помещение для скота, посредине — кухня, необходимая как для людей, так и для скота: корейские лошади и быки едят только одни бобы и притом вареные, солому тоже варят и с водою в жидком виде подают им. Тотчас по приезде на постоялый двор мафу (конюхи) заказывают кушанья хозяйке и для лошадей, и для себя, и в ожидании люди с одной стороны кухни поглядывают, а лошади — с другой, и те, и другие по временам торопят хозяйку. Питались мы все время корейским столом, кроме, конечно, чая и сахара. Вместо хлеба — рис. Нельзя сказать, чтобы корейский стол был вкусный: рис (пресный) составляет центральное кушанье; кроме него, подаются в маленьких чашечках разные закуски: кимча * — корейский салат в квашеном виде, морская капуста, редька жареная и редька соленая, еще кое-какие травы, затем, непременно, — соя, иногда сушеная (вонючая) рыба или свиное мясо. Вот вам и весь корейский стол, который можно встретить в каждом постоялом дворе. Если не смотреть, кто, как и в чем готовит, то кушать можно... Я могу похвалиться — не брезговал, а потому кушал все во славу Божию.

Местность повсюду гористая и есть очень красивые места; особенно восхитительные виды открываются с высоких горных перевалов. Народ деревенский повсеместно занимается хлебопашеством: сеют рис, ячмень, бобы и разные овощи; поля обрабатывают весьма тщательно; много они не сеют, но за посеянным внимательно ухаживают; в этом отношении они не уступают японцам. Прибрежные жители занимаются рыболовством и вываркою соли и живут, видимо, богаче, чем земледельцы. В Гензане** мы остановились в японской гостинице и, признаюсь, после корейской грязи почувствовали себя, как в раю, и когда подали нам безукоризненно чисто приготовленный обед, то сочли себя счастливцами. Японский стол мне не особенно понравился: у них все приправы сладкие, и острого нет ничего, у корейцев же, напротив, все очень острое, и стручковый перец в большом употреблении.

Был я в Уссурийском крае, проехал несколько корейских миссио­нерских станов [12]; дело, по видимости, там обстоит очень хорошо: везде устроены очень хорошие церкви, прекрасные школы и помещения для причта. Только, кажется, по внешности хорошо... Служил я в Троицын день в одном миссионерском стане, — как за всенощной, так и за обедней были одни только ученики школы, взрослых же корейцев не было ни одного. В Духов день служил в другом старейшем стане; здесь и уче­ников не было никого. Явление в высшей степени печальное, и объ­яснить его можно только тем, что взрослые совершенно не понимают русского языка, а может быть, и христианского учения. Все миссионеры почивают своими светлыми надеждами на молодом поколении, которое они воспитывают в строго христианском духе в образцово поставленных церковно-приходских школах. Дай Бог, чтобы их надежды не оказались тщетными. Относительно взрослых они утешают себя тем, что языческие обычаи, видимо, отживают у них свой век и шаманских радений почти не бывает; нехристиан-корейцев в Уссурийском крае теперь остается очень мало.

Хорошо бы было объединить две миссии, нашу и Уссурийскую, и начать свою деятельность от границы России, пользуясь готовым материалом для проповеди слова Божия — корейцами, которые кончают школы в Уссурийском крае. Состоялась года два или три тому назад Высочайшая воля об открытии духовной семинарии во Владивостоке, но почему-то и по сию пору никаких слухов нет. В этом году я отправляю двух корейцев в Ардонскую семинарию [13] и надеюсь, что Господь Бог поможет воспитать из них хороших делателей. Будь бы семинария под боком, — иной разговор был бы. Через год из моей школы нужно будет послать еще двух для дальнейшего образования, но... об этих нужно крепко подумать, на какие средства их отправить. Помимо того, что это слишком дорогая затея, да и производительна ли она? Не выйдет ли из этого то же, что у пр. Николая [14] с академистами [15]? Если бы была семинария во Владивостоке, то они всегда бы жили в своей среде, а во время каникул и в домах своих родителей, если же оторвать мальчика на 5–6 лет от своего народа, то с ним произойдет перемена во всем, до забвения своего родного языка. Теперь на Востоке все ведомства стараются как можно уютнее устроиться и пустить поглубже корни, кроме нашего ведомства. Во Владивостоке нет ни собора, ни архиерейского дома, нет ни одного духовно-учебного заведения... Ближайшая семинария в Благовещенске, но последний теперь гораздо далее от Владивостока, чем даже Петербург [16]. Архиерей владивостокский живет верстах в тридцати от Владивостока [17] и, конечно, не всегда имеет возможность ездить в город. Но это все не беда в сравнении с тем, что нет там семинарии или, по крайней мере, духовного училища.

III

Я назвал Кымгансан, или Алмазные горы, «корейским Афоном». Дикие горные ущелья, недоступность местности, удивительная красота и богатство природы с давних пор привлекали сюда буддийских аскетов, и с давних пор здешние монастыри (числом около 40) славились своими подвижниками. В период процветания в Корее буддизма, который падает на VI–VIII века христианской эры, Кымгансан не вмещал в себе под­вижников, и монахов насчитывалось здесь несколько тысяч [18]. Были, говорят, подвижники, кои забирались на высокие непреступные скалы, где и проводили жизнь в подвигах; теперь же, несмотря на то что в на­роде все же ходят самые лестные отзывы о жизни монахов Кымгансана, число и монастырей, и монахов значительно сократилось: в 40 монас­тырях теперь едва можно насчитать около 1000 человек монахов; относи­тельно же чистоты монашеской жизни — на каждом шагу можно встре­тить только отрицательные стороны. Оно и понятно. Там, где в древние времена процветали наука, искусства, и монахи были главными пред­ставителями китайской мудрости, теперь царит полное невежество, гра­ничащее с полною неграмотностью монахов; где в период процветания буддизма хранились богатейшие книжные сокровища и редкие экзем­пляры произведений китайской литературы и философии, теперь — жалкие остатки, и те покрыты толстым вековым слоем пыли. Духовная жизнь теперешних монахов довольствуется передающимися из уст в уста фантастическими рассказами о подвигах прежних героев монашеской жизни, до того изукрашенными и изуродованными вымыслами, что трудно или совершенно невозможно уловить хоть какую-либо идею или мысль. Легенды из времен древнейших, заимствованные рассказчиками из индийской буддийской литературы, еще имеют кой-какое содержание и идею, позднейшие же из времен упадка науки в буддийских монас­тырях — плод самой необузданной фантазии невежественных монахов [19]. Монахи столичных (расположенных вокруг Сеула) монастырей, при всей своей нравственной распущенности, все же более образованы и начитаны, чем «афонцы», и с первыми гораздо интереснее вести беседы по религиозным вопросам, чем с последними.

Монастырь, в который мы попали, носит название Чонъянса. Настоятель этого монастыря считается главным начальником всех монастырей Кымгансана. Начальствование его состоит в том, что через него ведут сношения с правительством настоятели остальных монастырей, ему представляют для отсылки в министерство внутренних дел, которое ведает корейскими монастырями, списки всех монахов, отчеты по хозяйственной части и др. Настоятели в монастыри назначаются сроком на один год из числа братии того же монастыря или из другого. И здесь, конечно, как и во всех ведомствах корейского государства, дело не обходится без мзды и подкупов. В одном монастыре я встретил довольно почтенного старца лет 90, который управлял монастырем двенадцать лет подряд; случай весьма редкий, если не исключительный, и свидетель­ствует только о том, что он имел свои деньги для подкупа чиновников.

Монастырь Чонъянса (по переводу с китайского — «Светозарный») красиво расположен при входе в живописное и дикое ущелье, образуемое высокими кряжами целой системы Алмазных гор, покрытых вековым сосновым и кедровым лесом. Гранитные верхушки высоких гор самых причудливых очертаний и форм местами покрыты вечными снегами, дающими в знойное лето живительную и здоровую прохладу. Внизу ущелья вечно шумит горная, со множеством красивых водопадов, река, которая во время дождей и таяния снегов обращается в ужасно грозную стихию, с неимоверною силою несущую громадные камни и все, что по­падается на пути. С горных источников по бамбуковым трубам и дере­вянным желобам по всему монастырю проведена чудная ключевая вода. Климат Кымгансана, по мнению корейцев, самый здоровый во всей Корее. Сюда выезжают знатные мандарины и богатые дворяне на летнее дачное пребывание, особенно если в Сеуле свирепствует какая-либо эпидемия.

Кымгансан от Сеула находится в 200 верстах. Горное ущелье, в котором расположены монастыри Кымгансана, начинается верст за 15 до первого монастыря, и дорога все время идет чудным сосновым и кедро­вым лесом, по берегу горной реки, переходя то на ту, то на другую сторону ее. Среди этого великолепного парка то там, то здесь устроены китайской архитектуры небольшие буддийские кумирни и павильоны, стены и столбы коих сплошь исписаны именами и фамилиями посети­телей Кымгансана. Монастырь Чонянса основан в конце IV века; был несколько раз возобновляем, и теперешний главный храм, построенный более 500 лет тому назад, служит замечательным памятником китайско- буддийской архитектуры. Этот монастырь пользуется некоторым покровительством ныне царствующего императора: в прошлом году он пожертвовал 1200 долларов [20] корейскою монетою, на которые они воздвигают громадный павильон пред входом в главный храм и новое здание для помещения братии. Таковая царская милость была оказана этому монастырю по просьбе мандаринов, которые всегда находят здесь самое широкое гостеприимство. Братия монастыря оказала и нам довольно радушную встречу и устроила нас с большим комфортом в сравнении с тою грязью и неудобствами, кои испытывали мы на постоялых дворах. Нам отвели довольно чистое и просторное помещение в одном из храмов, отделив ширмами часть большой залы. После ужасной корейской грязи и мириад всевозможных насекомых, здесь мы почувствовали себя, точно в раю, а когда подали нам чисто приготовленный корейский обед, то мы сочли себя счастливыми людьми.

Жизнь монахов в монастыре проходит в исполнении различного рода послушаний: службы при храмах и по хозяйству. Службы при храмах совершаются ежедневно три раза — в 4 часа утра, в 11 часов дня и в 4 часа вечера — очередным монахом (чреда правится в течение двух месяцев). Начало службы предваряется довольно продолжительным звоном — сначала в деревянное било, затем в большой медный колокол, в который бьют деревянным бревном по наружной стороне; затем в медные тарелки и, наконец, довольно пронзительный звон в маленький медный колокольчик. В монастыре несколько кумирен, звонарь (из младших послушников) ходит по всем храмам с ужасно пронзительным звоном, и только привыкшие к этим звукам монахи могут совершенно спокойно спать; нам же всегда приходилось бодрствовать не только во время звона, но и во время службы, ибо чтение монахом нараспев богослужебных книг и земные поклоны, отмечаемые всякий раз звоном колокольчика, заставляли нас бодрствовать. Монахи и народ в службах не участвуют; когда я спросил у настоятеля, к кому относится звон, он ответил, что звоном будят богов. Конечно, все это вздор, но теперь он приобрел права гражданства и достаточно успокаивает совесть монахов. После звона монах разносит по всем кумирням и всем идолам по чашке вареного риса; затем в главном храме начинается чтение книг, которое заканчивается в другом каком-либо храме с присоединением поминове­ния царствующего дома и благотворителей монастыря. Весь рис по окончании службы (служба продолжается не более часа) поступает в пользу чередного монаха, часть риса он уделяет звонарю и другим прислужникам. От чреды не избавляется и настоятель монастыря, хотя время чреды у них считается выгодным, ибо в течение двух месяцев монах питается наилучшим рисом.

Отношения между братией покоятся на началах послушания: все повинуются настоятелю и младший — старшему. При встречах со старшим младший первый делает низкий до земли поклон, сложив ладони рук вместе и приложив их ко лбу, так же отвечает ему и старший. Каждый вновь принятый в монастырь по распоряжению настоятеля вручается на воспитание духовному отцу, который должен заботиться о нем включительно до пищи и одежды. Если такой послушник пробудет у старца до его смерти, то он делается наследником всего его имения, хотя бы у него были родственники плотские. По корейским законам, или правильнее — потому, что монахи законом не выделяются в отдельное сословие, они имеют право приобретать как движимое, так и недвижимое имущество и распоряжаться им по своему благоусмотрению. Многие монахи, сдав свое имение в аренду, которая обеспечивает их сущест­вование, живут в монастыре как бы на покое. Выход из монастыря совершенно свободен, для перехода же из монастыря в монастырь требуется рекомендация прежнего настоятеля и назначается известный срок для испытания, выдержавший которое принимается в число братии. Для братии монастырь дает только помещение, пищу же и одежду каждый монах должен иметь свою. В известное время дня заведующий кухней оповещает звуком трубы или колокола всю братию о наступлении времени готовить пищу, и все монахи приносят рис на кухню, где его варят весь в одном котле и по порциям раздают монахам, которые для трапезования сходятся все в одну залу, здесь же едят и все богомольцы и рабочие монастыря. Посетителей, если они бедные, кормят бесплатно, а состоятельные получают пищу за известную плату. Корейские монахи строгие вегетарианцы: ни мяса, ни рыбы они не едят. Кроме риса, который в корейском столе занимает центральное место, в большом количестве и разнообразии приготовления употребляются салат, капуста, разные травы, морская капуста и морские травы. По мнению корейцев, всякая трава, растущая в мае месяце, весьма питательна и полезна, а потому весною корейцы запасают на весь год массу всевозможных трав и корней, приготовляя их то в соленом, то в квашеном, то в сухом виде. Каждому человеку подается отдельный небольшой столик (у корейцев мебели нет, сидят они на полу, а потому столики эти невысокие), на котором центральное место занимает чашка с рисом (рис варится совершенно пресным), затем пять или шесть маленьких чашечек с разными закусками, все с острыми приправами, и обязательно соя, приготовляемая из корейских бобов. Один стол, смотря по количеству блюд, ценится от 10 центов до пяти и шести долларов (дворянские обеды). Рис монахи добывают путем сбора по деревням, если нет своих полей.

Народ к монахам относится почти враждебно: монахи — самые последние люди, так что в разговоре с монахом употребляется самая низкая форма выражения, и, по отзывам самих монахов 9/10 народа гонит их. Правительство также не жалует монахов и стесняет их при всяком удобном и не удобном случае. Такое отношение к буддийским монахам установилось при вступлении на престол ныне царствующей династии* — с XV века, когда родоначальник династии поддерживаемый силою китайского оружия, начал вводить в Корее конфуцианство. Про­изошла борьба партий, и бонзы, сильные при дворе прежних правителей, неохотно уступали место своим соперникам, мудрецам Конфуция. Бонзы составили против короля заговор, который вовремя был раскрыт и послужил началом гонения на буддийских монахов: многих казнили, а для оставшихся издан был строгий указ — под страхом смертной казни не отлучаться из монастырей и не являться в городах [21]. Этот закон в полной силе существует и по сию пору для Сеула: монахи могут ходить вокруг сеульской стены, но в Сеул ни под каким видом их не пропустят [22].

С этого времени и начинается упадок буддизма в Корее, отразив­шийся и на внутреннем, и на внешнем строе монастырей. Земли монастырские и имущества были конфискованы правительством; и теперь монастыри имеют сравнительно незначительное количество земли: от 2 до 15 верст в окружности монастыря. Некоторые монастыри имеют рисовые поля, пожертвованные богатыми людьми, в разных губерниях и уездах. Доходы с этих земель идут на ремонт храмов и зданий монастырских, на устройство празднеств и жертвоприношений идолам и другие расходы по монастырю. В общем, монастыри весьма обеднели и в настоящую пору, за весьма немногими исключениями, представляют печальную картину: храмы приходят в упадок, здания монастырские рушатся, количество монахов с каждыми годом уменьшается, а наличная братия не на высоте своего призвания, и в этом отношении монастыри служат довольно верными показателями того же явления и в жизни всего корейского народа.

Далее вглубь ущелья расположены другие монастыря Кымгансана: Пхёхунса [23], Чоянса, Юджамса и др. Вокруг больших монастырей в уютных местах, иногда на неприступных скалах, устроено много скитов и малых мужских и женских монастырей. Женских монастырей в Кымгансане немного, и всех монахинь едва ли наберется с сотню. Все они небольшие: в самом большом женском монастыре монахинь не более 16, а обыкновенно их бывает от четырех до восьми. Корейские монахини носят мужской костюм, бреют головы, как и монахи, и по внешнему виду весьма трудно отличить монахиню от монаха, только по голосу можно кое-как узнать их пол. Службы в женских монастырях отправляются самими монахинями по тому же самому уставу, как и в мужских; употребляются при богослужении те же богослужебные принадлежности, что и в мужских монастырях, только службы отправляются в одной из комнат фанзы, нарочито приспособленной для этой цели, отдельных же храмов в женских монастырях не устраивают. Все женские монастыри основаны монахами ближайших монастырей; по имени последних они и называются. В каждом женском монастыре есть настоятельница, подчиняющаяся настоятелю мужского монастыря, имя которого носит. В женских монастырях живут старухи лет 60–80 [24]. Настоятельница одного женского монастыря, старуха лет 80, подарила мне четки в 1000 весьма изящно выточенных из дерева зерен; я отдал их в миссийский музей. В общем, из восьмидневного пребывания своего в кымгансанских монастырях я вынес самое приятное впечатление и остался весьма благодарен за их предупредительно-любезный прием и гостеприимство. Беседовали мы с монахами и о христианской религии, рассказывали им содержание своей веры, давали читать им Евангелие на корейском языке, молитвы, священную историю; сообщили им об устройстве русских монастырей и пр., — но здесь мы встретили поразительное равнодушие и категорический отказ слушать христианскую проповедь. Кончилось тем, что лишь только мы заводили речь о христианстве, как все монахи уходили от нас.

Незадолго до нашего приезда в Кымгансане была одна американ­ская миссионерка с двумя корейками; прожили они здесь два дня, пели псалмы, читали Евангелие, проповедовали и... уехали. Проводы и прощание наше с монахами были самые сердечные; нас провожали далеко за монастырь с выражениями самых наилучших пожеланий в дальнейших наших странствиях по Корее.

Письмо второе, от 7 декабря 1903 г. [25]

Пишу из деревни Мунсанпхо — верстах в 50 от Сеула, — в которой я вот уже месяц живу, служу и, как умею, благовествую Христа. Корейцы не оставляют меня своим посещением, и сегодня — в воскресенье — их было так много, что и церковь моя не вмещала желающих молиться. Потребность помолиться у них, без сомнения, есть и с тем большим желанием, что здесь почти половину службы правлю я на корейском языке. Ектении* и некоторые песнопения у нас переведены, Евангелие и Псалтирь тоже есть на корейском языке — перевод американских мис­сионеров [26], — вот из этого и составляется кой-что по-корейски, что для стоящих в храме составляет большой интерес. Особенно приводит меня в умиление то внимание и усердие, с каким они слушают и молятся за своего императора [27], которого поминаем на ектиниях; сегодня все сде­лали даже земной поклон: ужасно боятся они, чтобы японцы опять не обидели их правителя, и особенно теперь, в столь смутное время на Востоке.

Жаль, что я еще настолько малограмотен по-корейски, что не могу назидать их живою проповедью; делаю же так: читаю по ранее составленным выборкам из Евангелия и Апостола на какую-либо тему до тех пор, пока известная история не усвоится всеми. Вступать в полемику по религиозным вопросам с корейцами почти не приходится, а потому их, как детей, весьма удобно учить вере и таким способом.

Скоро (в марте месяце) будет год, как мы забрались в эту деревню. В прошлом году, вскоре по возвращении моем из России, к нам в миссию стал ходить один кореец, на вид очень приличный, серьезный и как будто из ученых. Восточные ученые, да, впрочем, и европейские тоже, имеют особый вид, — вид сосредоточенного, постоянно самоуглубленного и несколько нервного человека; показался мне и этот таковым. Для меня было это очень важно, ибо мысль о переводах ни на минуту не выходит из головы: вот, думаю, Господь посылает мне и человека, который может мне в этом помочь... Но надежды мои, и именно с этой стороны, не увенчались желательным успехом; стремления у него были более скромны, чем я ожидал: ему хотелось познакомиться с православною верою и затем креститься. Слава Богу и за это! Для ознакомления его с православною верою лучшего ничего не могли предложить ему, как «Православное Исповедание» святого Димитрия Ростовского [28], которое имеется у нас на корейском языке; затем, конечно, Евангелие, молитвы, символ веры и постоянное хождение в церковь.

Прошло месяца два его исправного хождения в миссию; он вдруг заявил мне, что ему нужно отлучиться в деревню навестить семью, обещая снова скоро возвратиться к нам. Действительно, недели через две он снова явился, с заявлением, что его односельчане в количестве нескольких человек желают тоже принять православную веру и просят кого-либо из нас приехать к ним, побеседовать с ними и послужить у них, для каковой цели они приготовили даже отдельный дом. В то время я не мог с ним ехать, ибо наступал как раз Великий пост; но я обещал ему на второй или третьей седмице поста обязательно приехать. Так я и сделал.

На третьей неделе поста взял я с собою корейца-переводчика и отправился верхом на лошади в деревню Мунсанпхо. Приехал я туда вечером; деревня очень большая — дворов около 500, и длинной лентой растянулась она у подножия невысокой горы на берегу большой реки Имджинган. В центре деревни, на искусственно сделанной площадке, на полугорке, стоит одинокая фанза. Это и есть та фанза, о которой говорил кореец как о доме, приготовленном для службы. К площадке проделаны с улицы ступени в виде лестницы, вокруг самой площадки живая изгородь из кустарника и очень красиво устроенный аркою из него же вход к фанзе. С первого же взгляда на эту фанзу я заподозрил, что это изделие рук американских миссионеров: не раз мне приходилось видеть их молит­венные дома, устраиваемые именно таким образом; когда же я вошел в фанзу, то совершенно убедился в том, что этот дом есть ни что иное, как церковь американских миссионеров. Одна комната в доме — большая — предназначалась для собеседований, к ней в ряд примыкает другая — поменьше — для женщин и, наконец, еще два небольших кана* — поме­щение для миссионера на случай его приезда. Часть большой комнаты кореец отделил легкой деревянной перегородкой в виде иконостаса с царскими вратами, сделал престол, аналои, деревянные подсвечники, разукрасив все это яркими — в корейском вкусе — разными красками и сделал все точь-в-точь так, как он видел в нашей Сеульской церкви, недоставало только икон… Дом обыкновенного корейского типа, крыт соломою, а стены сделаны из тоненьких дощечек, просвечивающихся насквозь и оклеенных изнутри бумагою, меж которой попадаются листы американской миссионерской газеты «Христос» и календарей их же издания.

Хозяин встретил меня радушно и, видимо, искренно обрадовался моему приезду и хотел тотчас же созывать других корейцев; но, так как время было уже позднее, то я просил не беспокоить их до утра. Высказал я ему свои подозрения относительно дома, но он сначала, как и все обыкновенно делают корейцы, начал клясться и божиться, что он ничего общего с американскими миссионерами не имел и не имеет. Ложь всосалась в корейскую плоть и кровь, и сразу ни один кореец ни за что не сознается. Долго мы беседовали с ним на эту тему пока, наконец, вынудили его сознаться: дом этот строил он лет пять тому назад по плану американского пресвитерианского миссионера доктора Рида. Миссио­неры некоторое время ездили сюда для проповеди, а затем около года назад прекратили свои поездки по неизвестной для него причине. Причину, конечно, он тоже отлично знал, но, будучи весьма последо­вательным корейцем, утаивал. Впрочем, я особенно и не добивался этого; для меня достаточно было знать и то, что сообщили мне: дальнейшие сведения собрать мне не представлялось уже никакого затруднения от самих же миссионеров.

Наутро собралось ко мне человек десять довольно почтенных старцев, с которыми я, после предварительного знакомства, и начал свои миссионерские беседы. Не знаю, — или беседы мои были не интересны для них, или их старческое внимание уже очень притупилось: все время они дремали, и глаза их отягощались сном. Меня это, признаюсь, несколько смущало, и я старался употребить все усилия, чтобы как-либо на первое время пробудить их хотя бы только от физического сна. Иное дело, — когда заведешь с ними речь о житейских делах и, особенно, о политике, — сразу все пробуждались, и наставало удивительное ожив­ление. Три дня я по два раза в день собирал их на беседы, а во время утренних и вечерних молитв читали Евангелие, и, в конце концов, кое- чему все же успел научить их. Между прочим, и от старцев этих я старался выпытать хоть что-либо относительно этого дома, но ни они, ни старшина деревни, к которому заходил я познакомиться, нового ничего не сообщили. Общество очень усердно стало просить меня устроить здесь церковь, для каковой цели предлагали купить эту же фанзу, обещая половину стоимости ее принять на себя. Ответа я им не дал, опасаясь попасть в какую-либо грязную историю с американскими миссионерами, и решил отправиться в город Санъ-до* к тому самому американскому миссионеру, который ездил сюда проповедывать, надеясь от него получить самые подробные и верные сведения по интересующему меня делу.

Город Сондо, или Кэсон (старая столица Кореи), находится в 40 верстах от деревни к северу; думал, было, я нанять лошадь, или быка, или корову (на быках и коровах здесь ездят верхом так же, как и на лошадях), но, к сожалению, ни того, ни другого, ни третьего отыскать не мог, ибо как раз в соседнем городе был базарный день [29] и все отправились туда; тогда я решил, не теряя времени, нанять двух носильщиков для своего багажа (корейцы все тяжести переносят на спинах, приспособляя для этого особо устроенные деревянные рогульки; три пуда несет совер­шенно свободно) и отправиться пешком. Погода была великолепная, и я сделал этот переход без особого утомления. В город пришли еще засветло; народу на улицах было так много — был базарный день,— что мы с трудом пробирались в толпе, а как только останавливались, тотчас же нас со всех сторон окружала толпа зевак. Долго мы ходили по городу в поисках свободного помещения на постоялых дворах, но нигде не могли найти. Положение наше было довольно неприятное, и, чтобы выйти из него, я решил обратиться за содействием к начальнику города, тем более что в паспорте моем, выданном от корейского правительства, есть пункт, в котором говорится, что все власти обязаны оказывать мне «всякое вспоможение и воспособление». Отыскал его резиденцию и послал ему свою визитную карточку; он тотчас же принял меня и сначала вел очень любезный разговор со мною, но когда узнал, что я пришел сюда пешим и что в моей свите, кроме переводчика (по корейским понятиям, чем больше барин, тем больше должно быть вокруг разной челяди), никого нет, сразу переменил тон и выказал желание поскорее освободиться от нежеланного визита, — приказал слуге нас пристроить где-либо на постоялом дворе. Мы поспешили откланяться ему и пошли вслед за слугою. Слуга тоже, как и его барин, решил, «что не великий-де ты чиновник, что ходишь пеший», и постарался поскорее свалить со своих рук нежелательную ношу; поместил нас в какой-то ужасный притон, из которого я тотчас же бежал, твердо решив никогда не обращаться за содействием к корейским мандаринам. Нашел я за воротами города сносный постоялый двор и одну свободную комнату, в которой и поместились мы с переводчиком.

Наутро отправились в город отыскивать американскую миссию. Сондо — довольно большой город; он имеет две каменные стены — одна внешняя, которая окружает самый город, и затем есть стена внутренняя, которая когда-то окружала королевский дворец со всеми постройками. Дворец и все более или менее важные дворцовые постройки были перенесены отсюда в Сеул, здесь же остались одни развалины каменных фундаментов и больших лестниц. В настоящее время и внутренняя часть доступна для посещения частных лиц, но большая часть города все же расположена в черте внешних стен. Так как было еще очень рано, чтобы идти в миссию, то я отправился осматривать достопримечательности города. Первое, что меня интересовало и о чем очень много говорят и пишут корейцы, — это небольшой каменный мостик через протекающий у восточных стен города ручеек, на котором более 500 лет тому назад был убит изменниками один из принцев династии Корё и на одном из камней и до сих пор видны следы крови [30]. По мостику этому не ходят и не ездят, и он сохраняется теперь, как святыня. Объяснял нам довольно симпатичный старичок-кореец и так горячо и уверенно доказывал нам, что красная полоса на камне есть действительно кровь, что мой спутник- переводчик поверил этому; но затем, когда мы проходили через восточ­ные ворота и я указал ему несколько камней с точно такими же красными жилами, вера у него исчезла. С возвышенного холма у Восточных ворот мы увидели в самом центре внутреннего города кирпичный дом полукорейского типа; я решил, что это обязательно должна быть американская миссия. По направлению к этому дому мы и отправились.

На пути мы успели осмотреть один довольно величественный храм бога войны [31]. При входе во двор храма под крышей ворот стоит огромных размеров статуя лошади, которую держит под уздцы с ног до головы вооруженный воин. Когда мы вошли во двор, то нас в храм не пропустили, ибо там в это время совершал жертвоприношение какой-то важный чиновник. Мы, конечно, охотно обождали окончания жертво­приношения, и, когда церемония окончилась и этот чиновник, сопро­вождаемый толпою слуг, направился к воротам для принесения жертвы коню, нас пригласили войти в храм. Сапоги пришлось снять, зато шляпу не позволили снять: у корейцев — человек, снявший шляпу, выражает этим непочтение и к месту, и к лицам, окружающим его. Для меня, конечно, было гораздо легче снять шляпу, чем сапоги, но нужно было подчиниться требованиям их этикета. Осмотревши храм, в котором, кроме статуи бога, ничего не было, мы отправились в американскую миссию.

Миссионер был дома и весьма любезно принял меня. После предварительных разговоров я завел речь по интересующему меня вопросу. Американец этот, действительно, ездил в эту деревню проповедовать несколько лет, но потом отказался туда ездить потому, что плодов от своей проповеди он не видел; в этом смысле он донес своему начальству в Сеул, и на этом окончилось все дело с жителями Мунсанпхо. О корейце, который нас приглашал, он дал самый нелестный отзыв. Побеседовал я с ним еще кой о чем и распростился очень любезно. В Сондо у них миссия существует около 10 лет, и, по отзыву миссионера, почва здесь для сеяния Слова Божия очень хорошая. Важно, по его мнению, то, что Сондо, будучи расположен на границе очень богатой и густонаселенной провинции Хванхэ и на дороге из столицы в провинцию Пхёнан, является крупным торговым и промышленным центром, привлекая сюда из разных провинций множество народа, и особенно в базарные дни. Этими днями они с успехом пользуются для продажи религиозно-нравственных изданий своей миссии. Католическая миссия с незапамятных времен свила себе здесь довольно прочное гнездо, расположившись в центре торговой части города в черте внешних стен.

Народ здесь, видимо, зажиточный и не поражает беднотою, как в других городах. Сондо является главным местом разведения очень доро­гого лекарственного корня женьшеня, обширные плантации которого раскинулись вокруг города и дают прекрасный заработок как хозяину, так и рабочим. Три дня я прожил в Сондо, знакомясь и разузнавая про житье-бытье здешних миссионеров и их деятельность, и пришел к тому убеждению, что и нам непременно нужно иметь здесь миссионера. В минувшее лето являлся к нам в миссию один очень богатый плантатор-кореец и просил прислать к ним в Сондо миссионера, обещая устроить на свой счет фанзу для миссионера. Вся беда в том, что миссионера-то нет.

Возвратился я домой, поведал обо всем бывшем братии своей и, ввиду скорого своего отъезда в дальнее странствование, поручил своему иеромонаху*[32] на свободе проехать в деревню, пожить, побеседовать и послужить там, а затем и купить этот дом. Так он и сделал. Прожил дней десять и купил фанзу пополам с обществом, уплатив свою часть 85 долларов, а так как остальные обществом жертвовались на церковь, то документ-купчую он взял себе. Итак, на развалинах американской церкви мы решили создать церковь свою — православную! Выйдет ли из этого что-либо?! Один Бог ведает, наше же дело — проповедовать и молиться... По приезде из путешествия я тотчас же отправил туда иеромонаха Павла — студента 4-го курса Восточного института, который приехал к нам для практики в разговорном корейском языке [33]. Лучшего места для этой цели не найти: полное уединение и жизнь среди одних корейцев дали ему возможность и попрактиковаться в языке, и присмотреться к народу, его обычаям, нравам, что для миссионера весьма важно. Прожил он там два месяца безвыездно, утешая меня по временам своими письмами…

В одном письме своем он, между прочим, пишет мне: «От всей души благодарю вас за то, что, предоставив мне помещение в деревне Мунсанпхо, вы тем самым дали мне возможность и усидчиво заниматься своим делом, и хоть отчасти вступить на тот путь, к которому я себя готовлю. Ежедневно у нас бывают службы (часы и обедница), к которой являются постоянно человек 10 корейцев... В службу вводим постепенно корейский язык. После службы кореец Хан Сандаль читает по-корейски огласительное поучение…».

После отъезда иеромонаха Павла в институт на некоторое время приезжал сюда иеромонах Николай, а теперь живу я. Жить здесь зимою совершенно невозможно, ибо фанза, видимо, строилась для самых кратковременных приездов миссионеров: толщина бумаги отделяет меня от внешнего воздуха, а когда подует ветер, то и свеча гаснет. Морозов больших хотя здесь и не бывает, а все же по ночам термометр падает до –5°, а иногда при ветре и до –10° R*. Отопление устроено по корейским системам — под полом, так что на полу бывает иногда большой плюс, а вверху доходит до минуса. Надежда хоть чего-либо добиться заставляет нас жить и при такой обстановке. Уж больно хорошие люди, и жалко их оставлять. Есть у нас здесь всякого сорта прихожане, кроме чиновников: и земледельцы (большинство), и мастеровые, и купцы, и просто рабо­ чие, — всего наберется человек тридцать. Один, например, есть купец, как и полагается купцу, — очень толстый господин, благодушнейшее существо; я им часто любуюсь... На днях приходил ко мне с жалобою на свою коммерческую неудачу, от которой потерпел убытку долларов 100: купил здесь несколько мешков бобов и повез на лодке в порт Чемуль­пхо**, намеревался продать их там с барышом, но потерпел неудачу... Но это обстоятельство не изменило его благодушия. Есть один старец лет 65 — добрейшей души человек, и много, много таких... Конечно, есть и у них пороки, и немалые, и немало; но что же бы мы и делали, если бы к нам все шли беспорочные; наше дело в том и состоит, чтобы очищать их от пороков и воспитывать в добре... Раза два пробовали являться ко мне так называемые «угнетенные невинности» с просьбою защитить их от напрасных якобы нападок и притеснений чиновников; но в этом я неумолим... Пойдем, говорю ему, брат, помолимся Господу Богу, чтобы Он Сам защитил тебя от всех напастей, а к начальнику твоему я не пойду: это не мое дело.

Заводится здесь небольшая школа, в которую ходит мальчиков пять-шесть. Жаль только, что они, изучив китайские знаки, переходят к чтению книг конфуцианского характера и содержания и, таким образом, с самого детства воспитываются в языческих религиозных понятиях. У американцев мальчики одновременно учат и христианские книги, а у католиков они о языческих книгах и понятия не имеют, ибо мальчики, воспитываемые в католических миссионерских пансионах, составляют их собственность, а потому они чему хотят, тому и учат их. Пекинская наша духовная миссия приступила к изданию своих переводов, наделяет книгами щедро и нас [34], а потому я и думаю вводить их в качестве учебников в школе своей. В начале, наверное, получатся недоразумения, и больше, вероятнее всего, от неудачного выбора книги, но потом Господь поможет направить и это дело. Если бы Господь послал нам такого доброго человека, который бы пожертвовал нам тысячу или полторы рублей на построение церкви-школы в Мунсанпхо; за такого доброго человека мы бы век молились Богу. Если бы Господь послал нам такую манну, можно было бы и дешево, и очень удобно построить полукорейского и полуевропейского типа дом, в котором могли бы поместить и церковь, и школу, и квартиру для миссионера. Европейскую постройку заводить здесь конечно, нет нужды, да и дорого будет стоить; а корейского типа будет дешевле и удобнее, и простоит она столько же. Американцы — народ практичный; у них даже в Сеуле почти все постройки приспособлены из корейских фанз. Я с ними вполне согласен в этом: чем ни легче, ни свободнее — тем лучше. Я думаю, что для более успешного миссионерствования нужно быть совершенно свободным от всех внешних забот, даже о том, во что одеться и что покушать. Теперешняя моя жизнь здесь как нельзя более подходит к этому: сейчас у меня все мое на мне и вокруг меня в буквальном смысле, ибо комната, занимаемая мною, размером всего 8 x 8 футов. Стоит стол, стул, кровать, и больше ничего. Внимание мое ничем не отвлекается, мысль моя работает в одном направлении, весь я могу отдаться народу, который постоянно окружает меня. Если люди заняты, у меня есть работа в комнате; надоело — можно пойти погулять, чудные окрестности! Достаточно подняться на любую гору, чтобы с ее вершины насладиться восхитительными картинами дивного творения Божия. А сколько при этом мыслей самых чистых, самых возвышенных промелькнет в голове; сколько самых горячих, восторженных, доходящих до небес чувствований наполнит сердце... Отдых и обновление сил, а там опять та же работа. В Сеуле, где на душе моей висит забота о каменных хоромах, да о целом дворе с хозяйством, признаюсь, не могу я и минуты быть спокойным: всякий шум, стук, крик меня беспокоят.

Во время служб «Господи помилуй», «Подай» и «Тебе, Господи», «Символ веры», «Отче наш» поют по-корейски все. Корейцы весьма любят пение, и необходимо удовлетворять их любовь общим пением. Беда с женщинами! Не идут в церковь, да и только! И не потому, что они не желают, а потому, что корейский этикет не допускает и не позволяет им ни стоять в одной комнате с мужчинами, ни тем более разговаривать с последними. У католиков и американцев есть монахини и миссионерки, которые и ведут дело проповеди среди женщин; у нас же ничего этого нет, а, между прочим, в деле религиозного просвещения в корейской семье мать — все; на ее руках вся семья и воспитание ее. Бывает так: отец идет в христианскую церковь, а мать с детьми шаманит. В Мунсанпхо зло это так распространено, что не проходит ни дня, ни ночи, чтобы где- либо не раздавались шаманские бубны и барабаны. Занимаются этим исключительно женщины, мужчины же выдают на это деньги своим женам. Хорошо, конечно, было бы, если бы Господь послал нам из корейских же женщин искренно и сердечно принявшую христианство, таковая одна могла бы сделать для миссии гораздо более, чем сотни монахинь и миссионеров.

 

Письмо третье, из Шанхая: