II. Поминальные свечи в Боготе 14 страница

Он спокойно положил книгу Чэндлера в холщовую сумку. Его взгляд впервые встретился со взглядом молодой женщины:

— На вашем месте я бы не стал делать ставку на гульдены. Через три недели можете снова попробовать. Сейчас я бы ставил на швейцарский франк.

Улыбаясь, он поклонился женщинам и удалился. Чармен Пейдж расхохоталась:

— Скажите, навел справки обо мне!

В ее глазах Дэвид Сеттиньяз вновь уловил тот странный, болезненный блеск, который так сильно его тревожил.

 

Обычно в киоске перед нью-йоркской биржей торговали два итало-американца, два очень веселых и сноровистых парня. Реб Климрод и Диего Хаас пришли около десяти часов. Реб велел ребятам пойти выпить кофе, словом, пойти куда-нибудь. И они должны ожидать его знака, чтобы вовремя вернуться на место.

— Я не умею готовить «хот-догз», — сказал Диего. — Мы, гордые идальго пампы, презираем ручной труд. На меня не рассчитывай.

— Но ты хоть сможешь открывать бутылки с содовой?

Это он умел. И занялся этим, стоя в какой-то нелепой бело-зеленой полотняной пилотке, думая про себя: «Если бы Мамита меня увидела, то, всплеснув руками, умерла бы на месте. Нужно наклеить поддельную бородку. И весело кричать: „Две содовых с лимоном! Две!“ Она приехала около одиннадцати. Это была самая красивая молодая женщина из тех, кого когда-либо видел Диего; толпа секретарш и служащих расступилась, давая ей дорогу.

— Пожалуйста, один сандвич, — попросила она.

— С горчицей? — осведомился Реб.

— Не слишком ли она крепкая?

— Такая женщина, как вы, выдержит все на свете, — ответил Реб.

— Выдержу и вас, будьте спокойны.

— А я и не волнуюсь, — сказал Реб.

Он поднял руку. Два итало-американца перешли через улицу и заняли свои места. Реб вымыл руки, снял фартук и пилотку. И сказал, обращаясь к молодой женщине:

— Кофе?

— Меня зовут Диего, — представился Диего. — Я очень симпатичен и мил.

— Я еще не завтракала, — ответила она. — Думаю, чашечка кофе не помешает.

Они с Ребом глядели друг другу прямо в глаза.

— Ты идешь с нами, Диего? — спросил Реб. Но это был не вопрос, а приказ.

Аргентинец последовал за ними. Они пошли пешком до Нассау-стрит. Там был французский ресторан.

— Закрыто, — сказала она.

Он щелкнул пальцами, ему открыли. Внутри, в центре зала, возле единственного, но огромного, роскошно сервированного стола выстроилась при полном параде прислуга.

— Не желаете ли тосты вместе с кофе? — спросил Реб.

— С удовольствием, — ответила она,

Она не сводила с Реба глаз. Они втроем сели за стол.

— Как я только что вам сказал, — продолжал Диего, — меня зовут Диего; я крайне интересный человек. У меня очаровательная манера беседовать. С этим я ничего поделать не могу, это — дар божий.

— Вы наводили справки обо мне? — поинтересовалась она.

— Да.

— Справки о всех сторонах моей жизни?

— Единственно в банковском и финансовом областях.

— А в других сферах?

— Это запретная тема, — сказал он. — Что касается всего прочего, то я предпочитаю заниматься ими лично.

— Я достаточно для вас богата?

— Полагаю, мне придется удовлетвориться тем, что есть.

Им принесли кофе, чай, шоколад, тосты, масло, около сорока сортов варенья, а также разнообразно приготовленные яйца, сладкую картошку, бекон, сосиски, почки… На столе скапливалось необычайное количество серебряных подносов. Она спросила:

— А внешне я вам подхожу?

— Вполне, — тихо ответил он. — Все отлично. Просто ничего не скажешь.

— Позвольте, я налью вам кофе?

— Да, пожалуйста, спасибо,

— Я тоже выпью чашечку. — сказал Диего. — Чуть-чуть, если уж вы так хотите. Может, съем яичко или два. Но только не сосиски. С некоторых пор они мне дико надоели.

— Разрешите представить вам Диего, — сказал Реб. — Этого типа, что сидит от вас справа, а от меня слева, зовут Диего.

— Очень рада, — сказала Чармен, не поворачивая головы. — Здравствуйте, Диего. А вас я как должна называть? Реб?

— Реб.

Она отхлебнула глоток кофе, отщипнула крошечный кусочек торта; Реб тоже сделал глоток кофе.

— Ресторан к вашим услугам.

— Не сомневаюсь.

— Хотите что-нибудь еще?

— Смотря по обстановке. Я делаю лишь первые шаги.

— Вы уже продвинулись довольно далеко.

— Я тоже так думаю.

— Но дойти до цели иногда бывает нелегко. Молчание. Затем она сказала:

— Ваш друг Диего очень любезен и мил. А если говорить о его беседе, то она просто восхитительна,

— Это дар божий, — подтвердил Диего с набитым ртом.

Опять воцарилось молчание. Реб Климрод пошевелил пальцем, и все официанты мгновенно исчезли, растворившись в служебных помещениях. Она откинула голову на спинку стула, потом опустила ее, вновь подняла и опять посмотрела на него; посмотрела как-то очень значительно:

— Как все это странно, правда?

— Да, — согласился Реб. — Очень странно. И совершенно неожиданно, главное.

Он поднялся, протянул ей руку. Она подала ему свою. Они вышли на Нассау-стрит.

— Я с вами? — спросил Диего.

— А почему бы нет? — переспросил Реб.

Он не выпускал руку Чармен.

 

Диего уже предчувствовал, что у Чармен Пейдж с Ребом Климродом дело просто так не кончится.

Пара рассталась, словом не обмолвившись, даже не взглянув друг на друга. Она села в такси и уехала. Реб пошел прямо к Бруклинскому мосту, двумя пальцами держа за спиной свою кожаную с меховым воротником куртку. И Диего, сначала опешив, должен был догонять его.

Сейчас Диего довольствовался тем, что шагал рядом с Ребом, в очередной раз проклиная его привычку вышагивать по Нью-Йорку или другим городам своей размашистой походкой — «у меня ведь такие маленькие ножки!» — стуча по асфальту каблуками так, словно он хотел навсегда впечатать свои следы.

Только когда они подошли к Бруклинскому мосту, Диего осмелился спросить:

— В чем дело? Ответа не последовало.

— Ты встретишься с ней снова? — рискнул даже осведомиться Диего.

— Не знаю. Диего, послушай! Прошу тебя, не говори мне больше об этом.

Диего Хааса удержало тогда лишь то, что «безумные, полные новизны, чудесные гонки» не прервались; и этого оказалось достаточно для его счастья.

 

 

— 25 -

— В сентябре прошлого года я вам сказал, что однажды вы мне понадобитесь в качестве адвоката. Это время пришло, Дэвид.

Сеттиньяз не понял его:

— Но я и так адвокат. Что вам мешает стать моим клиентом?

— Вы адвокат, работающий у Уиттакера и Кобба. Мне хотелось бы, чтобы прямо с сегодняшнего дня вы открыли собственную контору, единственным главой которой и будете. Под моим контролем.

— Мне всего двадцать семь лет, Реб.

— А мне еще нет двадцати трех. Погодите, я хотел бы кое-что вам показать…

Из своей неизменной холщовой сумки (сам ее вид заставлял Сеттиньяза содрогаться) он достал письмо.

— Прочтите.

Письмо было подписано лично Дэвидом Феллоузом из банка «Хант Манхэттен». В нем говорилось об открытии кредитной линии на предъявителя, Реба Михаэля Климрода, сумма предоставленного кредита — пятьдесят миллионов долларов.

— Боже праведный, — воскликнул изумленный Сеттиньяз; у него перехватило дыхание.

— Но это еще не все, Дэвид. Я, конечно, мог бы получить аналогичное обязательство и от Гарви Барра. Или от двух-трех других банков, хотя и в меньших размерах. Дэвид, я рассчитываю, что вы согласитесь работать в одиночку, то есть будете нести личную ответственность за все. Вы будете располагать полной свободой, чтобы подбирать опытных людей, присутствие которых рядом сочтете необходимым. Но вы один, только вы, будете знать мою фамилию, будете знать, что за всеми фирмами, под чьим прикрытием я действую, стою я. Я, разумеется, готов вас финансировать.

— У меня нет такой проблемы, и вам это известно. — Сеттиньяз отхлебнул остывшего чаю. И спросил: — И вы будете единственным моим клиентом? Исключительным?

— Необязательно. Но я должен обладать приоритетом над всеми. Я рассчитываю загружать вас таким количеством работы, что вам даже в голову не придет подыскивать себе других клиентов.

— Вы по-прежнему намерены работать совершенно анонимно? О, Господи, мне даже неизвестно, чем вы занимаетесь, я не знаю, почему такой человек, как Дэвид Феллоуз, питает к вам столь громадное доверие! В конце концов вы можете оказаться одним из представителей мафии!

Реб улыбнулся:

— Не правда ли, эта идея часто приходила вам в голову?

— Да, — признался Сеттиньяз.

— Принимайте мое предложение, и я посвящу вас во все мои нынешние и будущие дела.

— Значит, вы до такой степени доверяете мне?

— Доверяю в той мере, в какой обычно доверяют человеку. Ведь мы с вами встречаемся много месяцев, по три часа каждую неделю. — На лице Реба опять появилась улыбка: — И я снова навел о вас справки.

— Даже так?

— Да, так.

Его серые глаза пронизывали Сеттиньяза насквозь.

— Дэвид, с финансовой точки зрения я никогда не иду на риск, если у меня нет средства его избежать. Но работа с вами особо большого риска не представляет. Вы принимаете мое предложение?

— Я об этом совсем не думал, — с полной искренностью признался Сеттиньяз. — Затем он переспросил: — К чему эта полная анонимность? И этот ваш наряд? Я ненавижу эту чертову сумку!

— А мне она нравится, — сказал Реб, улыбаясь. — И я не испытываю никакого желания видеть свои фотографии в газетах. Так же, как я не желаю иметь дом или что-либо другое в том же роде.

— Вы стоите немало миллионов долларов. И это в двадцать три года!

— Ну, принимаете мое предложение?

Сеттиньяз встал, прошелся немного по холлу отеля «Альгонкин» и снова сел:

— Вы просто невыносимы!

— Давно ли вы встречались с Джорджем Таррасом?

— Давным-давно. Но раза два говорил по телефону.

— Он вам по-прежнему ничего не сказал?

— Что сказал? Вы мне уже задавали этот вопрос, и я не понимаю, куда вы клоните.

Климрод вытащил свои паспорт:

— Он фальшивый. Я заказал его в Аргентине, он мне стоил тысячу долларов.

— Теперь я понимаю вашу боязнь всякого паблисити, — заметил Сеттиньяз с ехидством, на какое только и был способен.

— Это не единственная причина, даже не истинная причина. Я мог бы все уладить в несколько дней. Речь идет о другом, и вы должны были бы это понимать.

— Идите к черту.

— Дэвид, есть еще одна тема, о которой вам страшно хочется со мной поговорить. Вот уже несколько недель и месяцев. Я имею в виду вашу свояченицу.

Установилась тишина. Климрод разглядывал потолок.

— Думаю, что ваша супруга тоже сгорает от любопытства. Несомненно, в гораздо большей степени, чем вы. Я отвечу на не заданный вами вопрос: я вижусь с Чармен довольно часто, мы даже не раз путешествовали вместе. Но жить вместе не собираемся.

— Чармен нет в Соединенных Штатах.

— Мне прекрасно известно, где она. Не задавайте больше вопросов, Дэвид, я не стану на них отвечать. Тем более что и она не ответила на вопрос, который задавала ей ваша супруга, все семейство Пейдж. Теперь вам надо спешить, отправляйтесь домой и сложите чемодан.

— Сложить чемодан? Сеттиньязу стало не по себе.

— Сегодня ночью мы уезжаем в Лондон, Дэвид. Раз уж отныне вы работаете со мной. Не волнуйтесь, я приобрел вам билет в первом классе.

 

Разумеется, Дэвид Сеттиньяз сохранил самое живое воспоминание о часах, которые они провели вместе в самолете над Атлантикой; это был их первый полет из бесчисленных совместных перелетов позднее.

Он вспоминает о бесконечной, умопомрачительной веренице цифр; их часами перечислял Климрод своим размеренным, тихим голосом, в котором чувствовалась легкая усталость; Сеттиньяз тогда узнал, что эти два человека, которых он назовет Черными Псами, Лернер и Берковичи проделали большую работу, действуя параллельно, но никогда не встречаясь друг с другом; тем не менее они были не единственными юристами, что занимались делами Климрода.

Он вспоминает о том чувстве призрачности, которое иногда его охватывало, заставляя Сеттиньяза отбрасывать как нелепую выдумку невероятный ряд имен, компаний, предприятий, фирм в самых разных сферах, которые действовали в Нью-Йорке, в штате Нью-Йорк, вплоть до Чикаго, Бостона и даже Канады; их несметное количество при иных обстоятельствах могло бы показаться бредовым.

И всякий раз Реб Климрод называл фамилию человека, которого он использовал, через которого прошел, который в определенной мере вызывал его доверие. Для каждой сделки — к тому времени их уже была добрая сотня — он указывал очень точно, до доллара, общую сумму, вложенные в него капиталы, даты, особые условия, состояние финансов; он говорил, какую прибыль думает получить от каждой из девяти своих фирм в Балтиморе, четырнадцати в Бостоне, двадцати трех в Чикаго…

Он перечислял все это, никогда не возвращаясь к уже сказанному, чтобы вспомнить что-то им забытое. Дело в том, что он не забывал ничего, и все располагалось в его мозгу и его памяти фантастически четко, было фантаста чески классифицировано и фантастически, в любую минуту, с потрясающими быстротой и точностью оказывалось доступным.

В эти часы в темном салоне самолета, где спали все пассажиры, кроме Сеттиньяза и Климрода, адвокат никак не мог определить, чему ему следует больше всего удивляться: потрясающей организации, которую Реб создал, громадности пущенных в оборот средств или же поразительному устройству его интеллекта. Какими бы признаками он ни характеризовался, все это имело одно имя — гений.

 

За полчаса до посадки «Констелейшн» в Лондоне чья-то ладонь легла Сеттиньязу на плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой стюардессу, которая разносила кофе.

— Мы подлетаем, Дэвид, — сказал Реб. — Хорошо спали.

— Меньше двух часов, — раздраженно ответил Сеттиньяз.

Он выпил чашку отвратительного кофе. Климрод занимал кресло справа от него. Сеттиньяз повернулся и в кресле позади Реба увидел маленького блондина-аргентинца со странными желтыми глазами; о нем ему было известно лишь, что зовут его Диего Хаас и что Климрод говорил о нем: «В присутствии Диего мы можем говорить свободно». Хаас улыбнулся ему:

— Вы раньше были в Лондоне?

— Да, — сказал Сеттиньяз.

Он чувствовал во рту какую-то горечь, которая обычно возникает, когда резко прерывают твой короткий сон. Он потер себе руками глаза, затем все лицо и наконец полностью проснулся. Через иллюминатор он увидел берега Корнуолла. Наступил рассвет.

— Уже два часа пополудни по английскому времени, — сказал Реб, заблаговременно отвечая на вопрос, который, хотел задать ему Сеттиньяз.

Сеттиньяз спросил:

— Может, мне приснилась эта ночь? Ведь это вы рассказывали мне о своих делах?

Реб рассмеялся:

— Нет, это был не сон.

— Именно этого я и опасался, — сказал Сеттиньяз.

Его внезапно охватил страх, когда он вспомнил о той громаде, о той лавине дел, которые ему много часов обрисовывал Реб. Он заметил с кислым видом:

— Надеюсь, вы не рассчитываете, что я запомнил все то, о чем вы мне говорили?

— Как только у нас появится свободная минутка, я вновь предоставлю вам списки всех моих дел, и вы сами во всем разберетесь.

— Бухгалтер был бы вам намного полезнее.

— Это называется — встать с левой ноги, — засмеялся Реб. — Нет, мне нужен совсем другой человек, а не бухгалтер. Вы скоро сами в этом убедитесь. Время пришло.

— У вас, конечно, где-то есть документы? Акты, контракты? Все эти сделки вы же не заключали, лишь пожимая руки сотням мужчин и женщин?

— Документы хранятся в банковских сейфах и у разных адвокатов, услугами которых я пользовался. Вам предстоит все собрать. Дэвид, не волнуйтесь, все будет хорошо.

Внизу под ними расстилались нежные, залитые ярким солнцем пейзажи Англии.

— И я также сказал вам, чем мы намерены заняться в Лондоне: купить одно-два судна.

— Два судна?

— Два танкера, Дэвид.

 

 

— 26 -

В Лондоне их ждал человек по фамилии Петридис, Ник Петридис, который считал себя американцем, нью-йоркцем, но явно был грек по происхождению. Позже Сеттиньяз узнали что именно этот Петридис сыграл свою роль в «восстановлении» Уолл-Стрит.

Сейчас он довольствовался тем, что сделал доклад в автомобиле, куда они все трое — Климрод, Хаас и он, Сеттиньяз — сели в аэропорту Лондона.

Петридис сказал Климроду:

— Дела обстоят так, как я вам изложил. Я не собираюсь возвращаться к…

— Нет, — возразил Климрод, — именно вернитесь. С самого начала, пожалуйста. Дэвид, послушайте, прошу вас. Вы еще не вошли в курс дела.

— Около шестидесяти судов, — продолжал Петридис, — все торговые. Из них шестнадцать танкеров. Распродажа флота состоится в Лондоне через три дня. Уже сейчас известно, что будут присутствовать все крупнейшие судовладельцы западного мира — Онасис, Ливанос, Ниархос, Голандрис, Даниель Людвиг, Гетте. Норвежцы, англичане, представители американских нефтяных компаний вроде «Галф». Остальных я не называю. Продажа будет происходить по принципу «полюбовно, в пользу предлагающего наибольшую цену» в помещении Министерства морского флота. Покупатель предлагает сумму, указывая ее в запечатанном конверте, у него есть возможность увеличить на десять процентов самую высокую предложенную цену.

— Вы слушаете, Дэвид? — спросил Климрод.

— Да, — раздраженно ответил Сеттиньяз, хотя уже увлекся разговором, даже начиная испытывать что-то вроде завороженного любопытства. — Я могу задать вопрос?

— Какой угодно, Дэвид.

— Вы намерены участвовать в этой распродаже? Серые глаза Реба лукаво блестели.

— И да, и нет, Дэвид. В торгах буду участвовать не я сам, а подставное лицо.

— И этим лицом буду я, — осенило Сеттиньяза.

— Вы. Если только не откажетесь. Вы прибыли в Лондон не для этого. Я просто пользуюсь вашим присутствием.

— А если бы меня здесь не было?

— На аукцион отправился бы Ник. Впрочем, вам ничто не мешает пойти туда вместе. Ник, продолжайте.

— Теперь о владельцах того флота, который будет распродаваться, — продолжал Ник Петридис. — Эти владельцы — одна семья, англичане по национальности, но румынского происхождения; Мэйджоры — английский вариант их настоящей фамилии Майореску. Надо знать историю их семьи, которую обычной не назовешь. Часть их клана покинула Румынию в 1907 году после крестьянского бунта; она обосновалась в Англии и приняла английское подданство. Остальные Майореску продолжали жить в Бухаресте и Констанце. Тут все усложняется. В августе 1944 года в Румынию вступают русские. В румынских портах стоит более сорока судов, принадлежащих Майореску, то есть признанному главе клана Косташу Майореску и двум его братьям, Иону и Никифору. Они сразу же почувствовали, куда ветер дует, и начали отправлять свои корабли в Лондон, Роттердам, Марсель. Но русские тоже не дремали. Косташу и его братьям запрещают выезд. Им все-таки удается переправить за границу не только свои последние суда, но и всех Майореску, женщин и детей, еще находящихся на территории Румынии; сами они, как ни в чем не бывало, остаются в качестве заложников, обивая пороги различных учреждений, чтобы тем самым отвлечь внимание Вышинского и румынских коммунистов. Но этот номер не проходит: когда обнаруживают, что у них есть деньги, то Косташа вместе с братьями сажают в тюрьму. Они и сейчас там сидят. Даже неизвестно, в какой именно. Может быть, в Советском Союзе.

Черный «даймлер» приближался к Гайд-парку. Реб Климрод, казалось, не слушал Петридиса. Он раскрыл на коленях книгу и читал ее, переворачивая страницы с поразительной быстротой. Сеттиньяз прочел название: «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид.

— Майореску, пардон, лондонская семья Мэйджоров, вот уже шесть лет предпринимают все возможное, чтобы освободить главу клана и его братьев. Бухарест даже не дает себе труда отвечать на запросы. Правда, однажды там заявили: «Доставьте все суда в Черное море, и мы вернемся к этому разговору».

«Даймлер» выехал на Парк-лейн.

— Информационный бюллетень исчерпан, — сказал Ник Петридис, улыбаясь в свои черные.усы веселого пирата.

«Даймлер» остановился перед отелем «Дорчестер». Реб Климрод спросил с улыбкой:

— А чего вы ждали, Дэвид? Что я сниму номер для всех нас в районе Уайтчепеля? Вы займете свое место в кругу миллиардеров в связи с вашим намерением закупить флот из шестидесяти судов. Вам нужен достойный вас отель.

Они вошли в отель. На имя Дэвида Джеймса. Сеттиньяза и Николаса X. Петридиса, прибывших из Нью-Йорка, были забронированы два номера «люкс». Ничего для Климрода или даже Хааса (он исчез, испортив всю компанию, в неизвестном направлении). Невозмутимые и не столь уж дряхлые лакеи возникли откуда-то из стен, словно призраки Оскара Уайльда, и с благоговением подхватили их чемоданы. Сеттиньяз оказался в гостиной своего номера наедине с Климродом, который принялся лицезреть зеленеющую под окнами листву Гайд-парка. Затем он медленно сказал:

— Впервые я приехал в Лондон в 1937 году. Мне было девять лет. Я очень люблю этот город. Ну, Дэвид, начинайте, задавайте мне ваши вопросы…

— На самом деле вы ведь не намерены покупать все суда, не так ли?

— Конечно, нет. Я еще не могу тягаться с греческими судовладельцами, а ведь все они так или иначе связаны друг с другом, эти двоюродные братья, племянники, дядья, тягаться с Людвигом или Полем Гетти. Пока не могу.

— Какова цель вашего маневра?

— Я вам отвечу позднее. Это не недоверие к вам, просто я еще ни в чем не уверен.

— А какова моя роль?

— Вы действительно попытаетесь приобрести эти суда. От имени одной фирмы, которую я позволил себе назвать «Диана Мэрии компани». Надеюсь, что вы не усматриваете здесь ничего обидного. Когда я создаю новые компании, я испытываю трудности с их названиями. Ник предоставит вам все документы. Теперь о Нике; рекомендую вам держаться с ним осторожнее. Ему известно, что я провел несколько операций с недвижимостью на Уолл-Стрит, но он знает далеко не все. Он и понятия не имеет, чем я могу заниматься в других местах. Я даже думаю, что он принимает меня за представителя кого-то или какой-то группы, почему бы и не мафии, с которой вы связываете меня. Мне хотелось, чтобы он пребывал в подобном мнении. Отныне вы знаете в сто раз больше из того, чего он не знает, и настанет день, когда соотношение станет миллион к одному, в вашу, конечно, пользу. По своему положению, Дэвид, вы выше его, и вы будете подниматься все выше.

— Должен ли я за ним шпионить? — язвительно осведомился Сеттиньяз.

Серые глаза Реба были непроницаемы:

— Почему бы и нет, Дэвид? Я вовсе не питаю и не буду питать к Нику Петридису или любому другому того доверия, которое я могу и буду питать к вам. Так уж мир устроен.

— Вы живете в довольно-таки холодном мире. Воцарилась тишина. Потом, покачав головой, Реб сказал:

— Может быть, у меня никогда не было другого выбора. Или, может, я таким родился.

И вдруг он улыбнулся:

— А если мы поговорим о том, что привело нас в Лондон?

— Итак, мне предстоит подать наше предложение в запечатанном конверте?

— Совершенно верно. Если только вы не предоставите Нику полную свободу действий. Скажу еще раз: я обратился к вам с просьбой сопровождать меня не для того, чтобы вы служили подставным лицом. Впрочем, этого от вас я не потребую никогда.

Тогда зачем вы меня пригласили? Следить за Петридисом?

— Это могло быть одной из причин. Но не главной. В отеле «Альгонкин» я сделал вам предложение. Если вы его примете, на что я надеюсь, хотя вы еще не ответили, вы будете единственным человеком на свете, которому будет известно все или почти все о моих делах, даже больше, чем когда-либо смогут узнать Джордж Таррас или Диего Хаас. Такова истинная причина вашего приезда в Лондон, Дэвид. В будущем, по-прежнему учитывая вероятность того, что вы согласитесь, вам придется всегда держаться не на виду, почти в тени. Я знаю, что это соответствует вашему характеру, вашим вкусам, вашим достоинствам — они бесконечно выше, чем вы сами предполагаете. Но я очень бы желал, чтобы хоть раз вы оказались в первой шеренге, на передовой. Полагаю, Дэвид, что я все изложил ясно.

Он улыбался той необыкновенно теплой улыбкой, которую Сеттиньяз уже однажды наблюдал.

Дэвид сел в кресло. Он снова чувствовал себя потерянным, жалким человеком, которого уносит поток, и в то же время был весь охвачен каким-то странным возбуждением, которое вот-вот могло вызвать у него на глазах слезы, порождая ощущение крайней неловкости. Он не привык к подобным излияниям чувств.

Наконец он спросил:

— Вы ждете от меня ответа немедленно?

— Конечно, нет. К чему спешить. Я могу ждать сколько нужно.

Вновь наступило молчание. Сеттиньяз спросил:

— И что же намереваетесь делать вы, пока я буду притворяться, будто хочу действительно купить эти суда?

— Я уеду с Диего.

— По другим делам или по этому же?

— По этому. — Он расхохотался. — Но и другим тоже. Я очень люблю сразу заниматься несколькими делами.

— Понимаю, что мой вопрос страшно наивен, но я все же его задам: то, что вы собираетесь предпринять, что вы, несомненно, уже предприняли, является законным или нет?

— Совершенно законным. И мне неведомо, выгорит мое дело или нет. Эта операция… весьма своеобразная. Но она не противозаконна и не аморальна.

Опять стало тихо. Дэвид Сеттиньяз смотрел на Климрода, не понимая, какие же чувства он испытывает.

— Вы, конечно, уверены, что я приму ваше предложение, не так ли?

— Почти, — ответил Климрод, одаривая его сияющей улыбкой.

— Черт бы вас побрал, — воскликнул Сеттиньяз по-французски, — иногда вы меня раздражаете, просто до бешенства! Ну хорошо, и каковы же должны быть мои высшие ставки на этих торгах?

— Один фунт и шесть пенсов. За каждое судно, разумеется.

В его серых расширившихся глазах под длинными темными ресницами — так по крайней мере показалось Сеттиньязу — промелькнуло что-то бесовское. Но и веселое.

 

 

— 27 -

Была уже ночь, когда Реб Климрод и Диего Хаас в тот же день вышли из самолета в аэропорту Парижа.

Как и условились, они тут же расстались; Реб не сказал, куда идет, а Диего отправился туда, куда ему велел Реб. Он приехал в отель «Георг V». Там он потребовал доложить о себе и очень скоро оказался в обществе двух созданий женского пола, вероятно, француженок весьма легкого нрава.

— Ну что ты еще придумал, негодяй, — спросил у Диего мужчина, сидевший между двумя созданиями.

— Бойтесь блондинки, — ответил Диего тоже по-испански. — Это переодетый мужчина.

В глазах собеседника появилась тревога:

— Ты в этом уверен?

— Нет, я сказал это шутки ради, — ответил Диего, целуя блондинку в губы.

— Здравствуй, дядюшка Освальдо. Как поживает Мамита?

— Твоя мать, говоря иначе, моя сестра, обезумела от горя, гнева, отчаяния и стыда. Она считала, что тебя уже несколько недель нет в живых, пока ты не соизволил прислать из Квебека открытку.

— Из Монреаля, — уточнил Диего приглушенным голосом (он с головой ушел под юбки блондинки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям).

— Что ты делал в Канаде? Там же одни медведи и снега.

— Дела, — сказал, успокоившись, Диего (блондинка оказалась женщиной). — Кстати, о делах. Вы устроили мне это свидание завтра утром?

— Claro que si[42], — ответил дядя Освальдо.

Это был мужчина лет пятидесяти, у которого был тот же нос с горбинкой, те же глаза и даже тот же рот, что у старшей сестры, но те же самые черты, которые у Мамиты дышали непреклонной и решительной волей, на лице дяди Освальдо с годами смягчились. Хотя он и был очень богат, — правда, свое состояние он не заработал, а получил по наследству, — дядя Освальдо, по мнению Диего, был еще и почти умным человеком. Он не отрываясь смотрел на племянника и пыжился вовсю, стремясь казаться властным:

— На кой черт тебе понадобились все эти диковинные штуки?

Диего улыбнулся, в его глазах словно горели два солнца:

— Разве я вас спрашиваю, что вы собираетесь делать с этими сеньоритами? Когда вы приехали в Париж?

— Позавчера, — ответил дядюшка Освальдо.

— Вы ее видели перед отъездом из Буэнос-Айреса?

— Мамиту?

— Нет, — терпеливо возразил Диего. — Не Мамиту. Ее.

В данном случае речь шла о Еве Дуарте, более известной под именем Евы Перон, которую дядя Освальдо много лет назад устроил журналисткой на Радио Бельграно; он владел частью его акций.

— Да, — сказал дядя Освальдо. — Я встречался с ней. Я передал ей все, о чем ты меня просил, и она ответила согласием.

— Если учесть, сколько вы ей отваливаете на ее паршивые так называемые социальные проекты, то вряд ли она могла вам отказать. А письмо? Олух его подписал?

— Диего, не забывай, что ты говоришь о нашем любимом президенте и о самой восхитительной женщине нашего века.

— Пошел он в ж…, — сказал Диего, уткнувшись носом в корсаж блондинки.

— Он подписал. Но если бы твоя матушка знала, что я тебе помогаю, что я вообще с тобой разговариваю, она выцарапала бы мне глаза.

Голова Диего — и все остальное — пробилась наконец-то сквозь заслон из шелестящих кружев. Снова послышался его приглушенный голос: