Лекции.Орг


Поиск:




Четыре настроения «выслеживания».




Дон Хуан сказал, что я должен сидеть здесь, на древнем наблюдательном посту и использовать притяжение земли, чтобы сдвинуть точку сборки и вспомнить другие состояния повышенного сознания, в которых он обучал меня «выслеживанию».

— В минувшие несколько дней я несколько раз упоминал о четырех настроениях «выслеживания», — продолжал он, — я говорил о безжалостности, хитрости, терпении и ласковости в надежде, что ты сможешь вспомнить то, чему я учил тебя относительно их. Было бы чудесно, если бы ты использовал эти четыре настроения, чтобы они вернули тебе полное воспоминание.

Он молчал, как мне показалось, очень долго. А потом сделал заявление, которое не должно было удивить меня, но удивило. Он сказал, что обучал меня четырем настроениям «выслеживания» в северной Мексике вместе с Висенте Медрано и Сильвио Мануэлем. Он не вдавался в подробности, желая, чтобы его заявление впиталось в меня. Я попытался вспомнить, но в конце концов сдался и даже хотел закричать, что не могу вспомнить то, чего никогда не было.

Пока я преодолевал глас своего протеста, в моем уме начали возникать тревожные мысли. Я знал, что дон Хуан не скажет, что он раздражен мной. Я стал навязчиво сознательным, как делал это всегда, когда меня просили вспомнить состояние повышенного сознания, понимая, что в действительности события, которые я пережил под его руководством, не имели непрерывности. Эти события не нанизывались одно на другое, как моменты моей повседневной жизни, которые легко можно было составить в линейную последовательность. Вполне вероятно, что он прав. В мире дон Хуана нельзя быть уверенным ни в чем.

Я попробовал выразить свои сомнения, но он отказался слушать и только подгонял меня вспоминать. К тому времени стало совсем темно. Было очень ветрено, но я не чувствовал холода. Дон Хуан дал мне плоский камень, который я положил на грудину. Мое сознание остро подстраивалось ко всему вокруг. Я почувствовал резкое притяжение, которое не было ни внешним, ни внутренним, но скорее ощущением поддерживающей тяги неопознаваемой части меня самого. Внезапно я начал вспоминать с оглушительной ясностью встречу, которая состоялась несколько лет тому назад. Я вспоминал события и людей так ярко, что это напугало меня. Я чувствовал холод.

Потом я рассказал обо всем дон Хуану, но, кажется, это не произвело на него впечатления и даже не заинтересовало. Он посоветовал мне не поддаваться ни ментальному, ни физическому страху.

Мое воспоминание было таким феноменальным, словно я вновь проживал пережитое. Дон Хуан хранил молчание. Он даже не смотрел на меня. Я почувствовал себя онемевшим. Ощущение оцепенения медленно проходило.

Я повторил то же самое, что всегда говорил дон Хуану, когда вспоминал событие вне линейного существования.

— Ну как это могло быть, дон Хуан? Как я мог забыть все это?

А он ответил так, как отвечал всегда.

— Этот тип воспоминания или забывания не имеет ничего общего с нормальной памятью, — заверил он меня, — он связан с движением точки сборки.

Дон Хуан утверждал, что хотя я обладаю полным знанием того, что является «намерением», я еще не владею этим знанием. Знать то, что является «намерением», означает, что кто — то может в любое время объяснить это знание или использовать его. Нагваль благодаря силе своего положения обязан владеть своим знанием именно в такой манере.

— Что ты вспомнил? — спросил он меня.

— Тот первый случай, когда ты рассказал мне о четырех настроениях «выслеживания», — сказал я.

Какой — то процесс, необъяснимый в терминах моего обычного осознания мира, пробудил воспоминание, которого минутой раньше не существовало. И я вспомнил законченную последовательность событий, которые произошли много лет тому назад.

Как — то раз, когда я покидал дом дон Хуана в Соноре, он попросил меня встретить его на следующей неделе около полудня на Грейхендской автобусной станции в Ногалесе, штат Аризона, вблизи границы.

Я приехал на час раньше, но он уже стоял у двери. Я приветствовал его. Он не ответил, но торопливо оттянул меня в сторону и прошептал, что я должен вынуть руки из своих карманов. Я был ошарашен. Не давая мне времени на ответ, он сказал, что моя ширинка раскрыта, и это позорно означает, что я сексуально возбужден.

Скорость, с какой я пытался скрыться, была феноменальной. Когда же я понял, что это была грубая шутка, мы уже были на улице. Дон Хуан засмеялся и похлопал меня по спине, причем довольно сильно, как бы торжествуя от удачной шутки. Внезапно я обнаружил себя в состоянии повышенного сознания.

Мы вошли в кафе и сели. Мой ум был так чист, что мне хотелось смотреть на все, видя суть вещей.

— Не трать зря энергию, — приказал дон Хуан строгим голосом, — я привел тебя сюда, чтобы посмотреть, сможешь ли ты есть, когда твоя точка сборки сдвинута. И не пытайся делать большего, чем это.

Но потом за столик передо мной сел мужчина, и мое внимание застряло на нем.

— Двигай свои глаза по кругу, — приказал дон Хуан, — не смотри на этого человека.

Я обнаружил, что не могу перестать смотреть на мужчину, и чувствовал себя раздраженным командами дон Хуана.

— Что ты «видишь»? — услышал я вопрос дон Хуана.

Я «видел» светящийся кокон, созданный прозрачными крыльями, которые заворачивались непосредственно в кокон. Крылья развернулись, и взмахнув на миг, облезли, упали и обнажили новые крылья, которые повторили тот же процесс.

Дон Хуан нахально повернул мой стул, и я мог видеть только стену.

— Это расточительство, — сказал он, громко вздохнув, после того, как я описал ему виденное, — ты исчерпал почти всю свою энергию. Сдерживай себя. Воину необходим фокус. Кто может осуждать крылья светящегося кокона?

Он сказал, что повышенное сознание похоже на трамплин. С него можно прыгнуть в бесконечность. Он подчеркивал еще и еще, что когда точка сборки сдвинута, она либо передвигается вновь в позицию, очень близкую к своему обычному положению, либо продолжает двигаться в бесконечность.

— Люди не имеют понятия о странной силе, которую мы носим в себе, — продолжал он, — в этот момент, например, у тебя есть средство достичь бесконечности. Если ты будешь продолжать свое ненужное поведение, ты можешь преуспеть в передвижении точки сборки за определенный порог, после которого нельзя вернуться.

Я понимал опасность, о которой он говорил, или скорее имел телесное ощущение, что стою на краю бездны, и что если я наклонюсь вперед, то упаду в нее.

— Твоя точка сборки сдвинута к повышенному сознанию, — продолжал он, — потому что я ссудил тебя моей энергией.

Мы ели в молчании очень простую пищу. Дон Хуан не разрешил мне пить ни кофе, ни чая.

— Поскольку ты пользуешься моей энергией, — сказал он, — ты не находишься в своем собственном времени. Ты находишься в моем времени. А я пью воду.

Пока мы шли назад к моей машине, я почувствовал легкую тошноту. Я пошатнулся и почти потерял равновесие. Это было ощущение, похожее на то, когда идешь, надев первый раз очки.

— Держи себя в руках, — сказал дон Хуан, улыбаясь, — там, куда мы поедем, ты должен быть чрезвычайно точным.

Он приказал мне двигаться через международную границу в город — побратим, Мексиканский Ногалес. Пока я вел машину, он давал мне направления: указывал улицы, называл левые и правые повороты, говорил, с какой скоростью ехать.

— Я знаю эти места, — сказал я немного раздраженно, — скажи мне, куда тебе надо, и я доставлю тебя туда. Как водитель такси.

— Хорошо, — согласился он, — улица «в сторону неба», дом 1573.

Я не знал улицы «в сторону неба» и того, существовала ли такая улица вообще. Фактически, я подозревал, что он просто придумал это название, чтобы смутить меня. Я молчал. В его блестящих глазах сиял насмешливый огонек.

— Эгомания — настоящий тиран, — сказал он, — мы должны работать не переставая над тем, чтобы сбросить ее с пьедестала.

Он продолжал говорить мне, куда ехать. Наконец, дон Хуан попросил меня остановиться перед одноэтажным, светло — бежевым домом на угловом участке земли в зажиточном квартале. Здесь было что-то такое, что немедленно приковало мой взгляд: толстый слой охристого гравия вокруг дома. Добротная дверь, оконные рамы и отделка дома — все было выкрашено под цвет гравия. Все наружные окна были закрыты подъемными жалюзи. По всей видимости, это был типичный пригородный дом среднего достатка.

Мы вышли из машины. Дон Хуан шел первым. Ему не пришлось ни стучать, ни открывать дверь ключом. Когда мы подошли, она тихо открылась на хорошо смазанных шарнирах — сама по себе, как я смог заметить.

Дон Хуан быстро вошел. Он не приглашал меня, я просто последовал за ним. Мне хотелось увидеть, кто же открыл дверь изнутри, но здесь никого не было.

Интерьер дома очень успокаивал. На гладких, безупречно чистых стенах не было картин. Здесь не было ни ламп, ни книжных стеллажей. Золотистый пол из желтого кафеля создавал очень приятный контраст с серовато — белыми стенами. Мы оказались в небольшой, узкой передней, которая переходила в просторную гостиную с высоким потолком и кирпичным камином. Половина комнаты была совершенно пуста, но рядом с камином находился полукруг дорогой мебели: в середине две большие бежевые кушетки, по краям которых стояло два кресла с покрывалами того же цвета. В центре стоял массивный круглый из дуба кофейный стол. Судя по всему, что я увидел, в этом доме люди, жившие здесь, по-видимому, были обеспеченными, но экономными. И они, очевидно, любили посидеть у огня.

Двое мужчин лет пятидесяти — шестидесяти сидели в креслах. Они встали, когда мы вошли. Один из них был индейцем, другой — латиноамериканцем. Дон Хуан представил меня сначала индейцу, который был ближе ко мне.

— Это Сильвио Мануэль, — сказал он мне, — он самый сильный и опасный воин моей партии и наиболее таинственный из всех.

Черты Сильвио Мануэля как бы сошли с фресок майя. Его цвет лица был бледным, почти желтым. Мне подумалось, что он похож на китайца. Его раскосые, но без эпического изгиба глаза были большими, черными и блестящими. У него не было ни усов, ни бороды, зато бросались в глаза волосы, черные как смоль с блестками седины. Лицо украшали высокие скулы и полные губы. Он был невысоким, около 160 сантиметров, худощавым и жилистым, одетым в желтую спортивную рубашку, коричневые брюки и тонкий бежевый жакет. По одежде и манерам он выглядел как Мексиканский американец.

Я улыбнулся и протянул Сильвио Мануэлю руку, но он оставил этот жест без ответа и только небрежно кивнул.

— А это Висенте Медрано, — сказал дон Хуан, поворачиваясь к другому мужчине, — это наиболее осведомленный и старейший из моих компаньонов. Старейший не по годам, а потому, что он был первым учеником моего бенефактора. Висенте кивнул мне так же небрежно, как и Сильвио Мануэль, и тоже не сказал ни слова.

Он был немного выше Сильвио Мануэля, но по комплекции казался таким же худым. Его лицо было румяным, с аккуратно подрезанной бородкой и усами. Черты лица были почти нежными: тонкий, красиво очерченный нос, небольшой рот, утонченные губы. Густые темные брови контрастировали с седой бородой и усами. У него были коричневые глаза, блестящие и смешливые, несмотря на его хмурый вид.

Одет он был консервативно: костюм из льняной полосатой ткани и рубашка с открытым воротом. Казалось, что он преднамеренно подчеркивал Мексиканско-американское происхождение. Я догадался, что именно он был владельцем этого дома.

В сравнении с ним дон Хуан выглядел как индейский пеон. Его соломенная шляпа, поношенные башмаки, старые брюки цвета хаки и рубашка — шотландка делали его похожим на садовника или подмастерье. Когда я увидел их троих вместе, у меня было такое впечатление, что дон Хуан переодет в чужую одежду. Мне пришло в голову странное сравнение, что дон Хуан здесь старший офицер, выполняющий секретное задание, но несмотря на все свои старания он не может скрыть годами отточенную привычку командовать.

У меня было такое чувство, что все они примерно одного и того же возраста, хотя дон Хуан выглядел намного старше остальных, и в то же время он казался бесконечно сильнее их.

— Я думаю, вы уже знаете Карлоса — как величайшую индульгирующую личность, которую я когда — либо встречал, — сказал дон Хуан с ужасно серьезным видом, — еще более величайшую, чем наш бенефактор. Уверяю вас, что если и есть человек, воспринимающий индульгирование серьезно, так это он.

Я засмеялся, но меня никто не поддержал. Хозяева смотрели на меня со странным блеском в глазах.

— Я не сомневаюсь, что вы создадите памятное трио, — продолжал дон Хуан. — Старейший и наиболее осведомленный, наиболее опасный и сильный, и наиболее индульгирующий тип.

Они по-прежнему не смеялись, внимательно изучая меня до тех пор, пока я не смутился. И тогда Висенте Медрано нарушил молчание.

— Не знаю, зачем ты привел его в дом, — сказал он сухим, резким тоном. — От него мало пользы. Выгони его на задний двор.

— И свяжи его, — добавил Сильвио Мануэль.

Дон Хуан повернулся ко мне, — идем, — сказал он тихо, и быстрым кивком головы указал на заднюю часть дома.

Было более чем ясно, что этим людям я не понравился. Я не знал, что сказать. Конечно, я был и рассержен и обижен, но эти чувства были тем, что рикошетом отскакивало от моего состояния повышенного сознания.

Мы вышли на задний двор. Дон Хуан небрежно поднял кожаную веревку и обкрутил ее вокруг моей шеи с неимоверной скоростью. Его движения были так быстры и так проворны, что секундой позже, когда до меня дошло происходящее, дело было уже сделано. Я, как собака, был привязан за шею к одной из двух колонн из шлакоблоков, которые поддерживали тяжелую крышу задней веранды.

Дон Хуан покачал головой, выказывая то ли смирение, то ли неверие, и вернулся в дом, едва я начал кричать, чтобы он развязал меня. Веревка, туго обкрученная вокруг моей шеи, мешала кричать так громко, как мне бы хотелось.

Я не мог поверить тому, что случилось. Сдерживая гнев, я попытался развязать узел на моей шее. Он был таким маленьким, что кожаные полосы, казалось, склеились вместе. Стараясь раздвинуть их, я обломал свои ногти.

Потом был приступ неконтролируемого гнева, и я рычал как обессиленный зверь. Я схватил веревку, накрутил ее на свои предплечья и, уперев ноги в колонну, рванулся изо всех сил. Но кожа оказалась слишком крепкой для моих мышц. Я почувствовал себя униженным и напуганным. Страх дал мне момент трезвости. Я знал, что позволил обманчивой ауре рассудительности дон Хуана обмануть себя.

Я оценил свою ситуацию так объективно, как только мог, и не увидел иного средства спасения, как только перерезать кожаную веревку. Я начал бешено перетирать ее об острый угол колонны. Мне казалось, что если я успею разодрать веревку, прежде чем кто-нибудь из мужчин выйдет во двор, у меня появится возможность добежать до машины и удрать отсюда, чтобы никогда не возвращаться вновь.

Я пыхтел и потел, я все тер и тер веревку, пока мне не осталось совсем немного. И вновь уперев ноги в колонну и обмотав веревку вокруг предплечий, я отчаянно рванул ее. Веревка лопнула, а сила рывка откинула меня на спину, и я кувырком влетел в дом.

Когда я с треском влетел в открытую дверь, дон Хуан, Висенте и Сильвио Мануэль стояли посреди комнаты и аплодировали мне.

— Какое драматичное возвращение, — сказал Висенте, помогая мне встать, — ты одурачил меня. Я не думал, что ты способен на такие вспышки.

Дон Хуан подошел ко мне и развязал узел, освобождая мою шею от куска обмотанной веревки.

Меня трясло от страха, напряжения и гнета. Дрожащим голосом я спросил дон Хуана, зачем он так издевается надо мной. Они засмеялись и на миг показались совсем не грозными.

— Мы хотели проверить тебя и определить, к какому типу мужчин ты действительно относишься, — сказал дон Хуан.

Он подвел меня к одной из кушеток и вежливо предложил присесть. Висенте и Сильвио Мануэль сели в кресла, а дон Хуан опустился на другую кушетку лицом ко мне.

Я нервно рассмеялся, но больше не опасался за свою ситуацию, и не боялся дон Хуана и его друзей. Все трое смотрели на меня с откровенным любопытством. Висенте не мог перестать улыбаться, хотя и делал отчаянные усилия казаться серьезным. Сильвио Мануэль, рассматривая меня, ритмично потряхивал головой. Его глаза остановились на мне и были расфокусированы.

— Мы связали тебя, — продолжал дон Хуан, — чтобы узнать, какой ты — ласковый, терпеливый, безжалостный или же хитрый. Мы не нашли в тебе ни одной из этих вещей. Скорее всего, ты просто выдающаяся индульгирующая личность, как я и говорил.

— Если бы ты не индульгировал в своем неистовстве, ты, конечно же, заметил бы, что грозный узел на веревке вокруг твоей шеи был фальшивым. Это застежка. Висенте придумал этот узел, чтобы дурачить своих друзей.

— Ты яростно разорвал веревку. Безусловно, ты не ласков, — сказал Сильвио Мануэль.

Секунду они сидели в молчании, потом расхохотались.

— У тебя нет ни безжалостности, ни хитрости, — продолжил дон Хуан, — если бы они у тебя были, ты легко бы расстегнул оба узла и убежал с ценной веревкой. У тебя нет и терпения. Имей его, ты скулил бы и кричал до тех пор, пока не увидел бы, что у стены лежат садовые ножницы, которыми можно перерезать веревку в два счета и уберечь себя от мук и перенапряжения.

— Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой. Но ты можешь научиться быть безжалостным, хитрым, терпеливым и ласковым.

Дон Хуан объяснил мне, что безжалостность, хитрость, терпение и ласковость были сутью «выслеживания». Они были основаниями, которым, со всеми их ответвлениями, надо обучаться аккуратно и тщательно.

Все это он, конечно, адресовал мне, но говоря, смотрел то на Висенте, то на Сильвио Мануэля, которые слушали его с величайшим вниманием и время от времени в согласии кивали головами.

Он несколько раз подчеркнул, что обучение «выслеживанию» — одно из наиболее трудных дел, которые совершают маги. И он настаивал, что не имеет значения тот факт, что они сами обучают меня «выслеживанию», не имеет значения и то, что я верю в противоположное, есть только безупречность, которая диктует их поступки.

— Будь уверен, мы знали, что делаем. Наш бенефактор, нагваль Хулиан, видел это, — сказал дон Хуан, и все трое взорвались таким шумным смехом, что я даже почувствовал себя неудобно. Я не знал, что и думать.

Дон Хуан повторил, что очень важным пунктом для понимания было то, что для наблюдателя поведение магов могло показаться злым, хотя в действительности их поведение всегда остается безупречным.

— Как ты можешь говорить об отличии, если находишься на одном конце связки маг — наблюдатель? — спросил я.

— Злые поступки люди совершают для личной выгоды, — сказал он, — маги, наоборот, преследуют в своих действиях конечную цель, которая не имеет ничего общего с личной выгодой. Тот факт, что они наслаждаются своими поступками, нельзя оценивать как прибыль. Скорее всего, это состояние их характера. Обычный человек действует лишь в том случае, если есть шанс на прибыль. Воины говорят, что они действуют не ради выгоды, но для духа.

Я задумался над этим. Действовать, не принимая в расчет выгоды, было для меня действительно чуждой концепцией. Я был воспитан, вкладывая деньги, надеяться на какое-нибудь вознаграждение, и это касалось всего, чем бы я не занимался.

Должно быть, дон Хуан расценил мое молчание и задумчивость как скептицизм. Он засмеялся и посмотрел на своих товарищей.

Взять нас четверых, например, — продолжал он, — ты веришь, что участвуя в этой ситуации, ты в конце концов получишь из нее какую — то пользу. Если ты рассердишься на нас или мы разочаруем тебя, ты начнешь мстить нам злыми поступками. Мы же, наоборот, не думаем о личной выгоде. Наши действия продиктованы безупречностью — мы не можем ни сердиться, ни разочаровываться относительно тебя.

Дон Хуан улыбнулся и сказал мне, что с момента, когда мы встретились на автобусной станции, все, что он делал со мной, даже если так и не казалось, было продиктовано безупречностью. Он пояснил, что ему было необходимо поставить меня в беззащитную позицию и тем самым помочь мне войти в состояние повышенного сознания. Именно поэтому он и сказал мне тогда про раскрытую ширинку.

— Это был способ встряхнуть тебя, — сказал он с усмешкой, — мы грубые индейцы, поэтому все наши встряски довольно примитивны. Чем более опытен воин, тем величественнее утонченность и разработка его толчков. И я должен признать, мы с размахом проявили нашу грубость, особенно когда посадили тебя на ошейник, как собаку.

Все трое усмехнулись и засмеялись так тихо, словно в доме был кто — то еще, кому они не хотели мешать.

Ужасно низким голосом дон Хуан произнес, что поскольку я нахожусь в состоянии повышенного сознания, я могу легко понять то, что он собирается рассказать мне об искусстве «выслеживания» и мастерстве «намерения». Он назвал их верховным торжеством старых и новых магов, первейшей вещью, с которой маги сталкивались тысячелетия назад, с которой они сталкиваются и сегодня. Он заявил, что «выслеживание» было началом, и прежде чем стать на путь воина, воины должны были научиться «выслеживать», далее они обучаются «намерению», и только потом могут передвигать свою точку сборки по своей воле.

Я твердо знал, о чем он говорит. Я знал, не зная как, что передвижение точки сборки реально и выполнимо. Но не было слов объяснить то, что я знал. Я несколько раз пытался изложить им свое знание. А они смеялись над моими неудачами и уговаривали попробовать еще раз.

— Как тебе понравится, если я произнесу это за тебя? — спросил дон Хуан, — я хотел бы отыскать те слова, которыми пользуешься ты, но не могу.

По его взгляду я решил, что он серьезно просит моего разрешения. Ситуация казалась такой нелепой, что я рассмеялся.

Дон Хуан, проявляя огромное терпение, спросил меня о том же еще раз, и я ответил следующим взрывом смеха. Их удивленные взгляды и тревога подсказали мне, что моя реакция была непонятна ими. Дон Хуан встал и высказал мнение, что я чересчур утомлен и мне пора вернуться в мир повседневной жизни.

— Подожди, подожди, — попросил я, — со мной все в порядке. Я просто нашел забавным, что ты просишь у меня разрешения.

— Я прошу твоего разрешения, — сказал дон Хуан, — поскольку ты единственный, кто может позволить выйти наружу тем словам, что скрыты внутри тебя. Мне кажется, я сделал ошибку, предлагая тебе понять больше, чем ты можешь. Слова потрясающе сильны и важны, они являются магической собственностью того, кто обладает ими.

— У магов есть правило большого пальца: они говорят, что, чем глубже перемещение точки сборки, тем величественнее чувство полученного знания и того, что нет слов, объясняющих его. Иногда точка сборки обычных людей может двигаться без знания причины и даже без осознания этого с их стороны, если не считать того, что они лишаются дара речи, смущаются и становятся уклончивыми.

Висенте перебил его и предложил, чтобы я остался с ними подольше. Дон Хуан согласился и повернулся ко мне лицом.

— Самым первым принципом «выслеживания» является то, что воин «выслеживает» самого себя, — сказал он, — воин «выслеживает» себя безжалостно, хитро, терпеливо и ласково.

Я хотел засмеяться, но он не дал мне времени. Очень кратко он определил «выслеживание» как искусство использования поведения по-новому для определенных целей. Он сказал, что обычным человеческим поведением в мире повседневной жизни была рутина. Любое поведение, нарушающее повседневный порядок, оказывает на наше полное существо совершенно необычный эффект. Именно этот необычный эффект маги и ищут, поскольку он кумулятивный.

Он пояснил, что маги, видящие древних времен, первыми заметили, благодаря своему «видению», что необычное поведение заставляет точку сборки дрожать. Вскоре они обнаружили, что если необычное поведение практикуется систематично и целенаправленно, оно в конечном счете вызывает движение точки сборки.

— Настоящим вызовом для этих магов — видящих, — продолжал дон Хуан, — было нахождение системы поведения, которая не была бы ни мелочной, ни причудливой, но сочетала бы в себе нравственность и чувство красоты, которые отличают магов — видящих от заурядных колдунов и ведьм.

Он перестал говорить и все посмотрели на меня, отыскивая следы усталости в моих глазах и на моем лице.

— Любой, кому удается передвинуть свою точку сборки в новую позицию, уже маг, — продолжил дон Хуан, — и из этой новой позиции он может делать любые добрые и плохие дела по отношению к своим собратьям. Следовательно, бытие мага подобно бытию сапожника или пекаря. Маги — видящие ищут того, как выйти за рамки этой позиции. А чтобы сделать это, им нужна нравственность и красота.

Он сказал, что для магов «выслеживание» служит фундаментом, на котором строится все, что они делают.

— Некоторые маги возражают против термина «выслеживание», — продолжал он, — но название пришло от того, что оно влечет за собой тайное поведение.

— Его также называют искусством красться, но этот термин в равной степени неудачен. Мы сами, из-за нашего невоинственного темперамента, называем его искусством контролируемой глупости. Ты можешь называть его как хочешь. Но мы продолжаем использовать термин «выслеживание», потому что легче сказать «сталкер», как говорил мой бенефактор, чем неуклюжее «творец контролируемой глупости».

При упоминании их бенефактора они засмеялись, как дети.

Я отлично понимал его. У меня не было ни вопросов, ни сомнений. Было лишь чувство, что я должен держаться за каждое слово дон Хуана, чтобы сказанное осело во мне. Иначе мои мысли побегут впереди него.

Я заметил, что мои глаза были зафиксированы на движении его губ, в то время как слух фиксировался на звучании слов. И как только я понял это, то уже не мог больше следовать ему. Моя концентрация нарушилась. Дон Хуан продолжал говорить, но я не слушал его. Я поражался невообразимой возможности жить постоянно в повышенном сознании. Я спрашивал себя, какова ценность выживания? Можно ли оценивать ситуации лучше? Быть быстрее, чем обычный человек, или, возможно, быть умнее?

Дон Хуан внезапно перестал говорить и спросил меня, о чем я задумался.

— Ах, ты так практичен, — прокомментировал он после того, как я рассказал ему о моих мечтаниях, — я думал, что в повышенном сознании твой темперамент станет более артистичным, более мистичным.

Дон Хуан повернулся к Висенте и попросил его ответить на мои вопросы. Висенте прочистил горло и потер руки об свои штаны. Он производил ясное впечатление страданий человека на грани испуга. Мне стало жалко его. Мысли завертелись клубком. И когда я услышал его заикание, в мою голову ворвался образ — образ, который всегда возникал у меня при виде робости моего отца, его боязни людей. Но прежде чем я успел поддаться этому образу, глаза Висенте вспыхнули с какой — о необычайной внутренней яркостью. Он уставился на меня с комично серьезным лицом и заговорил авторитетно, в профессорской манере.

— Отвечаю на твой вопрос, — сказал он. — В повышенном сознании нет ценности выживания, иначе в нем оказалась бы вся человеческая раса. Люди бегут от него, поскольку войти в него очень трудно. И все же всегда существует маловероятная возможность того, что обычный человек может войти в такое состояние. Когда это происходит, он обычно преуспевает в смущении, порою даже непоправимо.

Все трое разразились хохотом.

— Маги говорят, что повышенное сознание является главным входом в «намерение», — сказал дон Хуан, — и они именно так его и используют. Подумай над этим.

Я по очереди осмотрел каждого из них. Мой рот был открыт, и я чувствовал, что если оставлю его открытым, то в конце концов смогу разрешить загадку. Я закрыл глаза, и ответ пришел ко мне. Я почувствовал это. Я не думал о нем. Я не мог бы выразить его словами, как бы сильно не старался.

— Хорошо, хорошо, — сказал дон Хуан, — ты настиг другое решение магов, причем самостоятельно, но у тебя еще нет той энергии, чтобы подравнять его и выразить в словах.

Ощущение, переживаемое мной, было более чем просто неумение выражать свои мысли, оно было подобно переживанию того, что я забыл давным-давно: когда я не знал, что же я чувствую, потому что еще не научился говорить, и следовательно, не имел средств претворять свои чувства в мысли.

— Размышление и точное выражение того, что ты хочешь сказать, требует несметного количества энергии, — сказал дон Хуан, вдребезги разбив мое чувство.

Сила моей задумчивости была так велика, что я забыл, с чего она началась. Я ошеломлено посмотрел на дон Хуана и признался, что понятия не имею о том, что они или я говорил и делал минутой раньше. Я помнил инцидент с кожаной веревкой и то, что после этого говорил мне дон Хуан, но не мог вспомнить чувства, которые переполняли меня буквально секундой раньше.

— Ты пошел ошибочным путем, — сказал дон Хуан, — ты пытаешься вспомнить мысли так, как делал это всегда, но сейчас другая ситуация. Минутой раньше у тебя было всепоглощающее чувство, что ты знаешь что-то очень особенное. Такие чувства нельзя вспомнить, используя память. Ты вспомнишь их, когда вновь создашь их «намерение».

Он повернулся к Сильвио Мануэлю, который растянулся в кресле, вытянув ноги под кофейный стол. Сильвио Мануэль пристально посмотрел на меня. Его глаза были черные как два куска блестящего обсидиана. Без малейшего движения мышц он издал пронзительный птичий крик.

— Намерение!! — кричал он, — намерение!! Намерение!!

С каждым криком его голос становился все более и более нечеловеческим и пронзительным. Волосы на задней части моей шеи встали дыбом. По коже побежали мурашки. Но мой ум, вместо того, чтобы сфокусироваться на испуге, который я переживал, упорно продолжал вспоминать чувство, которое я имел. И прежде чем я успел полностью обсмаковать это, чувство во возникло и взорвалось в чем — то еще. Вот тогда я понял не только то, почему повышенное сознание является входом в «намерение», я понял, что было самим «намерением». И прежде всего я понял, что это знание не может быть выражено словами. Это знание было здесь для каждого. Его можно было почувствовать, можно было использовать, но невозможно было объяснить. В него входили, изменяя уровни сознания, следовательно, повышенное сознание было дверью или входом. Но даже этот вход невозможен для объяснения. Им можно было только пользоваться.

Здесь был и другой фрагмент знания, который пришел ко мне в этот день без какой — либо подготовки: что естественное знание «намерения» доступно каждому, но господство над ним принадлежит тем, кто попробовал его.

К этому времени я был ужасно утомлен, вполне вероятно, из-за того, что мое католическое воспитание оказывало тяжелейшее противодействие. Одно время я даже верил, что намерение было богом.

Я рассказал об этом дон Хуану, Висенте и Сильвио Мануэлю. Они рассмеялись. Висенте тем же профессорским тоном сказал, что оно не может быть богом, поскольку «намерение»

— Это сила, которая не может быть описана или более менее изображена.

— Не будь нахалом, — сказал мне строго дон Хуан, — не пытайся спекулировать на основании твоей первой и единственной пробы. Подожди, пока не сможешь управлять своим знанием, а уж потом решай, что есть что.

Воспоминания четырех настроений «выслеживания» истощили меня. Наиболее драматическим следствием было большее, чем обычно, безразличие. Меня не волновало бы и то, свались я или дон Хуан замертво. Меня не волновало, останемся ли мы на этом древнем форпосте на ночлег или начнем спуск в темноту прямо сейчас.

Дон Хуан был очень проницательным. Он отвел меня за руку, как слепого, к массивной скале и помог мне сесть спиной к ней. Он посоветовал, чтобы я позволил естественному сну вернуть меня в обычное состояние сознания.

Нашествие духа.

Видение духа.

Прямо после позднего обеда, пока мы были еще за столом, дон Хуан сообщил, что мы оба проведем эту ночь в пещере магов, и что нам пора в дорогу. Он сказал, что мне просто необходимо посидеть там еще раз в полной темноте, позволив структуре скалы и намерению магов сдвинуть мою точку сборки.

Я хотел встать со стула, но дон Хуан остановил меня и сказал, что сначала хочет объяснить мне кое — что. Он потянулся, положив ноги на сидение стула, а затем откинулся на спинку в расслабленное и удобное положение.

— Когда я «вижу» тебя более подробно, — сказал дон Хуан, — я замечаю в тебе все большее и большее сходство с моим бенефактором.

Я почувствовал себя ужасно неудобно и не мог позволить ему продолжать. Я сказал, что не могу представить себе, в чем это сходство, но если что-то общее и есть, — а такая возможность никак не устраивала меня, — я буду признателен ему, если он расскажет мне об этом, дав мне шанс исправиться или избежать этого.

Дон Хуан смеялся, пока слезы не покатились по его щекам.

— Одно из сходств в том, что, когда ты действуешь, ты действуешь очень хорошо, — сказал он, — но когда ты думаешь, то всегда сбиваешь себя с толку. Мой бенефактор был точно таким же. Он не мог хорошо думать.

Я хотел оправдать себя, сказав, что с моим пониманием все в порядке, но уловил проказливый оттенок в его глазах и тут же остановился. Он заметил изменение моего поведения и тут же засмеялся с ноткой удивления. Должно быть, он ожидал противоположного.

— Я хотел сказать, к примеру, что у тебя возникают проблемы в понимании духа только тогда, когда ты думаешь о нем, — продолжал он с укоризненной улыбкой, — но когда ты действуешь, дух легко открывается тебе. С моим бенефактором было точно так же.

— Перед тем, как мы поедем к пещере, я расскажу тебе историю о моем бенефакторе и четвертом абстрактном ядре.

— Маги верят, что до самого момента нашествия духа каждый из нас может уйти от духа, но только не потом.

Дон Хуан преднамеренно сделал паузу, движением бровей побуждая меня понять то, о чем он мне говорит.

— Четвертым абстрактным ядром является широкая атака нашествия духа, — продолжал он, — четвертое абстрактное ядро является действием откровения. Дух открывает нам себя. Маги описывают это так: дух сидит в засаде, а затем налетает на нас, как на свою добычу. Маги говорят, что нашествие духа всегда скрытное. Оно происходит, и все же кажется, что ничего не случилось.

Я стал очень нервным. Тон голоса дон Хуана вызывал во мне чувство, что он готов прыгнуть на меня в любой момент.

Он спросил, помню ли я момент, когда дух набросился на меня, наложив отпечаток постоянной верности к абстрактному.

Я не имел понятия, о чем он говорит.

— Это порог, перейдя который, не имеешь пути к отступлению, — сказал он, — обычно с момента стука духа проходят годы, прежде чем ученик достигает этого порога. Но иногда порог достижим почти мгновенно. И тому пример — случай моего бенефактора.

Дон Хуан сказал, что каждый маг должен иметь ясное воспоминание о пересечении этого порога, этим он напоминает себе о новом состоянии своего перцептуального потенциала. Он объяснил, что можно достичь этого порога даже не будучи учеником магии, и что единственная разница между обычным человеком и магом в этом случае заключается в том, на что каждый делает ударение. Маг подчеркивает пересечение этого порога и использует воспоминание об этом как ориентир. Обычный человек не пересекает порог и считает лучшим для себя забыть о нем.

Я сказал, что не согласен с его точкой зрения, поскольку не могу принять, что здесь есть только пересечение порога.

Дон Хуан посмотрел в сторону неба с унынием и покачал головой в шутливом жесте отчаяния. Я продолжал излагать свои аргументы, не для того, чтобы поспорить с ним, а чтобы прояснить кое — что в своем уме. И все же я быстро терял свой импульс. Внезапно ко мне пришло чувство, что я скольжу по тоннелю.

— Маги говорят, что четвертое абстрактное ядро имеет место, когда дух перерезает наши цепи самоотражения, — сказал он, — отсечение наших цепей изумительно, но и очень нежелательно, так как никто не хочет быть свободным.

Ощущение скольжения через тоннель продолжалось довольно долго, а затем все стало ясным для меня. И я засмеялся. Странное понимание, запертое внутри меня, взорвалось смехом.

Казалось, дон Хуан читает мои мысли, как книгу.

— Это странное чувство — понимание того, что все, о чем мы думаем, все, о чем мы говорим, зависит от положения точки сборки, — заметил он.

И это было именно то, о чем я размышлял и над чем смеялся.

— Я знаю, что в этот момент твоя точка сборки переместилась, — продолжал он, — и ты понял секрет наших цепей. Они держат нас под стражей. Но удерживая нас приколотыми к нашему удобному месту самоотражения, они защищают нас от натиска неизвестного.

У меня был один из тех удивительных моментов, в течение которых все знание о мире магов было кристально чистым. Я понимал все.

— Как только наши цепи порваны, — продолжал дон Хуан, — мы больше не связаны с делами повседневного мира. Мы по-прежнему остаемся в повседневном мире, но не принадлежим здесь ничему и никому. Чтобы принадлежать, мы должны были разделять дела людей, и здесь без цепей не обойтись.

Дон Хуан сказал, что нагваль Элиас как — то объяснил ему отличительную черту обычных людей, которая является тем, что мы отделяем метафорическим кинжалом — делами нашего самоотражения. Этим кинжалом мы режем самих себя и истекаем кровью, а работа наших цепей самоотражения дает нам чувство, что мы отделили от себя нечто замечательное и удивительное, что кровоточит вместе с нами — нашу человеческую природу. Но если мы изучим ее, то увидим, что истекаем кровью мы одни, что мы не отделяем ничего, и все, чем мы занимались прежде, являлось игрой с нашим податливым, нереальным и искусственным отражением.

— Маги больше не принадлежат миру повседневных дел, — продолжал дон Хуан, — поскольку они больше не терзаются своим самоотражением.

Потом дон Хуан начал рассказ о своем бенефакторе и нашествии духа. Он сказал, что история началась прямо после того, как дух постучал в дверь молодого актера.

Я перебил дон Хуана и спросил его, почему он постоянно использует термины «молодой человек» и «молодой актер», подразумевая нагваля Хулиана.

— В течение этой истории он не был нагвалем, — ответил дон Хуан, — он был молодым актером. В этой истории я не могу называть его просто Хулиан, поскольку для меня он всегда будет нагвалем Хулианом. Как знак уважения к его периоду безупречности к имени нагваля прибавляется «нагваль».

Дон Хуан продолжил свой рассказ. Он сказал, что нагваль Элиас остановил смерть молодого актера, переводя его в состояние повышенного сознания, и провел несколько часов в напряженной борьбе, пока актер не пришел в сознание. Нагваль Элиас не упоминал своего имени, но представился как профессиональный целитель, который наткнулся на трагическую сцену, где умирали два человека. Он указал на молодую женщину, талию, растянувшуюся на земле. Юноша с удивлением увидел, что она лежит рядом с ним без сознания. Он помнил, что видел, как она уходила, он был ошеломлен, услышав от старого целителя, что, вероятно, бог покарал талию за ее грехи, поразив ее молнией и лишив ее рассудка.

— Но откуда здесь взяться молнии, если даже не было дождя? — спросил молодой актер едва слышным голосом. На него явно произвело впечатление, когда старый индеец ответил, что пути Господни неисповедимы.

Я вновь перебил дон Хуана. Мне не терпелось узнать, действительно ли молодая женщина лишилась своего рассудка. Он напомнил мне, что нагваль Элиас нанес сокрушительный удар по ее точке сборки. Он сказал, что она не теряла рассудка, но в результате удара то входила, то выскакивала из повышенного сознания, что создавало серьезную угрозу ее здоровью. Однако, после титанической борьбы нагваль Элиас помог ей стабилизировать ее точку сборки, и она надолго вошла в повышенное сознание.

Дон Хуан отметил, что женщины способны на такой мастерский прием: они могут подолгу сохранять новое положение своей точки сборки. А талия была бесподобна. Как только ее цепи были порваны, она немедленно поняла все и подчинилась замыслам нагваля.

Дон Хуан, подробно разъясняя свою версию, сказал, что нагваль Элиас, будучи не только превосходнейшим «сновидящим», но и выдающимся «сталкером», «видел», что молодой актер избалован и самодоволен, но только на вид кажется трудным и бесчувственным. Нагваль знал, что если он начнет развивать идею бога, греха и кармы, религиозные убеждения актера разрушат его циничное отношение.

После слов о божьей каре внешний фасад актера растворился. Он начал выражать угрызения совести, но нагваль его резко оборвал, сделав сильное ударение на том, что когда смерть находится так близко, чувство вины больше не имеет значения.

Молодой актер слушал внимательно, но хотя он и чувствовал сильную боль, он не верил, что ему грозит смерть. Он думал, что его слабость и обморочное состояние вызваны большой потерей крови.

Словно читая в уме молодого актера, нагваль объяснил ему, что эти оптимистические мысли неуместны, что его кровотечение, будучи смертельным, остановилось не само по себе, а по его, целителя, воле.

— Когда я ударил тебя по спине, я вколотил в тебя пробку, остановившую истечение твоей жизненной силы, — сказал нагваль молодому скептику, — без этого ограничения неизбежный процесс твоей смерти продолжался бы. И если ты не веришь мне, я докажу это тебе, убрав пробку другим ударом. Сказав это, нагваль Элиас хлопнул молодого актера по правой стороне его грудной клетки. В тот же миг молодой человек натужился и задохнулся. Изо рта у него полилась кровь, которую он бесконтрольно отхаркивал. Следующий удар по его спине остановил агонизирующую боль и тошноту. Но он не остановил его страх, и юноша потерял сознание.

— В данное время я могу контролировать твою смерть, — сказал нагваль, когда молодой актер пришел в себя, — как долго я могу контролировать ее, зависит от тебя, от того, как точно и покорно ты примешь все, что я скажу тебе.

Нагваль сказал, что первым требованием для молодого человека была полная неподвижность и молчание. Если он не хочет, чтобы пробка выскочила, добавил нагваль, он должен вести себя так, словно потерял все свои силы движения и речи. Одного жеста или одного произнесенного слова будет достаточно, чтобы возобновить его смерть.

Молодой актер не привык подчиняться советам и приказам. Он почувствовал волну гнева. Но только он начал выражать свой протест, жгучая боль и конвульсии возникли опять.

— Оставь это, и я вылечу тебя, — сказал нагваль, — но, поступая как хилый, прогнивший идиот, каким ты, впрочем, и являешься, ты убьешь себя.

Актер — гордый молодой человек — оцепенел от оскорбления. Никто еще не называл его хилым, прогнившим идиотом. Он хотел выразить свою ярость, но его боль была такой острой, что он не мог отреагировать на унижение.

— Если ты хочешь, чтобы я облегчил твою боль, ты должен слепо подчиняться мне, — сказал нагваль пугающе холодным тоном, — кивни мне, если согласен. Но знай, что стоит тебе изменить теперь свое решение и проявить себя позорным кретином, каким ты, впрочем, и являешься, я тут же выбью пробку и оставлю тебя умирать.

Из последних сил актер кивком выразил свое согласие. Нагваль похлопал его по спине, и боль исчезла. Но вместе с отупляющей болью исчезло кое — что еще — туман в его уме. И тогда молодой актер познал все, без понимания чего — либо. Нагваль еще раз представился ему. Он сказал, что его имя — Элиас, и что он является нагвалем. Актер знал, что это значит.

Затем нагваль Элиас обратил свое внимание на талию, которая находилась в полусознании. Он наклонился к ее левому уху и шепотом приказал ей остановить переменчивые движения ее точки сборки. Он успокоил ее страх, рассказывая ей истории магов, которые прошли через те же испытания, что и она. Когда девушка почти успокоилась, он представился ей как нагваль Элиас, а затем предпринял с ней наиболее трудную попытку в магии — передвижение точки сборки за поле деятельности мира, который мы знаем.

Дон Хуан подчеркнул, что закаленные маги могут перемещаться за мир, известный нам, но это недостижимо для неискушенных людей. Нагваль Элиас всегда придерживался этого правила и даже не мечтал о таком подвиге, но на этот раз нечто иное, чем его знание или его воля, распоряжалось им. Тем не менее маневр удался. Талия вышла за мир, известный нам, и благополучно вернулась обратно.

Потом у нагваля Элиаса было другое проникновение. Он сел между двух людей, вытянувшихся на земле — голого актера покрывала лишь куртка нагваля Элиаса — и произвел пересмотр их ситуации. Он сказал им, что они оба силою обстоятельств попали в ловушку, расставленную самим духом. Он, нагваль, был активной частью этой ловушки, поскольку, встретив их при определенных условиях, он был вынужден стать их временным покровителем и привлечь свое знание магии для того, чтобы помочь им. Будучи их временным защитником, он обязан предупредить их, что они на подходе к уникальному порогу, и что они, индивидуально или вместе, могут достичь этого порога, войдя в настроение покидания, но не безрассудности, настроение ухода, но не индульгирования. Он не хотел говорить большего, боясь смутить их или повлиять на их решение. Он чувствовал, что, если они пересекут этот порог, это потребует от него минимальной помощи.

Затем нагваль оставил их наедине в этом укромном местечке и отправился в город, чтобы договориться о целебных травах, циновках и одеялах для них. Его идея заключалась в том, что в уединении каждый из них сможет достичь и переступить этот порог. Долгое время двое молодых людей лежали рядом друг с другом, погруженные в свои мысли. Факт, что их точки сборки были смещены, означал, что они могли думать гораздо глубже, чем обычно, но он также означал и то, что они волновались, размышляли и были напуганы в такой же глубочайшей степени.

Поскольку талия могла говорить и была намного сильнее, она нарушила молчание и спросила актера, боится ли он. Юноша утвердительно кивнул. Она почувствовала к нему огромную жалость, и, сняв свою шаль, накрыла его плечи, а потом взяла его за руку.

Молодой человек не осмелился сказать, что он чувствует. Страх, что его боль возобновится, если он заговорит, был слишком большим и слишком ярким. Он хотел извиниться перед ней, рассказать ей о своем единственном сожалении, что стал причиной ее болезни, не имеет значения, что он умирал

— Он с уверенностью знал еще до их встречи, что не переживет этого дня.

Талия размышляла на ту же тему. Она выразила свое сожаление о том, что била его и фактически довела до смерти. Теперь же она была очень мирной, и это чувство было незнакомо ей, так как раньше ею всегда управляла ее огромная сила. Она сказала ему, что ее смерть тоже очень близка, и что она будет рада всему, что принесет с собой этот день.

Молодой актер, услышав, что талия пересказывает его собственные мысли, почувствовал холодную дрожь. Поток энергии нахлынул на него и заставил сесть. Боли не было, не было и кашля. Он с жадностью и глубоко вдыхал воздух, хотя не помнил того момента, когда мог делать это раньше. Он сжал руку девушки, и они заговорили без слов.

Дон Хуан сказал, что в тот момент их посетил дух. И они «видели». Они были истинными католиками, и поэтому лицезрели видение небес, где все было живым и наполненным светом. Они «видели» мир чудесных зрелищ.

Когда нагваль вернулся, они были истощены, хотя это им и не вредило. Талия лежала без сознания, а молодому человеку величайшим усилием по самоконтролю удалось остаться в сознательном состоянии. Он пытался что-то шепнуть на ухо нагвалю.

— Мы видели небеса, — прошептал он. Слезы катились по его щекам.

— Ты видел больше, чем это, — возразил нагваль Элиас, — ты «видел» духа.

Дон Хуан сказал, что, поскольку нашествие духа всегда скрытно, естественно, что талия и молодой актер не могли удержать своих видений. Вскоре они забыли их, как это бывает с каждым. Уникальность их переживаний состояла в том, что без всякой подготовки и не осознавая этого, они совершили совместное сновидение и видели духа. И то, что они добились этого с подобной легкостью, было совершенно необычно.

— Они действительно были наиболее удивительными существами, которых мне когда — либо приходилось встречать, — добавил дон Хуан.

Вполне понятно, что мне захотелось узнать о них больше. Но дон Хуан не стал баловать меня. Он сказал, что это все, что он хотел мне рассказать относительно своего бенефактора и четвертого абстрактного ядра.

Казалось, что он вспомнил что-то, чего не сказал мне, и шумно засмеялся. Потом он похлопал меня по спине и сказал, что пришло время отправляться в пещеру.

Когда мы добрались до каменного уступа, почти стемнело. Дон Хуан поспешно сел в то же положение, что и в первый раз. Он был справа от меня, касаясь моего плеча. Дон Хуан тут же, по-видимому, вошел в глубокое состояние релаксации, которое втянуло меня в полнейшую неподвижность и безмолвие. Я даже не мог расслышать его дыхания. Но стоило мне закрыть глаза, как он подтолкнул меня, предупредив, что я должен держать их открытыми.

К тому времени совершенно стемнело. Огромная усталость заставила мои глаза болеть и слезиться. В конце концов я отбросил свое сопротивление и впал в глубочайший и чернейший сон, который я когда — либо имел. И все же я не был во сне полностью и даже мог чувствовать густую черноту вокруг меня. Появилось почти физическое ощущение, что я с трудом пробираюсь сквозь черноту. Потом она внезапно стала красноватой, затем оранжевой, затем ослепительно белой, похожей на ужасно сильный неоновый свет. Постепенно я сфокусировал свое зрение, пока не увидел, что сижу в той же позе рядом с дон Хуаном — но уже не в пещере. Мы находились на горной вершине, глядя вниз на необычное плоскогорье вдалеке. Эта прекрасная прерия была промыта заревом, которое, подобно проблескам света, исходило из почвы. Куда бы я не смотрел, везде были знакомые черты: скалы, холмы, реки, леса, каньоны, увеличенные и трансформированные их внутренней вибрацией, их внутренним заревом. Это зарево, такое приятное для моих глаз, трепетало и во мне самом.

— Твоя точка сборки сдвинулась, — сказал, как мне показалось, дон Хуан.

Слова были беззвучны, и тем не менее я знал то, что он говорил мне. Моей собственной реакцией была попытка объяснить себе, что я, без сомнения, слышал его, и если он и говорит, как в вакууме, то это из-за того, что на мой слух временно повлияло происходящее.

— Твой слух в порядке. Мы в другой области сознания, — вновь, как мне показалось, произнес дон Хуан. Я не мог говорить. Я чувствовал летаргию глубокого сна, мешавшую мне произносить слова, однако я был аллертен, как только мог.

— Что происходит? — подумалось мне.

— Пещера заставила твою точку сборки сдвинуться, — подумал дон Хуан, и я слышал его мысли так, словно они были моими собственными словами, прозвучавшими во мне.

Я ощутил приказ, который не был выражен в мыслях. Что-то вынуждало меня вновь взглянуть на прерию. Как только я посмотрел на удивительный ландшафт, нити света начали исходить из всего, что было в прерии. Сначала это походило на взрыв несметного числа коротких волокон, затем волокна стали длинными нитеобразными прядями светимости, связанными вместе в лучи дрожащего света, которые простирались в бесконечность. На самом деле нет способа передать смысл того, что я увидел, это невозможно описать за исключением нитей света. Нити не были смешаны, не были они и сплетены. Возникая и продолжая распространяться в любом направлении, каждая из них была отделена от других, и все же все они были немыслимо связаны друг с другом.

— Ты «видишь» эманации орла и силу, которая держит их врозь и связывает их вместе, — пришла мысль дон Хуана.

В тот миг, когда я понял его мысль, нити света, казалось, поглотили всю мою энергию. Утомление подавляло меня. Оно стерло мое видение и погрузило меня в темноту.

Когда я вновь осознал себя, вокруг меня было что-то такое знакомое — хотя я и не мог определить это что-то — что мне подумалось о моем возвращении в нормальное состояние сознания. Дон Хуан спал рядом, его плечо касалось меня.

Затем я понял, что темнота вокруг нас была необычайно сильной — я не мог видеть даже своих рук. Появилась спекулятивная мысль, что, должно быть, туман накрыл уступ и заполнил пещеру, или, может быть, это тонкое низкое облако спустилось дождливой ночью с высоких вершин подобно безмолвной лавине. И все же, несмотря на полнейшую темноту, я каким — то образом увидел, что дон Хуан открыл глаза тут же, как только я осознал себя, хотя он и не смотрел на меня. Внезапно я понял, что вижу его не как следствие воздействия света на мою ретину. Это было скорее телесное чувство.

Я так увлекся созерцанием дон Хуана без помощи моих глаз, что даже не обращал внимания на то, что он говорил мне. В конце концов он остановился и повернул ко мне свое лицо, как бы глядя мне в глаза.

Он кашлянул пару раз, прочищая горло, и заговорил очень тихим голосом. Он сказал, что его бенефактор приходил и использовал эту пещеру очень часто, он приходил сюда и с ним, и с другими своими учениками, но чаще всего в одиночестве. В этой пещере его бенефактор «видел» ту же прерию, что «видели» и мы, ее зрелище дало ему идею описания духа как потока вещей.

Дон Хуан повторил, что его бенефактор не был хорошим мыслителем. В противном случае он понял бы, что «увиденный» и описанный им поток вещей был «намерением», силой, которая пропитывает все. Дон Хуан добавил, что, если его бенефактор когда — либо и осознавал природу своего «видения», то он никак не показывал этого. Поэтому он сам имеет идею, что его бенефактор никогда не знал ее. Наоборот, его бенефактор был уверен, что «видит» поток вещей — что является абсолютной истиной, но не в том смысле, который он вкладывал в это.

Дон Хуан так выразительно настаивал на этом, что мне захотелось спросить его — в чем разница? — но я промолчал. Мое горло, казалось, было замороженным. Несколько часов мы сидели в полном молчании и неподвижности. И тем не менее я не чувствовал никакого дискомфорта. Мои мышцы не уставали, ноги не затекали, и спина не болела.

Когда он вновь заговорил, я даже не заметил переходной стадии и охотно отдался слушанию его голоса. Это были мелодичные, ритмичные звуки, которые возникали из полной темноты, окружавшей нас.

Он сказал, что в этот самый миг я нахожусь ни в своем обычном состоянии сознания, ни в повышенном состоянии. Я был подвешен во временном затишье, в темноте невосприятия. Моя точка сборки вышла из хватки повседневного мира, но ее передвижение оказалось недостаточным для достижения и подсветки совершенно нового пучка энергетических полей. Строго говоря, я был пойман между двумя перцептуальными возможностями. Это промежуточное состояние, это временное затишье восприятия достигалось за счет влияния пещеры, которая была проводником «намерения магов», создавших ее.

Дон Хуан попросил меня с огромным вниманием отнестись к тому, что он скажет мне вслед за этим. Он сказал, что тысячелетия назад, посредством «видения», маги осознали, что земля чувствует, и что ее сознание может воздействовать на сознание людей. Они попытались найти способ использования влияния земли на человеческое сознание и обнаружили, что для этой цели очень подходят некоторые пещеры. Дон Хуан сказал, что поиски пещер отнимали почти все время у этих магов, и благодаря настойчивым усилиям они смогли найти многочисленные применения всевозможных конфигураций пещер. Он добавил, что из всей проделанной работы для нас важен только один результат — вот эта пещера и ее способность сдвигать точку сборки до тех пор, пока она не достигнет временного затишья восприятия.

Пока дон Хуан говорил, у меня появилось неуловимое ощущение, что что-то проясняется в моем уме. Что — то вкручивало мое сознание в длинный узкий желоб. Все лишние получувства и мысли моего обычного сознания выдавливались прочь.

Дон Хуан насквозь видел, что творится со мной. Я услышал его мягкий удовлетворенный смех. Он сказал, что теперь мы можем говорить с большей легкостью, и наша беседа должна обрести большую глубину.

В этот момент мне вспомнилось множество вещей, которые он объяснял мне прежде. Например, я знал, что нахожусь в «сновидении». Фактически, я спал крепким сном, и в то же время полностью осознавал себя с помощью своего второго внимания — двойника моей обычной внимательности. Я был уверен, что сплю, об этом говорило мое телесное ощущение плюс рациональная дедукция, основанная на заявлениях дон Хуана, которые он делал в прошлом. Я «видел» эманации орла, а дон Хуан говорил, что маги не могут вынести зрелище эманаций орла, кроме как в «сновидении», значит, я находился в «сновидении».

Дон Хуан объяснил, что вселенная состоит из энергетических полей, которые не поддаются описанию или критическому разбору. Он сказал, что они похожи на нити обычного света, но свет безжизненный в сравнении с эманациями орла, которые выделяют сознание. Я никогда, вплоть до этой ночи, не мог «увидеть» их и убедить себя в том, что они действительно созданы из живого света. Дон Хуан в прошлом утверждал, что мое знание и контроль «намерения» недостаточны для того, чтобы выдержать воздействие этого зрелища. Он мне объяснил, что нормальное восприятие происходит тогда, когда «намерение», которое является чистой энергией, зажигает часть светящихся нитей внутри нашего кокона, и в то же самое время оживляет большие удлинения этих же светящихся нитей, стремящихся в бесконечность снаружи нашего кокона. Экстраординарное восприятие, «видение», происходит, когда, благодаря силе «намерения», возбуждается и зажигается другой пучок энергетических полей. Он сказал, что, когда внутри светящегося кокона зажигается критическое количество энергетических полей, маг может «видеть» и сами энергетические поля.

В другой раз дон Хуан рассказывал о рациональном мышлении ранних магов. Он говорил мне, что с помощью своего «видения» они обнаружили, что сознание имеет место лишь тогда, когда энергетические поля внутри нашего светящегося кокона «расставлены» в «ряд» с теми же энергетическими полями снаружи. И они верили, что открытая ими «расстановка» является источником сознания.

При тщательном пересмотре, однако, оказалось, что, назвав «расстановкой» эманации орла, они не могли полностью объяснить того, что видели. Они заметили, что возбуждалась только очень небольшая часть всего количества светящихся нитей внутри кокона, в то время как остальные оставались без изменения. «Видение» этих нескольких возбужденных нитей создавало ложное открытие. Нити не нужно «расставлять в ряд», чтобы зажечь их, поскольку те, что находятся внутри нашего кокона, те же самые, как и те, что снаружи. Что бы там ни возбуждало их — это определенно независимая сила. Они чувствовали, что не могут продолжать называть ее сознанием, как это делалось раньше, поскольку сознание представляет собой только зарево энергетических полей, которые были зажжены. И тогда сила, которая зажигала поля, была названа «волей».

Дон Хуан говорил, что, когда их «видение» стало более утонченным и эффективным, они поняли, что «воля» была силой, которая отделяет эманации орла друг от друга, и которая ответственна не только за наше сознание, но и за все во вселенной. Они «увидели», что эта сила имеет тотальную сознательность, и что она зарождается в тех полях энергии, которые создают вселенную. Поэтому они решили, что «намерение» — более подходящее название, чем «воля». Однако, от долгого использования название стало невыгодным, поскольку оно не описывало ни подавляющей важности этой силы, ни той живой связи, которую эта сила имела со всем, что есть во вселенной.

Дон Хуан утверждал, что нашим огромным коллективным недостатком является то, что мы проживаем наши жизни, полностью пренебрегая этой связью. Деловитость наших жизней, наши неумолимые увлечения, дела, надежды, беды и страхи занимают более высокое положение, и на этом повседневном базисе мы не сознаем того, что связаны с чем — то еще.

Дон Хуан выражал свою уверенность, что идея христиан об изгнании из райского сада звучала для него как аллегория потери нашего безмолвного знания, нашего знания «намерения». Поэтому маги идут назад, к началу, возвращаясь в рай.

Мы продолжали сидеть в пещере в полном молчании. Наверное, прошли часы, а может быть, несколько мгновений. Внезапно дон Хуан заговорил, и неожиданное звучание его голоса заставило меня вздрогнуть. Я не мог уловить, о чем он говорит. Прочистив горло, я попросил его повторить то, что он мне сказал, и это действие буквально выбило меня из моей задумчивости. Я тут же понял, что темнота вокруг меня больше не была непроглядной. Я теперь мог говорить, и чувствовал, что вернулся в свое обычное состояние сознания.

Тихим и спокойным голосом дон Хуан сказал мне, что я в первый раз в моей жизни «увидел» духа — силу, которая поддерживает вселенную. Он подчеркнул, что «намерение» не является чем — то, что можно использовать, располагать или передвигать в любую сторону — и тем не менее его можно использовать, располагать им или переставлять по желанию. Это противоречие, говорил он, является сущностью магии. Невозможность понимания этого приносила поколениям магов невообразимую боль и печаль. Нагвали наших дней, пытаясь избежать оплаты болью этой непомерной цены, развили кодекс поведения, названный путем воина или безупречным действием. Он подготавливает магов, увеличивая их трезвость и внимательность.

Дон Хуан объяснил, что одно время в далеком прошлом маги были глубоко заинтересованы в общем связующем звене, которое «намерение» имеет со всем остальным. И, фокусируя свое второе внимание на этом звене, они приобретали не только прямое знание, но также и способность манипулировать этим знанием и выполнять изумительные дела. Однако, они не приобрели здравость ума, которая необходима для управления всеми этими силами.

Поэтому благоразумно настроенные маги решили фокусировать свое второе внимание только на связующем звене существ, которые имели сознание. Сюда входил весь диапазон существующих органических существ, а также весь диапазон тех, кого маги называли неорганическими существами или олли (союзниками), которых они описывали как организмы, наделенные сознанием, но не живущие так, как мы понимаем жизнь. Это решение не было удачнее других, поскольку оно тоже, в свою очередь, не добавляло им мудрости.

В своем следующем уточнении маги сфокусировали свое внимание исключительно на звене, связующем людей с «намерением». Конечный результат оказался таким же, что и раньше.

Поэтому маги произвели окончательное уточнение. Каждый маг должен был иметь дело только со своей индивидуальной связью. Но и это было в равной степени неэффективно.

Дон Хуан сказал, что хотя и есть значительные различия среди этих четырех сфер интересов, каждая из них так же искажена, как и другие. Поэтому в конце концов маги занялись сами собой, исключительно способностью звена, связующего их с «намерением», которая позволяла им зажигать огонь изнутри.

Он утверждал, что все современные маги свирепо добиваются достижения здравости ума. Нагваль делает особенно мощные усилия, поскольку он обладает большей силой, огромным господством над энергетическими полями, которые определяют восприятие, и большей подготовленностью, можно сказать освоенностью, относительно сложностей безмолвного знания, которое является ничем иным, как прямым контактом с «намерением».

При подобном пересмотре магия становится попыткой восстановить наше знание «намерения», усилием вернуть его использование, не поддаваясь ему. Абстрактные же ядра магических историй являются оттенками реализаций, ступенями нашего осознания «намерения».

Я понимал объяснение дон Хуана с изумительной ясностью. Но чем больше я понимал, и чем яснее становились его утверждения, тем громаднее поднималось чувство потери и подавленности. Один момент я искренне желал, чтобы моя жизнь закончилась прямо здесь. Я чувствовал себя осужденным. Почти со слезами я сказал дон Хуану, что не вижу смысла в продолжении его объяснений, так как я знаю, что вскоре потеряю свою ясность ума, и, возвратившись в свое обычное состояние сознания, я не смогу вспомнить ничего из того, что я «видел» или слышал. Моя мирская внимательность навяжет свою приобретенную привычку повторения и разумную предсказуемость своей логики. Вот почему я чувствовал себя осужденным. Я сказал ему, что негодую на свою судьбу.

Дон Хуан ответил, что даже в повышенном сознании я преуспеваю в повторении, и что периодически я стараюс





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-12-06; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 257 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Лучшая месть – огромный успех. © Фрэнк Синатра
==> читать все изречения...

772 - | 737 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.01 с.