Активное употребление слов, связанных с темой разрушения, нечистот, испражнений.

 

Все «стихи» Бориса Орлова — с душком. Они далеки от того идеала, который порой всуе декларирует автор, о них никак не скажешь: «Там русский дух, там Русью пахнет». Увы, пахнет нечистым — и слишком явно:

 

«Разрушительные мысли.

Необузданные страсти.

…

Аварийное сознанье.

Ощущенье катастрофы».

 

«Дела банальны до нелепости,

а в душах мрачно и нечисто.

В стране живём, как будто в крепости:

Куда ни плюнешь — террористы!»

 

«Поджарился политик в плоской шутке,

Как в соусе. Его возьмёт сортир.

В мозгу всё переварим. И в желудке.

В процесс пищеваренья втянут мир...»

 

«Грязь и вонь... Тяжелей, чем в красильне,

Наше время — гнилая вода».

 

«Коснулась плесень крыши и стропил.

Подмыт фундамент. Стенам вышли сроки.

…

Гуляет в окнах чёрная вода.

А потолок трещит. И вскоре рухнет…»

 

«…Стоят над нами статуи,

А мы, как черви, к ним ползём».

 

«Март ручьи распустил, как тесёмки кальсон,

И в исподнем пошёл по дворам».

 

«Тополь в почках, словно в бородавках,

Лёд коряв, а снег — слюняв и грязн».

 

«Но и в Кремле, и в платном туалете —

Куда ни плюнь! — сплошной анахронизм».

 

«Время течёт, словно сверху прорвало

Канализацию — тонем в дерьме...

…

Время течёт. Ну а лучше б стояло,

Как в унитазе ночная вода».

 

Куда уж лучше — ночная унитазная вода!.. Такой вот орловский родник.

Можно было бы «поставить на вид» широкое использование Борисом Орловым «дерьмовой» темы, да что толку? Ведь его «стихи» — сплошные «нечистоты», отмоешь их — и ничего не останется, автору присущ особый, грязный строй мыслей:

 

«При этом...изме всех приятней клизма,

В проходе заднем замаячил свет» —

 

и не говорите, что не видите света в конце туннеля, лучше обратитесь к проктологу!

 

5. Убеждённость, что возникающие трудности и конфликты можно решать только с применением силы, угроз, ругани; культ насилия.

 

Культ насилия в «стихах» Бориса Орлова настолько всепроникающий и неприкрытый, что приводить доказательные цитаты — значит, делать переиздание его книг едва ли не в полном объёме. Поэтому сосредоточимся только на двух темах: борьбе с «иноверцами» и восприятии современного телевидения — и убедимся, что автор сам создаёт конфликт и сам же пытается его разрешить методами, далёкими от конституционных:

 

«По земле не хожу — не увидите след,

На Пегасе катаюсь верхом.

Не еврейской фамилией! — русским стихом

Я запомнюсь. Я русский поэт!»

 

«Собака здесь зарыта,

А может, — иудей...»

 

«Над Иорданом день погас,

Как над Мологой и Тунгуской.

Христос — рус и голубоглаз,

Он — добр и справедлив.

Он — русский?!»

 

«А вороны, словно чечены,

Над русской деревней кружат».

 

«Никто вас не звал! Вашей плоти,

Как грязи. А души — во мгле.

Хотя не по-русски живёте —

Плодитесь на русской земле».

 

Здесь намеренно приводятся самые мягкие определения в адрес «иноверцев» (да простят нам процитированное сравнение иудея и дохлой собаки). А Борису Орлову статья 29 Конституции РФ не указ, автор «неприкасаемый», вот и обзывает всех нерусских «грязью». Сам-то он кто после этого? Готовый кандидат в подсудимые по части 1 статьи 282 «Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства» Уголовного кодекса Российской Федерации.

Впрочем, «грязь» — одно из любимых слов Бориса Орлова, наряду с «золой», «пьянством», «плевком», «чернотой», «гибелью». В чёрно-грязно-заплёванном виде предстаёт в его «стихах» телевизионный эфир, так и хочется попросить жену «поэта» протереть экран и отогнать мух, неприлично «засидевших» телеоблик отечества.

 

«Телепризраки с телеэкранов

Нас, как стадо, на бойню ведут».

 

«Наша ли вина, что терпим крах?!

Мы грозили миру только миром.

И погибли в радиоволнах,

Захлебнувшись голубым эфиром».

 

«С телеэкранов, как лава из кратеров,

Сплетни текут. Но безмолвствуют судьи».

 

«Всё осмеяно или оболгано

Телеящиком — метод не нов».

 

«На телестёклах — лужи крови…

Жизнь глубока — бомжи на дне».

 

«Зомбируют людей телеэкраны

При распродаже моря и земли».

 

«Как свежая могила, небеса

Черны — страна сыграла в телеящик».

 

Ну, вот и соединились в экстазе любимая «могила» с нелюбимым «телевизором», всё в том же некрофильском духе.

 

6. Сосредоточенность на прошлом, господство вещей над человеком, мёртвого — над живым.

 

Многочисленные сентенции Бориса Орлова о «славном советском прошлом» столь навязчивы и однообразны, что достаточно ознакомиться с парой цитат — и уже знаешь, о чём говорится в остальных:

 

«А время было славное —

Не суп из топора.

И лепкою державною

Грешили мастера».

 

«На портрете — вседержавный Сталин,

А в руках — опальный Дуглас Рид.

И бутылка, как на пьедестале,

На журнальном столике стоит.

«Люди без вождя, — твердишь, — как стадо,

И законов нет, и правды нет...»

 

Б. Орлов излагает мысли прямолинейно, по-советски, но при этом плохо говорит по-русски, являясь самым косноязычным руководителем в истории Союза писателей России. Даже ностальгия в его «стихах» какая-то беспросветная и беспредметная. Тоска по «стаду» и по сильному «пастуху» — рабское сочетание, не приносящее облегчения его обладателю.

Гораздо более глубоко раскрывают отношение Бориса Орлова к бытию авторские определения жизни, которые он даёт неоднократно на страницах своих книг:

 

«Жизнь — лифт, который с облаков

Нас опускает в землю».

 

«Здесь даже любовь фальшива…

А жизнь — затяжная смерть».

 

«Не видно ни лучика света —

Жизнь словно туннель кольцевой».

 

«Жизнь есть распад. Она сродни

Урану. И народы

В ней распадаются на дни,

На месяцы и годы».

 

«Жизнь — пробел, и смерть — пробел.

Траур чёрной ленты».

 

Пожалуй, трудно найти в современной поэзии другой пример автора, в чьих строках смерть так безраздельно торжествует над жизнью. Печальное зрелище, увы, характерное для некрофила.

Впрочем, есть в вышеназванных книгах Бориса Орлова и попытки увидеть мир в живых, светлых тонах. Однако тленное настолько сильно доминирует над вечным, что сам автор вынужден признать:

 

«Темно — заходит ум за разум,

Когда о вечном говорю».

 

Думается, ум за разум у автора заходит не только при разговоре о нетленном. Борис Орлов частенько немотивированно разражается многоэтажной бранью, о которой сам кокетливо пишет:

 

«Грубоват немного? Ну и что же…

Я пришёл на землю в свой черёд.

И моя обветренная кожа

для обложки книги подойдёт».

 

Здесь необходимо дать отповедь зарвавшемуся стихоплёту: подобная игра слов кощунственна, пока в памяти людской жива Ильза Кох с её бухенвальдскими абажурами из человеческой кожи. Так что автор не «грубоват немного», а напрочь бессовестен и беспамятен.

Данное кощунство — далеко не единственное в «творчестве» Бориса Орлова. Вот как он рассуждает на свою «любимую» тему могильно-загробного существования:

 

«Мы сыграем в могилах с потомками в кости:

Жизнь — игра, но и гибель — игра».

 

Другой образчик неуважения к жизни и к смерти гласит:

 

«Откроешь газ на кухне — долго труп смердит,

За слабость каждый дорого заплатит.

Конечно, можно задохнуться до смерти,

Но только… поцелуем на кровати».

 

Наконец, лукаво и беспардонно ставится, по существу, знак равенства между безвестными героями, защитившими Отечество, и подвально-чердачными бомжами:

 

«Родина. Заброшенные хаты.

Воровство. И подлые ножи.

Гибли неизвестные солдаты,

Гибнут неизвестные бомжи».

 

Язык не поворачивается назвать стихами эти отнюдь не безобидные литпобрякушки нынешнего председателя когда-то ведущей писательской организации культурной столицы России! Очевидно, что Б. Орлов как руководитель не несёт никакой моральной или исторической ответственности за вверенных ему писателей, за их творческую судьбу и социальную миссию. Перед нами не только «певец Бахуса и ануса» (так назвал его Г. Волноходец), но и популяризатор плевков, грязи, вони и прочих мерзостей. Диву даёшься — неужели так оскудела наша поэтическая культура, коль она представлена стихами, от которых душа не рвётся в заоблачные выси прекрасного мира, а покрывается чёрной коростой и замирает от «ужастиков»?!

Понятное дело, «любой безумец не видит своего безумия», а посему Б. Орлов оценивает своё «творчество» как проявление высочайшего интеллекта, богоизбранности. Не верите? Тогда внимайте его авторскому голосу:

 

«Незрячий скиталец и гость,

Освоивший божью дуду.

Поэзия — белая трость,

С которой по небу иду…»

 

Так-то вот! Божью дуду освоил богохульник. Хождение по воде — устаревший примитив, наш герой по небу шастает!..

 

«Улыбаюсь кошкам и собакам,

Как себя, люблю простых людей».

 

Заслуживает восхищения, как сильно автор любит простых людей! Страшно подумать, с какой непревзойдённой мощью он любит непростых…

 

«Я вечностью заполнен на две трети,

И лишь на треть во мне мерцает жизнь».

 

Есть ещё резерв — и на том спасибо. А какая именно жизнь «мерцает» в Борисе Орлове, читатели ранее узнали из этой статьи.

 

«На колени встал. Святая Дева —

Предо мною…»

 

Однако, какова субординация — не Борис Орлов перед Святой Девой, а наоборот! То ли мания величия мучает автора, то ли он знает что-то такое, о чём простой смертный даже и не догадывается… Оттого и заявляет безапелляционно:

 

«На Руси ни Яхве, ни Аллаху,

Как Свечу, не погасить меня».

 

А вот ещё одно удивительное утверждение:

 

«Тихо положили в гроб господень

Моего отца — фронтовика».

 

Так и хочется спросить автора: «Сам-то ты кто будешь, Борис Александрович, уж не Внук ли Божий? Али примитивный самозванец? Ведь в Гроб Господень положили Иисуса — перед Его воскрешением». Хотя вряд ли Б. Орлов опустится до того, чтобы отвечать черни — с его-то непостижимых высот!..

Дальше приводим цитаты без комментариев, автор достаточно явно саморазоблачает себя:

 

«Устав от догм и от полемик,

как в губку, в ум вобрав века,

я пробиваюсь через время,

как солнце через облака».

 

«Своё лицо несу, как будто факел —

Пылает вдохновения огонь».

 

«И я стою, взяв небо на ладонь.

И словно нимб, поэзии огонь

Вокруг чела…»

 

«Возле неба скрипят ступени,

Слышу ангелов наяву».

 

«Грехи я ношу, как вериги,

Уйдя из-под отчего крова.

Мои стихотворные книги —

Евангелие от Орлова».

 

Собственно, последняя строфа в полной мере раскрывает диагноз… простите, поэтическую самооценку Бориса Орлова. Он не просто литературный некрофил, он некрофил самоупоённый, плюющий на чужое творчество и презирающий окружающих его людей высокого искусства:

 

«Перед нами и за нами — бездна,

Все уйдём — жалей иль не жалей.

Мне чужая жизнь не интересна,

И вполне достаточно своей».

 

Жаль, что Б. Орлов не способен к восприятию чужих жизней, ведь в своей-то — сплошной мрак… Горько и страшно его неприкаянной душе! Мы, православные, «в нашей сиротской доле» радуемся тому, что в России восстанавливаются храмы, и вера наша в царство Господне даёт нам силы в борьбе с мракобесием, помогает возрождению духовной культуры. Мы сохраняем чистоту русского языка и лучшие традиции русской литературы. А у Бориса Орлова даже название книги — и то неточное, провоцирующее на грязь: «И С ВЕРОЙ ЖИТЬ». Да, конечно, и с Верой можно жить, и с Алиной, и с Ирэной… Но кому и во что верить, когда поэт подвергает свою душу самосожжению?..

Правда, Борис Орлов только разыгрывает из себя православного, а на самом деле он — клинический египтянин:

 

«Я потомок Рамзеса второго,

Я Рамзес девяносто второй…»

 

Не пора ли господину Орлову снова обратиться к психиатру? Не очевидно ли, что Борис Александрович по ошибке забрёл в неведомый ему мир поэзии, где без таланта и интеллекта легко заблудиться? И не страшно ли членам вверенной ему писательской организации жить без творческого будущего, прозябать в безвестности и беспросветности под руководством потомка фараона?

Старейшая авторитетная газета «Патриот» неоднократно писала о Борисе Орлове как о позоре не только литературы, но и русской культуры в целом. Пора обезопасить поэзию от этого окололитературного бесноватого шарикова. Едва ли мы вправе оставлять последующим поколениям подобного серого карлика на белоснежном поле равнодушной ко всему бумаги. Она, испачканная его никчёмными псевдолитературными этюдами, того гляди, свернётся в иссохшие листики и беззвучно распадётся во времени и в пространстве.

 

Несколько штрихов дополнят портрет нашего героя: Орлов Борис Александрович, 1955 года рождения.

С 1977 года по 1981 год находился на службе в Военно-Морском Флоте — столько, сколько служат матросы срочной службы; служить Родине не хотел, слал письма авторитетному поэту Всеволоду Азарову с жалобами, что его обижают, недооценивают — и плачи «боевого офицера» принесли свои плоды.

В 1981 году Б. Орлов назначен начальником отдела в Военно-Морском музее — на должность, которую в большинстве музеев мира занимают женщины, притом гражданские, не имеющие никакого отношения к военной службе.

В 1985 году заочно окончил Литературный институт им. А.М. Горького. (Ни в одной стране мира вузов, где готовили бы писателей, не существует. Это — изобретение руководителей советского государства, рассчитанное на то, чтобы писатели обслуживали интересы КПСС. При этом ни один высокопоставленный руководитель партии и государства не направил сына или дочь в Литинститут.)

После окончания Литературного института Б. Орлов стал крыть пятиэтажным матом направо и налево, говорить напористо-бессвязно — и заслужил право называться главным редактором «морского горчичника»… в смысле, «Морской газеты». Боевым офицером здесь никогда не пахло. Именно в бытность руководства газетой капитаном 1 ранга Б. Орловым её оштрафовали на полмиллиона рублей. А спустя некоторое время и сам потомок Рамзеса второго ушёл в отставку…

Но вот питерским писателям фараоновский отпрыск пришёлся ко двору, и они выбрали Б. Орлова своим предводителем — видимо, чтобы на мрачном фоне последнего выглядеть суперменами. А может, для того, чтобы навлечь на организацию максимум проблем и позора…

 

Орлов, или Горлов, как его величают писатели, «помешан», помимо всего прочего, на военной форме: грязную, засаленную, дурно пахнущую — он носит её на себе днём и ночью. Помнится, Б. Орлов однажды заявился в Российское издательство «Культура» выпрашивать каталожные знаки для своей очередной книги, которую он хотел выдвинуть на литературную премию. «Ой, до чего ж ему военная форма не идёт, — в один голос воскликнули сотрудницы издательства. — А фигура-то у него как у женщины. Да и пишет он безобразно…» Действительно, стыдно лицезреть это чванливое, «по-бабски» орущее существо, выдающее себя за боевого офицера, из которого прут необоснованные амбиции, ложь и беспорядочный мат.

Прошли годы — и «достоинства» Бориса Орлова проступили ещё отчетливее, его организация гибнет, а он с победоносным видом ходит повсюду и словно напевает: «Танцуй, Россия, и плачь, Европа, а у меня самая, самая, самая красивая попа!» И куда же он идёт-то? Куда путь держит? А в то место, о котором поёт, в ту самую, самую, самую…

Конечно, вменяемые писатели могут утешать себя мыслями о своём нравственном и умственном превосходстве над «юродивым», у которого

 

«Слова во рту сгорают, как дрова,

Подогревая в голове крамолу».

 

Или надеяться на то, что «леший побузит и перестанет», или даже получать удовольствие от общения с «убогим», поскольку, говоря его собственными словами:

 

«Разговор — и вкривь и вкось! — рвется, будто нить.

С сумасшедшими людьми любо говорить».

 

Можно было бы пожалеть Бориса Орлова, если бы не та власть над писательскими судьбами, которой его наделили недальновидные собратья по перу и несчастью. За годы орловского «правления» стало ясно: пережидать и отмалчиваться бессмысленно, обладатель «красивой попы» ниоткуда по доброй воле не уйдёт. Более того, его давнишние строки нынче звучат вызывающе-современно:

 

«Все грешат, забывая о рае:

Им бы баб, табаку да вина.

Никуда уходить не желаю!

Да идите-ка сами вы на…»

 

Воистину: мёртвый хватает живого! А что Борису Орлову ещё делать-то? Ведь он, по сути, никем не стал — ни военным, ни литератором, ни функционером. Высшая планка его карьерного роста — председатель невежества и круговой поруки. Пожелаем же Б. Орлову понапрасну не возвеличивать собственную персону до уровня поэта и руководителя, а оставаться самим собой — вплоть до полного выздоровления.

[1] Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности.– М.: Директ-Медиа, 2007.

[2] Журнал «Вопросы философии», 1991, № 9.

[3] Конфликтология / Под ред. А.С. Карлина.– СПб.: Лань, 1999.