Как читать евангелие и в чем его сущность. 8 страница

Дрожжин в своем дневнике рассказывает про такое жестокое воздействие на него такого легкомысленного и враждебного богу слова. Он рассказывает, как в первое время своего заточения, когда он, несмотря на все физические страдания и унижение, не переставая испытывал радостное спокойствие сознания того, что он сделал то, что должно было, как в это время подействовало на него письмо его друга революционера, из любви к нему уговаривавшего его пожалеть себя, отречься и исполнить требования властей -- присягнуть и служить. Очевидно, молодой человек этот, революционно настроенный и по обычному кодексу революционеров допускавший, по принципу: цель оправдывает средства, всякие компромиссы с совестью, совершенно не понимал те религиозные чувства, которые руководили Дрожжиным, и потому легкомысленно писал ему, чтобы он не губил себя, как полезное для революции орудие, и исполнил бы все требования начальства. Слова эти, казалось бы, не должны иметь особенно важного значения, а между тем Дрожжин пишет, что слова эти лишили его спокойствия и что он заболел от них.

И это понятно. Все люди, которые двигают вперед человечество и первые и одинокие выступают на тот путь, по которому скоро пойдут все, выступают на этот путь не легко и всегда со страданием и внутренней борьбою. Внутренний голос влечет по новому пути, все привязанности, предания, слабости, всё тянет назад. И в эти минуты неустойчивого равновесия всякое слово поддержки или, напротив, задержки имеет огромное значение. Самого сильного человека перетянет ребенок, когда этот человек напрягает все свои силы, чтобы сдвинуть непосильную тяжесть.

Дрожжин испытал страшное отчаяние от этих кажущихся неважными слов приятеля и успокоился только тогда, когда получил письмо от друга Изюмченко, радостно несшего такую же участь и высказывавшего твердую уверенность в истинности своего дела (Друг этот тогда за такой же отказ от поенной службы был заключенным в Курске на гауптвахте. Теперь, в ту минуту, как я пишу это, друг этот содержится в строжайшем секрете, без разрешения свиданья с кем бы то ни было, в Московской пересыльной тюрьме, на своем пути в Тобольскую губернию, куда он ссылается по распоряжению государя).

И потому, как бы далеко мы лично ни стояли от событии такого рода, мы всегда невольно участвуем в них, влияем на них нашим отношением к ним, нашим суждением о них.

Стоим мы на точке зрения друга революционера, считаем, что ради того, чтобы когда-то, где-то, может быть, быть в состоянии воздействовать на внешние условия жизни, можно и должно отступить от самых первых требований совести, и мы не только не умеряем страдания и борьбу людей, стремящихся к служению богу, но и готовим эти страдания внутреннего разлада всем тем, которым придется решать в жизни дилемму.

А решать ее придется всем. И потому все мы, как бы далеко ни стояли от таких событий, мы участвуем в них нашим мнением и суждением. И неосторожное, легкомысленно сказанное слово может быть источником величайших страданий для самых лучших людей мира. Нельзя быть достаточно внимательным в употреблении этого орудия: "От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься".

Но многие из нас призваны участвовать в таких событиях не одними словами, но и еще гораздо непосредственнее. Я говорю о служащих, которые так или иначе принимают участие в тех безнадежных, только усиливающих движение, угнетениях, которыми правительство преследует таких людей, как Дрожжин; я говорю про участников этих угнетений, начиная от государя, министров, судей, прокуроров, до сторожей и тюремщиков, мучащих этих мучеников. Ведь все вы, участники этих мучительств, знаете, что человек этот, которого вы мучите, не только не злодей, но исключительно добрый человек, что мучится он за то, что хочет всеми силами души быть хорошим; знаете, просто, что он молод, что у него есть друзья, мать, что он любит вас и прощает вам. И его-то вы будете сажать в карцер, раздевать, морить холодом, не давать пить, есть, спать, лишать его общения с близкими, с друзьями.

Как же вам, императору, подписавшему такой приказ, министру, прокурору, начальнику тюрьмы, тюремщику, сесть обедать, зная, что он лежит на холодном полу и, измучившись, плачет о вашей злобе; как вам приласкать своего ребенка; как вам подумать о боге, о смерти, которая вас приведет к нему? Ведь сколько вы ни притворяйтесь исполнителями каких-то неизменных законов, вы просто люди, и добрые люди, и вас жалко, и вам жалко, и только в этой жалости и любви друг к другу и жизнь наша.

Вы говорите: нужда заставляет вас служить в этой должности. Ведь вы знаете, что это неправда. Вы знаете, что нужды нет, что нужда -- слово условное, что то, что для вас нужда, для другого роскошь; вы знаете, что вы можете найти другую службу, такую, в которой вам не придется мучить людей, да еще каких людей. Ведь как мучили пророков, потом Христа, потом его учеников, так всегда мучили и мучают тех, которые, любя их, ведут людей вперед к их благу. Так как бы не быть вам участниками этих мучений.

Ужасно замучить невинную птичку, животное. Насколько же ужаснее замучить юношу, доброго, чистого, любящего людей и желающего им блага. Ужасно быть участником в этом деле.

И, главное, быть участником напрасно -- погубить его тело, себя, свою душу, и вместе с тем не только не остановить совершающегося дела установления царства божия, но, напротив, против воли своей содействовать торжеству его.

Оно приходит и пришло уже.

Л. Толстой.

 

Москва, 4-го (16) марта 1895 г

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

К СТАТЬЕ П. И. БИРЮКОВА

"ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН В РОССИИ В 1895 г."

"В мире будете иметь скорбь,

но мужайтесь, я победил -мир"

(Ин. XVI, 3).

Поселенные на Кавказе духоборы подверглись жестоким гонениям со стороны русских властей, и гонения эти, описанные в записке, составленной человеком, ездившим на место, чтобы узнать дело во всех подробностях, продолжаются до сих пор.

Духоборов били, секли и топтали лошадьми; казаки, поставленные на экзекуцию в духоборческих селениях, с разрешения начальства позволяли себе всякого рода насилия над жителями; тех, которые отказывались от службы, пытали физически и нравственно и благоденствующих жителей, своим трудом десятками лет устроивших свое благосостояние, выгнали из домов, поселив их без надела земли и без средств существования в грузинские деревни.

Причина этих гонении та, что вследствие различных причин в нынешнем году три четверти всех духоборов, именно около 15 000 человек (так как всех их около 20 000), вернувшись в последнее время с новой силой и сознательностью к своим прежним христианским верованиям, решили на деле исполнять закон Христа непротивления злу насилием. Решение это побудило их, с одной стороны, к тому, чтобы уничтожить свое оружие, считающееся столь необходимым на Кавказе, и тем, отрекшись от всякой возможности сопротивления насилием, отдаться во власть всякого насильника; с другой стороны, к тому, чтобы ни в каком случае не участвовать ни в каких делах насилия, требуемых от них правительством, следовательно и в военной и всякой другой службе, требующей употребления насилия. Правительство не могло допустить такого уклонения десятков тысяч людей от установленных законом требований, и началась борьба. Правительство требует исполнения своих требований. Духоборы не покоряются.

И правительство не может уступить. Не говоря уже о том, что такой отказ духоборов исполнить требования правительства не имеет никаких, с мирской точки зрения, законных оснований и противен всему существующему и освященному временем порядку, нельзя допустить таких отказов уж по одному тому, что если допустить это для десяти, то завтра будет 1000, 100 000, которые также не пожелают нести тяжести податей и службы. А стоит допустить это, и, вместо порядка и ограждения жизни, наступит самовластье, хаос и ничья собственность и жизнь не будут ограждены. Так должны рассуждать правительственные лица и не могут рассуждать иначе и нисколько не виноваты в том, что они рассуждают так. Без всякой даже эгоистической заботы о том, что такие отказы должны лишить его средств существования, собираемых с народа насилием, без всякой эгоистической заботы о себе всякий правительственный человек, от царя до урядника, должен до глубины души возмутиться отказом каких-то некультурных, полуграмотных людей от исполнения обязательных для всех требований правительства. "По какому праву, -- подумает он, -- позволяют себе эти ничтожные люди отрицать то, что признано всеми, освящено законом и делается повсюду". И правительственные лица никак не могут быть признаны виноватыми за то, что они поступают так, как поступают. Они употребляют насилие, грубое насилие. Но им ведь и нельзя поступать иначе. В самом деле: разве возможно разумными, гуманными средствами заставить людей, исповедующих христианскую веру, поступать в сословие людей, обучающихся убийству и готовящихся к нему? Можно обманутых людей поддерживать в обмане всякого рода одурением, присягой, богословскими, философскими и юридическими софизмами, но как скоро обман как-нибудь разрушен и люди, как духоборы, назвав прямо вещи по имени, говорят: мы христиане и потому убивать не можем, ложь раскрывается и убеждать таких людей разумными доводами уже нельзя. Единственная возможность заставить повиноваться таких людей: побои, казни, лишение крова, холод и голод их семейных. Это самое и делается. До тех пор, пока они не сознали своего заблуждения, правительственные люди не могут делать ничего другого и потому не виноваты. Но еще менее виноваты христиане, отказывающиеся принимать участие в обучении убийству и поступать в сословие людей, воспитывающихся для того, чтобы убивать всех тех, кого велит убивать начальство. Они тоже не могут поступать иначе. Так называемый христианин, крещенный и воспитанный в православии, католичестве, протестантизме, может продолжать служить насилию и убийству до тех пор, пока он не понял того обмана, которому он подвергся. Но как скоро он понял, что каждый человек ответствен перед богом за свои поступки и ответственность эта не может ни перейти на кого-нибудь, ни быть снята с него присягой и что ни убивать, ни готовиться к убийству он не должен, то для него участие в войске становится столь же невозможно нравственно, как невозможно физически поднять стопудовую тяжесть.

В этом ужасный трагизм отношения христианства к правительству. Трагизм в том, что правительствам приходится управлять христианскими народами, хотя еще не вполне просвещенными, но с каждым днем и часом всё более и более просвещающимися учением Христа. Все правительства со времен Константина знали и чувствовали это и инстинктивно для самосохранения делали всё то, что могли, для того, чтобы затемнить истинный смысл христианства и подавить дух его. Они знали, что если усвоится людьми дух этот, то уничтожится насилие и уничтожится само правительство, и потому правительства делали свое дело, устраивая свои государственные учреждения, нагромождая законы и учреждения одно на другое и надеясь под ними похоронить этот неумирающий, заложенный в сердца за людей дух Христа.

Правительства делали свое дело, но христианское учение в то же время делало свое, всё больше и больше проникая в души и сердца людей. И вот пришло время, когда дело христианства, как оно и должно было быть, потому что христианское дело -- дело божье, а правительственное дело -- дело человеческое, -- пришло время, когда дело христианское перегнало дело правительственное.

И как в разгорании костра наступает время, когда огонь, после того как он долго работал внутри и только изредка вспыхиванием и дымом показывал свое присутствие, пробивается, наконец, со всех сторон и становится уже невозможным остановить горение, так точно и в борьбе христианского духа с языческими законами и учреждениями наступает то время, когда этот христианский дух прорывается всюду, уже не может быть подавлен и ежеминутно угрожает разрушением тем учреждениям, которые были нагромождены на него.

В самом деле, что может и что должно сделать правительство по отношению к этим 15 000 человек духоборов, отказывающихся от исполнения военной службы? Что делать с ними? Оставить их так нельзя. Уже при теперешнем положении, при начале движения, явились православные, которые последовали примеру духоборов. Что же будет дальше? Что будет дальше, если точно так же станут поступать молокане, штундисты, хлысты, странники, все точно так же смотрящие на правительство и на военную службу и не поступающие так, как поступали духоборы, только потому, что не решались быть первыми и боялись страданий? А таких людей миллионы, и не в одной России, а во всех христианских государствах, и не только в христианских, но и в мусульманских странах: в Персии, и Турции, и Аравии, как хариджиты и бабисты. Нужно сделать безвредными для других десятки тысяч человек, не признающих правительств и не хотящих принимать в них участия. А как сделать это? Убить их нельзя: их слишком много. Посадить в тюрьмы тоже затруднительно. Можно только разорять и мучить их; это и делается. Но что как эти мучения не будут иметь ожидаемых последствий, и они будут продолжать исповедывать истину и тем привлекут еще большее количество людей к следованию их примеру?

Положение правительств ужасно, ужасно тем, главное, что им не на что опереться. Ведь нельзя же признать дурными поступки тех людей, которые, как замученный в тюрьме Дрожжин, или теперь еще томящийся в Сибири Изюмченко, или врач Шкарван, приговоренный к тюрьме в Австрии, или как все те сидящие теперь по тюрьмам люди, готовые на страдания и смерть, только бы не отступить от своих самых простых, всем понятных, всеми одобряемых религиозных убеждений, запрещающих убийство и участие в нем. Никакими ухищрениями мысли нельзя признать эти поступки людей дурными или нехристианскими, и не только нельзя не одобрять, но нельзя не восхищаться ими, потому что нельзя не признавать, что люди, поступающие так, поступают так во имя самых высших свойств души человеческой, без признания высоты которых человеческая жизнь падает на степень животного существования. И потому, как бы ни поступало правительство по отношению этих людей, оно неизбежно будет содействовать не их, а своему уничтожению. Если правительство не будет преследовать людей, которые, подобно духоборам, штундистам, назаренам и отдельным лицам, отказываются от участия в делах правительства, то выгода христианского мирного образа жизни этих людей будет привлекать к себе не только искренно убежденных христиан, но и людей, которые только из-за выгод будут принимать личину христианства, и потому количество людей, не исполняющих требований правительства, будет всё увеличиваться и увеличиваться. Если же правительство будет жестоко, как теперь, относиться к таким людям, то самая эта жестокость к людям, виноватым только в том, что они ведут более нравственную и добрую жизнь, чем другие, и хотят на деле исполнять исповедуемый всеми закон добра, -- самая жестокость эта будет всё более и более отталкивать людей от правительства. И очень скоро правительства не будут находить людей, готовых насилием поддерживать их. Полудикие казаки, бившие духоборов по приказанию начальников, очень скоро "заскучали", как они выражались, когда они были поставлены в духоборческих селениях, т. е. совесть начала мучить их, и начальство, боясь вредного влияния на них духоборов, поспешило вывести их оттуда.

Ни одно гонение невинных людей не кончается без того, чтобы люди из гонителей не переходили к убеждениям гонимых, как это было с воином Симеоном, истребившим павликиан и потом перешедшим в их веру. Чем мягче будет правительство к людям, исповедующим истинное христианство, тем быстрее количество истинных христиан будет увеличиваться. Чем жесточе будет правительство, тем быстрее количество людей, служащих правительству, будет уменьшаться. Так что мягко или жестоко будет поступать правительство с людьми, в жизни исповедующими христианство, оно всячески будет само содействовать своему уничтожению. "Ныне суд миру сему, ныне князь мира сего изгнан будет вон" (Ин. XII, 31). И суд этот совершился 1800 лет тому назад, то есть тогда, когда на место истины внешней справедливости поставлена была истина любви. Сколько бы ни набрасывали на горящую кучу хвороста дров, думая этим затушить огонь, -- огонь, непотухающий огонь истины, только на время приглохнет, но разгорится еще сильнее и сожжет всё то, что наложено на него.

Ведь если бы и случилось то, что некоторые борцы за истину, как это и бывало всегда, ослабели в своей борьбе и исполнили бы требования правительства, то ведь это ни на волос не изменило бы положения. Нынче сдались бы духоборы на Кавказе, не выдержав тех страданий, которым подвергают их дедов, бабок, жен и детей, завтра с новой силой выступили бы новые борцы, готовые со всех сторон и всё смелее и смелее заявляющие свои требования и всё менее и менее способные сдаваться. Ведь истина не может перестать быть истиной оттого, что под гнетом мучений ослабевают люди, свидетельствующие ее. Божеское должно победить человеческое.

"Но что же будет, если правительство уничтожится?" -- слышу я вопрос, который всегда ставят сторонники власти, предполагая, что если не будет того, что есть теперь, то уже ничего не будет и всё погибнет. Ответ на этот вопрос всегда один и тот же. Будет то, что должно быть, что угодно богу, что согласно с его вложенным нам в сердца и открытым нашему разуму законом. Если бы правительство уничтожилось потому, что мы, как это делали революционеры, уничтожили его, то понятно, что вопрос о том, что будет после того, когда уничтожится правительство, требовал бы ответа от тех, кто уничтожает правительство. Но то уничтожение правительства, которое происходит теперь, происходит не потому, что кто-то, какие-нибудь люди по своей воле захотели уничтожить его: оно уничтожается потому, что несогласно с волей бога, открытой нашему разуму и вложенной в наши сердца. Человек, отказывающийся сажать братьев в тюрьмы и убивать их, не имеет никаких видов на уничтожение правительства; он только хочет не делать противного воле бога, не делать того, что не только он, но все люди, вышедшие из зверского состояния, несомненно признают злом. Если же при этом уничтожается правительство, то это означает только то, что правительство требует противного воле бога, то есть зла, и что потому правительство есть зло и потому должно уничтожиться. Изменение, совершающееся в наше время в общественной жизни народов, хотя мы и не можем вполне представить себе ту форму, которую оно примет, не может быть дурно, потому что изменение это происходит и произойдет не по произволу людей, а по внутреннему общему всем людям требованию божественного начала, вложенного в сердца людей. Происходят роды, и вся деятельность наша должна быть направлена не на противодействие, а на содействие им. Содействие же это достигается никак не отступлением от открытой нам божеской истины, а, напротив, явным и бесстрашным исповеданием ее. И такое исповедание истины дает не только полное удовлетворение совести тем, кто исповедует истину, но и наибольшее благо людям, как насилуемым, так и насилующим. Спасение не назади, а впереди.

Момент кризиса изменения общественной формы жизни и замены насильственного правительства другой, связующей людей силой, уже пришел. И выход из него уже никак не в остановке процесса или в обратном движении, но только в движении вперед по тому пути, который в сердце людей указывает им закон Христа.

Еще одно небольшое усилие, и галилеянин победит, но не в том ужасном смысле, в котором приписывал ему победу языческий царь, а в том истинном смысле, в котором он про себя сказал, что победил мир: "В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, --сказал он, --я победил мир" (Ин. XVI, 32), потому что он действительно победил мир, не в том мистическом смысле невидимой победы над грехом, который приписывают богословы этим словам, а в том простом, ясном и понятном смысле, что если только мы будем мужаться и смело исповедывать его, то очень скоро не будет не только тех страшных гонений, которые совершаются над всеми истинными учениками Христа, исповедующими его учение на деле, но не будет ни тюрем, ни виселиц, ни войн, ни разврата, ни роскоши, ни праздности, ни задавленной трудом нищеты, от которых теперь стонет христианское человечество.

Лев Толстой.

19 сентября 1895 г.

 

 

БОГУ ИЛИ МАММОНЕ?

 

"Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить богу и маммоне" (Лк. XVI, 13).

"Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает со мною, тот расточает" (Мф. XII, 30).

 

Огромные пространства лучших земель, на которых могли бы кормиться миллионы бедствующих теперь семей, заняты табаком, виноградом, ячменем, хмелем и, главное, рожью и картофелем, употребляемыми на приготовление пьяных напитков: вина, пива и, главное, водки.

Миллионы рабочих, которые могли бы делать полезные для людей вещи, заняты приготовлением этих предметов. В Англии высчитано, что одна десятая всех рабочих занята приготовлением водки и пива.

Какие же последствия от приготовления и употребления табака, вина, водки, пива?

Есть старинный рассказ про инока, который будто бы поспорил с дьяволом, что он не впустит его в свою келью; если же впустит, то исполнит то дело, которое предпишет ему дьявол. Рассказывается, что будто бы дьявол принял вид раненого ворона с повисшим кровавым крылом и жалобно прыгал у двери кельи инока. Инок пожалел ворона и взял его в свою келью. И тогда дьявол, войдя в келью, предложил иноку на выбор три преступления: убийство, прелюбодеяние или опьянение. Монах выбрал опьянение, думая, что, напившись, он сделает вред что в тех командах солдат, которые в походах получали водку, всегда бывает больше слабых и отсталых, чем в тех, в которых не выдавалась водка.

Точно так же доказано и то, что вино не греет и что тепло после выпитого вина держится недолго и что человек после короткого согревания еще больше остывает, так что продолжительный холод переносится пьющим всегда гораздо труднее, чем непьющим. Замерзающие каждый год люди замерзают большею частью только оттого, что согреваются вином.

То же, что веселье, которое происходит от вина, не есть настоящее и не радостное веселье, не нужно и доказывать. Всякий знает, каково это пьяное веселье. Стоит только посмотреть в городах на то, что делается в праздники в трактирах и в деревнях, -- на то, что делается там на праздниках, крестинах и свадьбах. Пьяное веселье это всегда кончается ругательствами, драками, повреждениями членов, всякого рода преступлениями и унижением человеческого достоинства.

Вино не придает ни здоровья, ни сил, ни тепла, ни веселья, а приносит людям только большой вред. И потому, казалось бы, следовало всякому разумному и доброму человеку не только самому не употреблять пьяные напитки и не угощать ими, но и всеми силами стараться уничтожить обычай употребления этого бесполезного и вредного яда.

Но, к несчастью, происходит совсем не то. Люди так дорожат старинными привычками и обычаями, с таким трудом отвыкают от них, что есть в наше время очень много хороших добрых и разумных людей, которые не только не оставляют употребления и угощения других пьяными напитками, но еще и защищают, как умеют, это употребление.

"Не укоризненно вино, -- говорят они, -- а укоризненно пьянство". Царь Давид сказал: "Вино веселит сердце человека". "Если бы не пить, то не было бы правительству самого главного дохода. Нельзя же встретить праздник, справить крестины, свадьбу без вина. Нельзя не выпить при покупке, продаже, при встрече дорогого гостя". "При нашей работе и нужде нельзя не выпить", говорит бедный рабочий человек. "Если мы пьем только при случае и с умом, то мы этим никому вреда не делаем", говорят достаточные люди. "Руси веселие есть пити", сказал еще князь Владимир. "Мы своим выпиванием никому вреда не делаем, кроме себя. А если делаем вред себе, то это дело наше; мы никого не хотим учить и никем не хотим быть поучаемы; не нами это началось, не нами и кончится", говорят легкомысленные люди.

Так говорят пьющие разного состояния и возраста люди, стараясь оправдать себя. Но оправдания эти, годившиеся еще несколько десятков лет тому назад, теперь уже не годятся. Хорошо было говорить это тогда, когда все думали, что употребление пьяных напитков есть безвредное удовольствие, что пьяные напитки придают здоровья и силы человеку; когда не знали еще, что вино содержит в себе яд, всегда вредный для здоровья людей; когда люди и не знали еще про те страшные последствия пьянства, которые теперь у всех перед глазами.

Можно было говорить это тогда, когда еще не было тех сотен и тысяч людей, преждевременно умирающих в жестоких страданиях только оттого, что они приучились пить пьяные напитки и не могут уже удержаться от употребления их. Хорошо было говорить, что вино есть безвредное удовольствие, когда мы еще не видали тех сотен и тысяч голодных, замученных жен и детей, страдающих только оттого, что мужья и отцы их приучились к вину. Хорошо было говорить это, пока мы не видали еще тех сотен и тысяч преступников, наполняющих тюрьмы, ссылки и каторги, и распутно погибших женщин, впавших в это положение только благодаря вину. Хорошо было говорить это, пока мы не знали, что сотни тысяч людей, которые могли бы прожить свою жизнь на радость себе и людям, погубили свои силы и свой ум и свою душу только потому, что существуют пьяные напитки и они соблазнились ими.

И потому нельзя уже в наше время говорить, что питье или непитье вина есть дело частное, что мы не считаем для себя вредным умеренное употребление вина и не хотим никого учить и сами не хотим быть никем поучаемы, что не нами началось, не нами и кончится. Этого уже нельзя говорить теперь: употребление вина или воздержание от него в наше время не частное дело, а дело общее.

Теперь все люди -- всё равно, хотят ли они, или не хотят этого, -- разделены на два лагеря: одни борются против употребления бесполезного яда, пьяных напитков и словом и делом, не употребляя вина и не угощая им; другие поддерживают и словом и, сильнее всего, примером употребление этого яда; и борьба эта идет теперь во всех государствах и вот уже лет двадцать с особенной силой в России.

"И когда не знали, то не было на вас и греха", говорил Христос. Теперь же мы знаем, что делаем к кому служим, употребляя вино и угощая им, и потому, если мы, зная грех употребления вина, продолжаем пить или угощать им, то у нас уже нет никакого оправдания.

И пусть не говорят, что нельзя не нить и не угощать при известных случаях -- на праздниках, свадьбах и тому подобных случаях, -- что так делают все, что так делали наши отцы и деды, и потому нельзя нам одним выделяться из всех. Это -- неправда: наши деды и отцы оставляли те злые и вредные обычаи, зло которых стало для них явно; так и мы обязаны оставлять то зло, которое стало явным в наше время. А то, что вино стало ужасным злом в наше время, в этом не может уже быть сомнения. Как же, зная, что употребление пьяных напитков есть зло, губящее сотни тысяч людей, я буду угощать этим злом друзей, собравшихся ко мне на праздник, крестины или свадьбу?

Не всегда всё было так, как теперь, а всё изменялось от худшего к лучшему, и изменялось не само собой, а людьми, исполнявшими то, чего от них требовали их разум и совесть. И теперь наш разум и наша совесть самым настоятельным образом требуют от нас того, чтобы мы перестали пить вино и угощать им.

Обыкновенно считают достойными осуждения, презренными людьми тех пьяниц, которые по кабакам и трактирам напиваются до потери рассудка и так уже пристрастились к вину, что не могут удержаться и пропивают всё, что имеют. Те же люди, которые покупают на дом вино, пьют ежедневно и умеренно и угощают вином своих гостей в тех случаях, когда это принято, такие люди считаются людьми хорошими и почтенными и не делающими ничего дурного. А между тем эти-то люди более пьяниц достойны осуждения.

Пьяницы стали пьяницами только оттого, что не пьяницы, не делая себе вреда, научили их пить вино, соблазнили их своим примером. Пьяницы никогда не стали бы пьяницами, если бы не видали почтенных, уважаемых всеми людей, пьющих вино и угощающих им. Молодой человек, никогда не пивший вина, узнаёт вкус и действие вина на празднике, на свадьбе у этих почтенных людей, не пьяниц, а пьющих и угощающих при известных случаях.

И потому тот, кто пьет вино, как бы он умеренно ни пил его, в каких бы особенных, всеми принятых случаях ни угощал бы им, делает великий грех. Он соблазняет тех, кого не ведено соблазнять, про которых сказано: "горе тому, кто соблазнит единого из малых сих".

Говорят: не нами началось, не нами и кончится. Нет, нами и кончится, если только мы поймем, что для каждого из нас питье или непитье вина не есть дело безразличное, что каждой бутылкой купленной, каждой рюмкой выпитого вина мы служим тому страшному дьявольскому делу, от которого гибнут лучшие силы человеческие; а, напротив, воздержанием от вина для самих себя и прекращением безумного обычая употребления вина на праздниках, свадьбах, крестинах мы делаем дело огромной важности -- дело нашей души, дело божье. Только бы мы поняли это, то нами и кончится пьянство.

И потому кто бы ты ни был, читатель: юноша ли, еще только готовящийся к жизни, или взрослый человек, уже учреждающий жизнь, хозяин-мужчина или женщина-хозяйка, или стареющий человек, когда уже близко время отчета о совершенных тобою делах, богатый ли ты, или бедный, знатный пли неизвестный, -- кто бы ты ни был, тебе уже нельзя оставаться посредине между двумя лагерями, ты неизбежно должен избрать одно из двух: противодействовать пьянству или содействовать ему, -- служить богу или маммоне.