Дискуссии. Объяснение в психологии

Автор: А. В. ЮРЕВИЧ

А. В. Юревич

Доктор психологических наук, профессор, зам. директора ИП РАН, Москва

В статье рассматриваются основные виды и особенности психологического объяснения, его отличия от объяснения в естественных науках. Анализируется соотношение научного и обыденного психологического объяснения. Демонстрируется "усеченность" типового психологического объяснения, препятствующая его восхождению на уровень общих законов. Автор приходит к выводам о полезности редукционистских объяснений в психологии и о том, что одна из ее главных задач состоит в изучении суперпозиции (взаимоналожения) различных уровней причинности.

Ключевые слова: психология, методология, объяснение, каузальность, причина, суперпозиция, редукционизм, форсированный монизм.

ВИДЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ОБЪЯСНЕНИЯ

Проблема объяснения имеет первостепенное значение для всех наук, ибо объяснение - одна из ее главных функций [9]. Для психологической науки она обладает особой значимостью, поскольку не решенный до сих пор вопрос о том, каким должно быть психологическое объяснение, эквивалентен ее ключевому методологическому выбору, а в специфике психологического объяснения относительно объяснения, характерного для других наук, традиционно видится одна из главных особенностей психологии.

Принято считать, что объяснение в психологии, как и в других социогуманитарных дисциплинах, радикально отличается от естественнонаучного объяснения, что служит одной из главных причин (кстати, тоже объяснение) "отставания" наук о человеке и обществе от наук о природе. К. Гемпель воспроизводит три аргумента, которые обычно приводятся в подтверждение этой позиции. Во-первых, события, объясняемые социогуманитарными дисциплинами, "включающие активность индивида или групп людей, уникальны и единичны, что делает их недоступными для причинного объяснения, поскольку последнее, основываясь на закономерностях, предполагает повторяемость объясняемого явления" [5, с. 98]. Во-вторых, "выработка научных обобщений - и, следовательно, принципов объяснения - для человеческого поведения невозможно, поскольку реакции человека зависят не только от определенной ситуации, но и от его прошлого" [там же, с. 99]. В-третьих, "объяснение любого события, включающего целесообразное поведение, требует отсылки к мотивации и, следовательно, скорее телеологического, чем причинного анализа" [там же, с. 100]. К. Гемпель последовательно опровергает эти аргументы, приводя соответствующие контраргументы. Во-первых, "каждое отдельное явление в физических науках не менее, чем в психологии или социальных науках, уникально в том смысле, что оно, во всех своих характеристиках, не повторяется" [там же, с. 99]¹. Во-вторых, "не существует a priori причины, по которой невозможно выработать обобщения, способные охватить зависимость поведения от предшествующей жизни агента" [там же, с. 99]. В-третьих, "определяющие мотивы и убеждения... нужно отнести к антецедентным² условиям мотивационного объяснения, и, на этом основании, устранить формальное различие между мотивационным и причинным объяснением" [там же, с. 100]. В результате, по мнению Гемпеля, какие-либо принципиальные различия между объяснением в социогуманитарных и естественных науках отсутствуют, а "решающим требованием для любого правильного объяснения (вне зависимости от того, какая именно наука его дает. - А. Ю.) остается то, что его экспланандум³ должен подводиться под общие законы" [там же, с. 105].

Эта аргументация, которую трудно не признать убедительной, размывает и основные различия между каузальными и телеологическими объяснениями, первые из которых традиционно ассоциируются с естественными науками, а вторые - с такими научными дисциплинами, как психология. Ю. Фон Вригдт, например, показывает, что из любого телеологического объяснения легко можно "сделать" каузальное объяснение, изменив форму соответствующих высказываний,

¹ Здесь уместно вспомнить мысль Демокрита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

² Предпосылочным. - А. Ю.

³ То, что подвергается объяснению, его объект. - А. Ю.

стр. 97

представив цели, мотивы и т. п. действующего субъекта в качестве причин действия [3]⁴. Даже в физике, как отмечает Дж. Кемени, "причинное и телеологическое объяснения столь тесно переплетаются, что трудно найти чистый пример одного из них" [24, р. 172]. А для психолога, как и для представителей других социогуманитарных дисциплин, объясняющих человеческое поведение, мотивы, планы и цели действующего субъекта как правило выступают не только в качестве эксплананса⁵, объясняющего данное поведение, но и в качестве экспланандума, который сам нуждается в объяснении⁶. В результате телеологические объяснения не противостоят каузальным, а предполагают их, выступая его первым этапом - этапом выстраивания экспланандума - для их построения⁷.

Какого-либо стандартного, типового, а тем более нормативного объяснения в психологии не существует, психологами используется большое разнообразие видов объяснения, выбор которых определяется особенностями изучаемых объектов, базовыми методологическими ориентациями самих психологов и другими подобными факторами. Объяснения, которые дают изучаемым объектам нейропсихологи, существенно отличаются от объяснений, практикуемых психологами гуманистической ориентации, а, скажем, объяснения психоаналитиков выглядят весьма экзотически за пределами основополагающих принципов психоанализа. Тем не менее, широкое множество психологических объяснений можно упорядочить, выделив их базовые разновидности. Например, вслед за Р. Брауном эти объяснения можно разделить на 7 основных видов: 1) генетические объяснения, 2) интенциональные объяснения, 3) диспозиционные объяснения, 4) причинные объяснения, 5) функциональные объяснения, 6) эмпирические обобщения, 7) объяснения на основе теорий [19]⁸.

Смысл этих видов объяснения, очевидно, ясен из их обозначения, а также хорошо известен большинству психологов по опыту профессиональной деятельности. Поэтому в данном контексте ограничимся их самой общей характеристикой. Генетические объяснения представляют собой выстраивание цепи событий, которые сделали неизбежным объясняемое явление, а также реконструкцию порождающего их механизма. Интенциональные объяснения - это объяснения социальных событий (действий) целями и намерениями их участников (субъектов). Диспозиционные объяснения - объяснения событий (действий) в терминах более или менее устойчивых личностных характеристик их субъектов. Причинные объяснения представляют собой объяснения событий в терминах более широкого класса причин, нежели интенции и диспозиции их субъектов, и включают, в частности, внешние воздействующие на них факторы, в том числе и несоциального характера⁹. Функциональные объяснения даются в терминах целей, которым подчинено объясняемое поведение, и его функций. Эмпирические обобщения являются генерализацией эмпирического опыта - научного или обыденного - и строятся по схемам: "все люди в подобных условиях ведут себя аналогичным образом", "таковы пределы человеческих возможностей" и т.п.¹⁰ Объяснения на основе теорий представляют собой трактовку объясняемого явления как частного случая общих утверждений этих теорий.

Р. Браун подчеркивает, что "семь указанных видов объяснения являются независимыми друг от друга" [19, р. 42]. Однако в реальности они не разделены какими-либо гносеологическими барьерами и вступают в разноплановые отношения друг с другом. Например, интенциональные объяснения часто развиваются в диспозиционные

⁴ Это можно обозначить и как общую тенденцию в развитии науки. В частности, "относительная простота и широкая распространенность причинного объяснения (особенно на ранних этапах развития науки) привели к тому, что новые виды объяснения, возникшие с развитием познания, стали формулироваться на языке причинного объяснения" [9, с. 89]. А, по мнению Дж. Хосперса, "всякое объяснение есть в том или ином смысле причинное объяснение" [23, р. 343].

⁵ Т.е. собственно объяснительной части объяснения. - А. Ю.

⁶ Яркий пример - объяснение этнологами, такими как М. Мид, [8], Леви-Стросс [6] и др. не только поступков представителей изучаемых ими культур определенными установками и верованиями, но и того, почему они придерживаются этих установок и верований, составляющее суть этнологического исследования.

⁷ Показательно, что Б. Брейтвейт, например, различает два вида телеологических объяснений: а) функциональные объяснения, б) объяснения преднамеренной деятельности человека путем указания его целей, относя второй тип объяснения к категории причинных объяснений [18, р. 335].

⁸ Психологические объяснения, естественно, можно систематизировать и другими способами. Например, как и все прочие научные объяснения, разделить их на субстанциональные, атрибутивные, причинные, следственные, структурные или - в другом измерении - на фактологические, номологические и др. [9]. Либо, как это делает Ж. Пиаже, разделить их на "сведение психического к органическому" и "интерпретацию посредством общих моделей" [11, с. 193]. Однако именно приведенная выше классификация представляется в наибольшей степени соответствующей природе объяснения в социогуманитарных науках и позволяющей проанализировать ключевые свойства психологического объяснения.

⁹ Отметим в данной связи следующее свойство причинного объяснения: "причинное объяснение часто исследует объект не имманентно, а "со стороны", посредством указания другого, внешнего объекта" [9, с. 88].

¹⁰ Примером объяснения данного вида в психологии может служить объяснение того факта, что данный испытуемый не способен сразу запомнить более 9 единиц предъявляемой информации, объемом непосредственной памяти, составляющим 7 ± 2 элемента, т.е. объяснение единичного события эмпирическим обобщением.

стр. 98

объяснения, и те и другие могут быть преобразованы в причинные объяснения, и т. п. Большинство реальных объяснений, используемых в психологической, как и в любой другой социогуманитарной науке, не сводятся к какому-либо одному из выделенных Р. Брауном видов, а представляют собой их переплетение, включая апелляцию и к интенциям субъектов объясняемых действий, и к их диспозициям, и к предшествовавшим объясняемым действиям событиям, и к внешним факторам, оказавшим влияние на эти действия, и т. д. Как пишет Е. П. Никитин, "в научной практике, как правило, даются сложные объяснения: комбинированные и смешанные" [9, с. 107]. Например, в психологии, как и в биологии, достаточно широкое распространение получили эволюционные объяснения, состоящие в указании на то, что то или иное свойство человеческой психики выполняет определенную приспособительную функцию, которая является продуктом эволюции, т.е. объяснения, представляющие собой синтез генетического и функционального объяснения. Смешения - "миксты" - базовых видов объяснения могут порождать их новые разновидности, такие, как, например, эволюционные объяснения, что увеличивает количество основных видов объяснения в психологии.

Кроме того, психологические объяснения, как правило, имеют "скрытую часть", представленную неявными допущениями, вынесение которой за скобки способствует закреплению иллюзии, будто эти объяснения в большинстве случаев делают упор на что-то одно - интенции, диспозиции, эмпирические обобщения, функции и др. Например, существование какого-либо психологического процесса объясняется через его функции, т.е. дается функциональное объяснение. Для большинства психологов такое объяснение является самодостаточным, поскольку сразу же актуализирует дарвиновскую парадигму, согласно которой эволюция закрепляет то, что функционально полезно. Таким образом, за функциональным объяснением может стоять и генетическое объяснение, и эмпирическое обобщение, и даже соответствующая теория, но они находятся в скрытой области этого объяснения, отсутствуя в нем самом, но создавая необходимые точки опоры, без которых такое объяснение "зависло бы в воздухе"¹¹. Подобную функцию скрытой опорной области научных психологических объяснений может выполнять и житейское психологическое знание. Например, психологические феномены иногда объясняются тем, что представляется очевидным каждому, "останавливая" процесс научного объяснения и делая его дальнейшее разворачивание излишним (зачем объяснять очевидное?) За этой очевидностью обычно стоят не только общезначимые структуры понимания, но и эмпирические обобщения, причем обобщения не только научной психологии, но и обыденной¹².

ОСОБЕННОСТИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ОБЪЯСНЕНИЯ

В результате перечисленных и других подобных обстоятельств описанная выше систематизация основных видов психологического объяснения выглядит несколько упрощенной. Она, во-первых, не учитывает ряда реально используемых видов объяснения; во-вторых, изрядно обедняет возможности их синтеза и взаимовлияния. Вместе с тем эта систематизация не эфемерна, а задает реальную матрицу видов объяснения, которые имеются в распоряжении психолога. Опираясь на эту матрицу можно проследить соотношение объяснений, используемых в научной психологии, во-первых, с житейскими психологическими объяснениями, во-вторых, с объяснениями, характерными для естественных наук.

В социальной психологии получила широкое распространение трактовка социального познания как причинного объяснения социальных событий (см.: [1]), а межличностного восприятия - как поэтапного "восхождения" интерпретатора поведения от наблюдаемых им действий к лежащим в их основе интенциям и диспозициям субъекта [там же]. Так, согласно теории "корреспондентых выведений", разработанной Е. Джонсом и К. Дэвисом, объясняя эти действия, мы сначала решаем, свободны ли они, выражают ли интенции и диспозиции их субъекта или совершены под внешним принуждением; в первом случае мы сначала выводим из действий интенции субъекта, затем - на основе интенций - его диспозиции, а на основе диспозиций - его устойчивые и глубинные личностные характеристики [там же]. При этом выведение личностных характеристик является, согласно теории Е. Джонса и К. Дэвиса, наиболее

¹¹ Е. П. Никитин называет подобные объяснения "репродуктивными объяснениями". Он пишет, что "репродуктивное объяснение" - воспроизведение ранее открытого наукой объяснения определенного объекта - особенно при его частом повторении неизбежно приводит к тому, что некоторые части первоначальной структуры продуктивного объяснения в целях упрощения опускаются и в дальнейшем рассматриваются как нечто само собой разумеющееся... репродуктивное объяснение в своем внешнем формальном выражении в языке, как правило (хотя и необязательно), приобретает энтимемный (свернутый. - А. Ю.) вид" [9, с. 24 - 25].

¹² Е. П. Никитин пишет по этому поводу: "В обыденном опыте мы часто сталкиваемся с однотипными ситуациями. Эти ситуации, "миллиарды раз повторяясь", закрепляются в обыденном сознании в виде "канонических", "самоочевидных" истин, своеобразных "бытовых аксиом"... без этих "бытовых аксиом" обыденное объяснение было бы невозможно. Они и по своим формам и по выполняемым в рассуждении функциям сходны с законами науки. Однако в силу своей тривиальности они в процессе рассуждения используются неявно" [9, с. 25].

стр. 99

глубоким уровнем и конечным пунктом межличностного познания, на котором процесс житейского объяснения заканчивается¹³.

Научное психологическое объяснение тоже использует обращение к интенциям, диспозициям и качествам личности, но, в отличие от житейского объяснения, не останавливается на них. Интенции, диспозиции и качества личности, которыми объясняется то или иное действие, сами требуют, и в той точке, в которой житейское объяснение заканчивается, научное - только начинается, а телеологические объяснения - в терминах интенций, диспозиций и качеств личности "принадлежат области здравого смысла, т. е. преднауки" [9, с. 99]¹⁴

Возьмем, к примеру, такую ситуацию. Некий Альберт настойчиво ищет высокооплачиваемую работу - объясняемое поведение. "Житейский" интерпретатор этого поведения, согласно теории Е. Джонса и К. Дэвиса, сначала рассмотрит все внешние причины, которые могут заставить Альберта вести себя соответствующим образом (наличие расточительной жены, голодных детей и т.п.) и, исключив их, обратится к его личности, сначала сделав заключение о наличии соответствующей интенции - желания заработать побольше денег, а затем и диспозиции - алчности, любови к деньгам и др. Возможно, он из этих "лежащих на поверхности" диспозиций выведет другие личностные характеристики Альберта, предполагающие более глубокое проникновение в его личность, но, "докопавшись", скажем, до его детства и узнав, что оно прошло в нищете, и богатство всегда символизировало для Альберта успех и благополучие, на этом, скорее всего, остановится. Аналогичным образом построит свое объяснение и практический психолог, по крайней мере, придерживающийся принципов психоанализа, для которого "докопаться" до формирования тех или иных качеств личности в ее раннем детстве означает полноту объяснения. Но достаточно ли этого для научной психологии? Очевидно, нет: если научное психологическое объяснение будет строиться подобным образом, психологи смогут давать более или менее удовлетворительные - в рамках определенной логики - объяснения конкретных случаев, но не смогут объяснять общие закономерности, с выявления и объяснения которых собственно и начинается наука.

В случае с Альбертом дальнейшие развертывание научного объяснения может выглядеть следующим образом. Выявленные на первых этапах объяснения диспозиции и личностные качества этого субъекта - любовь к деньгам и др. - могут быть объяснены разными способами: либо подведением под эмпирическое обобщение "все люди любят деньги", либо - под более осторожную и имеющую статистический смысл формулу "большинство людей, живущих в рыночном обществе, любит деньги", либо - путем апелляции к соответствующей теории, например, к теории справедливости, один из базовых постулатов которой звучит как "все люди стремятся к максимизации своих выигрышей и минимизации своих проигрышей" [21], или к какой-либо другой общей теории или закономерности. Соответствующее объяснение наверняка удовлетворит представителя научной психологии, хотя ввиду видимой тривиальности таких обобщений, как "все люди любят деньги", дефицита подходящих теорий и других подобных факторов, даже научное психологическое объяснение редко достигает данной стадии - стадии подведения объясняемого явления под общий закон или теорию.

Сопоставим подобные объяснения с объяснениями, характерными для естественных наук. Вынеся за скобки разнообразие этих наук и их различия в плане стандартов объяснения, воспользуемся традиционным приемом, приняв в качестве эталона объяснение, характерное для "лидера естествознания" - физики - и рассмотрев один из наиболее хрестоматийных сюжетов из ее истории. Наблюдение Ньютоном яблока, падающего на землю, вполне сопоставимо с наблюдением "житейским" психологом или представителем научной психологии поведения Альберта, ищущего высокооплачиваемую работу. Если бы Ньютон жил в эпоху анимистического мышления, он мог бы объяснить это падение интенциями и диспозициями самого яблока, но он жил во времена, когда в западной культуре такие объяснения уже не давались. Если бы он, пронаблюдав одну-другую сотню падающих яблок, остановился на обобщении "все яблоки падают на землю", его объяснение было бы сопоставимо с объяснениями, которые психологи дают, прибегая к эмпирическим обобщениям. Если бы он сделал еще шаг дальше и, понаблюдав, как на землю падают другие предметы, объяснил падение яблок тем, что "все тяжелые предметы падают на землю", его объяснение было бы сопоставимо с тем, которое может дать поведению Альберта теория справедливого обмена. Но в обоих случаях Ньютон не открыл бы закона всемирного тяготения.

Эмпирические обобщения психологической науки и базовые положения психологических теорий, которые используются в качестве конечных пунктов научного психологического объяс-

¹³ Согласно теории Д. Бема, объяснение нами нашего собственного поведения, а также своих эмоций и других "внутренних состояний", строится по такой же схеме [17].

¹⁴ Высказывается, впрочем, и другая точка зрения: "не исключена возможность, что обществознанию со временем удастся установить телеологические законы, т.е. законы, связывающие определенные цели с определенными действиями, "поведениями", другими целями и т.д.... Тогда телеологические объяснения социальных явлений превратятся из преднаучных в научные" [9, с. 99 - 100].

стр. 100

нения, как правило, сами требуют объяснения. А соотношение естественнонаучного, в данном случае физического, объяснения с научным психологическим объяснением напоминает соотношение последнего с житейским психологическим объяснением: первое начинается там, где заканчивается второе, а естественнонаучное объяснение начинается там, где заканчивается научное психологическое объяснение. Говоря языком формальной логики, эксплананс житейского психологического объяснения сопоставим с экспланандумом научного психологического объяснения, а эксплананс последнего находится на месте экспланандума естественнонаучного объяснения. В результате, "настоящие науки начинаются там, где социальная наука останавливается: физика и химия начинаются объяснением эмпирических обобщений в терминах теоретических законов и связанных с ним теорий, в то время как большее, что могут сделать представители социальных наук, за исключением, возможно, экономистов, это вывести эмпирические законы из более общих законов того же плана" [19, р. 136]. Соответственно, "предмет основного интереса представителей естественных наук - это теории, которые позволяют им объяснять эмпирические законы, а не, по контрасту с представителями социальных наук, установление самих этих законов" [ibid., p. 145].

Кардинальные различия объяснения в психологии и в естественных науках усугубляются и тем обстоятельством, что часто в основу психологических объяснений кладутся не эмпирические законы, а такие понятия, как либидо, морбидо и т. п., которые сами по себе требуют не только объяснения, но и доказательств того, что за ними стоит какая-либо реальность.

В структуре идеального - полного (существующего только в идеале) и развернутого (встречающегося и на практике) - психологического объяснения можно выделить две части. Первая часть, назовем ее первичным объяснением, это объяснение частного случая, например, поведения конкретного субъекта, позволяющее представить его как случай общий. Интенциональные, диспозиционные, каузальные и другие объяснения, используемые на данном этапе, позволяют деиндивидуализировать объясняемое поведение или какое-либо другое событие, представив его как проявление достаточно типовых интенций, диспозиций, качеств личности или группы. Если естественные науки попросту "пропускают" этот этап, поскольку объясняемые ими объекты для них априорно деиндивидуализированы и подведены под общую категорию, которая стирает их индивидуальные различия, то для психологии и для других социогуманитарных наук он очень важен и необходим, позволяя перейти от индивидуальных случаев к общим категориям и не только не препятствуя выработке подлинно научных объяснений, но, напротив, обеспечивая их возможность. Вторая часть, назовем ее вторичным объяснением, это дальнейшее объяснение продукта первичного объяснения - интенций, диспозиций, качеств личности, характеристик группы и др. - более общими категориями, эмпирическими законами или теориями.

Таким образом, на первом этапе психологического объяснения индивидуальное деиндивидуализируется, вариативное превращается в (относительно) инвариантное, единичные явления переводятся в разряд классов явлений, а на втором дается объяснение этих явлений как принадлежащих к определенному классу¹⁵. Тем не менее реальные психологические объяснения редко достигают второй стадии, в большинстве случаев заканчиваясь подведением индивидуальных явлений под классы. Именно это обстоятельство создает впечатление "усеченности" большинства психологических объяснений, отсутствия в их основании законосодержащих конструкций, их недостаточной "научности" и непохожести на объяснения, характерные для естественных наук. И действительно, если полные и развернутые психологические объяснения, содержащие обе части, весьма похожи на объяснения естественных наук, то объяснения, не выходящие за пределы первой части, больше похожи на житейские объяснения. Соответственно, о непохожести на объяснения точных наук можно говорить не в отношении всех психологических объяснений, а в отношении их большинства, что, впрочем, не слишком радикально улучшает ситуацию.

Если же обсуждать данную проблему с позиций критериев "научности", то отличие собственно научных объяснений заключается не в отсутствии первой стадии (не все науки могут через нее перешагнуть), на которой научное объяснение мало отличается от житейского, а в наличии второй, на которой объясняемое явление связывается с общими законами и теориями.

О ПОЛЬЗЕ РЕДУКЦИОНИЗМА

В связи с особенностями психологического объяснения возникает и еще одна - помимо традиционной проблемы "непохожести" психологии на точные науки - ее болезненная проблема: проблема редукционизма.

Редукционизм подвергался, и вполне справедливо, беспощадной критике многими классиками отечественной психологической науки. Ни в коей мере не подвергая сомнению справедливость этой критики, все же следует отметить, что в современной - постнекласичекой - науке, характеризу-

¹⁵ Как подчеркивает Ф. Хайек, наука вообще не объясняет индивидуальные предметы, но объясняет только типы предметов [22].

стр. 101

ющееся нарастанием интегративных тенденции, редукционизм выглядит несколько иначе, а формируя общее отношение к нему, необходимо учитывать риск выплеснуть с водой и ребенка. Дело в том, что у редукционизма имеется необходимый для любой науки смысл - выход в процессе объяснения за пределы самой объясняемой системы.

У психологов этот вполне естественный методологический ход часто вызывает бурное негодование, а через всю историю психологии красной нитью проходит противоположная позиция - объяснение психического из самого психического. Известное правило Э. Шпрангера "psychologica - psychological" (объяснять психическое через психическое) в той или иной форме акцентируется и К. Юнгом, который писал: "я посоветовал бы ограничиться психологической областью без каких либо допущений о природе биологических процессов, лежащих в их основании" [14, с. 91], и другими классиками психологической науки¹⁶.

Разумеется, то, что субстратом психического является головной мозг, признают все материалистически настроенные психологии. Но материалистический настрой не мешает им, держа знания об этом субстрате "в уме", абстрагироваться от них при объяснении психических процессов. А попытки распространения физиологических или каких-либо других непсихологических объяснений на психологические явления либо вызывают у них агрессивную реакцию, либо, если подобное позволяют себе сами физиологи, попросту игнорируются как неуклюжие поступки "не местных".

Реакция психологов на то, что принято считать социологическим редукционизмом, менее однозначна. На уровне общих деклараций он объявляется именно редукционизмом, который методологически некорректен и не лучше любого другого редукционизма. В то же время немало подобных констатации принадлежит советским психологам, которые одновременно расписывались в верности марксистской парадигме, в психологической науке представлявший собой ярко выраженный вариант социологического редукционизма. Как пишет Е. А. Сергиенко, "социальная детерминация поведения человека в ее прямолинейном варианте доминировала в научной парадигме (психологии. - А. Ю.)" [12, с. 15].

В общем, редукционизм, рассматривающийся в психологии в качестве одного из худших видов "методологического криминала", вместе с тем широко распространен и, по всей видимости, неизбежен. А декларированное отношение к нему напоминает весьма характерное для науки, как и для обыденной жизни, провозглашение норм и принципов, которые заведомо не могут быть соблюдены. По всей видимости, редукционизм, т.е. выход за пределы изучаемой системы при ее объяснении, не только неизбежен, но и необходим в любой науке, являясь основой углубления объяснений.

С целью обоснования этого тезиса вновь обратимся к случаю Ньютона. Если бы он объяснял падение яблок чем-то, относящимся к самим яблокам, такое объяснение имело бы много общего с шпрангеровским "psychologica - psychological". Ботаники и любители яблок, возможно, были бы удовлетворены, но закон всемирного тяготения не был бы сформулирован. Если бы Ньютон абстрагировался от яблок, рассмотрев их как частный случай тяжелых тел, но пытался объяснить падение этих фруктов их собственными свойствами, то оказался бы на уровне объяснения, сопоставимым с тем уровнем, на котором нет грани между индивидом, группой и обществом, и все они рассматриваются как "социальные объекты", погруженные в единую систему детерминации (пример ее построения - синтетическая система каузальности, о которой пишет У. Томас). Но и в этом случае, предполагающем выход за пределы объясняемой системы, закон всемирного тяготения не был бы открыт. Понадобился и еще один "выход", да такой, что первоначальный объект объяснения оказался включенным во вселенскую перспективу, где от его исходных свойств осталось немногое. И именно эти "выходы", т.е. поэтапное помещение объясняемого объекта во все более широкую перспективу позволило его объяснить. А если бы Ньютон объяс-

¹⁶ Аналогичным образом, как правило, поступают и представители смежных с психологией научных дисциплин, противясь редукции своего дисциплинарного объяснения к психологическому. Э. Дюркгейм, например, писал: "детерминирующую причину социального факта следует искать среди предшествовавших ему социальных фактов, а не среди состояний индивидуального сознания" [20, р. 110 - 111]. А, согласно принципу "социологического холизма", "социальная система составляет единой целое", и поэтому социальные явления могут быть объяснены только макросоциальными, а не психологическими законами, и при этом хотя бы значительная часть психологических явлений тоже может быть объяснена макросоциальными законами (Цит. по: [19, р. 167]. Т.е. по мнению социологов, социологический редукционизм в отношении психологических явлений оправдан, а психологический редукционизм в отношении социальных явлений - нет. И вообще в подобных ситуациях ученые часто ведут себя как "дисциплинарные шовинисты". Во-первых, воздавая панегирики междисциплинарности, они при этом бдительно оберегают границы своих дисциплин от вторжений смежников, во-вторых, они, как политики, прибегают к двойным стандартам, разрешая себе то, что запрещают соседям. Впрочем, справедливости ради надо признать, что бывает и по-другому. У. Томас, например, пишет: "причиной социального или психологического феномена никогда не является другой социальный или психологический феномен, а всегда комбинация социального и психологического феноменов" (цит. по: [19, р. 166]), "а любые социальные изменения - продукт постоянного взаимодействия индивидуального сознания и объективной социальной реальности" [ibid., р. 167]. Но такие наддисциплинарные, "не шовинистические" позиции - скорее исключения, чем правила.

стр. 102

нял падения яблок свойствами самих яблок, он бы не объяснил, почему они падают на землю.

В общем-то, каждое эпохальное научное открытие вписывается в эту логику, а в своей совокупности подобные случаи демонстрируют, что подлинно научное объяснение предполагает поэтапную редукцию - последовательное перемещение объясняемых явлений во все более широкие системы координат, сопровождающееся абстрагированием от их исходных свойств. Если следовать этой схеме, а ей следуют все естественные науки, то придется признать, что психологии придется не только легализовать все основные виды редукционизма, которых она упорно стремится избежать - биологического, социального и др., но и превратить их в хотя и не строго обязательные в каждом конкретном случае, но желательные ориентиры психологического объяснения. В отсутствие же таких ориентиров психологическое объяснение неизбежно будет вращаться в кругу понятий, которые сами требуют объяснения, иметь больше сходства с житейскими, чем с научными объяснениями, а психологическая наука останется далекой от той упорядоченной системы знания, о которой давно мечтают психологи.

Рассмотрим в качестве примера психологическое объяснение, в основе которого лежит "магическая" формула 7 ± 2. Объяснение: "данный испытуемый не может сразу запомнить больше 9 элементов стимульного ряда потому, что объем его непосредственной памяти составляет 7 ± 2 элемента", по всей видимости, вполне удовлетворит большинство психологов, в том числе и принадлежащих к т. н. естественнонаучной парадигме. В то же время суть этого объяснения состоит либо в экспликации тавтологии: "данный испытуемый не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда, поскольку ни один человек не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда", либо в лучшем случае в воспроизводстве простейшего силлогизма: "ни один человек не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда, испытуемый Н - человек, поэтому и он не может запомнить больше 9 элементов стимульного ряда".

Аналогичный пример псевдообъяснения приводит Дж. Хосперс. "Иногда утверждают, что событие объяснено, когда оно представлено как частный случай некоторого общего закона. Почему самоубийств в Нью-Йорке больше (в отношении к численности населения), чем в Мадуэлл Флэте? - Потому, что в больших городах всегда больше самоубийств. Но, конечно, это - не объяснение, поскольку объясняющее положение представляет собой простое повторение общей формулы объясняемого положения" [23, с. 340 - 341]. Похожий случай рассматривает С. Стеббинг: "молодая избирательница может спросить, почему данный политик посвящает большинство своих предвыборных речей открытому осуждению своих противников, и будет удовлетворена ответом, что политики всегда ведут себя подобным образом" [26, р. 390 - 391], хотя "простое положение о том, что нечто всегда происходит определенным образом не может быть принято как объяснение" [там же, с. 391]. Точнее - добавим это к рассуждению Стеббинг - годится в качестве объяснения для обыденного сознания, но не для науки. У. Стэйс пишет: "ваше объяснение частного явления путем сведения его к общему закону просто состоит в том, что мы говорим, что явление, происходящее теперь, является примером того, что происходит всегда. Фактически научный закон есть ни что иное, как описание того, что происходит всегда. Он ничего не дает для объяснения, почему это происходит" [25, с. 412]. То же самое акцентирует и Ж. Пиаже: ""причину" следует искать не на уровне "закона", а на уровне дедукции одного какого-либо закона, исходя из другого или совокупности других, следовательно, на уровне дедуктивной конструкции" [11, с. 162]. А Е. П. Никитин подчеркивает, что "научный закон констатирует отношение необходимости между реальными объектами (реальный закон), но не показывает необходимости самого этого отношения (реального закона)" [9, с. 118 - 119].

Представим себе редукционистское развитие приведенного выше психологического объяснения. Скажем, эмпирическое обобщение - формула 7 ± 2 - будет объяснено тем, что человек не может сразу запомнить больше 9 единиц информации в силу устройства человеческого мозга (редукционистский переход на другой уровень объяснения), а эта закономерность, зафиксированная уже на другом уровне объяснения - некими нейрофизиологическими механизмами. Подобное - редукционистское - объяснение мало отличалось бы от объяснений в естественных науках и отвечало бы самым строгим стандартам научного объяснения, недостижимым для психологических объяснений, которые избегают редукционизма¹⁷. И, возможно, психология станет похожей на естественные науки только тогда, когда основная часть психологических объяснений будет дополняться редукционистскими объяснениями, предполагающими выход при объяс-

¹⁷ Подобный редукционизм, естественно, может быть не двух-, а многоступнечатым. А его наиболее оптимальным вариантом Ж. Пиаже считает поэтапное сведение психологических явлений к физическим процессам, подчеркивая, что "физикалистское сведение обладает двумя достоинствами: с одной стороны, оно может в некоторых случаях вносить уточнения в органическое сведение, а, с другой стороны, способствует открытию самых плодотворных абстрактных моделей, которыми мы только располагаем сегодня" [11, с. 175].

стр. 103

нении психического за пределами самого психического. Как пишет Ж. Пиаже, "психологическое объяснение обязательно предполагает сведение высшего к низшему, сведение, органический характер которого обеспечивает незаменимую модель (которая может привести даже к физикализму)" [11, с. 185 - 186]. Не трудно предположить, какое негодование эта мысль может вызвать у адептов т.н. гуманитарной парадигмы, но она не может не возникнуть у сторонников интеграции психологии, предполагающей "наведение мостов" между гуманитарной и естественнонаучной парадигмами.

ФОРСИРОВАННЫЙ МОНИЗМ

Основные функции объяснений в психологии в общем те же, что и в других науках, и сводятся к тому, чтобы: 1) сделать объясняемые явления более понятными, 2) включить их в систему знания, 3) сделать их предсказуемыми, 4) обеспечить, по мере возможности, контроль над ними. Эти функции, как и основные виды психологического объяснения, тоже в значительной мере переплетаются, например, включение объясняемого явления в более общую систему знания, как правило, одновременно делает его и более понятным. Вместе с тем каждая из этих функций имеет самостоятельную ценность, и возможны расхождения между ними (понятное может не обеспечивать контроля, а контролируемое - быть непонятным, объясненное может быть не вполне понятным, а понятное на интуитивном уровне - не получать строго научного объяснения и т.д.)

Специфика объяснений в психологии наиболее отчетливо проступает на уровне первой функции объяснения. Разумеется, его трактовка как сведения неизвестного к известному, непонятного к понятному [9], представление о понятном как потенциально понятым кем-то другим [2] и в полной мере распространимы и на объяснения в психологии. Но все же понять на уровне научной психологии, например, поведение человека - это далеко не то же самое, что понять ежедневное появление солнца или тягу к нему всего живого.

Одно из главных различий состоит в том, что поведение человека в общем-то и так понятно - на уровне житейской или обыденной психологии, и понять его в рамках научной психологии означает дать какое-либо другое, отличное от обыденного, объяснение. Его можно объяснить соответствующими нарушениями в деятельности головного мозга (если поведение рассматривается как патологическое), принадлежностью его субъекта к определенному, выделяемому научной психологией, личностному типу, некими комплексами, сформировавшимися у этого субъекта в раннем детстве, и т.д. Все подобные виды объяснения будут выглядеть как собственно научные объяснения, а не воспроизводство обыденных психологических объяснений, и удовлетворят психологическое сообщество или, по крайней мере, его определенный локус, благодаря включению изучаемого явления в одну из объяснительных традиций, сложившихся в психологической науке.

Большое количество этих традиций и, соответственно, практически неограниченный выбор вариантов объяснения не меняют сути дела: для того, чтобы стать понятным, то или иное явление не должно быть понято представителями всех объяснительных традиций, а воспринимается психологическим сообществом как понятное, если ассимилировано хотя бы одной из них. В психологической науке существует достаточно много вариантов понимания (и соответствующих способов объяснения), всегда открытых для ассимиляции широкого класса феноменов, в результате чего, с одной стороны, непонятные явления практически невозможны, с другой, - неизбежна большая вариативность способов понимания, порождающая феномен гипер- или избыточной понятности: если объясняемый феномен - это и одно, и другое, и третье, неизбежно возникает вопрос: "А что же это все-таки такое?" По словам Ж. Пиаже, "в психологии существует, к сожалению, множество типов возможных объяснений, значительно больше, чем в биологии (а это уже что-нибудь да значит), и гораздо больше, чем в таких науках, как физика или теоретическая химия" [11, с. 166].

Многообразие способов понимания, порождаемое изобилием существующих в научной психологии объяснительных традиций, дополняется многообразием вариантов обыденного понимания, которые тоже в той или иной форме проникают в научную психологию (см.: [16]). В результате главная проблема научной психологии в данном плане - не просто понять то или иное явление, а отработать его более или менее унифицированное понимание, что довольно редко - в основном во время смены научных парадигм - представляет собой проблему для естественных наук. А приоритет тех или иных способов понимания определяется в основном тем, какая из существующих в психологии объяснительных традиций первой объяснила тот или иной феномен, тем самым заявив своеобразный приоритет на него. Вследствие этого у большинства сложившихся в психологической науке исследовательских традиций есть "свои" феномены и даже области таких феноменов, на которые другие традиции, как правило, не посягают, предпочитая оставаться на "своих" территориях. Например, бессознательное объясняется преимущественно психоанализом, поведение - бихевиоризмом, познание - когнитивизмом, а вмешательство, скажем, когнитивиста

стр. 104

в объяснение неосознаваемого воспринимается как вторжение на чужую территорию.

Сходным образом реализуется в психологической науке и вторая функция научного объяснения - включение объясняемых явлений в более общую систему знания. Это включение ставит перед психологом ту же проблему, что и включение объясняемых явлений в определенную структуру понимания. Любой психолог перманентно находится на своеобразной "ярмарке" локальных систем психологического знания, и главная трудность для него - не найти систему, релевантную объясняемому феномену (таких систем всегда, как минимум, несколько), а выбрать наиболее подходящую, и поэтому "главную причину множественности форм объяснения следует искать в разнообразии "моделей" [11, с. 167]. Правда, на этой "ярмарке" большинство психологов ведут себя как постоянные клиенты, регулярно выбирая товар одной и той же "фирмы". То есть, если психолог придерживается определенной парадигмы объяснения, он использует ее для объяснения самых разных феноменов, редко изменяя исходные концептуальные основания объяснения. Причем, если такого рода "горизонтальная мобильность" - смена одной базовой объяснительной парадигмы на другую - еще встречается среди психологов, то "вертикальная мобильность" - переход от одного уровня объяснения к другому - практически невозможна. Если психолога, сменившего верность принципам психоанализа на приверженность принципам когнитивизма, или наоборот, еще можно себе представить, то психолога физиологической ориентации, обратившегося в гуманистическую парадигму, или обратное представить себе намного сложнее.

Таким образом, основная проблема объяснения в психологии - не выработка объяснения как такового (при наличии множества альтернативных объяснительных моделей объяснить можно все, что угодно), а, во-первых, выбор из этих моделей, во-вторых, отработка стройных, целостных и восходящих к общим теориям объяснений, которые были бы похожи на объяснения, характерные для более развитых наук. Неудовлетворенная потребность в таких объяснениях во многом обусловливает форсированный монизм психологической науки, проявляющийся в поисках одной "единственно правильной" психологической теории, в непрекращающихся попытках сведения всей психологической реальности к какой-либо одной категории и т.п. (см.: [15]). Избыточный плюрализм способов понимания и объяснения как любого психологического феномена, так и психологической реальности в целом, подталкивает психологов с помощью форсированного монизма отсечь все избыточное, придав, таким образом, системе психологического знания стройный и упорядоченный вид. Форсированный монизм, как и все форсированное, приводит к методологически нежелательным, а подчас и нелепым последствиям, описанным, в частности, ведущими отечественными методологами психологии, которые убедительно доказали невозможность построить полноценную систему психологического знания монистическим способом - на базе какой-либо одной категории, искусственно возвышенной над всеми остальными (см.: [7]; [10] и др.) А Л. С. Выготский объяснил настойчивость соответствующих попыток потребностью психологии в едином объяснительном принципе: "...путь этот предопределен объективной потребностью в едином объяснительном принципе, и именно потому, что такой принцип нужен и что его нет, отдельные части принципа занимают его место" [4, с. 309].

Объяснение, данное Выготским, можно отнести к числу "определений века", выражающих центральный вектор развития той или иной науки. Однако это объяснение, как всегда бывает в случае комплексных социальных феноменов, - возможное, но явно недостаточное. Единого объяснительного принципа нет ни в одной науке, а наука, объединенная вокруг такого принципа, выглядела бы очень догматично, нежизнеспособно и вообще больше напоминала бы не науку, а религиозный фундаментализм. Потребность же в едином объяснительном принципе действительно очень отчетливо выражена в психологическом сообществе, будучи обусловлена не самим по себе отсутствием такого принципа, а иными причинами.

Психологическое объяснение, как правило, развивается в искусственно сжатом пространстве, ограниченном запретами на различные формы редукционизма: "сверху" - социального, "снизу" - биологического. Отсюда проистекают такие свойства психологического объяснения, как его "топтание на месте" без сколь-либо существенного проникновения в суть объясняемых явлений, объяснение "подобного через подобное" (например, одних когниций другими когнициями), круговой характер (скажем, объяснение когниций эмоциями, а эмоций - когнициями), подчиненность преимущественно целям понимания объясняемых явлений, а не целям предсказания и контроля над ними и т.п. В результате большая часть научного сообщества воспринимает такие объяснения как неудовлетворительные, а то и вообще как не научные, приемлемые для быта, но не для науки, и принципиально отличные от естественнонаучных объяснений. При этом любая монистическая система психологического объяснения, не выходящая за пределы его сжатого пространства, сковывает это объяснение вместо того, чтобы "разворачивать" его, выводя в новые плоскости.

стр. 105

Разорвать этот порочный круг можно только одним способом - разомкнув пространство психологического объяснения путем изменения отношения к редукционизму. А один из наиболее жизнеспособных методологических принципов отечественной психологии - принцип системности, прошедший естественный отбор временем, радикальным изменением идеологического контекста и сменой ключевых фигур нашей психологической науки, может быть сформулирован в виде необходимости в психологи многоуровневых объяснений, объединяющих разные уровни причинности. Ведь психика - это не просто система, а суперпоция, т.е. взаимоналожение разноуровневых систем - феноменологической, социальной, психофизиологической и др. Соответственно, изучение суперпозиции разноуровневых видов каузальности, предполагающее взаимопроникновение разных уровней причинности, является одной из главных задач психологической науки.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

3. Вригдт фон Г. Х. Логико-филоософские исследования. Избранные труды. М., 1986.

4. Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-и т. Т. 1. М., 1982.

5. Гемпель К. Г. Логика объяснения. М., 1998.

6. Леви-Строс П. Структурная антропология. М., 1980.

7. Ломов Б. Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., 1984.

8. Мид М. Культура и мир детства. М., 1988.

9. Никитин Е. П. Объяснение - функция науки. М., 1970.

10. Петровский А. В., Ярошевский М. Г. Основы теоретической психологии. М., 1998.

11. Пиаже Ж. Характер объяснения в психологии и психофизиологический параллелизм // Фресс П., Пиаже Ж. Экспериментальная психология. М., 1966. Вып. 1, 2. С. 157 - 194.

12. Сергиенко Е. А. Основные достижения в изучении когнитивных процессов // Современная психология: состояние и перспективы исследований. М., 2002. Часть 1. С. 7 - 23.

13. Юнг К. Г. Дух и жизнь. М., 1996.

14. Юнг К. Г. Конфликты детской души. М., 1995.

15. Юревич А. В. Психология и методология // Психол. журн. 2000. N 5. С. 35 - 47.

16. Юревич А. В. Социальная психология науки. М., 2001.

17. Bem D. Self-perception theory // Advances in experimental social psychology. N.Y.,V. 2. 1965. P. 112 - 165.

18. Braithwaite B. R. Scientific explanation. A study of the function of theory, probability and law in science. Cambridge, 1953. P. 335.

19. Brown R. Explanation in social science. Chicago, 1963.

20. Durkheim E. The rules of sociological method. N.., 1938.

21. Equity theory // Advances in experimental social psychology. N.Y., 1978. V. 9.

22. Hayek F. A. Degress of explanation // BJPS. 1955. V. 6. N 23. P. 209 - 225.

23. Hospers J. On explanation // JP. 1946. V. 43. N 13. P. 337 - 356. P. 340 - 341.

24. Kemeny J. G. A philosopher looks at science. N. Y., 1959.

25. Stace W. T. Science and the explanation of phenomena// Philosophy. V. 10. N 40. P. 409 - 427.

26. Stebbing L. S. A modern introduction to logic. London, 1930. P. 390 - 391.

EXPLANATION IN PSYCHOLOGY

A. V. Jurevich

ScD (psychology), professor, deputy director, Psychological institute of RAS, Moscow

The main types and peculiarities of psychological explanation, its distinctions from natural sciences are reviewed. Scientific and everyday psychological explanations relationship is analyzed. "Trauncatedness" of typical psychological explanation which prevents its ascension to the general laws level is demonstrated. The author comes to the conclusion that reduction of explanations in psychology is useful and that one of its main tasks is to study superpositions (interpenetrations) of causality different levels.

Key words: psychology, methodology, explanation, causality, cause, superposition, reductionism, forced monism.

стр. 106

Дискуссии. К ПРОБЛЕМЕ СООТНОШЕНИЯ ЗНАЧЕНИИ И СМЫСЛОВ В НАУЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ (ОПЫТ НЕРАВНОДУШНОГО ПРОЧТЕНИЯ КНИГИ А. А. ЛЕОНТЬЕВА "ДЕЯТЕЛЬНЫЙ УМ")

Автор: Е. Е. СОКОЛОВА

К ПРОБЛЕМЕ СООТНОШЕНИЯ ЗНАЧЕНИИ И СМЫСЛОВ В НАУЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ (ОПЫТ НЕРАВНОДУШНОГО ПРОЧТЕНИЯ КНИГИ А. А. ЛЕОНТЬЕВА "ДЕЯТЕЛЬНЫЙ УМ")¹

Е. Е. Соколова

Кандидат психологических наук, доцент каф. общей психологии факультета психологии МГУ им. М. В. Ломоносова, Москва

Автор статьи, опираясь на мнение А. А. Леонтьева, высказанное в его книге "Деятельный ум", рассматривает сильные и слабые стороны монистической и плюралистической методологии, соотношение понятий "значение" и "смысл" в психологии, доказывая, что возможности диалектической методологии и деятельностного подхода далеко не исчерпали себя и позволяют разрешить многие методологические проблемы, стоящие перед современной психологической наукой.

Ключевые слова: методология диалектического системного анализа, деятельностный подход, значение, смысл, монизм, плюрализм.

В январе 2006 года известному отечественному психологу, лингвисту, методологу науки Алексею Алексеевичу Леонтьеву исполнилось бы 70 лет. Это послужило для меня еще одним поводом обратиться к его сложнейшей и информационно насыщенной монографии "Деятельный ум", вышедшей в самом начале XXI века [5]. Проблема, вынесенная в заглавие настоящей статьи, не являлась предметом специального обсуждения и анализа в данной книге. Однако внимательное и неравнодушное ее прочтение (по моему опыту, оно должно быть неоднократным, каждый раз открывающим новые глубины мысли ее автора - замечательного ученого и человека) наводит на размышления о возможных значениях и смыслах деятельности не только самого Алексея Алексеевича, но и современных психологов вообще. В предлагаемой вниманию читателя статье мне хотелось бы поделиться возникшими в этой связи соображениями о той экзистенциальной ситуации, в которой оказались многие современные отечественные психологи, и, как ни пафосно это звучит, о судьбах психологической науки. Я практически отказалась в этой статье от местоимения "мы", которое часто позволяет авторам статей спрятаться от возможной ответственности за слишком смелое или неудачное высказывание, и в основном использую местоимение "я", дабы подчеркнуть личностно-индивидуальный характер моих заметок, отражающих мое мнение и мои смыслы. Вместе с тем, я попытаюсь обосновать и воплотить их в системе значений, которые, возможно, будут поняты читателями, придерживающимися не только сходного с моим, но и иного смыслового видения мира.

* * *

Стало уже общепринятым начинать статьи и монографии о современном состоянии психологии констатацией разобщенности психологической науки и практики, дезинтеграции самой науки и пр. Еще недавно это не вызывало тревоги у подавляющего большинства отечественных методологов, очарованных постмодернистским взглядом на мир и уставших, как однажды выразился В. П. Зинченко, от монизма [3, с. 50]. Однако, в любой науке, системной по своей природе (в отличие, вероятно, от искусства, религии, политики, обыденной жизни), плюрализм имеет определенные границы. В нашей же стране воинствующий плюрализм приобрел поистине уродливые формы методологической вседозволенности, допускающей полный непрофессионализм и мешающей, на мой взгляд, прогрессивному развитию психологической науки.

Современная методологическая беспечность (по сути, методологическая безграмотность) многих изысканий современных психологов вызывала у А. А. Леонтьева тревогу, которая так и сквозила в отдельных местах его книги "Деятельный ум": "Когда я писал эту книгу, обильно цитируя Гегеля и Маркса, Бахтина и Шпета, Флоренского и Мамардашвили, Выготского и Леонтьева, меня все время преследовало ощущение, что все они работали в ином концептуальном пространстве, чем то, в котором привыкло работать более молодое, чем наше, научное поколение, испытав-

¹ Работа выполнена в рамках исследований по гранту РГНФ (код проекта - 04 - 06 - 00183а).

стр. 107

шее на себе влияние и неопозитивизма, и системологии Берталанфи, и феноменологии, и структурализма, и кибернетической метафоры.... Это связано даже с терминологией, которую они употребляют. Так, например, гегелевское понятие "момент" постоянно встречается у Леонтьева и чаще всего воспринимается читателем как обычная метафора: личность как момент деятельности. Аналогично восприятие сегодняшним читателем словосочетания "форма движения", понятия "кристаллизации" и т.д." [5, с. 328]. Концептуальным пространством, в котором работали указанные мыслители, А. А. Леонтьев называет методологию диалектического системного анализа, восходящую к Гегелю и Марксу. Он утверждает, что данная методология не только не освоена психологами в полной мере, но и нигде системно не изложена [там же, с. 331 - 332], и поэтому считает ее системное изложение ближайшей методологической задачей психологии. Я как человек другого, более молодого поколения разделяю тревогу А. А. Леонтьева, но остаюсь в меньшинстве среди моих сверстников, у которых слова "диалектика", "марксизм", "системность" и т.п. вызывают стойкую аллергию и неадекватные эмоциональные реакции. Мне уже не один раз доводилось говорить о совершенно неуместных, на мой взгляд, на научных конференциях страстях, которые обычно разгорались (особенно в конце 80-х - первой половине 90-х гг. XX в.) в связи с упоминанием мною и моими еще "не перестроившимися" коллегами имени А. Н. Леонтьева и теории деятельности (не говоря уже о К. Марксе). Очевидно, что такая эмоциональная насыщенность, казалось бы, нейтральных научных тем - не сегодняшнее приобретение. И ранее в отечественной психологии (даже если не считать "научных" дискуссий времен культа личности) накалялись страсти, когда речь шла о защите "нашей" концепции по отношению ко всем другим - "не нашим". Опять-таки не могу не привести в этой связи пассаж из "Деятельного ума" - воспоминание Леонтьева о российско-грузинской психологической конференции, состоявшейся еще в 1970 году: "Пока в дискуссии затрагивались темы, так сказать, нейтральные, она шла спокойно и в обычном рабочем режиме. Но как только слышалось слово "установка", глаза наших тбилисских коллег обретали почти религиозное выражение, их голоса начинали звучать как орлиный клекот и они переставали нас слышать" [там же, с. 97]. И еще одно воспоминание Леонтьева о том же времени: "Когда я выступал на заседании Совета в Институте психологии Грузии, в кулуарах заседания ко мне подошел прямой ученик Д. Н. Узнадзе, директор Института А. С. Прангишвили и шутливо спросил: "Ну, так что же будем считать главным: вашу деятельность или нашу установку?" [там же, с. 127]. Именно это деление на "наших" и "не наших" до сих пор сохраняется в современной отечественной психологии, только теперь "не нашими" объявляются те, кто пытается донести до других внутренний смысл и революционность деятельностного подхода в психологии.

Подобная "аффективная нагруженность" научных дискуссий, а говоря языком теории деятельности, преобладание смыслов над значениями (последние, как известно, отличаются более объективным характером, чем смыслы), вызывала у меня активное неприятие. Мне казалось, что важнее всего подчеркнуть объективно-научный характер психологической теории деятельности, определенным образом отделить науку как систему трансляции значений от искусства и религии как систем трансляции смыслов (именно такие акценты были расставлены мною в недавно вышедшем учебнике для студентов по курсу "Введение в психологию", написанном на основе идей деятельностного подхода в психологии [11]). Однако теперь, пытаясь оценить пути развития психологической науки и практики в нашей стране, я пришла к выводу о невозможности отделения значений от смыслов и в научной деятельности. Многими высказываемыми мною далее мыслями я обязана творческим диалогам с А. П. Стеценко, более 10 лет живущей и плодотворно работающей за рубежом (в настоящее время в США). Защитив в свое время кандидатскую диссертацию под руководством А. А. Леонтьева, она неустанно подчеркивает перспективность деятельностного подхода в психологии, его неклассичность и объективно-научное содержание. Однако в одной из последних ее работ отчетливо прозвучала мысль о том, что теорию деятельности отличает не только система оригинальных идей как ментальных конструктов, но и особая аксиология и даже особая - глубоко гуманистическая - идеология [12, с. 232]. Не испытывая аллергии к слову "идеология", я все же склонна использовать для обозначения отмечаемой Стеценко нравственно-эмоциональной "подоплеки" теории деятельности слово "смысловая нагруженность".

Основным тезисом моей статьи будет следующее положение: в науке (как, впрочем, и в любой человеческой деятельности) невозможно отделение значений от смыслов, она - как и искусство, и религия - также обладает "смысловой нагруженностью". Но постоянно подчеркиваемое учеными стремление к объективности научных исследований (при всех изменениях идеалов научности и самого понимания объективности) заставляет задуматься о специфике смыслов деятельности ученых и о гораздо более сложном соотношении значений и смыслов научной деятельности, чем это представлялось мне ранее.

Я думаю, что не погрешу против истины, утверждая, что в настоящее время подавляющее

стр. 108

большинство российских психологов занято проблемами выживания и зарабатывания денег, что зачастую приводит к искажению в их сознании отношений смыслов и значений. Это особенно чувствуется в практической психологии. В довольно давней (начала 90-х гг. XX века) дискуссии о целях и ценностях психотерапии один из ее участников М. В. Розин сформулировал главную, на его взгляд, ценность (смысл) психотерапевтической работы - достижение внутреннего благополучия человека (клиента психотерапевта), понимаемого как ощущение счастья. Для достижения этого ощущения, утверждал Розин, все средства хороши [9, с. 64 - 65]. Помимо весьма сомнительного вывода из данных утверждений - цель оправдывает средства, - эта позиция (вызвавшая отрицательную реакцию многих других участников дискуссии) имеет своим следствием и то, что психолог вполне может - якобы для достижения упомянутого ощущения счастья у клиента - в реальности реализовывать свои смыслы. Эта негативная тенденция с тревогой констатируется многими психологами уже в наше время. Так, А. Н. Поддъяков, рассматривая диалектику значений и смыслов в образовательном процессе, отмечает, что различные практики обучения (например, обучение в религиозных сектах, прагматическое репетиторство и - обратим особое внимание - профессионально не обеспеченные психотренинги) навязывают определенным слоям населения систему значений, которые соответствуют не интересам (смыслам) этих слоев, а смыслам организаторов обучения [8]. Нельзя не отметить и нарастающую прагматизацию науки в целом: многие российские ученые бьют тревогу по поводу восприятия науки только как средства получения денег. Так, в интервью, данном журналистке "Новой газеты" И. Тимофеевой, лидер профсоюза РАН Валерий Соболев сказал: "Правительство не знает, что делать с доходами от экспорта нефти, но при этом озабочено прибыльностью науки!" [13, с. 15]. И далее он еще раз сформулировал, казалось бы, азбучную для подлинных ученых истину: "Целью науки, в отличие от ростовщичества, является не получение прибыли, а создание целостной научной картины мира. Новые технологии, материалы и возможная прибыль являются лишь следствием вышесказанного" [там же]. Таким образом, и представители других наук утверждают, что главным смыслом деятельности ученого должно быть построение объективной картины мира, т.е. системы в известной степени "равнодушных" к смыслам значений, как ни парадоксально это звучит.

На мой взгляд, создание целостной научной картины психологии человека было главным смыслом деятельности А. А. Леонтьева - это явствует из его многочисленных работ по психологии и фи