Свет, оставленный нам на земле 5 страница

Я тоже получила удивительное "дарующее растворение в себе" Варвары Платоновны и этому обязана прежде всего Тамаре, которая ввела меня в дом Брушлинских. Дело в том, что вскоре после нашего знакомства Варвара Платоновна предложила нам с Тамарой свою помощь в изучении французского языка. Мы, конечно, с радостью согласились. Признаюсь, что в то время и мне это предложение, сделанное ею очень тактично и доброжелательно, показалось естественным.

Это были не просто языковые занятия - скорее регулярные необычайно интересные общения со столь значительным человеком. Конечно, мы занимались прежде всего языком. Но одновременно, как бы между прочим, по какой-либо ассоциации Варвара Платоновна рассказывала нам много интересного о других важных моментах - искусстве, литературе, лингвистике, исторических событиях страны и пр., пр. Стремление делиться своими духовными сбережениями было важной чертой ее характера.

Сейчас не могу себе простить, что все это я тогда просто слушала, достаточно пассивно, хотя и с большим интересом, стесняясь задавать много вопросов. В молодости казалось, что такое будет продолжаться всегда и Варвара Платоновна останется с нами навечно. К сожалению, многое стерлось из памяти: вспоминаю лишь отдельные фрагменты ее рассказов. Почему-то запомнилось, как усадьба Мураново часто меняла своих хозяев - Тютчевых, Баратынских, как завораживающе звучали для меня имена друзей Пушкина - Элизы Хитрово и Долли Фикельмон. Именно от Варвары Платоновны я впервые услышала о Ходынке, семье Николая II, его дочерях, которых она всегда называла по именам, а я не могла их запомнить, "наследнике", которого почему-то носили на руках - такой страшный был у него недуг (гемофилия), унаследованный от английской королевской фамилии.

К сожалению, мое неподготовленное сознание не могло тогда воспринять во всей полноте эту бесценную информацию. И уже спустя годы, когда мы начали, наконец, понемногу осознавать свою историю, я пыталась вспоминать эти волнующие меня рассказы и восстанавливать их логику. И тогда-то я особенно остро поняла, что Варвара Платоновна была для меня не просто мамой Андрея и свекровью Тамары. Сейчас я могу сказать, что она оказалась одним из самых замечательных людей, которых мне приходилось знать в жизни.

Боюсь опять высокого стиля, но сущность ее личности - это какая-то истинная органика: что-то первичное, матричное, истоковое, из чего вырастают гуманность, добро, созидание. К сожалению, такие люди уходят от нас с поразительной быстротой. Для меня это и есть "люди, воспитавшие нацию", это и есть "Россия, которую мы потеряли". Страшно, что уходит, возможно, последнее достойное поколение, ими взращенное.

Варвара Платоновна была также первым человеком, который рассказал мне об очень важном, с точки зрения психологии, условии одновременного изучения французского и немецкого

стр. 33

языков, что практиковалось во время ее учебы в институте. Для того чтобы один язык не вытеснял другой, что всегда происходит при последовательном их освоении, воспитанницы должны были строго чередовать в течение недели использование этих языков. Например, в понедельник, среду и пятницу они разговаривали только по-французски (и в классе, и в своих комнатах), а во вторник, четверг и субботу - только по-немецки. При этом они строго наказывались, если даже вне класса допускали хотя бы короткие реплики по- русски.

Я навсегда запомнила некоторые моменты из орфоэпии, которую весьма почитала. Например, Варвара Платоновна как-то между прочим сказала, что лучше говорить "творОг", а не "твОрог" и "пЕтля", а не "петлЯ". И с тех пор я никогда не произношу эти слова по-другому. Она употребляла некоторые особые трогательные слова, которые мне очень нравились: например, применительно к милому ребенку - "вкусный".

Однако при всем этом по отношению к детям у нее не было никаких слащавостей, сюсюканий и прочих чрезмерных проявлений сентиментальности. Насколько я могла понять, вообще в семье Брушлинских к ним относились, по- видимому, сразу очень серьезно и уважительно. Мне кажется, что на детей никогда не кричали, не читали им нотаций, лекций, нравоучений - не было никакой голой дидактики. Меня поражало, что к ним сразу начинали относиться, как к взрослым, а они быстро становились вполне самостоятельными и ответственными за свои поступки. В результате все трое детей оказались очень организованными. Такую же картину я наблюдала и у некоторых внуков Варвары Платоновны, а также у старшего внука самого Андрея - Жени. Он уже в возрасте 10 лет начал самостоятельно приезжать на выходные дни к дедушке и бабушке, отправляясь из одного "спального" района Москвы в другой.

Это ни в коем случае не означает, что дети Брушлинских были каким-то образом лишены детства. Напротив, все они много и свободно общались со своими друзьями и родственниками, играли во многие игры - спортивные и образовательные. Они создали даже свой кукольный театр, который давал представления во время различных детских праздников и обязательно - на Рождество, когда к ним непременно приходил "настоящий" Дед Мороз с подарками. Он смотрел их спектакли, вместе с ними веселился, а они демонстрировали ему и другие свои художественные достижения: игру на фортепиано, пение, чтение стихов и пр. Конечно, всем этим незаметно руководила прежде всего Варвара Платоновна, которая была еще и прекрасным педагогом.

Нелишне здесь вспомнить, что сама она много читала и всегда находилась в курсе выходившей в свет литературы, не говоря уже о классике. Это аксиома для интеллигенции "того времени". Пока позволяло здоровье, она много переводила. Помню большую папку с целым набором трогательных тоненьких школьных тетрадей, в которых она собственноручно напечатала на машинке свой перевод с английского большой книги о жизни и трагической гибели семьи Николая II. К сожалению, с этой интересной работой смогли познакомиться только родные и самые близкие друзья. Любила она и музыку, посещала консерваторию.

Но главное - это музыка в семье. Я никогда не видела, чтобы Варвара Платоновна сама музицировала, но в доме всегда было много музыки. Всех детей обучали играть на фортепиано. Непременный атрибут семейных праздников - "живая музыка": играли на пианино, пели, часто хором. Почти всегда приходил на эти праздники ставший профессиональным пианистом Сережа Будковский, троюродный племянник Варвары Платоновны. Он охотно играл, пел сам и аккомпанировал другим. Часто с ним приходили его ученицы- вокалистки.

В отличие от Варвары Платоновны, не только постоянной участницы этих прекрасных семейных мероприятий, но и незаметного их "организатора и вдохновителя", Владимир Константинович бывал на них не всегда и присутствовал недолго. Почти все время он посвящал своему главному делу - философии. Несомненно, что именно он вольно или невольно помог Андрею встать на стезю психологии, в то время очень тесно связанной с философией. Владимир Константинович не был каким-то засушенным ученым. Напротив, это был очень остроумный человек, который часто придумывал всякие смешные словечки. Например, сахарный песок он называл сахпесом, а рафинад - сахкусом и пр. Естественно, что эти милые "сократики" тут же входили в домашнюю лексику и детей, и взрослых.

Говоря о семье Андрея, нельзя обойти молчанием один существенный момент, потому что он в определенной степени является ключевым для царившей в ней атмосферы. Это совершенно поразительные отношения родителей Андрея. Даже для того времени они казались исключительными. Необычайное взаимное уважение и огромная любовь супругов, особенно отца к матери. Я никогда не слышала, чтобы Владимир Константинович называл Варвару Платоновну иначе, чем Варенька или Варюшок.

Конечно, дело было не только в нежных и ласковых именах. Вот уж где буквально во всем сквозила какая-то невероятная растворенность одного в другом, дарующая и постоянно обогащающая своим теплом, вниманием, тактичным участием, постоянной защитой от непогоды жизни -всем тем, что скрашивает наше бытие. Жизнь

стр. 34

Варвары Платоновны и Владимира Константиновича началась в XIX веке, в чем я тоже вижу временную преемственность - они несли нам высокое нравственное дуновение этого века.

Отсюда можно сделать вывод, что и отношения Андрея с Тамарой не могли быть иными. С самых первых дней своей жизни он видел, а затем и осознавал, что жить в семье по-другому невозможно. Их отношения с Тамарой - прекрасные и, конечно, исключительные для нашей жизни. В этом уникальном союзе он был настоящим рыцарем: во всех сложных ситуациях, где хоть как-то задевалось самолюбие Тамары, он неизменно вставал на ее защиту и безоговорочно принимал ее сторону. Я вполне допускаю, что в прежние времена он мог бы в этом случае кого угодно вызвать на дуэль. У нас часто говорят о семейном тыле. Мне кажется, Тамара и Андрей просто очень любили друг друга, а все остальное - производное от этого. И "тыл", и "передовая" были у них крепки.

В заключение моего рассказа о семье Брушлинских хочется сказать, что, к сожалению, главные вещи, касающиеся ее духа, невозможно перевести на вербальный язык. Многое воспринималось не рационально, а чувственно - на уровне каких-то неосознаваемых ощущений. Текла река жизни удивительной семьи, которая никогда не ощущала себя таковой. Она не отличалась формальной приверженностью правилам бонтона и соответствующего поведения: никаких вычурных манер и проч. Это был удивительный сплав всего лучшего, что можно было взять от "старорежимного" бытия и современной жизни. В доме царила естественность, абсолютная простота, искренность и какая-то подлинность "процесса жизненного существования".

Итак, весной 1933 года в этой семье родились близнецы Ольга и Андрей. Шустрая сестра очень быстро первой появилась на свет, тогда как брату это удалось сделать только через 50 минут. Некоторое время он не мог дышать самостоятельно, и акушеры сказали Варваре Платоновне, что дочка будет развиваться нормально, а с сыном ей предстоят трудности.

Я отлично понимаю всю деликатность данного момента, но пишу об этом не только совершенно спокойно, но как психофизиолог развития с особым чувством восхищения перед возможностями человека (даже новорожденного), который с самых первых минут появления на свет обладает такой колоссальной энергией жизни. Она реализуется, наверное, и через какую-то свою генетически опосредованную силу воли, которая уже существует в крошечном организме. Может быть, именно тогда еще неосознанно и начала проявляться, а затем и укрепляться удивительная воля Андрея.

Уже в 6 лет Андрей ни в чем не уступал своим сверстникам. Он читал не только по-русски, но и по-немецки, и по-французски. Более того, он стал поражать всех и своими упорными физическими упражнениями. По словам Оли, "он себя страшно тренировал", часто сидел в жутком холоде с открытым окном и никому не позволял его закрывать. Старший брат Костя говорит, что у Андрея были "бесконечные зарядки и закалки, а может быть, какой-то психологический тренинг - стремление к какому-то суперменству".

Одна интересная деталь: близнецы в детском и отроческом возрасте были практически неразлучны и очень дружны. Их воспринимали и называли как нечто единое и нераздельное "Дюкаляля". Радости и огорчения друг друга воспринимались ими как собственные. Оля вспоминает, как даже в возрасте 22 лет Андрей все еще не мог спокойно слышать, как она плачет.

Но игрушки, естественно, у них были разные: у Оли - куклы, у Андрея - мишка, которыми они иногда обменивались. И вот однажды он вдруг стал требовать от нее мишку, которого только что ей отдал. "Почему?" - спросила она. - "Ты бу-

стр. 35

дешь его кутать и кормить бурдой". Этот трогательный эпизод из далекого детства весьма символичен.

Столь серьезное отношение Андрея к своему здоровью проявлялось всю жизнь. То ли какая-то глубинная память сохранила определенные неосознанные воспоминания недуга, пережитого им при рождении, то ли он помнил, как тяжело переболел малярией во время эвакуации в Уфе, а затем и скарлатиной? Во всяком случае "зарядки и закалки" не прекращались: до последних своих дней он ежедневно мыл ноги холодной водой и никогда не кутался. Вероятно, в результате всех этих усилий у него сформировалась прекрасная спортивная фигура.

Когда возникало недомогание, Андрей сам себя лечил: всегда имел под рукой лекарства, которые, по его мнению, были ему необходимы. Он также очень осторожно относился к еде: никогда не употреблял майонеза, грибов как "тяжелую пищу", старался не есть ничего острого. Возможно, поэтому до конца своих дней он сохранил хорошее здоровье. Андрей прекрасно понимал, что при его чрезмерных нагрузках он просто не сможет выдержать такой жизни. Хочется допустить, что он чувствовал себя счастливым по Л. Толстому: "отсутствие угрызений совести и болезней". Недаром его двоюродный брат Н. Н. Брушлинский сказал, что он был запрограммирован на 90 лет жизни.

До 14 лет Андрей рос обычным живым ребенком, который, конечно, осваивал иностранные языки, занимался даже танцевальной пластикой и обучался музыке. Но в то же время он охотно участвовал в естественных для его возраста шумных играх со своими сверстниками-родственниками, соседскими и школьными товарищами. Однако в 14 лет в его жизни наступил определенный кризис. По словам Оли, он вдруг внезапно отошел от этих игр, отказался в них участвовать и основательно засел за книги.

Оторвать его от книг было невозможно - даже когда к нему издалека специально приезжал поиграть его родственник Сережа. Видимо, он принял для себя какое-то важное решение, от которого уже никогда не мог отступить. Это стало одной из главных особенностей его характера. И начиная с этого времени основное занятие в жизни Андрея - работа с книгами, которой было подчинено все остальное. Вспомним Пифагора: "Где есть воля, там есть и путь".

Его воля выбрала свой путь и сформировала собственный мир, в котором он жил и очень деликатно, но твердо охранял его границы. Андрей избегал всего, что могло бы нарушить разработанный им порядок этого мира. Надо сказать, что он не сразу решил стать психологом, хотя психологические и философские проблемы интересовали его с детства. В последних классах школы он думал даже о карьере дипломата или медика. Обе эти профессии при ближайшем рассмотрении все равно оказываются тесно связанными с психологией. Уже здесь проявилась важная черта его характера - решение принималось после серьезного и всестороннего взвешивания всех аргументов.

Учился Андрей и в школе, и университете прекрасно. Многие об этом знают. Хочу напомнить, что сказал в связи с этим его друг и факультетский однокашник В. Н. Садовский в мемориальном зале 5 февраля 2002 года: "Андрей был выдающимся студентом. Я специально употребляю это слово, потому что думаю, что и в 50-е и в 60-е годы, может быть даже и позже, такого студента и выпускника психологического отделения философского факультета действительно на самом деле не было".

Столь успешной учебе нисколько не мешала большая общественная работа, которой он занимался и в школе, и на факультете. Вместе с тем, если он чувствовал, что его основному делу начинает что-то мешать, он тут же от этого отказывался. Андрей был предельно организован и целеустремлен. По- видимому, именно этим можно

стр. 36

объяснить целый ряд его "непонятных" отказов от весьма заманчивых с точки зрения престижа и зарплаты предложений.

Например, Тамара мне рассказала, что он категорически отказался от высокооплачиваемой должности ученого секретаря Института философии АН СССР, хотя молодой семье в это время деньги были очень нужны. Он знал, что при его серьезном отношении к любому делу может пострадать самое главное - психология. Точно так же он отверг весьма заманчивую в то время командировку на Кубу. На искренние вопросы коллег, почему он это делает, Андрей отвечал, что у него очень много работы здесь. С другой стороны, какое- то время он работал народным заседателем: очевидно, это не казалось ему помехой научным занятиям и, может быть, даже давало материал для познания человеческой психики.

В этом контексте, вероятно, надо рассматривать и выговор по партийной линии, который грозил ему за неявки на партсобрания. Когда его спрашивали, почему его на них не было, он отвечал: "Работал". И это в то время, когда мы жили в условиях двойной морали: говорили одно, делали другое. Остается только удивляться необыкновенной целостности натуры Андрея - он был подлинным во всем.

Так же и в быту. Сказать, что он по-настоящему отдыхал в свой отпускной период, значит быть неточной. Я уже не говорю о его каникулах в должности директора Института. Их просто не было. В это время, как правило, он дома писал очередную книгу. Но и раньше, когда Андрей с родными отдыхал у родителей Тамары, в Прибалтике, Звенигородском пансионате АН СССР или путешествовал с семьей по Волге, Днепру, в Пушкиногорье и пр., он никогда не прекращал своей основной работы.

На балтийском пляже он облюбовал сосну, под которой какое-то время ежедневно работал, когда остальные наслаждались прелестями этого чудесного края. Вместе с детьми они даже сочиняли про него по этому поводу смешные стихи в подражание Тредиаковскому: "Сидит очкасто в Талмуд уткнуто...". Однако Андрей все же находил время и для отдыха. Тамара рассказывает, что он очень любил природу, но любил ее не потребительски. Рыбная ловля, охота, собирание грибов или ягод никогда его не интересовали. Она называет отношение Андрея к природе созерцательно-мыслительным. Андрей любил гулять и во время совместных прогулок много рассказывал. Особенно он воодушевлялся, когда его слушали дети, с которыми он всегда находил общий язык. Делал он это очень "вкусно".

Андрей рассказывал обо всем, что его почему-либо заинтересовало, особенно если это вызывало интерес у собеседника. То были популярные рассказы о психологии или народовольцах, пересказ какого-то фильма или заинтриговавшей его житейской истории. Бывали даже подробные рассказы с продолжениями на следующие дни. Сейчас об этом с восторгом вспоминают уже взрослые люди, которые в детском возрасте жадно его слушали. Он любил плавать, играть с детьми в подвижные игры, даже в карты. Иными словами, Андрей был абсолютно нормальным и очень ответственным человеком.

Пребывание в гостях или прием их у себя дома - тоже разновидность отдыха. Во всяком случае - такой же отрыв от основной работы. И здесь Андрей оставался верным себе. Как правило, в обстановке дружеского застолья его никогда не было слышно. Казалось, что он хочет быть незаметным и не привлекать к себе никакого внимания. Порой он даже раньше других уходил в свою комнату, и тогда старший брат Костя мог пошутить: "Дюка пошел читать "Капитал" Маркса". Но это никогда не было демонстрацией - он всегда вел себя абсолютно естественно. Значит, в этот момент его действительно ждала неотложная работа.

Вместе с тем, он внимательно следил за текущим разговором, и если что-то его заинтересовывало, он тут же включался в него - иногда весьма активно. Помню, как эмоционально он отреагировал на мою реплику о том, что изменить что-то в нашем обществе к лучшему можно будет лишь с помощью больших ученых физиков или математиков. То есть власть может как-то реагировать только на выступления авторитетных представителей точных наук. Это было время пресловутого противостояния "физиков и лириков", о котором Б. Слуцкий писал: "Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне".

Андрей с этим не согласился: он даже встал из-за стола, подошел ко мне и стал оживленно говорить, что в настоящее время имеется целый ряд крупных гуманитариев, которые не меньше озабочены судьбой страны, и именно они смогут вывести ее из тупика. Он считал, что сейчас условий для этого нет, и поэтому никто и, естественно, никакие физики с этим не справятся. Он назвал фамилии этих ученых. Конечно, всех имен я сейчас не помню. В памяти остались Э. Ильенков, А. Зиновьев, В. Лекторский и некоторые другие. Андрей, конечно, не называл при этом себя, но чувствовалось, что он вполне разделяет их точку зрения.

Если же вдруг за столом заходил разговор о каких-то проблемах психологии, он тут же оживлялся и начинал активно их обсуждать: больше всего он любил рассказывать о своей науке. Зачастую он выбирал себе кого-то из гостей, кто был по-настоящему заинтересован вопросами психологии, ее историей или психикой вообще, подсаживался к нему за столом или отводил в менее

стр. 37

шумное место и начинал обстоятельно об этом рассказывать.

Часто таким слушателем-собеседником оказывалась я. Возможно, это было связано с тем, что меня действительно всегда очень интересовала психология, к тому же я больше всего на свете люблю слушать умных людей. Например, вспоминаю 1981 год: я только что вернулась из краткой командировки в Прагу, где мне пришлось встречаться с некоторыми чешскими психологами, в частности с Яромиром Яноушеком. На каком-то из семейных праздников у Брушлинских я рассказала об этом Андрею, и он сразу оживился - начался разговор о Яромире, его учителе А. Р. Лурии и о проблемах, над которыми они работали.

Вспоминаю, как заинтересованно и не один раз он рассказывал о личности и жизненном пути С. Л. Рубинштейна, его учебе в Германии, где он постигал философию вместе с будущим поэтом Б. Пастернаком, о его научных представлениях и определенных разногласиях с А. Н. Леонтьевым и пр. У Андрея была огромная потребность в психологическом просвещении окружающих, особенно если они с интересом его слушали или работали над вопросами, каким-то образом связанными с психологией.

Боюсь, что образ Андрея получается у меня каким-то неживым: аскет и абсолютный сухарь, из которого его страстно любимая психология вытравила все человеческое. А это совсем не так. По сути, ничто человеческое ему не было чуждо - просто он прекрасно знал, как с ним обращаться. Прежде всего, Андрей - это по-настоящему добрый человек, который, однако, понимал, что доброта должна быть действенной. Поэтому он дарил "не только рыбу, но и удочку", чтобы человек обязательно научился сам ловить рыбу.

При всей внешней замкнутости и некоторой холодности Андрей имел, как говорят, "тонкую кожу". Он был очень чувствительным и ранимым, но всегда свободным. Сам определял и всегда отстаивал свою позицию, но только мирным путем. Как совершенно неконфликтный человек, все назревающие конфликты он предупреждал заранее, а чуть начинавшиеся - сразу гасил. Так было всегда дома, так же он старался вести себя на работе. Все сложные вопросы решались только путем терпеливых переговоров - иногда многочасовых, а то и многодневных.

Тамара говорит об Андрее как о необыкновенно нежном человеке. Он очень любил дарить цветы и делал это очень часто. Во всяком случае, Тамара была всегда с цветами. Андрей находил для этого самые разные поводы. К примеру, каждый раз, когда она возвращалась в Москву летом после отпуска от родных, он неизменно встречал ее на вокзале с цветами. Другого такого случая нежности и внимания к супруге я не знаю.

Это был очень внимательный и чуткий человек, в чем я сама убеждалась неоднократно. Приведу один лишь пример. Однажды я испытала настоящее удивление: в начале сентября мне позвонил Андрей и, извиняясь, сказал, что хочет поздравить меня заранее с днем рождения, потому что улетает во Францию и в конце месяца, когда это следовало бы сделать, его не будет в Москве.

Андрей обладал тонким чувством юмора, которое внешне проявлялось не слишком сильно. Я редко слышала, чтобы он громко смеялся. Как правило, на смешное он реагировал лишь легкой улыбкой - уголками рта и едва заметным прищуром глаз. Ему нравились разные смешные словечки, он любил "игру слов" и от души смеялся над так называемым "толковым словарем", который давал словам юмористические толкования ("беспечность" - отсутствие отопления, "бездарь" - оставленный без подарка и т.п.). Во время перерыва на службе сам иногда с улыбкой говорил сотрудникам: "Давайте почайпием".

Из таких отдельных деталей и складывается представление об Андрее как о человеке - обаятельном, милом, порой даже застенчивом. Последнее свойство его характера в молодости очень трогательно проявлялось "на танцах". Несмотря на то что Андрей имел абсолютный слух и в детстве занимался пластикой, танцевал он, по рассказам Тамары, достаточно неуклюже. Когда же решался пригласить девушку, то на всякий случай всегда тихонько спрашивал у нее: "Это танго?" или "Это вальс?". По мнению Тамары, танцы как таковые его никогда не интересовали. Для него они были просто средством общения с девушками, которые ему нравились.

Зато музыкальный слух Андрея ярко проявлялся по утрам во время бритья, когда он громко, с душой и настроением пел "Выхожу один я на дорогу". Но это было далеко не каждый день. Гораздо чаще он брился под звуки записей английской речи - старался и эти несколько минут использовать с максимальной пользой для дела. Вообще Андрей очень любил музыку, хотя в последние годы не имел возможности ее слушать по-настоящему.

В прежние годы они с Тамарой часто ходили в консерваторию, удавалось даже посещать музыкальные конкурсы Чайковского и Глинки, не говоря уже о Большом театре. В последнее время, увы, приходилось довольствоваться музыкальными радиопередачами: приемник, который он слушал во время еды, всегда был настроен на музыкальную станцию "Орфей". Больше всего он любил арию Алеко из одноименной оперы Рахманинова.

стр. 38

Точно так же и с литературой. Андрей не представлял себя без чтения художественной литературы. Он любил Ахматову, Мандельштама, Пастернака, Набокова, мемуарные публикации. Однако в директорский период своей жизни он позволял себе немного прикоснуться к такого рода книгам лишь изредка, например во время командировок.

Таким образом, ни в облике, ни в поведении Андрея не было ничего "чиновничьего", "администраторского" - он воспринимался нами как типичный увлеченный гуманитарий, своего рода Паганель от психологии. И потому известие о том, что он стал директором Института, нас чрезвычайно удивило. "Зачем ему это нужно: бухгалтерия, кадры, планы?... - недоумевали мы. - Это совершенно не для него. Его дело - наука".

Нужно было не ему, как потом выяснилось, нужно было Институту, оказавшемуся в трудном положении. Андрей взвалил на свои плечи тяжелейшую ношу администрирования и огромной ответственности за людей, науку, ее развитие в условиях мизерного, если не сказать больше, финансирования. Сервантес как-то сказал: "Должности меняют нрав". Этого с Андреем не произошло. Его нрав не претерпел никаких изменений. Об этом знают все его родные и близкие. Для них он остался прежним мягким и добрым человеком, просто из-за огромной занятости стал реже с ними встречаться.

Не мне судить, каким Андрей оказался в высокой должности директора академического Института, возможно, самого главного гуманитарного Института страны, связанного с разработкой этических и социальных вопросов жизни человека и общества в целом. Об этом психологи знают сами: жизнь показала, что он справился с директорскими обязанностями прекрасно. Приведу высказывания двух ученых, которые каждый со своей стороны (изнутри и извне) характеризуют его работу.

Профессор Ю. И. Александров, руководитель одной из крупнейших лабораторий Института, сказал мне: "При Андрее Владимировиче мы жили, как у Христа за пазухой". А профессор Л. В. Скворцов, возглавляющий научную часть ИНИОН'а РАН, рассказывал, что в Отделении Академии наук, где он много раз слышал отчеты директоров различных институтов, Андрей выделялся своей страстностью, с которой защищал Институт и пропагандировал его достижения. Он демонстрировал и дарил коллегам множество книг и других изданий своих сотрудников как материальное воплощение этих достижений.

Главная деятельность его жизни была связана с людьми, и Андрей показал, как реализуются на деле основные этические принципы, т. е. проявил себя еще и настоящим психологом-практиком.

Он эмпирически убедился, что такое настоящее "мышление по Брушлинскому": постоянный поиск неизвестных и нетривиальных выходов из сложнейших ситуаций. О том, чего ему это стоило, можно только догадываться.

Думаю, это было результатом не только познания теоретической психологии, но прежде всего и школы воспитания, которую он прошел в семье. Вслед за Окуджавой можно смело сказать, что и его "святым воинством" в этом деле оказывались "совесть, благородство и достоинство". Андрей был человеком чести, высокой нравственности и абсолютной порядочности. Я думаю, что это и есть ключ к решению основных проблем руководителя коллектива.

Оставляю в стороне и другой вопрос - невероятную преданность Андрея своему учителю Сергею Леонидовичу Рубинштейну, известную практически каждому психологу. Упомяну лишь, что для того, чтобы опубликовать труды своего учителя, ему пришлось однажды обратиться даже к "первой леди" нашей страны Р. М. Горбачевой, чего он не сделал бы ни в каком другом случае. Может быть, он и на директорство согласился только потому, что надеялся и дальше развивать учение С. Л. Рубинштейна.

Административная деятельность отнимала у Андрея много времени, и мы стали встречаться все реже. К счастью, в последние годы его жизни у нас появился новый повод для общения: обнаружился общий интерес к проблеме развития поведения в онтогенезе. Андрей занимался этим как психолог, мы с Ю. А. Курочкиным - как физиологи, а скорее как психофизиологи. Познакомившись с материалами наших исследований, которые мы проводили на лосях в естественных условиях их обитания, Андрей очень заинтересовался нашими работами.