О базовых психических фактах: бытие и вера в бытие

Вступление

О специфике психологии

Великая тайна – душа человеческая, скрывающая в себе ответы на многие и многие подчас даже неизреченные вопросы. «Кто я такой?» спрашивает себя (осознанно или неосознанно) каждое подлинно мыслящее существо: «Откуда я? Где мой исток? Куда я иду? Что я могу и должен делать?». Великая тайна манит многих и многих, обращающихся к психологии (даже тех, для кого эта тайна является личной тайной собственного «невроза»). А попытка понять то или иное явление может стать успешной только при опоре на фундаментальные принципы, на определенную методологию. Возьмем математику (по крайней мере, классическую (да и ориентация в математике «релятивистской» возможна только при глубоком понимании основ и принятии этих основ)). С чего мы в ней начинаем? Безусловно, с аксиом, которые известны уже давным-давно. Зная аксиомы, мы может доказывать теоремы. А чем же, спрашивается, психология хуже математики? Ведь, собственно говоря, сама по себе математика - продукт психе, являющейся частью вселенной, и переживающей вселенную (существование вселенной, пусть и «объективное», существует и осуществляется в переживании и осознании психологических феноменов. «Пространство порождается самопроявлением сущности; оно есть свет от нее, и потому строение пространства… обнаруживает внутреннее строение сущности, есть проекция его и внятное о нем повествование» (П. Флоренский, стр. 19)). А Алексей Ухтомский говорит о единстве мысли и бытия и о том, что мысль является частью бытия. И если аксиомы есть в математике, то сформулировавшая математику субстанция тоже должна быть организована в соответствии с определенными аксиомами. Однако таких аксиом, признанных большинством научного сообщества, почему-то нет (или кажется, что нет). Причем этот факт не объясним «молодостью психологической науки». Как мы увидим ниже, лет ей не меньше, чем математике, если не больше. Тогда в чем же дело? Почему, изучая психологию, мы не выдвигаем в первую очередь несколько постулатов? Может быть, дело в субъективности этой науки? Но ведь само слово «субъективность» подразумевает (а) существование определенного принципа и (б) существование «объективности». Во мнениях всех субъектов должно быть нечто основополагающее. Именно здесь и находится ключ к ответу. Дело в том, что, как известно многим, в мире существуют две парадигмы: 1) вера в то, что бытие, полнота, сущее изначально и являются источником всего и 2) вера в ничто, пустоту, хаос как «первопричину». Но в любом случае – вера: «Вера – несомненный психологический факт, предпосылка осуществления, необходимая поддержка, условие любой сколь-нибудь сложноорганизованной человеческой активности» (Братусь Б.С.). Верующий в бытие (что, по-моему, является вполне естественным) верит в существование определенных Основ, конституирующих в том числе, и, прежде всего, нашу душу, и, кроме того, находит общий язык с Другими посредством утверждения. Не верящий же в изначальность бытия субъект не может утверждать нечто нередуцируемое, и, поэтому, даже отождествляясь (т.е. приобретая идентичность), делает это с помощью отрицания. В соответствии с данными парадигмами происходит оценка базовых психических фактов (хотя говорить о «базовости» мы можем, только веря в бытие). Выше уже говорилось, что само наше существование и существование мира вокруг представляет собой психический факт. Итак, обратимся к базовым психическим фактам.

Часть 2

О базовых психических фактах: бытие и вера в бытие

Каков же основной психический факт? Прежде чем приступать к детальному рассмотрению темы, представьте себе следующую ситуацию: у родителей есть любимый ребенок. И этот ребенок внезапно умирает. Они помнят о нем, горюют, быть может, просветленно радуются и молятся. И вдруг прилетает «волшебник в голубом вертолете» и говорит: «Вот вам робот (совершенная модель) полностью повторяющий поведение вашего ребенка и полностью похожий на него образом. Живите и наслаждайтесь». Как ты думаешь, читатель, будут ли утешены родители? Я думаю, что они бы не отождествили робота с ребенком, робот не стал бы заменой ему. Но по какой причине? В роботе отсутствовало бы нечто, составляющее суть человека, суть живого существа, некий центр переживания, интенциональности, бытия. В «железяке» нет внутренней сущности, сущности, определенным образом чувствуемой, улавливаемой нами, улавливаемой в Живом Слове», что, повторюсь, доступно нам лишь изнутри и извне себя одновременно. (Говоря о Слове с заглавной буквы, мы ориентируемся на изначальную «дуалистичность человеческого бытия», и, в частности, «дуалистичность» речи. Интересно послушать свидетельство филолога, который, правда, быть может, и не подозревает, о чем он свидетельствует: «Отдельный акт речи, речевой акт, в нормальных случаях представляет собой двусторонний процесс, охватывающий говорение и протекающие параллельно и одновременно слуховое восприятие и понимание услышанного.. В речевом акте создается текст…Во внутренней речи создается «внутренний текст…»» (Маслов «Основы языкознания. То есть Слово для нас – это интер и, одновременно, интрапсихический текст, в котором существует человек как обладающее психикой существо)).

«Во всех ближних мы главным образом и оберегаем их духовную личность, их психическую жизнь...» (Грот И.Я.). Это - факт, неотъемлемый, фундаментальный факт человеческого бытия. Из данного факта, как солнечные лучи, следует множество выводов, имеющих жизненно важное значение. (Хорошо было бы просто быть, не вдаваясь в рассуждения, но «грехи не пускают») Эти выводы наполняют жизнь каждого человека, и от того, каковыми они являются, зависит содержание бытия как данного человека, так и целых групп людей. На основании этих выводов строятся эзотерические теории и принимаются религиозные представления, обусловливающих существование своих апологетов. Наше бытие в целом, и существование каждого конкретного субъекта, в частности, конституируется Словом. «Как говорим, так и живем». Пусть читатель посмотрит на себя со стороны. У него есть тело, образ тела, схема тела и т.д. Но ведь ваша реальность, ваша сущность находится где-то в незримой точке переживания и мысли называемой по разному («я», душа, психика). Это «точка» нематериальна (хотя бы потому, что под материей мы подразумеваем некое выражение определенной сущности или объект восприятия этой сущности (хотя бы и через материю)). Она - некое, повторимся, переживание, способность к переживанию, выражаемая в той или иной форме (тела, мысли…). И она воспринимается (или ощущается имплицитно (к этому мы еще вернемся)) человеком со стороны по определению, как свое «я». Ведь человеческая деятельность подчинена закону интенции, осуществляемой субъектом, как некой активной сущностью. Это - аксиома. Утверждение о том, что действие пассивно, неубедительно в свете следующего факта: в любом случае должно существовать нечто, подталкивающее «пассивную субстанцию» к действию. Для человека субъектом активности, на первый взгляд, является его «я», укоренное в Другом и рожденное в нем. Вообще без со-знания и, более широко, без неразрывного чувства «я» и «Другого» человек как таковой не существует (здесь следует уточнить, что интенциональность, опять же по определению, является врожденным свойством человеческой сущности (даже сперматозоид стремится к яйцеклетке, и, затем, куда-то стремится эмбрион), но выражается по-разному. В эмбрионе уже имплицитно содержится самосознание (помните, основа – бытие, все должно иметь свое семя)), чувство бытия-в-другом. Послушаем Павла Флоренского: с одной стороны «отчетливость и незатуманенность духовной жизни требует усиленного самообъектирования и понуждения себя к выходу из субъективности», с другой же стороны, «наиболее чистое, наиболее близкое к райскому, наиболее далекое из естественных состояний сознания – есть детское, первый цикл, до трех с половиной лет. Наблюдатели детской жизни давно отметили, что в это время своей жизни ребенок еще не упоминает слово «я», а говорит о себе с третьем лице и называет себя по имени. Приблизительно к концу этого периода возникает в детской речи местоимение «я» - первый прорыв первородного греха». Получается, что самообъектирование, к которому человек должен стремиться, уже ему дано! Таким образом, отчетливость и незатумененность духровной жизни» подразумевают как раз-таки возвращение в чистому детскому состоянию и, одновременно, взгляда на себя со стороны. Здесь заключается основной парадокс нашей жизни здесь. Дело в том, что, говоря о «я», автор данной работы имел в виду именно чувство себя, изначально данное нам в отнесенности с Другим. Я, как мы знаем, не только и столько «эго» (как некий психический аппарат, помогающим индивиду приспособиться к миру посредством интеллектуальных операций, защитных механизмов и т.д.). Итак, мир человека, его жизнь к чему-то стремящейся сущности строятся на изначальном чувстве со-бытия. Именно в этом аспекте правы представители «восточных» культов, говорящие о мире, как о самоощущении. Речь идет о таинственном переживании себя-в-Другом, не сводимом, как говорил Ассаджиоли, ни к телу, ни к мысли, не к чувству. Ясно, что такая точка, чувство «я» и «Другого» основаны на Слове, живут в Нем. (Здесь, забежим вперед, мы может впрямую обратиться к практике. С помощью Слова и слов, (и как чувств, и как мыслей) можно погружаться в то, что находится за гранью привычного сознания (именно с помощью слова, со-знания, проходя через бессознательное в различных состояниях бессознательного, «регистрах»). Двусторонняя, а, значит, и трехсторонняя, сущность нашего бытия позволяет нам делать это, «погружаясь в глубины» и «паря в небесах» (тут и ощущения инсайта, и трансы (в обычном значении данного слова), и «пиковые переживания», и «работа со снами», и «бодрствование во сне» и «свободные ассоциации», и «работа с субличностями», и, конечно же, молитва)). Вот несколько механистическое, но яркое описание психического факта: «…можно сделать вывод, что человек, независимо от того, находится ли он в состоянии бодрствования или сна, постоянно видит сновидения…для того, чтобы достичь этого, необходимо случайно или преднамеренно изолировать себя от потока внешних ощущений, добиться «сознания без мыслей»…когда наступит такое состояние сознания, образы сновидений начинают проступать сквозь обычные впечатления, внезапно человек оказывается окружен странным миром теней. Настроений, разговоров, звуков, картин. И тогда приходит понимание того, что этот мир всегда был внутри человека. Что он никуда не исчезал…бодрствование и сон – это не два состояния, которые следуют друг за другом, и сами эти названия не верны» (А.Ларионов «Сны и сновидения»). Если, не дай Бог, вы потеряете ощущаемую вами конечность (это относится и к конечности нашего существования здесь), то ваше «я» не исчезнет. Не сводимо оно и к нервам. «Я» невозможно отождествить с мозгом. Как известно, существуют два полушария кортекса, каждое из которых теоретически способно полностью заменить другое (не говоря уже о взаимозаменяемости зон мозга (Анохин)). В случае удаления одного из полушарий, «я» будет «находиться» в другом. А если (теоретически это возможно), пересадить два полушария головного мозга одного и того же организма в два разных тела? Где будет аутентичное «я»? Оно же не может раздвоиться (по определению). Стало быть, скажем это еще раз, существует некое, известное нам с того момента, как мы появляемся на свет, явление, именуемое сущностью (душой) (в английском - I-self), которым обладает еще плод в утробе матери. Взрослое «я» не может возникнуть на пустом месте (аксиома интенциональности). И здесь мы возвращаемся к самому важному. Ощущение своего «я» и, соответственно, интенциональность, подразумевает знание о Другом (каждая здоровая клетка в организме знает о существовании других клеток, будучи одним целым с этими клетками (в рамках целостного организма)), о том, что есть другой центр вселенной, знание изначальное (если угодно – генетическое), означающее бытие в другом и являющееся основой Жизни. «Быть человеком – значит быть направленным не на себя, а на что-то другое» (В. Франкл). (Дети, сироты от рождения, кричат «мама» при прививках). Соотнесение с Другим в целостности возможно через Слово и в Слове. Слово – это не просто звук, это сущность, это источник действия. Платон (к этому мы еще вернемся, сказал бы об «идее»). Т.е., мы, на самом деле, реально живем вне себя, только так и становясь собой, и это заложено в нас с момента зачатия (со-здания). «Индивид изначально (а не когда-то потом) является социальным», ведь абсурдно утверждать, что «изначально «до-психическая» и «не-психическая» деятельность порождает затем само психическое» (Брушлинский А. В.) Понимание себя, «чтение» своего «я» с позиции Другого, и «чтение» Другого с позиции «я» (речь идет и о «личном», и о «коллективном» «бессознательном») реально является осуществлением бытия, влияя и нас свою производную – то, что мы называем материей. «Именно поэтому феномен субъктивности должен быть поставлен в самый центр психологической проблематики человека, включая его телесное существование, душевную жизнь, духовное бытие» (Слободчиков В. И.) Это – практика. Итак, по существу человек как сущность – это текст, постоянно обновляемый и неизменный проявляемый в разных измерениях, по-разному читаемый, воспроизводимый разными красками. (Забегая вперед, скажем, что психологи говорят о выражении «я» через интеракции. Однако по моему пониманию, «я» и есть интеракция, взаимоотношение. Даже наше тело дано нам в ощущении себя как субъекта, проявляющего в Другом. Схема тела зиждется на чувстве «я». Мы «признаем свое тело по мере становления нашей личности, по мере развития сознания. Именно в символическом общении (символом может выступать и «материальная» интеракция) младенца и матери осуществляется «первичный синтез телесной целостности ребенка» (Слободчиков В. И.). Человек уже рождается в Другом, проявляя себя в процессе становления жизни. Поэтому мир и «объективен» и «субъективен» (здесь лежит ключ к проблеме творчества и подчинения). Кроме того, текст жизни по-особому проявляется даже на уровне клеток тела, подчиняющихся определенной информационной структуре, и ощущаемых именно в информационном контексте, причем и «владельцем», и окружающим его миром, а любая информация, так или иначе, проявляется на основе языка и речи). Личностью является уже младенец. В частности об этом говорят данные исследований М.И. Лисиной и Ф. Дольто. А «тайна человека как личности... заключается в главной способности подлинной личности рефлектировать саму себя, возвышаться над собой, быть по ту сторону самой себя, - по ту сторону всякого фактического своего состояния, даже своей фактичской общей природы» (Слободчиков В. И.). Многие люди ставят вопрос о смысле жизни. Франк например, говорит: «Этот вопрос – не «теоретический вопрос», не предмет праздной умственной игры; этот вопрос есть вопрос самой жизни... поистине, это есть вопрос о хлебе, который напитал бы нас, и о воде, которая утолила бы нашу жажду». Откуда же берется данный вопрос? Дело в том, что он касается именно первичного факта нашего существования. Речь идет о возможности реальной жизни в Другом, о реальности себя и Другого, единства между душами людей. Речь идет о достижении Целостности, Целостности со-бытия, со-знания и со-переживания, сознания и бессознательного. Ведь только в Другом обретает смысл и конкретное «я». Проблема смысла жизни есть проблема деятельностной любви. Проблема смысла жизни, т.е. истинности нашего бытия — это проблема обретения веры во Целостность (что для многих – обретение веры в Христа). Б.С. Братусь так говорит о личность верящего в Бытие человека (цитата дана по статье В.В. Знакова): «Ее можно назвать духовной или эсхатологической. На этой ступени человек начинает осознавать и смотреть на себя и другого не как на конечные и смертные существа, а как существа особого рода, связанные, подобные, соотносимые с духовным миром. Как на существа, жизнь которых не кончается вместе с концом жизни земной. Иными словами, — это уровень, в рамках которого решаются субъективные отношения человека с Богом, устанавливается личная формула связи с Ним. Если говорить о христианской традиции, то субъект приходит здесь к пониманию человека как образа и подобия Божия, поэтому другой человек приобретает в его глазах не только гуманистическую, разумную, общечеловеческую, но и особую сакральную, божественную ценность». Именно в этом и только в этом контексте правы те, кто называет разговоры смысле жизни как о таковом надуманными. Однако почему же люди мучаются размышлениями о смысле жизни или стараются доказать «невротичность» таких размышлений? Почему многие люди в «холодном поту» внезапно осознают, что живут пустой жизнью?

Откуда же появляется зло и бесмысленность? Что такое смерть, и что такое грех? Как из изначального «со-знания» появляется «сознание», ведущее к подлинному достижению «со-знания»? («Но при всем при этом фактом остается проблема «абсолютного зла» (К.Г. Юнг)). Из чего и как выделяется «сознание» и что такое «бессознательное» и духовный мир? Как по разному (не по чужому) мы переживаем «я» и «других»? Как это все выражается в нашей Родине, России и преломляется в душе русского человека? В настоящем тексте предпринята попытка прикоснуться к этим вопросам.

«Трудно поверить, чтобы смерть совсем не имела смысла или имела толькоотрицательный смысл»

Л.С.Выготский

 

 

О базовых психических фактах: феномен смерти

Понятие смерти, конечно же, очень индивидуально и обретает собственное символическое содержание в психической реальности конкретной личности. В то же время, существует две возможности к отношение к смерти (в дальнейшем мы рассмотрим их более подробно). Вера в изначальность бытия подразумевает отношение к смерти как к тому, через что надо пройти, как к неизбежному злу, неестественному, но сопровождающему естественное («И Свет горит во тьме, и тьма не объемлет его»). Вера в изначальность бытия приводит к пониманию смерти как к следствию нарушения целостности человека (которая является неестественной), выпадения из Единства, разрыва. Понятие психической реальности для верующего в бытие человека является «атомарным», неразложимым, но разносторонним, разнообразным и многоуровневым (анализ находится в подчиненном положении). Кроме того, одухотворенная психическая реальность в основе своей для верующего в Любовь человека представляет собой единую с другими измерениями бытия и исходную субстанцию. «Духовность в человеке не есть какая-то отдельная сфера, н есть особая надпсихофизическая жизнь, а есть сама основная жизнь в человеке, проводником которой вовне и являются психическая и телесная сферы» (Слободчиков В. И.). С точки же зрения верящих в пустоту понятие психической реальности подразумевает субстанцию, во-первых, отщепленную от других «реальностей» и, во-вторых, продукт смертоносных процессов. Отсюда и восприятие психологического факта смерти с той или иной позиции.

Итак, позиция веры в пустоту подразумевает, что когда мы говорим о психической реальности, то подразумеваем, что она изначально отделена от «других реальностей», например «социальной» или «биологической». Это, в свою очередь, означает появление понятия безусловно враждующего с сознанием бессознательного, ибо искажение «объективного» мира должно возникать в результате неких помех, следовательно, отсутствие подлинности есть якобы результат наличия психической реальности, которая, собственно и якобы означает индивидуальность и чувство себя. Более того, в данной системе координат «выясняется», что как раз-то психическая реальность и скрыта от нас. Например, реальностью биологической, проявляющейся в репрезентантах влечений, скрытых от сознания, которое, таким образом по «настоящему» не психологично и становится таковым, «умирая», что нарушает «сон мира». Именно тогда, по мнению психоаналитиков, перед нами с неизбежностью встают центральные вопросы глубинной психологии, и с человеком происходит «второе рождение в контексте душеразложения».

Во всем вышеизложенном мы, несомненно, находим констатацию некого факта Действительно, существуют два единых, но при этом разных, а иногда и отщепленных друг от друга мира, которые можно обозначить как «мир бодрствования» и «мир снов». Но верующий человек говорит (имплицитно это заложено в описание, сделанное Ларионовым) об изначальном единстве этих миров, и о том, что, боясь быть подлинными, от страха или недоверия, мы впадаем в грех, который по своей сути является «муками рождения», но не основой рождения, а препятствием на пути к нему. Известно, что пути развития субъект переживает логически выверенные парадоксы, встречаясь с фактами жизни. Переживая смерть и рождение и на основе своей сущности переживая данные факты, иногда без осознанного их осмысления («Я – сон, я – миф, а ты нет …Я слеп, но я вижу Тебя, и этим мы сильны» (В.Цой)). На своей коже (шкуре). (Замечательный психолог Рубинштейн написал о «единстве знания и переживания» («Общая психология»), правда, забыл сообщить, как этого достичь.

Так или иначе, а большинство философских и психологических текстов соотносятся с проблемой смерти. Однако, резюмируем, в одном случае, речь идет о смерти как о неизбежном препятствии на пути к любви, о разрыве, как плате за движение к целостности, об дезинтеграции как фазе достижения еще более полноценной интеграции, о возможности истинно гармоничного единства двух миров, а в другом, о служении смерти и использовании смерти в качестве «подручного демона».

Наконец, (last, but not least) отметим следующее: смерть, как таковая, является, прежде всего, и по-сути, психическим фактом. Во-первых, смерть – это непроявленность. «По-гречески "грех" (амортано) – промах, непопадание, минование цели. В широком (предельном) понимании действие не направленное, не устремленное в конечном итоге ко Христу, оборачивается в результате (часто, конечно, весьма отдаленном, не сразу усматриваемом) промахом, минованием смысла, замысла культуры и удовлетворением ложными, преходящими, пустыми целями» (Братусь Б.). Существует такое упражнение: надо закрыть глаза и вспомнить себя, например, пятилетним, вжиться в образ. А, затем, открыть глаза и понять, что с момента «пяти лет» прошло мгновение. И такое же мгновение пройдет до смертного одра. В то же время можно за один день полноценно прожить жизнь, а можно и за сто лет не прожить ни дня (это не «философский», а психический факт). Т.е. наша жизнь – это наша дела, а нереализованность как минимум подобна смерти. Далее, забегая вперед, скажем, что потеря сознания зачастую является очень похожей на смерть (хотя речь, наверно, идет о переходе от одного состояния к другому). Человек, это признают и православные ученые, и теоретики объектных отношений, и структуралисты, и советские психологи является кем-то во взаимодействии с кем-то, при включении Другого («объекта») в себя и т.д. Поэтому потеря близкого (важного «объекта»), конституирующего «я», в широком смысле со-знание, «self» индивидуума, определяющее способность быть (ощущать, чувствовать, думать, предвосхищать) этого индивидуума, создает и потерю «я», потерю души («Душа – это наши взаимоотношения с другими (К.Г. Юнг)). Собственная ненависть, разрушающая душу (рушащая «интеграцию внутренних объектов»)), зависть, страхи приводят к потере отнологической уверенности, потере существования. Это и есть смерть. Смерть – это возникновение пустотной прерывности во взаимодействии, возникновение пробела в тексте Жизни, происходящее, как правило, в результате страха, слабости и (или) ненависти (т.е. греховности). Однажды на лекции в ВЕИПе некто г. Л. Щеглов задал аудитории вопрос том, что страшнее всего для человека. Г. Щеглов думал, что для каждого существует свой, абсолютно индивидуальный страх. Автор не согласился с данным суждением, ибо он уверен, что для каждого человека есть общий страх – потери существования собственной (и при этом обязательно общей!) реальности (это сильнее, чем страх «физической смерти», ибо, скажем, для камикадзе страшнее потерять веру в собственную правоту, чем взорваться, хотя потеря психической реальности может и соприкасаться именно со страхом физической смерти – реальность «бомжа» в том, чтобы «похавать и выжить», но влечет его к этому желание взаимодействие (иначе он давно бы умер от апатии)). Факты массовой смерти младенцев в благополучных детских домах подтверждают как психологическую природу смерти, так и последнее суждение. Приведем высказывание Братуся Б.Г.: «Если же учесть, что эта сфера (речь идет о вере А. Б.), в свою очередь, завершает и удерживает всего человека как целое в этого мире, то роль и значение веры как условия осмысленности и полноты бытия станут особо ясными. Вспомним восклицание одного из героев Ф.М.Достоевского: "Если Бога нет, то какой я штабс-капитан?". Речь здесь опять о психологии, а не о философии, о непосредственном ощущении, ужасе человека, вдруг представившего, что будет, если он потеряет конечное и одновременно непосредственно им переживаемое основание своего бытия, своей реальной жизни, включая и штабс-капитанство». Природа рака, заболевания, при котором группа клеток выходит из подчинения целостной структуры организма, нарушая текст, в соответствии с которым работает система, и, начиная паразитирование, отражает именно болезнь психической структуры, болезнь «я», к сожалению, в той или иной степени бичующую нас всех (каждый день в организме человека появляются несколько тысяч раковых клеток). Рак, кстати, является как бы «ребенком наоборот, анти-ребенком, извращенным творчеством», вкраплением инородной сущности «одностороннего, безумного» текста, отражающим страх перед подлинным высказыванием (психоаналитики бы сказали – сражением с ««плохим» внутренним объектом», аналитические психологи – с «злокачественной Тенью», а психологи-христиане – с осадком вызванных греховной слабостью страхов и, соответственно, с со страхом перед пустотой, бесовскими побуждениями или собственно бесами). Послушаем А.Ухтомского: «Когда говорят Мы, расширяют свое Я, включают в свою жизнь того человека, с кем чувствуют себя вместе в том или в ином отношении и за которого готовы нести ответственность как за себя. Когда же перестают говорить Мы, это значит, что прежняя и общая жизнь уже прекратилась, и выделившийся из Мы человек рассматривается уже не как законченное объективное…Когда человек для нас закончился и объективировался, ответственность за него снята, и он сам и его дальнейшее поведение рассматривается лишь со стороны как «данное», «объективное», предоставленное самому себе. Когда любят, то более всего стремятся к тому, чтобы быть и жить вместе…Мучительнее всего потерять того, кого ты любишь.. нет ничего смертельнее разлучения с любимым. Начать смотреть на него как на законченное и «объективное» для тебя, безучастное, более необщительное для тебя, - это смерть из смертей…Когда уходит дорогой покойник, этого обрыва нет, Мы с ним, его физической смертью не нарушается для нас субъективное соединение с ним…обрыв отношений с живым, прекращение Мы между тобой и ним – нечто более страшное, чем смерть. Это конец ответственности друг за друга, конец всего, всякого общего дела. Ты его и он тебя «предали внешнему», «предали сатане»». И даже «чисто физическая» смерть с метафизической (не говоря уж об убеждениях верующих людей, в том числе и ученых) точки зрения есть следствие тех или иных душевных или духовных (словесных) событий. Все это показывает, как тесно связаны между собой феномен смерти и факт греха (психоанализ бы сказал: «взаимоотношение мортидных и либидных желаний в контексте работы эго»). Грех же преодолеваевается обретением Целостности в Любви, в реализации врожденной трансцендентности, в отношении к Другому как к особой Вселенной, и, соответственно, в обретении себя, ибо «не может быть общественных интересов вне и без личности» (Брушлинский А. В.). Несомненно, недоцелостность изначально чужда человеческой природе, и является болезнью. Однако в то же время, мы ответственны за то, что болеем этой болезнью.

Обретение целостности и прохождение через смерть происходят благодаря духовному развитию. Тот человек, который живет в мире потребностей, в мире эго, постоянно находится под сознательным или бессознательным страхом смерти, ибо его реальность построена на иллюзиях. Он либо копит деньги, либо ищет сексуальных утех, либо «бездумно пирует» (основные формы жизненных иллюзий хорошо описаны в «маленьких трагедиях» Пушкина). «Огромное большинство людей считают нужным отмахиваться от этого вопроса (вопроса о смысле жизни А. Б.) прятаться от него и находят настоющую жизненную мудрость в такой «страусовой политике». Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разрешить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других, и самих себя, что не только для постороннего взора, но и для них самих их мука и неизбывное томление остаются незамеченными, быть может, до самого смертного часа» (Франк С. Л.). Психическая реальность, основанная на зыбком песке иллюзий, и на самом деле существует за счет бегства от страха смерти и сама по себе является причиной смерти, пустоты. «Душевная жизнь (во всем ее богатстве и многообразии) в качестве субъективного непосредственного самобытия (бытия самости) есть целый особый мир и в этом смысле – непосредственнная очевидная реальность. Однако в этой своей непосредствености и очевидности душевная жизнь все же не есть окончательная, в самой себе завершенная, полноценная реальность» (Слободчиков В. И.). Находящийся в мире обмана и самообмана человек оказывается «выпавшим из вечности» и заключенным в рамки саморазрушающейся системы. Если же человек рождается духовно, т.е., признает Другого и, стало быть, верит в Бога, то его «единичная, личная жизнь, которая, при отсутствии подлинного центра кажется нам игралищем слепых сил судьбы, точкой скрещевиная бессмысленных случайностей, становится... глубоко значительным связным целым» (Франк С. Л.). Вера во Христа дает нам знание того, откуда мы пришли и куда идем.

Некоторые игры подростков прямо-таки вопиют к рассмотрению с позиций психологии. Изучая их, мы можем обнаружить сокрытое от привычного взгляда, ибо подростковый возраст – это момент, когда психические конфликты приобретают особую напряженность и крик: «Это не я!» можно легко услышать, стоит только прислушаться (к самому себе). Однако сначала обратимся к историческим корням.

 

Борьба веры в бытие и веры в пустоту в древнем мире и до наших дней

Борьба между учениями пустоты и верой в Любовь началась со дня сотворения мира. В древнем мире уже существовало множество эзотерических теорий и практик, определяющих человеческую жизнь. Существовали традиции египетских жрецов, греческая «философия» и учение Израиля. С моей точки зрения, мы сможем понять сущность развития идей жизни и смерти, сравнив судьбы и взгляды двух величайших мыслителей древности: Соломона и Платона. Выбор мой основывается на том, что Платон — это один из самых ярких (если не самый яркий) представитель древнего философского племени, в то время как царь Соломон среди верующих является одним из самых почитаемых людей, живших в ветхозаветную эпоху.

Итак, что думал о жизни Платон? Платон считал, что личность человека разделена во воле богов, т.е. разделена «сверху». Поэтому основа личности в сопротивлении желаниям, что позволяет познавать «мир идей». По мнению Платона в бессознательном находятся, прежде всего, злые и греховные желания. Стало быть, личность трагически разрывна, но, каким-то образом, этой разрывностью «питается». Человек, подобно лебедю, раку и щуке врется в разные стороны в «недосягаемой» жажде целостности. Платон понимал, что в жизни главное — любовь, и что «любовью называется жажда целостности и стремление к ней». Однако Платон верил в то, что человек склонен постоянно себя обманывать, следуя гибельным для себя желаниям, а задача философии как раз в подавлении желаний и в естественно-неестественном движении к идее. Согласно такой логике Платон развивал свои частные представления о Любви. Самой низкой «ступенью любви» Платон считал отношения с женщиной. Затем идут влечение к красивому мальчику, к зрелому мужчине, к красивой вещи и, наконец, к идеи (забегая вперед скажем, что здесь заложено начало психоаналитической концепции сублимации, а также виртуальных пространств нашего извращенного времени и многочисленные практики-теории «любви к внутренним идеалам). Таким образом, получается, что неестественность и извращенность по Платону являются естественным следствием развития личности. Рядом с этим маячит призрак смерти, тесно связанный с телесным культом древнего мира. Находясь в языческом мировоззрении, теряясь в аскетизме и оргиях человекобожия, созерцательства, плена в материи, греки не могли противопоставить угрозе хаоса что-либо кроме метающегося в этом мире героического страдающего и слепо гибнущего духа. Для греков природа выступает главным абсолютом». Соответственно, абсолютом для древних греков выступает человекобог среди хаоса, «сухое» сознание которого в бегстве от пустоты и разрушения тянется к греховному знанию или тонет в пучине вожделения. Призрак смерти, нарушения целостности вел греков к психологии египетских жрецов, оказавших на греческое общество сильнейшее влияние. Вместе с культом смерти жрецы несли особое искусство мистерий, при которых человек впадал в глубочайший транс с выходом в другие области мирского бытия и его прежняя личность умирала, а появлялось нечто «новое». Таким образом достигалась определенная интегрированность сознания и бессознательного. Оргиастичность и извращенность несли ядовитое страдание, которое египтяне греки пытались осмыслить, считая его изначальным и отчаиваясь, не в силах подлинно верить и оставаясь расщепленными в мире и в себе. Все это вело к чуждой разложению жизни большинства античных цивилизаций. Массовое распространение педерастии (вспомним о взглядах Платона о «любви») в греческом обществе вытолкнуло действительного Иного, Женщину, в закрытые помещения, в изолированные области бессознательного, куда мужья заглядывали лишь для «продолжения рода». Здесь коренится постоянное центрирование на себе как на 1) «самолюбиво-мыслительном существе («голое знание») и 2) «бессмысленном животном». Попытка совместит мысли и ощущения без веры в Единого Бога, без интуитивного чувства целостной души привела и к появлению зачатков естественных наук, ориентированных на тело как на центр внимания. Тело заняло превалирующее положение и у «восточных» жрецов-буддистов, для которых личность состоит в отказе от личности а не от «эго») ради безликой массы, ради медленного растворения в пустоте. Как и язычники-греки буддисты не верили считали, что желания и формируют человека, и чужды ему. Итак, не верующие в Единого Бога люди колебались между обособлением и растворением. Хорошим примером такого колебания служит Диоген Лаэртский, которому очень навилось гулять по Афинам, мастурбируя при этом, дабы показать согражданам, что настоящий «философ» не нуждается в женщинах. Впрочем, Диогена не понимали, он ходил с факелом, ища людей и не находя. Исповедование такого мировоззрения неизбежно детерминирует попадает в сети равнодушия, смерти, страха бесчувствия и постоянно усиливающихся раздражения и слабости. Сети все боле виртуальной и все более грубо телесной. Итак, в жреческом обществе мы видим выход в особое слово, которое притягивает, завораживает и искушает, становясь все более виртуальным и все более реальным в виртуальности. Особенностью жизни в безбожном мире являлось одиночество. То самое одиночество, о котором через тысячи лет Мопассан писал: Я говорю с тобой, — ты слушаешь меня, и мы оба одноки, мы идем бок о бок, но мы одиноки… И я напрасно стремлюсь отдаться весь, открыть все двери моей души, я не могу передать всего себя. Я сохраняю в глубине, в самой глубине тот тайный уголок моего Я, куда никто не проникает. Никто не может открыть его, проникнуть в него, потому что никто не понимает никого».

Соломон же верил в Любовь как переживание, чувствование уже свершившейся и постоянно переживаемой Целостности предвосхищая приход Слова Христа. Соломон вышел из народа, представители которого верили (осмысленно или неосмысленно) в Любовь в Слове, нисходящую к нам, Любовь, на которую мы отвечаем в Целостности. Здесь необходимо сказать следующее: истинная философия и вера в Бога — одно целое.

Соломон верил, что основа бытия — Слово Божие. Поэтому он и попросил Бога мудрости исполнять Его заповеди. Веря в Слово, в святое Взаимоотношение, Соломон на практике признавал Другого. Соломон верил, что человек в основе своей целостен, а выражением Целостности к нам приходит Премудрость, к которой мы стремимся. Он верил в то, что переживание себя дано нам в Слове. Соломон тоже говорил о расщепленности и иллюзиях, и указывал на их причину: грех. Грех уклонения от смиренного и дерзновенного следования Любви, когда каждый в каждом. Слово Соломона было Живым, о истинно и искренно чувствовал Другого, ближнего, и Женщина открылась Царю во всей своей духовной и телесной красоте. Особенно ярко это выражено в знаменитой «Песне Песней» о единстве, непорочном единстве Жениха и Невесты. Точно так же израильские пророки шли путем смирения, прохождения сквозь смерть, но не примирения с принципом смерти и с причиной смерти. Они осознавали пленяющие нас иллюзии («все суета сует»), но верили в изначальную Целостность, дарованную Богом, но потерянную лишь по греховной слабости человека. Поэтому они шли к Богочеловеку, а не к человекобогу.

Воплощение Слова

В момент прихода Христа мир находился в состоянии тотального безверия Истину. Чувство «я» и «другого» сопровождалось, прежде всего, ощущением отчужденности. Извращенно-утонченные слова соседствовали со страшным развратом. «Тело» культуры», тот «символический дом», в котором живут души людей, зиждилось на песке. Каждый не знал, кто он есть. Мостики тусклых слов совмещались со все боле скучными ощущениями. Расщепленность, закрываемая косметикой приспособленности к этому миру вела к примату чуждых сил, с которыми большинство людей пыталось так или иначе «договориться». И в этой обстановке Христос сказал, что наше бытие изначально в Слове, что мы суть есмь Слово и в Слове должны родиться, а истинное Слово есмь Бог и Любовь. Любовь всегда испытывается кем-то к кому-то. Поэтому Она всегда в Единстве, когда любящие суть Одно. «Что есть Истина?», — уныло спросили «философы», возглавляемые Понтием Пилатом. Впрочем, уже тогда большинство настоящих философов поняли, что личностью являются и становятся в отдаче себя Богу, Божественной Личности и личности ближнего своего.

Душевнобольные герои, ищущие свет в потемках подземных гротов и задыхающиеся в паутине сладко-ядовитых слов, чуждых настоящему, жизнетворящему слову, ощутили, что кто-то всегда есть, и есть для того, чтобы быть. И что здоровое страдание — в символе Креста, а не платоновской колесницы. Им открылась Истина, и Истина сделала их свободными. Приход Христа принес духовное освобождение и женщинам, как Девам, женщинам, как Матерям. Христос открыл нам таинство святости семейного единства. Отношение мужчины и женщины в семье стало взаимоотношением единого Целого и в Едином Целом. Более того, взаимоотношения между мужчинами стали возможны в через женщин, а взаимоотношения между женщинами — через мужчин. Семья стала маленькой Церковью, и в этом качестве — Невестой Христа. соединение Бога и человека восстановило изначальную Целостность, к которой идет каждый из нас. Однако борьба на земле продолжалась. Предстояло еще много разделений и падений. Но сатана уже спал с неба, и узы ада уже были разрушены в вечности.

Дальнейшее развитие событий

И в среде христиан начали происходить печальные события, называемые расколами. Как известно, на рубеже тысячелетий христианская церковь разделилась на православную и католическую. Основной причиной разделения стала проблема власти. А проблема власти на поверхностном уровне заключалась в требовании римского епископа, называющего себя «папой», признать последнего непогрешимым и установить мирскую власть Церкви. Что логически привело к тому, что в католической церкви громадный упор делается на учении человекобожия. Сократ, Платон и Аристотель активно изучались под покровительством римского престола, в то время как для православных людей основным является молитвенное, благодарственное и покаянное общение с Богом. Сердцевиной христианской Церкви является исихазм, т.е. практика внутренней молитвы, перехода в Царство Логоса уже здесь, на земле. (Недаром служба Русской православной Церкви, не говоря уж о Русской Старообрядческой Православной Церкви, длится на порядок дольше службы католической). Исихасты осуществляли внутреннее делание, выражающееся в истинном понимание и ощущении разнообразных и тончайших форм Единства. Католическая же Церковь шла к бесплодному умствованию, примером которого является схолазм. Обратной стороной схолазма стали безумства инквизиции и дикие оргии (в то числе некоторых римских пап). Немудрено, что в католическом обществе, в конце концом, раздался гром. Теряющий веру и в буквальном смысле обуреваемый бесами (падающий в обмороки, катающийся по земле и кричащий:«Это не я!») Мартин Лютер заявил, что отделяется от Рима, ото всех его бездушных обрядов. Но вместо смиренного возвращения к Слову Любви Лютер проявил то, из-за чего и начала сохнуть римская церковь. Он объявил себя протестующим, а не утверждающим. Фактически, он еще глубже погрузился в болото лжи и сектантства. В любой из сект есть «черная точка разрыва», неполнота, непонимание полноты Любви, полноты Бытия, полноты слова. Инквизиция страшными методами пыталась подавить болезнь, коренящуюся в мировоззрении самой римской церкви, мировоззрения человекобожия, а, значит, и отсутствия Целостности. Таким образом, множество людей, утерявших живое взаимоотношение с Богом и друг другом, оторвавшихся от истинных таинств и живущих в мире мертвых слов и разнузданной телесности положили начало так называемой «эпохи просвещения». Западные люди внезапно обнаружили, что потеряли душу. Осмыслить это и вернуть душу означало победить смерть силою любви, но это же означало ощутить кромешный ужас утраты способности любить. Не в силах выдержать сей ужас, люди вместо покаяния ринулись в бездушное пространство, все глубже увязая в мире пустоты. Так называемые «просветители», вернувшиеся к древним грекам и египтянам, плевали на веру в Святое. Особенно усердствовали французы, «засидевшиеся» в римской церкви. «Бытие-в-мире» означало для них и принятие мирских ценностей, и горделиво стремление к «равенству», и «свободу» от Любви. Они ненавидели Отца, а, значит, и королей. Это выражалось во всем западном мире. Женоненавистник (то есть оторвавшийся от естественного Кант) построил заумные, но вполне действующие виртуальные «мостики» к пустоте, став, таким образом, предшественником структурализма. Гегель, пытавшийся говорить о духовном в пустоте схоластического мира, проповедовал то, что он называл «диалектикой», забывая, что речь о «противоположностях» бессмысленна без обращения к изначально и непротиворечиво Целому, без обращения к Любви. Понимание привело бы Гегеля к прославлению Слова Божия в каждодневном, в том числе и руками, служению ближнему, для чего потребовалось бы вырваться из порочного круга виртуальности, что невероятно больно. Кант и Платон обожали идеи, но не живых людей, пребывая в мире утонченно-больного разума. И в этом же мире ответом на гегелианские умствования из темных глубин хаоса поднялась та свирепо-коварная воля, которую воспел Шопенгауэр и выразил Вагнер. Аполлон и Дионис, два фетиша греков, вновь появились в новых мифах новых безумцев. Безбожие вело либо в мистику похотливой виртуальности (похотливой в плане власти без Любви), либо в «естественные» науки (ученые пытаются найти Исток, копаясь в телах животных, в «половых органах угрей», разрабатывая микроэмбриологию). В мире безбожия и разрыва на человека начали смотреть как на обезьяну (или кошку (доказано, что кошка может иметь словарный запас до 200—300 слов)) с большим запасом слов и развитостью логических операций в «диалектике» взаимосмены символов клоаки. В мире безбожия появилось марксистское словоблудие логично вытекающее из протестантско-иудейской этики. Пронизанный ханжеством мир «накрыло» вакуумом смысла. Маленький, с большими роговыми очками инвалид Ницше ненавидел современного ему лживогочеловека (в том числе и себя), но не мог выйти за рамки обмана во вселенную Целостности. Ницше жил на надрыве и показал, как может страдать острый, но слабый ум. Ницше говорил о сверхчеловеке, не понимая того, каким он должен быть. Ницше преклонялся перед Христом, но не мог протянуть руку ближнему, не мог принять Христа в свое сердце. «Искушает не предмет, а субъект веры» (Бердяев Н.). Личность Ницше очень напоминает личность Диогена Лаэртского. Данное сопоставление не случайно, ибо на авансцену западного, а затем и российского мира начали выходить видоизмененные эротерические учения древности. Речь идет об учениях пустоты. Бурное развитие «естественных» наук являлось повторением «научного бума» древней Эллады. Человек не может жить в отрыве от Другого, даже если Другой объявляется чужим. Сознание не может без бессознательного. Душа не может без запредельного. Но как связаться с Другим, если нет веры в Единого Бога, нет во Христа? Нужен суррогат. Настало время для перевода теории и практики психологических учений пустоты на современный, понятный современному человеку язык. В роли переводчика выступил «герой» современности З. Фрейд. Забегая вперед, скажем, что Фрейд совместил псевдоосмысленное приятие зла (в координатах мира бесконечного распада) и внушение (то есть игру бесовских обманок) в одну стройную концепцию, конкретную систему символов (эзотерическое учение), позволяющую влиять на современного человека. Так сатанизм вновь открыто вошел в мир. Из античного мира в современную нам эпоху возвратились культы египетских жрецов, позволяющие временно приспособиться к пустому миру (кстати, на столе у Фрейда находилась громадная коллекция египетских статуэток), худо-бедно организовать свое умирание за счет Другого. Надо отметить, что сам Фрейд, человек мрачный, болезненный, женоненавистник, очень подходил на роль жреца пустоты.Рожденный в семье ортодоксальных иудеев, Фрйд ненавидел христианство и не принимал дар Благодати. Более того, не имея возможности выполнять Закон, он логичным образом оказался связанным с искажением даже иудейской религии. объявил о своей неспособности быть в единстве с Отцом, о «естественной» ненависти к родителям и о «естественной» похотливости рода человеческого. Православие же говорит о том, что каждый человек грешен, но, при этом, грех чужд нам по данной Богом сути. Система душеразложения (психоанализа) начал завоевывать мир и распространяться как раковая опухоль. Несущие сладкий яд слова образовали сложные цепи, вплетаясь в души людей. Весь мир пронизан сладной отравой слов душеразложения, беззакония, человекоБожия.

 

«Хладнокровие – самое страшное зло»

А.Стругацкий

Б.Стругацкий

 

«Есть высокое право

Пожелать и посметь!

Стала вечною славой

Мгновенная

Смерть»

 

Р.Рождественский

«Квартира пуста, но мы здесь, здесь мало кто есть, но мы –есть»

В. Цой

 

Глава 1

 

Борьба учения Любви с учениями пустоты: на рубеже третьего тысячилетия

 

 

Теория, любая теория, есть отражение определенных психических фактов, с трудом выразимых и нуждающихся в обращении к Слову. И чем глубже проникает Слово, даже произносимое про себя, тем более велико напряжение и освобождение. В настоящей главе мы будем подробно рассматривать то, как в современном мире психологии выражаются описанные в предыдущих главах тенденции.

В конце 19го века в России зародилось движение, апологеты которого старались на современном языке приблизиться к Слову, к осмысленной трансценденции (в извращенной форме, как мы знаем, похожим делом занимались Фрейд и К). Православные философы и психологи сильно отличались друг от друга. Но общим у них было ощущение безусловности бытия Другого (в то время как для психоанализа Другой заменяется чужим). Как мы уже говорили, исходными текстами современной психологии для верующих в бытие являются работы русских философов и психологов (Ухтомский, Флоренский, Бахтин), мировоззрение которых, с моей точки зрения, близко к христианскому. Отчасти, и только отчасти (и, подчеркну, это моя личная точка зрения!) верующие в бытие люди опираются на труды «аналитических» и «трансперсональных» психологов (Юнг, Грофф). Исходным же текстом для психологии пустоты, за рамки которого, тем не менее, мы вынуждены будем выйти, является текст З.Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия». Данный текст (под словом текст я подразумеваю приведенное в первой главе определение Маслова (т.е. сознательные и бессознательные высказывания в их устной и письменной формах) активно используют и те, кто хочет вырваться из круга лжи и иллюзий, но не способен еще полностью принять Любовь и Простоту). В свете веры в бытие бессознательное - это, во-первых, то, что позволяет нам выйти за рамки своего «я» и «окунуться» в Другого (человека, «страну снов» (и наоборот), Божественную сущность), это даже скорее не бессознательное, а запредельное, трансперсональное, и, во-вторых, то, что возникает на этапе прохождения сквозь смерть и преодоления грехов, - страхи-паразиты, неестественные, но реальные. Странно, что многие люди считают бессознательное лишь источником зла. Я считаю нелепым утверждение, что истинно духовная жизнь протекает лишь в сознании человека, а бессознательное – это якобы «тьма и грех». Взглянем хотя бы на цвета. Да, черный цвет – тьма. А синий цвет? Чем он, цвет темный и цвет темной ночи, плох? Он «плох» именно ля нашего «отщемленного» от Природы и от Другого сознания. Кроме того, кроме со-знания, есть еще и со-переживание. Конечно, можно сказать, что подлинное со-знание всегда сопряжено с истинным со-переживанием. Но, во-первых, в этом случае мы говорим о явлении, далеком от привычного нам «конвенционального» сознания. Мы говорим о выходе за свое «я» и за свое осознание мира и безусловном вхождении в знание и переживание Другого, познавая себя из Другого. А, во-вторых, рамки нашего сознания, конечно же, не исчерпывают бесконечной и вечной Сущности, Которая, тем не менее, открывается нам неведомым нам путем. Кто же осмелится сказать, что такое интуитивное и бессознательное, сверхсознательное познание, такое бытие бездуховно? Может ли быть бездуховным Дух, приходящий к нам неведомо откуда? Кроме того, в Нем мы соединены и с другими людьми, другими вселенными, познание которых тоже интуитивно и бесконечно. И еще: очень часто живущий во дезинтегрированном состоянии человек просто не может осознать свои истинные, светлые стремления. Он боится той боли, которая сопряжена с душевной и духовной работой и мгновенно «вытесняет» связанные с ней мысли и чувства. Таким образом, его духовная жизнь временно является бессознательной, а как раз таки бездуховность занимает доминирующее положение в сознании. Конечно, духовное пробуждение невозможно без сознания. К сознанию «обращается» бессознательная духовность в моменты, когда человек внезапно осознает болезненность своей жизни и встречается с самим собой. (Основным примером такого обращения является встреча Савла со Христом).

Неспособность «выйти из себя» - недаром святые часто говорят о себе в третьем лице, оставаясь собой, приводит и пошлости и грубости, когда тот же поцелуй начинает восприниматься именно и только как соприкосновение губ и смешение слюней на пути подготовки к коитусу. А ведь чувство себя в любимой или любимой и поцелуй как символ практически выводит человека во множество измерений Вселенной (практически!). «если я, обращаясь к какому либо Символу Бытия или осознавая свой грех и свой соблазн (иллюзию) встречаюсь с мыслью или(и) чувством, выходящим за рамки не только представления о себе, но и ощущения себя как «действующего лица», то «на мгновение» возникают как бы «два Я», между которыми балансирует «новое третье», причем меняются и фигуры внешнего мира в плане их восприятия и отношения к ним, оставаясь, кстати, при этом прежними. Это довольно сильное переживание, обладающее катарсическим эффектом и меняющее общую установку на действительность» И здесь мы приходит к важнейшему понятию - вере в Троицу. Троица отражается во всей нашей жизни, в частности, и во взаимоотношениях с Другими людьми. Бытие в Слове означает видение себя в Другом и наоборот, а, значит, уже априори существование третьей сущности, определяющей, создающей все, что истинно есть. «Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А" [. То есть, обращение к Слову, которое может выражаться и, например, телесных действий (вновь скажем о поцелуе), сталкивает человека с греховностью этого человека (невозможностью выразить себя) и, затем, в случае крепости веры в Любовь и покаяния, открывает ему троичную (а, значит, и четверичную (ибо тогда человек сам становится Вселенной)) сущность Жизни.

Причем ощущение безусловности Другого означает, прежде всего, восприятие себя из Другого, наполненность Другим как самим собой, со-переживание). Здесь уместно привести высказывание Бахтина: "...подлинная жизнь личности совершается как бы в точке... несовпадения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего того, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, "заочно". Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, т.е. заочная правда, становится унижающей и умертвляющей его ложью". Православный психолог видит в Другом центр, ядро бытия, веря в изначальную Святость Другого, обращаясь к этому ядру напрямую, со-общаясь с Другим в Боге и преодолевая чуждую человеку греховность, в то время как гуманистический психолог верит только в некую «хорошую» основу человека и в текучесть его бытия, забывая о необходимости разрушения иллюзий посредством именно утверждения, а это выводит нас за рамки безоценочного подхода (вообще, безоценочный подход, с одной стороны, является отражением западных ценностей системы потребления, но, с другой стороны, представляет собой и позитивную возможность подлинно встретиться (вопреки этой системе)). Это видно уже из православного понимания сути имени. «Редукционистская» психология, естественно, относит почитание имени к «архаике» и считает, что объясняет этим данный феномен. Начнем с того, что имя это некое сочетание звуков. А ведь каждый звук (как и цвет) обладает своей психологической характеристикой. Поэтому то или иное сочетание звуков также должно характеризоваться определенным содержанием, влияющим на означаемого им человека. Имя – это тоже текст, причем текст, один из первых для человека, выражающий его сущность в определенной модальности. Поэтому обращение к душе человека, контакт с ним, возможен ли при трепетном отношении к имени этого человека. «А то, что имя есть жизнь, что только в слове мы общаемся с людьми и природой, что только в имени обоснована вся глубочайшая природа социальности во всех бесконечных формах ее проявления. Это все отвергать – значит впадать не только в антисоциальное одиночество, но и вообще в анти-человеческое, анти-разумное одиночество, в сумасшествие. Человек, для которого нет имени, для которого имя – это только простой звук, а не сами предметы в их смысловой явленности, этот человек глух и нем, и живет он в глухонемой действительности» (А.Ф.Лосев цитата из книги П. Флоренского «Имена»). Интересно в этой связи привести метафору петербургского психотерапевта А.А. Щеголева относительно религиозных обрядов и невроза. Представьте себе, что на концерт классической музыки пришел глухонемой человек. И видит он, как одни странные люди размахивают палочками, а другие сидят и молча слушают. «Явный случай компульсивного невроза или даже психоза!» - умозаключит глухонемой и напишет соответствующий трактате. То же самое относится и к ощущению души в музыке имени, в музыке «тончайшей плоти посредством которой объявляется духовная сущность» (П. Флоренский «Имена»). Итак, православный психолог обращается к имени человека, в его уникальности и месте в Едином, к его душе. (Именно поэтому так отвратительна для живого человека замена имен на номера). Он обращается к потенциально свободному человеку, говоря о его душе и говоря с его душой, ибо "...первейшее из первых условий жизни человека – это другой человек. Отношение к другому человеку, к людям составляет основную ткань человеческой жизни, ее сердцевину. "Сердце" человека все соткано из его человеческих отношений к другим людям; то, чего оно стоит, целиком определяется тем, к каким человеческим отношениям человек стремится, какие отношения к людям, к другому человеку он способен устанавливать. Психологический анализ человеческой жизни, направленный на раскрытие отношений человека к другим людям, составляет ядро подлинно жизненной психологии. Здесь вместе с тем область "стыка" психологии с этикой". Он верит (и соответствующим образом действует) в изначальность утверждения, а не отрицания: «Очевидно, что есть нечто, не сводимое к самоотрицанию: «таковы факты любви в собственном смысле, факты не самоотрицания, а самоутверждения. Факты любви суть первичные нравственные факты». Для православного психолога изначален не «психотический симбиоз», не вихрь пустоты, а Закон Любви и Благодати, Закон и Благодать созидания: «Я…не верю в то, чтобы тенденция энтропии царила во Вселенной, пока человек не скажет сам себе, что она царствует и неизбежна. Надо действовать! Надо верить!» Вера в изначальность любви ведет к видении Другого как лица, как собеседника. (Психоанализ извращает это в идеи о «доэдиповых» и «эдиповых» отношениях). Психология верующего в Любовь предлагает: «быть готовым в каждый данный момент предпочесть ноовооткрывающиеся законы мира и самобытные черты и интересы другого ЛИЦА всяким своим интересам и теориям касательно их. Освободиться от своего Двойника –вот необыкновенно трудная, но необходимейшая задача человека». Кажется, что об этом говорит и психоанализ, предлагающий освобождение от «нарцизма» или «болезненного нарцизма» и приобрести «аналитическую функцию». Однако, на самом деле, психоанализ предлагает еще сильнее опереться на Двойника, выстроив свою жизнь на взаимоотношениях с Зеркалом. «Эдиповы» отношения зиждутся именно на самоотражении и, таким образом, на отражении «Другого». Так называемое alter-ego - cуть взлелеянный Двойник. Работа психоанализа построена на болезненно смертоносном молчании, когда человека объективизирует и вынуждают смотреться в зеркало. Это – антитроичность. (И, при этом, поиск подлинного Слова иногда позволяет прийти к нему и во время сеансов «психоанализа», когда человек становится субъектом, ощущает подлинные движения своей свободной души, но, повторюсь, это происходит вопреки методологии психоанализа, соблазняющего свободой. Не даром человек, попавший в сети психоанализа и сказавший: «Наимболее фундаментальной проблемой, по-моему, является противостояние между любовью к жизни (биофилией) и любовью к смерти (некрофилией) не как между двумя параллельными биологическими течениями, а как между альтернативами» (Э.Фромм) стал «черной фигурой психоанализа» согласно мнению адептов этого учения. Преодоление Двойника во многом похоже на прохождение сквозь Тень в юнгианской традиции, но далеко не совпадает с ней). Православный подход, с моей точки зрения, заключается в «ежеминутном бдительном подвиге перед лицом Собеседника», практическом подвиге чувствования Другого и чувствования Мы. (В этой связи показательно, что один очень умный психоаналитик никак не мог понять, что подлинное чувство вины, коренящееся внутри человека, тем не менее возможно только по отношению к Другому, при при-знании Другого, как Вселенной. Показателен и подход «дериватов психоанализа». Гештальт-психологи, например, не могут понять Единства Я, Ты и Мы, отчуждая природу от самой себя (что бы там не писалось об аутентичности), а психологи «гуманистического» толка не могут взять в толк первоначальности Слова о Любви). «Пока человек не освободился еще от своего Двойника, он, собственно, не имеет еще Собеседника, а говорит и бредит сам с собою; и лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице Другого, он получает впервые собеседника. Двойник умирает, чтобы дать место Собеседнику. Собеседник же, т.е. лицо другого человека, открывается таким, каким я его заслужил всем моим прошлым и тем, что я есть сейчас». В этом высказывании мы видим уже и практические возможности. Ведь очень часто именно вопрос «КАК?!» ведет к использованию практических и довольно действенных приемов пустоты. Веря в Слово, в душу Другого, мы может пытаться говорить, умирая в нашей слабости и осознавая свою греховность в ее разных проявлениях (начиная с «бревна в своем глазу», т.е. описания того, что в принято называть проекцией). «Факты психоанализа» сами откроются, при откровенном погружении вглубь, и мы сможет по-сути ощутить разницу между истинной речью и речью опосредованной (и понять, что ложного примешал в эти понятия Ж.Лакан). Очень важно, что диалог по Ухтомскому подразумевает изначальное присутствие Собеседника, которого, тем не менее, надо услышать. Взгляните, как раскрывается здесь «альфа и омега» того, что называется «защитными механизмами: «Когда люди осуждают других, то тем только обнаруживают своего же, таящегося в себе Двойника: грязному в мыслях все кажется грязным: завистнику и тайному стяжателю чудятся и другие стяжатели; эгоист, именно потому, что он эгоист, объявляет всех принципиально эгоистами. Везде, где человек осуждает других, он исходит из своего Двойника, и осуждение есть вместе с тем и тайное очень тонкое, и тем более ядовитое самооправдание, т.е. успокоение на себе и на своих точках зрения (доминанта на Двойника) застилает глаза на реальность…» Отсюда результат того, что в психоанализе называется «нарцизмом» или повторимся, «болезненным нарцизмом»: «погруженный исключительно в себя самого, совершенно одинокий, не ожидающий от окружающего ничего, кроме новых мерзостей, постоянно задерганный новыми ожиданиями бедствий, солипсический человек уже сейчас настоящий мученик ада…И некуда ему деваться, в особенности от самого себя! У него разве только тот единственный выход, чтобы, замыкаясь все более и более в самого себя, дойти до горделивого бреда своего величия! Так роковым образом в душе сумасшедшего бред преследования переходит в бред величия! Осудив все и все прокляв, несчастный «единственный» оправдывает только себя самого; и это уже последняя система бзумия…Так вот, это болезненное гораздо ближе к нам, здоровым, чем мы думаем!» (А.Ухтомский»). (Как близко это высказывание к сделанному Э.Эриксоном описанию феномена нарцизма!) В случае же психоанализа дело именно в прилагательном «болезненный». Психоанализ предлагает строить личность именно на нарцизме, только «здоровом». Здесь - «договор с сатаной», мучительное самоубийство, разрыв в живом слове, характеризующий современных адаптированных психоаналитиков-мумий. Одним из примеров является известный теперь в России американский психоаналитик м-р. Стоун. На одной из лекций он привел следующий пример: его пациент увидел сон, во время которого на песке пустыни умирала рыба, выброшенная из садка. Стоун безаппеляционно заявил, что этот сон говорит об «отмирании религиозности пациента в ходе анализа». Тем самым аналитик сразу отверг, по крайней мере, целый пласт самоценной действительности. Автор спросил, не может ли быть такого, чтобы «пациент» получил сигнал о потере связи источником своей энергии, о необходимости поиска новой религиозности. Представитель нового эзотерического учения пустоты заявил, что не понимает, о чем идет речь (или сделал вид, что не понимает). Точно так же психоанализ поступает и в плане отношения к другим. «Не осуждай» говорит психоанализ, ибо «будь равнодушен». В то время как православный мыслитель говорит: «…чтобы не мы не гневались на врагов, но жалели их, оплакивали их и сострадали им…чтобы опала опухоль гнева и утихло воспаление» (И.Златоуст). Конечно, и в идеях Ухтомского много противоречий. Формальная постановка на первое место материального … говорит о недопонимании великим ученым изначальности Слова, но, одновременно, показывает вчувствование Ухтомского в великую идею нашего времени, безусловность Человека в Любви. В Библии говориться, что человек еще сам не знает всей высоты, которую приуготовил для него Бог. Бердяев утверждает, что «пока не спасется последний человек, никто не спасется». Здесь – вера бытие и отвержение изначальности энтропии (а это возможно только в Слове): «Ведь по настоящему человек любит именно от избытка радости и света в сердце!» (А.Ухтомский). В этом – великая сила энергии Любви, о которой говорил святитель Г.Палама. В учении Г.Паламы мы находим представление о божественной энергии.. Палама утверждал первоначальность этой «энергии жизни», способность человек