Процесс юридического оформления крестьянского закрепощения

Рассмотрев социально-экономическую эволюцию сельского населения в период образования Русского централизованного государства, остановимся на юридическом оформлении процесса крестьянского закрепощения. Здесь важно поставить вопрос о том, как изменялось право крестьянского перехода.

Интересна разница в терминологии, употребляющейся источниками XIV—XV вв. применительно к ушедшим от своих владельцев феодально зависимым людям: холопам, с одной стороны, крестьянам—с другой. В отношении холопов речь идет о побегах. Так, указания на беглых холопов имеются в духовных грамотах. Например: «А что мои люди от меня бегают... и те есми люди дал своим детем,—ищут их себе»; «А что мой холоп Федорец бегает дьяк, и мои приказщики возмут на нем два рубля, а его отпустят на сло­боду»; «Да что мои холопи беглые.., тех есми дал сыну же своему». В отношении ушедших из имений феодалов крестьян-старожильцев в актовом материале употребляется термин «розошлись».

Эта разница в терминологии объясняется тем различием, которое существовало в праве собственности феодала на холопа, с одной стороны, и на крестьянина—с другой. Землевладелец был полным собственником холопа и неполным собственником крестьянина. И тем не менее различные выражения, употребляемые в ряде грамот, когда речь идет об уходе крестьян и холопов от своих господ (хо­лопы «бегут», крестьяне «розошлись»), не дают права говорить о полной свободе крестьянского перехода.

Прежде всего надо отметить, что в договорных грамотах Новгорода с великими князьями XIV—XV вв. речь идет уже о «побегах» не только холопов, но и половников («А холоп или половник забе-жить в Тферьскую волость, а тех, княже, выдавати»). Судебные дела о половниках, так же как о холопах, производятся в Новгороде с участием их владельца-феодал а: «А холопа и половника несудити твоим судиям без господаря; судити князю в Новегороде, тако пошло»; «который ли [холоп или половник] въстворить суд собе, судити его в Новегороде». В XV в. в договорных грамотах Новгорода и Пскова с польским королем и великим князем литовским Казимиром IV условия о выдаче «холопа», «рабы», «должника», «поручника», «разбойника», «татя» сопровождаются обязательством о выдаче «смерда» (государственного крестьянина). В договорной грамоте Новгорода с тем же Казимиром IV имеется специальная статья, запрещающая возбуждать дела против господ («вадити на осподу») не только холопу и «робе», но и смерду («а тому, ты, честны король, веры не няти»).

Далее интересно сопоставить терминологию актов Северо-Восточной Руси (отличную от новгородской), касающуюся ухода крестьян, не только с терминологией, употребляющейся применительно к ушедшим холопам, но и к «отъехавшим» от князей боярам. Наблюдения получаются очень показательные: холопы «бегут», крестьяне «расходятся», бояре и вольные слуги «отъезжают». Понятия, заключающиеся в приведенных выражениях, вполне отвечают социальной структуре в период феодальной раздробленности: вольные слуги—это княжеские вассалы, принадлежащие к господ­ствующему классу феодалов, крестьяне—феодально зависимые люди, представляющие собственность землевладельца.

В отношении бояр и вольных слуг в договорных княжеских грамотах провозглашается право отъезда: «а бояром, и детем боярским и слугам межю нас вольным воля». В отношении крестьян такого права свободного перехода в XV в. не существовало. Во-пер­вых, как было выяснено выше, «перезывать» крестьян феодалам раз­решалось лишь из «иных княжений». Во-вторых, князья разных княжений включали в свои договоры условия в отношении черных крестьян, которых они обязывались не принимать, так же как не покупать черных земель («а которые слуги потягли к дворьскому, а черные люди к сотцкому при твоем отце, при великом князи, а тех вам и мне не принимати»; «а которые слуги к дворьскому, а черные люди к становщику, блюсти их с одного, а земель их не купити»). Следовательно, и право перезыва крестьян из других княжений было ограничено.

О таком же запрете перезыва крестьян говорится в договорных грамотах Новгорода с великими князьями XIII в.: «А из Бежиць, княже, людии не выводите в свою землю, ни из иной волости новгородьскои...». Выделилась также категория половников, которым был запрещен переход («половников... неотхожых людей»).

Наконец, основная часть крестьян—«старожильцы»—начинает рассматриваться как крепкая земле, связанная с определенными земельными участками. Возврат старожильцев считается приходом на свои «старые места». Это выработанное феодальным правом XVв. понятие «старое место» крестьянина-старожильца сыграло большую роль в дальнейшем юридическом оформлении крепостнических отношений. Расценивая в качестве «старожильцев» феодально зависимое население, не только находящееся в данный момент в составе определенной вотчины, но и вышедшее из нее, закон исходил из предпосылки о том, что землевладелец вернет этих крестьян в свОе имение. Отсюда, мне кажется, можно с полным правом сделать вывод, что появление термина «старожилец» было вызвано не «потребностью отмежевать категорию старых, зависимых от землевладельца тяглецов от увеличившейся массы новоприходцев», как думал Б. Д. Греков, а, напротив, распространение данного термина было показателем того, что возможность привлечения «новоприходцев» уменьшилась, что обострилась борьба за рабочие руки. В то же время правовое выделение старожильства, как особой категории крестьян, было вызвано и обострением классовой борьбы, проявлением которой являлись побеги. Закон постановил, что ушедшие из феодальной вотчины старожильцы не перестают рассматриваться в качестве крестьян-старожильцев своего феодала.

Важной гранью в истории крепостнических отношений является середина XV в. Прежде всего с 60-х годов XV в. в актах появляется термин «люди письменные», которых князья запрещают землевладельцам призывать на свои земли. Сопоставление источников показывает, что этот термин обозначает ту же категорию населения, что и термин люди «данские тяглые» («А писменных им людей моих, великого князя, и неписменых к себе не приимати»3; «А людей им моих данских тяглых к собе не приимати»; «А данных людей им писменых в те села и в деревни не приимати»). «Данские люди письменные»—это крестьяне, обложенные тяглом и записанные в «данские» книги; «люди неписьменные»—крестьяне, не занесенные в книги («И данщики мои дмитровьские тех монастырьских сел в данстие книги не пишют»). Появление термина «данские люди письменные» было связано с теми систематическими переписями населения, которые, по-видимому, стали производиться с 60-х годов XV в. и о которых впервые имеется упоминание в духовной грамоте Василия II 1461—1462 гг. («...и моя княгини... и мои дети пошлют писцев, да уделы свои писци их опишут по крестному целованью да по тому письму, и обложат по сохам и по людем...»). Если раньше критерием принадлежности к числу «тяглых данских людей» определенного княжества, не подлежащих выводу, служила «давность» зависимости, то теперь таким критерием являлась запись в данские книги.

К середине XV в. относятся и первые известные грамоты, говорящие о крестьянских «отказах». Появление этих грамот нельзя понимать в том смысле, что лишь теперь было внесено ограничение в ранее господствовавшее право свободного крестьянского перехода. Установление правила крестьянских «отказов» представляло собой лишь новую форму ограничения крестьянского перехода (который не был свободным и раньше), в условиях ликвидации феодальной раздробленности и образования Русского централизованного госу­дарства. Когда стали исчезать отдельные самостоятельные княжества то, естественно, утратило реальный смысл стеснение права крестьян­ского перехода по линии разграничения «тутошних людей» (перезыв которых запрещался) и «инокняжцев», которые могли быть тоже с ограничениями перезваны. В условиях единого централизованного государства, внутри которого постепенно исчезали политиче­ские перегородки, утрачивало свой реальный смысл и представление о «старом месте» крестьянина-старожильца без твердой регистрации этого «места» не в отдельных княжеских грамотах, а в специальных книгах и без регистрации ухода крестьянина (с ликвидацией всех своих обязательств к землевладельцу).

Перед правительством централизованного государства развитие феодальных отношений выдвигало два возможных решения кре­стьянского вопроса: или вообще полный запрет крестьянских переходов, или ограничение их какими-то легализованными рамками. Оба эти направления великокняжеской политики нашли отражение в дошедших до нас актах.

К середине XV в. относятся отдельные княжеские грамоты, запрещавшие «отказы» крестьян. В 50—60-х годах XV в. были даны две грамоты Троице-Сергиеву монастырю великим князем Василием II. В одной из них (на владения в Бежецком уезде) говорится, что если кто-либо «откажет» монастырских крестьян-старожильцев, то монастырские власти имеют право их «не... выпущати ни х кому». В другой грамоте (на села в Угличском уезде) имеются в виду монастырские крестьяне («люди»), которые «вышли» из монастырских сел в великокняжеские и боярские владения, «не хотя ехати на... службу великого князя к берегу» (т. е. исполнять повинности по обороне берегов рек, через которые совершали нападения татары и другие неприятели). Вышедших из-за монастыря крестьян было предписано «вывести опять назад». Тех же крестьян, «которые люди живут в их селех нынеча», великий князь «не велел пущати прочь». Для задержки и возвращения своих крестьян монастырские власти получили право прибегать к содействию угличского наместника, брать у него пристава.

Однако полное запрещение «отказов» было невозможно в условиях, когда еще слишком сильны были следы феодальной раздробленности, когда возникали бесконечные земельные тяжбы и споры о крестьянах, когда шла борьба в лагере феодалов, когда-центральная власть еще не была достаточно сильна для осуществления политики полного юридического закрепощения крестьян, наталкивавшейся на активное сопротивление.

Второе направление княжеской политики нашло отражение в ряде грамот. К середине XV в. относятся грамоты князя Михаила Андреевича на Белоозеро с запретом «отказа» крестьян в иные сроки, кроме Юрьева дня осеннего (26 ноября). Известны и аналогичные грамоты на Белоозеро более позднего времени Василия II, вологодского князя Андрея Васильевича, Ивана III.

В грамоте Ивана III 1463—1468 гг. в Ярославль, посланной по жалобе властей Троице-Сергиева монастыря, также были запрещены «отказы» монастырских крестьян в течение года, за исключением одного срока: «неделя до Юрьева, да неделя по Юрьеве дни, в две недели». Крестьян, «отказавшихся» не в этот срок, было велено «вывести... назад». В 1467—1474 гг. аналогичная грамота была направлена в Суздаль и Юрьев. Согласно этой грамоте, княжеский пристав должен был вернуть монастырских крестьян, вышедших в княжеские или боярские села не в срок, и «посадить их по старым местом, где кто жил, до Юрьева дни до осеннего».

При источниковедческом анализе этих грамот необходимо прежде всего решить вопрос о том, какие категории крестьянства они имеют в виду. Б. Д. Греков высказал предположение, что запре­щение «отказов» касалось не всех крестьян, а прежде всего «людей», «через серебро попавших на работу к хозяевам и теряющих право свободно их покидать». Думаю, что этот вывод не вытекает из наблюдений над источниками. Вот как документы определяют кре­стьян, об «отказах» которых идет речь: «половники в серебре», «половники серебреники», «люди серебреники», «люди и серебреники», «люди монастырские все и серебреники», «серебреники юрьевские», «серебреники и половники и рядовые люди юрьевские», «люди», «хрестьяне». Совершенно ясно, что речь идет вообще о крестьянстве. На это указывают такие термины, как «люди монастырские все», «люди», «хрестьяне». Остальные термины приводятся в грамотах потому, что при «отказе» крестьян, этими терминами обозначаемых, возникали особо сложные взаимоотношения между ними и феодалами. Это—задолжавшие монастырю крестьяне («серебреники», «половники», о которых речь шла выше); их «отказ» требовал расчета по «серебру»—сумме долга (происхождение которого было разнообразно и рассмотрено выше). Противопоставление «серебреников и половников юрьевских» «рядовым людям юрьевским»— это противопоставление крестьян-должников, «отказывающихся» в Юрьев день, «рядовым людям»—обычным крестьянам, «отказ» которых не был сопряжен с ликвидацией задолженности. Стало быть, с середины XV в. постепенно отдельными княжескими грамотами для отдельных феодальных вотчин вводится правило об «отказе» крестьян, причем грамоты не ограничивают это правило какой-либо отдельной категорией крестьянства. Поэтому мне кажется, что нет никаких оснований говорить о том, что белозерские грамоты не имеют в виду старожильцев.

Указания на выходы крестьян имеются от конца XV в. («А отказался, господине, от нас с тою деревнею Васко в Мишутинской стан тому два году»; «а жил, господине, тот Савка в нашей деревне в Захарьинской, да ся, господине, отказал из нашее деревни за великого князя в волость»).

Второй вопрос, который возникает при анализе рассматриваемых грамот,— это вопрос о значении термина «отказ». Этот термин употребляется или применительно к крестьянам, или применительно к феодалам и княжеской и боярской администрации. Феодалы и феодальная сельская администрация «отказывают» у других феодалов «людей», «отказывают» их «из деревень», «з дворца и деревень», «из села и из деревень». В свою очередь крестьяне «отказы­ваются» от феодалов. Уход крестьян без «отказа» от феодалов обозна­чается термином «выход» («кто деи выйдет», «которой пойдет», «что деи из их сел вышли»). Таких «людей», «вышедших» без «отказа», предписывается «вывести опять назад», «посадить по старым местам».

Эти терминологические наблюдения указывают на эволюцию права выхода. Прежде всего бросается в глаза замена старого понятия (феодал «перезовет», «переймет», «осадит» крестьян) новым (феодал «откажет» крестьян). Эта эволюция понятий связана с переходом от феодальной раздробленности (когда можно было перезы-вать «инокняжцев») к централизованному государству (когда исчезли «инокняжцы», ибо не стало самостоятельных княжений). На территории единого государства уже нельзя было «перезывать» чужих крестьян, надо было оформить их переход в соответствии с установленными законом правилами.

Крестьянин в условиях феодальной раздробленности рассматривался как «жилец» определенного земельного участка («старого места») и не разрывал связи с этим «местом» и после ухода. На ограниченной территории отдельного княжества, согласно существовавшему тогда праву, другого «места» для него не существовало. В случае ухода в другое княжество средством для его возвращения служила льгота, которая и предоставлялась феодалами ушедшим «тутошним старожильцам». В Русском централизованном государстве пропало различие между «тутошними старожильцами» и «инокняжцами». И в случае нелегального ухода возврат на «старое место» мог производиться уже не путем «перезыва» при помощи льготы, а путем «вывоза» при помощи княжеского аппарата.

То, что термин «отказ» дается в сочетании со словами «село», «деревня» («откажут из села и из деревень»), проливает свет на смысл этого термина. «Отказ» означал разрыв связи крестьянина со своим «старым местом», т. е. крестьянин лишался своего земельного участка и освобождался от связанных с ним повинностей, для чего должен был расплатиться по всем своим обязательствам.

* * *

Известным итогом процесса юридического оформления феодальной зависимости крестьян на протяжении XIV—XV вв. явилась статья 57 Судебника 1497 г. («О христианском отказе»). Судебник уже не говорит о каких-либо разрядах крестьянства, употребляя обобщающий термин крестьянин—«христианин» («О христианском отказе», «а христианом отказыватися», «А которой христианин поживает за ким год» и т. д.). Выше указывалось, что термин крестьянин, вначале обозначавший преимущественно крестьян-старо-жильцев, к концу XV в. приобретает обобщающий характер, в то время как термины «инокняжцы», «окупленые люди» и т. д. исчезают. Идет процесс слияния отдельных разрядов феодально зависимого населения в единую массу крепостного крестьянства.

В Судебнике речь идет об «отказах» прежде всего основной части крестьян-старожильцев, т. е. крестьян, имеющих земельный надел, свое единоличное хозяйство и несущих феодальные повинности. Это видно из того, что Судебник имеет в виду «отказы» «из волости, из села в село», т. е. «отказы» «сельчан», живших в «жилых» дворах, на участках, обложенных повинностями. «Пожилое» уплачивается за то, что крестьянин «жил» во дворе, поставленном на земле феодала (в том понимании слова «жить», которое было раскрыто выше, т. е. в смысле проживания на хозяйственно окультивированном наделе, являющемся источником феодальной ренты). Характерным и не случайным является то, что «пожилое» в полном размере пла­тится за четыре года проживания во дворе. Такова была, очевидно, реально распространенная жизненная практика, согласно которой крестьянин получал три-четыре года льготы на хозяйственное обзаведение и устройство двора, как центра своего единоличного хозяйства. Интересной иллюстрацией к постановлению Судебника является изложенный в правой грамоте 1490 г. факт «отказа» кре­стьян, «посаженных» на землю властями Симонова монастыря и получивших трехлетнюю льготу. Через три года крестьяне должны были перейти на положение старожильцев, но потребовали льготы еще на два года и, не получивши ее, «отказались» из-за монастыря.

Условный расчет нормы пожилого за срок проживания на земле феодала менее четырех лет («полдвора», «три четверти двора») производится применительно к крестьянам новикам, «севшим» или «посаженным жити», но еще не превратившимся в полноценных «жильцов». Наконец, количественное различие, делаемое Судебником между нормами «пожилого» за проживание «в полех» и «в лесах», отражает выработанное жизнью различие между хозяй­ственной трудовой деятельностью крестьян, «садившихся жити» в пустоши, в лесу или на земле, уже бывшей когда-то под пашней.

Составление Судебника 1497 г., в который вошла статья «О христианском отказе», было подготовлено развитием феодального права в разных землях Руси еще в период раздробленности, и это право оформляло рост крепостнических отношений. Статья 57 Судебника является рубежом на пути длительного процесса крестьянского закрепощения и в свою очередь открывает новый этап этого процесса.

Подводя итоги всему вышеизложенному, можно следующим образом представить себе ход правового оформления крестьянской зависимости от феодалов в период образования Русского централизованного государства. Сначала четко определяются категории крестьян «великокняжеских» в противоположность частновладельческим (боярским, монастырским, митрополичьим и пр.). Феодалам запрещается перезывать в свои владения великокняжеских крестьян, живущих «на земле», находящейся в его верховной собственности (в «великом княженье»—княжеской «вотчине»). Основная масса частновладельческих крестьян выделяется в качестве «старожильцев», которые противопоставляются «людям пришлым инокняж-цам». Наряду с «тутошними старожильцами» княжеские грамоты знают также «пришлых старожильцев» (т. е. ушедших из феодальной вотчины и вернувшихся туда обратно). Выделение старожильства и запрещение феодалам перезывать крестьян в пределах данного княжения означало стеснение законом права крестьянского перехода. Законом признавался лишь «призыв» людей «из иных княжений». С объединением русских земель и образованием цен­трализованного государства таких «иных княжений» оставалось все меньше. Так подготавливалось стеснение права перехода кре­стьян в масштабе всего государства. Неслучайно первые грамоты о разрешении крестьянского «отказа» лишь в Юрьев день осенний появляются на рубеже второй половины XV в., когда с объединением Руси и постепенной ликвидацией самостоятельности отдельных княжеств вопрос о праве крестьянского перехода приходилось решать не в плане противопоставления «старожильцев» «инокняжцам», а иным путем, путем установления легальных форм крестьянского «отказа» в определенный законом фиксированный срок, с соблюдением установленных формальностей. Постановле­ние о Юрьеве дне осеннем, вводимое сначала отдельными княже­скими грамотами применительно к отдельным феодальным владе­ниям, с образованием Русского централизованного государства приняло форму общегосударственного закона и вошло в Судебник 1497 г. Введение Юрьева дня осеннего в качестве обязательного для всего государства единственно разрешенного срока крестьянского «отказа» было важным этапом на пути юридического оформления крепостничества. Но эта мера не означала полного перелома в положении крестьянства от свободы перехода к его стеснению. Это была лишь новая форма ограничения крестьянского перехода в условиях образовавшегося Русского централизованного государства, так же как выделение «старожильства» являлось аналогичной формой в условиях существовавшей политической раздробленности.

 

Холопство

 

К несвободным людям принадлежали холопы. В отношении холо­па феодал был полным собственником. Судя по актам, холопы—это «полные люди», на которых у господина имелись «полные грамоты». «А княгине моей те люди, што есм ей подавал при своем живо­те, и грамоты полные тех людей у нее»,—читаем в духовной гра­моте московского великого князя Василия Дмитриевича. Другое название для полного холопа—«дерноватый» («... или грамоты дерноватый на кого пописал»). Холопов холоповладельцы могли передавать по наследству, продавать, покупать; отдавать дочерям в качестве приданого и т. д. В актах среди «полных» холопов упоминаются «купленыи» («а что мои люди куплении в великомь свертце», «хто холопов моих купленых», «или кого буде прикупил»), «приданые» («а что мои люди приданые и полные») и т. д. При отпуске на свободу холопы получали от владельцев специальные отпускные грамоты («и грамоты есми им свои жаловалные отпускные подавал»).

Спорные дела о холопах упоминаются в актах наравне с «обидными делами»5 о «данном», «положеном»,. «заемном», «поручном», «земле», «воде», «кабальном»6 и т. д. (т. е. с делами о дарении, поклаже, займе, отдаче в заклад как движимого, так и недвижимого имущества и пр.). По этим делам суд производился «от века» «безпереводно» (т. е. по установленным, имеющим длительную давность феодальным законодательным нормам, охраняющим право собственности на «людей»). В соответствии с этим в междукняже­ских договорных грамотах обычно имеется условие о выдаче «беглеца», холопа и рабы «по исправе» (т. е. по расследовании) наравне с «должником», «поручником» (поручителем), «рубежником», (или «порубежником»—нарушителем границ), «татем», «разбойником» и «душегубцем»6 (похитителями чужой собственности и убийцей).

В церковных поучениях провинившийся холоп также ставился рядом с «татем», «разбойником», «душегубцем», «изменником», «двоеженцем», «блудником», «хищником», «должником». Священник, который скрывал при посвящении в сан, что он холоп, считался «повинным» в «злых делех».

В договорных княжеских грамотах имеются специальные постановления, касающиеся суда о холопах. Задержавший холопа или должника не имел права его «вывести» без участия волостеля (представителя местной власти). «А кто имет холопа и должника, а поставит перед волостелем, в том ему вины нет, а выведет, а перед волостелем не поставит, в том ему вина». Холоп, начавший судиться со своим господином, но не выставивший за себя поручителя, счи­тался виновным и оставлялся в холопстве. «А кто холоп или роба имет ся тягати с осподарем и пошлется на правду, а не будет по них поруки, ино их обинити», или «ино их выдати осподарю».

Согласно так называемому «Правосудию митрополичью», убийство холоповладельцем «челядина полного» не считалось преступлением, а рассматривалось только как грех перед богом: «Аще ли убиет осподарь челядина полного, несть ему душегубства, но вина есть ему от бога, а закупного ли наймита, то есть душегубство». Аналогичное постановление имеется и в Двинской уставной грамоте 1397—1398 гг.: «А кто господарь огрешится—ударит своего холопа или рабу, а случится смерть, в том наместницы не судят, ни виры не емлют».

Таким образом, холопье право исходит из представления о холопе как полной собственности феодала. Холопы противопоставляются боярам и слугам—представителям господствующего класса. Противопоставляются они и крестьянам («сельчанам»), хотя их и объединяет принадлежность к феодально зависимому населению, что подчеркивается общим для них термином «люди».

Источники различают среди холопов «приказных» и «страдных» людей. «Приказные» люди—это сельская администрация из числа холопов (тиуны, ключники, посельские и т. д.); «страдные» люди— это рядовая масса непосредственных производителей. «А что моих людей приказных, тиунов, и посельских, и ключников, и кто ся будет у кого женил, и страдные мои люди з женами и з детми, и что у них моей животины, и те все мои люди приказные и страдные, и з животиною на слободу»,—читаем в духовной белозерского князя Михаила Андреевича около 1486 г.

Приказные люди часто отрывались от рядовой массы холопов, получали земли, эксплуатировали чужой труд. В середине XV в. в селе Воиславском Звенигородского уезда жил «приданый холоп» князя Юрия Дмитриевича Бортен, затем там же жил холоп Харя Лагир, у которого крестьяне «наймовали» землю под покос. Харя Лагир передал принадлежащую ему пустошь митрополичьей кафедре. У московской великой княгини Софьи Витовтовны были холопы, которым она «давала свои села» и у которых были земельные «купли». В духовной волоцкого князя Бориса Васильевича 1477 г. говорится о холопах, которые «держали» села по пожалованию его «княгини». В договорной грамоте рязанских князей 1496 г. упоминается село Переславичи, в котором «сидят» княжеские холопы Шипиловы и которое принадлежит «з данью, и с судом, и со всеми пошлинами» рязанскому великому князю. В писцовой книге 1519 г. Переяславского уезда за холопом великой княгини Митей Лаптевым значится деревня Спасское, в которой, кроме самого Лаптева, живут его «человек» и крестьянин; пашенная земля «положена в сохи».

В противоположность «приказным» людям люди «страдные» (равнозначным этому термину являются термины «в селах во всех полный людии», «деловые люди»)—это непосредственные производители из числа холопов, среди которых были ремесленники и хлебопашцы. У них имелся скот, розданный им феодалами для выполнения барщинных работ. Они отличались от холопьей дворни, получавшей месячину («а кто будет одерноватый, емлет меся­чину...»), и от крестьян-серебреников. В данной новгородского посадника Василия Степановича важскому Богословскому монастырю середины XV в. упоминаются, с одной стороны, монастырские («цернецески») «страдники», с другой—«селяне».

В Новгородских писцовых книгах конца XV в. значатся «люди... страдники» или «страдные», жившие на земле феодала в собственных дворах, имевшие пашенные участки (на которых они сеяли хлеб) и сенокосы. Большинство из них работало на барщине. Некоторые «страдники»-барщинники проживали в специальном «челядинном дворе».

В XVI в. в Новгородской земле были известны «деловые» (т. е. те же страдные) люди. Например, в писцовых книгах встречаем такие сведения: «Деревня Великая Нива на речке на Северке же: двор—Люди его [помещика] деловые, пашни в одном поле 8 коробей, а в дву потому ж, сена 50 копен, 2 обжы». Или: «Двор большой Яковлевской Шышкина [владельца], а в нем жывут их люди деловые... без пашни».

 

* * *

В XIV—XV вв. в положении (как экономическом, так и юридическом) холопов на Руси произошли известные изменения. Сущность их в нашей исторической литературе представляется обычно следующим образом: ввиду «экономической невыгодности» «обельного», или полного, холопства как формы эксплуатации труда наблюдалось «сокращение числа холопской челяди в княжеских и боярских владениях». В подтверждение этого вывода исследователи делают ссылку на духовные грамоты великих и удельных кня­зей, которые свидетельствуют якобы о «массовом отпуске холопов на волю».

Ближайшее ознакомление с. названными источниками заставляет отказаться от вышеизложенного мнения и несколько иначе представить себе эволюцию холопства в XIV—XV вв. Рассмотрим последовательно сохранившиеся духовные грамоты великих и удельных князей. Согласно грамотам Ивана Калиты около 1339 г., его сыновья должны были поделиться «куплеными» им «бортниками» и «оброчниками» (перечисленными в особой «росписи»), а также «людьми купленими», список которых имелся в каком-то «великомь свертце». Следовательно, в княжение Ивана Калиты число его холопов увеличилось путем покупки, а в предсмертном завещании об отпуске их на волю нет ни слова. Наоборот, видно, что они перешли по наследству к его сыновьям.

В духовной грамоте московского великого князя Семена Ивановича 1353 г. уже говорится о том, что после его смерти холопы должны выйти на свободу. Распоряжение об этом сделано в следующих словах: «А что моих людии деловых, или кого буде прикупил, или хто ми ся будеть в вине достал, тако же мои тивуни, и посель-ские, и ключники, и старосты, или хто ся будеть оу тых людии женил, всем тем людем дал есмь волю, куды им любо. А братье моей, ни моей княгине, те люди не надобны». Словом, по букве завещания как будто можно сделать вывод, что освобождаются все несвободные люди, работавшие в княжеском хозяйстве (как административный персонал, так и простые «деловые» люди; как дворовая челядь, так и холопы, исполнявшие сельские работы), все, независимо от того, как они попали в холопы (путем ли покупки, в результате ли совершенного преступления или благодаря женитьбе на несвободной). В то же время из текста видно, что при своей жизни князь сам покупал себе «людей». Почему же вдруг происходит полная ликвидация хозяйства, основанного на несвободном труде? Возникает известное недоверие к тексту рассмотренной духовной.

Если мы обратимся к духовным грамотам следующего московского князя, Ивана Ивановича, 1358 г., то увидим, что он (хотя и не буквально) повторяет ту же формулу относительно холопов, что и его предшественник: «А хто будеть моих казначеев, и тивунов, и посельских, или хто будеть моих дьяков, что будеть от мене ведали прибыток ли который, или хто будеть оу тых женился, те люди не надобни моим детям, ни моей княгини, дал есмь им волю. Тако же хто будеть моих людии полных, купленых, грамотных, дал есмь им свободу, куды им любо. А детем моим не надобны, ни моей княгини».

Принимая без всякой критики изучаемый текст, мы должны сделать вывод, что за пять лет, прошедших после смерти брата, освободившего всю челядь, великий князь Иван Иванович снова различными путями обзавелся холопами разных категорий (от таких, которые заняли руководящее положение в системе его вотчинного управления, до сельских старост и простых оброчников и барщинников) и тут же завещал сыновьям освободить их после его смерти (как поступил в отношении своих людей его покойный брат). И снова встает вопрос: так ли надо понимать смысл завещания? Чтобы ответить на этот вопрос уверенно в том или ином смысле, рассмотрим остальные сохранившиеся завещания московских и удельных князей.

Распоряжения об отпуске на свободу холопов (в выражениях, близких к тем, которые были процитированы выше) повторяются в духовных грамотах великого князя Дмитрия Ивановича Донского около 1375 и 1389 гг. В духовной грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1406—1407 гг. пункт об освобождении холопов сопро­вождается специальной оговоркой о том, что к вдове завещателя переходят те холопы, которых он передал ей (вместе с полными грамотами) при жизни. В двух последующих грамотах того же князя (1417 и 1423 гг.) имеются дополнительные указания его жене, чтобы она выделила по пяти семей холопов каждой из княжеских дочерей. Пункт о безоговорочном выходе на волю всех холопов находим в завещании вдовы удельного князя Владимира Андрееви­ча серпуховского и боровского, Евпраксии, 1433 г. («а снохи мои и мои внук тех людей по моем жывоте в холопи не ищут»,—добавляет завещательница). Великая княгиня Софья Витовтовна в 1451 г. пишет: «А что оу мене, оу великие княгини, колькое людей моих ни есть, и болших, и менших, и яз их всех пожаловала, ослободила есмь их всех, по моем животе въси слободни». В духовной грамоте великого князя Василия II Васильевича Темного фигурирует традиционная для княжеских завещаний фраза о том, что его холопы (казначеи, дьяки, посельские, тиуны) после его смерти «не надобны» его «княгине» и детям. Дмитровский князь Юрий Васильевич в 1472 г. указал, чтобы его «люди», «ключники», «посельские» и «все приказные люди», которые от него «приказ ведали», получили свободу. В духовной грамоте волоцкого князя Бориса Васильевича 1477 г. перечислены семьи холопов, которых он передал своей жене, а в отношении остальных «людей» имеется стандартное указание: «и те все на слободу». По духовной грамоте вологодского князя Андрея Васильевича 1481 г. отпускаются на волю «люди полные, и кабальные, и приказные», по духовной грамоте верейского и белозерского князя Михаила Андреевича около 1486 г.—«люди приказные и страдные». Наконец, Иван III очень кратко воспроизводит в 1504 г. в своей духовной ту формулу, которую употребляли его отец, дед, прадед и более отдаленные предки: «А кто будеть моих казначеев, или кто будет моих дьяков прибытки мои от меня- ведали, или тиуни, или поселские, или кто женился у тех, те все не надобе сыну моему Василью и моим детем, Юрью з братьею».

Совершенно невозможно представить себе дело таким образом, что каждый князь отпускал на волю перед своей смертью всех холо­пов (ведь в большинстве духовных грамот вопрос ставится именно так, и лишь в некоторых из них делаются оговорки о передаче отдельных холопьих семей наследникам завещателей), а его преемник заново заводил весь административный персонал и всю дворню, с тем чтобы в конце своей жизни снова их распустить. Но нельзя в то же время игнорировать прямые указания источников на предсмертные распоряжения князей о судьбе их холопов. Я считаю, что эти указания (приобретшие в известной мере стандартный характер) надо понимать в том смысле, что уже со второй половины XIV в. применительно к княжеским дворцовым землям вырабатывается общий статус о пожизненности холопства до смерти холопо-владельца (тот статус, который в отношении кабальных людей был зафиксирован в указе 1597 г., явившемся законодательным обобщением реальной практики). Однако эта норма, определявшая поло­жение холопов, вовсе не означала, что все холопы по смерти их владельца-князя действительно уходили на волю, так же как введенное с середины XVb. правило о Юрьеве дне как сроке крестьянского «отказа» не означало, что все владельческие крестьяне 26 ноября действительно покидали навсегда своих господ. Пункт духовных княжеских грамот о пожизненности холопства надо понимать в том смысле, что после смерти того или иного князя,, согласно его завещанию, совершался пересмотр взаимоотношений между его несвободными «людьми» (юридически получавшими волю) и его наследниками. При этом многие из «людей» переходили на положение зависимости к наследникам своего умершего госпо­дина, т. е. по существу оставались в прежнем состоянии. В пользу правильности предложенной интерпретации положений духовных княжеских грамот о холопах говорит, по-моему, и то обстоятельство, что в случае желания обязательно оставить кого-то из своих людей жене, сыновьям, дочерям и т. д. князь делал об этом спе­циальное распоряжение в своем завещании.

Чем было вызвано появление этих новых правовых норм, регулирующих взаимоотношения между холоповладельцами и зависимыми от них людьми? Прежде всего, конечно, экономическим развитием страны, расширением княжеского хозяйства, основанного на крестьянском труде. Потребность в труде холопов не исчезла (а, может быть, и возросла), но степень этой потребности зависела от наличия или отсутствия, достаточности или недостаточности в вотчинах крестьянских рук. Использование холопов на сельских работах применялось иногда более, иногда менее широко. Холопы составляли известный резерв рабочей силы для сельского хозяйства, к которому прибегали тогда, когда возникала нужда. И та условная пожизненность холопства, которую провозглашали духовные княжеские грамоты, давала возможность холоповладельцам через какие-то (правда, весьма неопределенные) сроки переводить часть холопьей дворни на положение крестьян и освобождаться от тех «людей» из числа дворовых слуг, которые становились не­нужными. Иногда же холопы даже прикупались. Словом, пожизненность холопства должна была служить интересам «не страдни­ков», не «деловых людей», а господствующего класса. Установле­ние пожизненности холопства (до смерти господина) облегчало ряду холопов переход в крестьяне, с которыми они сливались в один разряд феодально зависимого населения, подвергавшегося дальнейшему закрепощению. Поэтому введение принципа пожизнен­ности холопства означало не что иное, как путь к развитию крепо-стничества, ибо способствовало тому, что бывшие холопы даже без выкупа становились зависимыми от землевладельцев крестьянами.

Если принять выдвинутую гипотезу, то, может быть, станет яснее и происхождение кабального холопства. Оно возникло, как мне представляется, на основе сочетания двух моментов: экономического и правового. В экономическом отношении на возникнове­ние кабального холопства, как особой формы зависимости, повлия­ли распространившиеся в XV в. сделки с «серебром», которыми землевладельцы опутывали и крестьян и холопов. Если выкупив­шийся на волю холоп в рассрочку выплачивал господину цену, за которую ему была дарована свобода, и сохранял вплоть до уплаты полностью «головного серебра» свою зависимость от землевладельца, то по существу в аналогичное положение попадал должник, обязавшийся до возврата долга работать на кредитора (с зачетом этой работы за проценты с долговой суммы). А выработанный практикой (хотя бы в пределах княжеских имений) принцип пожизненности холопства (до смерти господина) создавал правовые основы для сделок с «серебром», породивших новый вид зависимости—по «служилой кабале».

Теперь необходимо коснуться вопроса о том, как складывались отношения холопьей зависимости не в великокняжеских и удельно-княжеских, а в боярских вотчинах. В данном случае мы не можем говорить о каком-то едином статусе, определявшем отношения холоповладельцев и холопов, но имеются все основания утверждать, что и духовными грамотами частных светских землевладельцев (так же как великих и удельных князей) регулировалось движение рабочей силы в сельском хозяйстве. Духовные грамоты светских феодалов не позволяют сделать вывод о массовом отпуске земле­владельцами холопов на волю. Иногда действительно в завещаниях содержатся специальные пункты об освобождении «полных» или «купленых» «людей». Так, Семен Накваса сделал в 1476 г. распоряжение о предоставлении свободы одной «купленной» им семье, а также принадлежавшим ему «полным людям». «А что мои люди полные, холопи и робы, а те все по моем животе на слободу,—земля им на четыре части»,—читаем в упомянутой духовной.

Чаще по духовным грамотам лишь части холопов предоставля­лась свобода, а часть их завещатель передавал своим наследникам. При этом неосвобождаемые холопы перечислялись поименно, а об отпускаемых на волю говорилось глухо: «А что мои холопи и робы в сеи духовной не писаны, тех всех людей отпустил есми их на слободу, до тех людей сыну моему... дела до них нет; а приказникы мои тем людем дают свои грамоты отпустные». Князь И. Ю. Патрикеев в своей духовной грамоте 1499 г. после формулы «А людей своих отпущаю на слободу...» сначала назвал ряд имен, а затем добавил: «А которые мои люди не писаны в сеи душевной грамоте, и те мои люди все на слободу и с женами и с детми».

Наконец, иногда все люди завещателя переходили по духовной грамоте к его наследникам.

Большой интерес представляют для нас те случаи, когда «полные» холопы переводились духовными грамотами на положение пожизненных (до смерти холоповладельцев). Так, Мария Копнина в 1478 г. пишет в своем завещании: «А что мои люди—слуги и страд­ники, и те мои люди служат мне до моего живота; а после моего живота и они все на слободу». Следовательно, в вотчинах Марии Копниной установилось для холопов то же самое положение, которое сложилось с середины XIV в. ив великокняжеских имениях. В духовной некоего Андрея читаем: «А пожаловал есми Савку: послужить ему мне до моего живота, а по моем животе на слободу».

Мы знаем случаи, когда «полное» холопство превращалось даже не в пожизненное, а просто во временное (ограниченное условным или точным сроком). В. В. Галицкий в 1433 г. отпустил своего холопа Федора Прибыткова на волю при условии, что он будет «служите» его жене до ее замужества: «а пойдет моя жена замуж, и Федко не надобен моей жене, ни моим детем»,—пишет завещатель.

Среди боярских «людей» некоторые находились на пути от полного холопства к зависимому крестьянству. Так, Василий Матвеев в духовной 1453 г. делает распоряжение об отпуске своих холопов на свободу с условием «отслужить» несколько лет его сыну: «...послужит моему сыну Василью пять лет, да пойдет на слободу», «...послужит моему сыну Василью восмь лет, да пойдет на слободу» и т. д. Вассиан Уваров в 1475 г. отпускает на волю своих «людей» при условии, что «послужат те люди моему сыну... год, а от­служив год, пойдут прочь свободны». Один из освобожденных Вассианом Уваровым холопов должен был дать за себя полтора рубля «откупа».

В церковных поучениях приводятся библейские тексты, также говорящие о временном, ограниченном сроком, холопстве, например: «...и в работу... придается, идеже 14 лет пребысть служа».

Как бы на глазах исследователя совершается замена «полного» холопства условным. А происходила эта замена таким образом, что создавались соответствующие предпосылки для развития крепостничества. Условные формы холопьих отношений были более эластичными в том смысле, что через них бывшие «полные» холопы проникали в ряды крестьянства, подвергавшегося дальнейшему закрепощению.

Но юридически «полное» холопство сохранялось. В Судебнике 1497 г. имеется специальная статья «О полной грамоте» (ст. 66 по нумерации М. Ф. Владимирского-Буданова). И я думаю, что это обстоятельство получает вполне убедительное объяснение в свете предложенного выше понимания характера распоряжений великих и удельных князей, делаемых ими в своих завещаниях об отпуске на волю их холопов. Подобные распоряжения, как я указывал, означали не борьбу с «полным» холопством, а его регулиро­вание в хозяйственных целях путем систематического пересмотра наличного состава челяди. Признание «полных» грамот крепостническим документом давало возможность землевладельцам использовать установленный княжескими духовными грамотами принцип пожизненности холопства (до смерти господина) в своих интересах, а не в интересах холопов. По мысли князей, подобный принцип означал не ликвидацию отношений холопьей зависимости после смерти каждого князя (как могли понимать и, вероятно, понимали этот порядок холопы), а своего рода периодическую перерегистра­цию несвободных людей. В действительности свободным становился при перерегистрации лишь тот из «людей», на кого аннулировалась «полная» грамота и кто получал взамен последней «отпускную». Остальные или оставались в прежнем положении или переходили в разряд феодально зависимых крестьян и т. д.

В самом деле, почему составители Судебника 1497 г. решили еще раз напомнить о положениях Русской Правды касательно «полного» («обельного») холопства, несколько обновив эти положения? Почему потребовалось еще раз громко заявить о том, что «по полной грамоте холоп... по робе холоп, по холопу роба, прида-ной холоп, по духовной холоп»? Я думаю, потому, что статьи духовных княжеских грамот об отпуске по смерти князей на волю их «людей» «полных», «купленых», «грамотных» «или хто будеть у тых женился» вызывали различные понимание и реакцию со стороны разных социальных групп. Для феодалов—это была перерегистра­ция их «людей» как средство укрепления крепостничества, для холопов—одно из средств борьбы с крепостническим строем. Я особенно придаю значение фразе «а по духовной холоп», которую пони­маю в том смысле, что сама по себе духовная грамота землевладель­ца не может стать для холопа документом, на основе которого он вправе требовать освобождения (ведь в завещаниях часто говорилось об отпуске на свободу холопов в общей форме, а не поименно). Чтобы «полный» холоп получил по суду освобождение, он должен был представить отпускную своего господина, написанную его собственной рукой и соответственным образом оформленную. Об этом говорит статья 17 Судебника и говорит не случайно, ибо согласно духовным завещаниям отпускные холопам давали и приказчики холопов л адельцев, а часто холопы предъявляли, вероятно, в суд и поддельные отпускные.

Словом, Судебник 1497 г., по-моему, констатирует не изжива­ние «полного» холопства, а стремится использовать сложившиеся юридические нормы данного вида зависимости в интересах господствующего класса феодалов, предоставляя им возможность применять труд холопов в той степени и в той форме, в какой этого требовало их хозяйство, развивающееся в условиях роста крепостничества.

Объяснения требует еще одно положение статьи 66 Судебника 1497 г.: «По тиуньству и по ключю по сельскому холоп з докладом и без докладу, и с женою и с детми, которые у одного государя; а которые его дети у иного или себе учнут жити, то не холопи, а по городцкому ключю не холоп». Итак, Судебник устанавливает, что вступление на работу в должность сельского ключника автома­тически влечет за собою переход в состояние «полного» холопства, работа же в качестве городского ключника не делает человека несвободным. Какова логика этого закона? По княжеским духовным все ключники (и сельские и городские) обычно получали свободу (следовательно, одинаково считались несвободными). Теперь законодательство ставит в разные условия сельских и городских ключников. Признание несвободными первых, по-моему, могло быть вызвано борьбой государства с проявленной ими тенденцией воспользоваться статьей Судебника о праве крестьян «отказываться» от своих землевладельцев в Юрьев день осенний. Экономическое сближение крестьян и холопов давало основание последним считать применимыми к себе те законы, которые касались крестьянства. Землевладельцы же не желали допустить этого, испытывая нужду в опытной сельской администрации и стремясь удержать ее в своих имениях на тех началах, которые были выработаны в духовных княжеских грамотах (по крайней мере в течение жизни холопо-владельца). Изменение в положении городских ключников, думаю, было связано с массовым роспуском московским правительством боярских послужильцев в конце XV в. в связи с объединением русских земель и подавлением московской великокняжеской властью боярской оппозиции. Бывшие послужильцы переходили в число государевых служилых людей, часто получавших поместья. Правительство начинает бороться с возвратом таких людей в холопство.