Глава третья. Бытовые типы Возрождения

Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения

Общая характеристика эпохи Возрождения

Глава третья. БЫТОВЫЕ ТИПЫ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Вступительные замечания
Здесь, однако, мы должны самым четким образом ограничить
гуманистически-неоплатоническую эстетику Ренессанса, которая в те времена
была все же достоянием теоретической мысли и высококультурной светской жизни
и еще ничего не говорила о том фактическом и чисто бытовом индивидуализме,
который был тогда тоже явлением стихийным, неудержимым и ничем не
ограниченным. Вероятно, найдутся такие читатели нашей книги, которые будут
трактовать эту область как не эстетическую и потому не подлежащую анализу
при изложении эстетики Ренессанса. Против этого, однако, необходимо
категорически протестовать. Во-первых, здесь было много самой настоящей
эстетики. Во-вторых же, там, где не было эстетики в прямом смысле слова,
выступали черты такого самодовления, такого наслаждения от этого
самодовления, такой изощренной выразительности и такой автономии
выразительных форм, что все это можно сравнить только с чисто эстетической
предметностью. В нашей работе читатель найдет много разнообразного материала
на эту тему. Но сейчас мы остановим внимание читателя только на весьма малом количестве примеров
из этой бытовой области, располагая их, однако, в определенном порядке. Мы
начнем с религиозного быта, перейдем к быту высокому и благородному, затем к
более повседневному быту и закончим тем разгулом страстей, преступлений и
всякого рода аморального поведения, который хотя и можно находить в самых
разных эпохах, но в эпоху Ренессанса это был результат не чего иного, как
стихийно-земного индивидуализма, уже освобожденного от всякой принципиально
построяемой культурной жизни. Между благородными представителями
гуманистического неоплатонизма и этими аморальными преступниками эпохи
Ренессанса было нечто общее - стихийный человечески-земной индивидуализм,
резко противопоставлявший себя всякому другому, т.е. авторитарному,
обществу. Совершенно ясно, что глубочайшим образом ошибаются те историки
эстетики, которые берут в Ренессансе только самое чистенькое, самое
безупречное, самое передовое и закрывают глаза на возрожденческий стихийный
индивидуализм, взятый в целом. Если брать возрожденческий стихийный
индивидуализм в целом, то давайте брать его уж без всякой лакировки и без
всяких подлогов. Мы берем его во всей его развернутой широте и глубине,
понимая не только как абстрактный принцип, но и как бесконечно
разнообразную степень осуществления этого принципа, включая все его
положительные и отрицательные стороны, а в дальнейшем даже всю его
самокритику и все его самоотрицание. Об этой самокритике и самоотрицании
Ренессанса выше мы уже успели сказать несколько слов. В нашей работе,
однако, эта сторона эстетики Ренессанса будет изложена специально и подробно
в главах, посвященных уже не принципиальному, но модифицированному
Ренессансу.

Религиозный быт
Коснемся сначала немного религиозного быта. Противоположность строго
онтологического византийско-московского православия и субъективистического
западного католичества анализировалась в науке уже много раз. Но в эпоху
Ренессанса, который был эпохой стихийного разгула секуляризованного
индивидуума, этот субъективизм сказался в небывало резкой форме. Все
недоступные предметы религиозного почитания, которые в средневековом
христианстве требовали к себе абсолютно целомудренного отношения, становятся
в эпоху Ренессанса чем-то очень доступным и психологически чрезвычайно
близким, так что изображение такого рода возвышенных предметов часто
приобретает здесь в самом настоящем смысле натуралистический и панибратский
характер. Даже такой благочестивый человек, как Данте, не постеснялся
посадить Беатриче, свою возлюбленную из городских мещанок, отнюдь не
феодальную даму, на вершину той колесницы, которой в конце чистилища он
изображает церковь. О том, что возрожденческие мадонны уже давно перестали
быть иконами, а становились светскими портретами, и притом определенного
типа дам, так или иначе близких к художнику, об этом знают все. Но то, что
мы читаем в произведениях той эпохи, кажется, превосходит собою всякий
натурализм и часто способно вызывать в нас только чувство отвращения и
омерзения.
Приведем, например, такие слова Христа, с которыми он обращается к одной
тогдашней монахине: "Присаживайся, моя любимая, я хочу с тобой понежиться.
Моя обожаемая, моя прекрасная, мое золотко, под твоим языком мед... Твой рот
благоухает, как роза, твое тело благоухает, как фиалка... Ты мною завладела
подобно молодой даме, поймавшей в комнате юного кавалера... Если бы мои
страдания и моя смерть искупили лишь одни твои грехи, я не сожалел бы о тех
мучениях, которые мне пришлось испытать" (цит. по: 68, 90). Один источник в
изложении В.Н.Лазарева гласит следующее о Деве Марии: "Мария укоряет юного
клирика в том, что он коварно бросил ее из-за другой женщины, хотя она
уготовила его душе богатое ложе в своих небесных чертогах. Она посещает
благочестивого пономаря и в ответ на его просьбу разрешить ему целовать ее
ноги, смеясь, позволяет целовать не только ноги, но и лицо" (там же).
Мы не будем забавлять читателя отвратительной религиозной эстетикой эпохи
Ренессанса. Уже этих двух примеров будет достаточно для уразумения того, что
такое стихийно-земной индивидуализм в религиозной эстетике Возрождения
(некоторые материалы на эту тему приводятся у нас ниже, на с. 220, 231).
Однако ради справедливости необходимо сказать, что не вся религиозная
эстетика Ренессанса отличалась такими панибратскими чертами. Конечно, были в
эту эпоху и другие типы религиозной эстетики. Но поскольку эти типы
существовали и раньше и потому не являются существенно новыми для
Ренессанса, о них не стоит сейчас говорить. Может быть, только об одном типе
религиозной эстетики Ренессанса следовало бы бегло здесь упомянуть. Именно в
лице Франциска Ассизского (XIII в.) прежний церковный тип достигает если не прямого пантеизма, то во всяком случае созерцательно-любовного и умиленного отношения к природе. О Франциске Ассизском нам еще придется говорить.

Куртуазный быт
Определенным типом эстетики если не Ренессанса, то во всяком случае
проторенессанса, безусловно, является та куртуазная жизнь, которая связана
со "средневековым рыцарством". Термин этот безусловно устарел. Во-первых,
речь идет здесь уже о конце средневековья, весьма мало похожем на ту
неприступную крепость католической ортодоксии, какую только и можно было бы
называть настоящим средневековьем. Во-вторых, это даже и не средневековье, а
ввиду развития индивидуализма самый настоящий Ренессанс, хотя, правда, пока
еще в своей зачаточной форме. О рыцарской бытовой практике и о рыцарской
поэзии написано столь много и явление это настолько яркое и общеизвестное,
что здесь достаточно будет только бегло об этом упомянуть. В любых учебниках
средневековой и возрожденческой литературы наш читатель может почерпнуть
все необходимые для этого сведения. "Средневековые" представления о
героической защите возвышенных духовных идеалов в лице культурного рыцарства
(XI - XIII вв.) получили небывалую художественную обработку не только в
виде изысканного поведения рыцарей, но и в виде изощренной поэзии на путях
растущего индивидуализма. Это рыцарская практика трубадуров, труверов и
миннезингеров. Такая бытовая практика деградирует до богемного и
беспринципного поведения ваг антов.

Прямые и непосредственные неоплатонические формы быта
а) Может быть, наиболее ярким возрожденческим бытовым типом было то
веселое и легкомысленное, углубленное и художественно красиво выраженное
общежитие, о котором говорят нам документы Платоновской академии во
Флоренции конца XV в. Здесь мы находим турниры, балы, карнавалы,
торжественные въезды, праздничные пиры и вообще всякого рода прелести даже
будничной жизни, летнего времяпрепровождения, дачной жизни, обмен цветами,
стихами и мадригалами, непринужденность и изящество как в повседневной
жизни, так и в науке, в красноречии и вообще в искусстве, переписку,
прогулки, любовную дружбу, артистическое владение итальянским, греческим,
латинским и другими языками, обожание красоты мысли и увлечение как
религией, так и литературой всех времен и всех народов. Невозможно даже
сказать, чего тут было больше, неоплатонизма или гуманизма, религии или
свободомыслия, духовности или светскости, небесных восторгов или простейших,
прелестнейших земных радостей, серьезности или легкомыслия. И среди всего
этого подлинно возрожденческого быта Марсилио Фичино перевел на латинский
язык всего Платона (1477), всего Плотина (1485), частично Дионисия
Ареопагита, античных неоплатоников Порфирия, Ямвлиха и Прокла и других
античных философов и писателей. Тут же он занимался и астрологией,
демонологией и колдовством, за что не раз таскали его в инквизицию, от
которой он, впрочем, сумел отвертеться. Но, собственно, инквизиция имела на
то основания, поскольку Марсилио Фичино всерьез занимался астрологией. Кроме
того, он был еще и католическим духовным лицом, совершавшим богослужения и наставлявшим верующих в их искании спасения души. И притом он был не просто духовным
лицом. Он был еще и каноником (т.е. настоятелем кафедрального собора во
Флоренции). А Пико делла Мирандола, второй по важности представитель
Флорентийской академии, доказывал, что Бог еще не совсем создал человека и
что человек, чтобы быть настоящим человеком, кроме сотворения его Богом,
должен еще и сам себя сотворить. Мы не будем здесь говорить о поэтическом
творчестве Платоновской академии. Об этом тоже нетрудно прочитать в общих
руководствах по истории литературы. Но мы все-таки должны сказать, что
творчество это было жизнеутверждающее, светское и веселое, ученое и юношески
наивное, а если тут и была капля мистицизма, то она делала эту поэзию
только еще более острой, еще более светской, еще более веселой и игривой.
Насколько можно судить, эстетика Платоновской академии во Флоренции в конце
XV в. была одним из самых ярких, одним из самых последовательных и одним из
самых убедительных типов не только теоретической, но как раз именно
практически-бытовой эстетики Ренессанса.
б) В качестве другого и тоже основного примера чисто возрожденческого,
притом по преимуществу платонического, быта может послужить трактат
Бальдассаре Кастильоне "Придворный" (1514 - 1518), где рисуются все
необходимые качества тогдашнего благовоспитанно го человека: умение красиво
драться на шпагах, изящно ездить на лошади, изысканно танцевать, всегда
приятно и вежливо говорить и даже изощренно ораторствовать, владеть
музыкальными инструментами, никогда не быть искусственным, но всегда только
простым и естественным, до мозга костей светским и в глубинах души верующим. А
кончается этот трактат панегириком Амуру, подателю всех благ и всего
довольства, включая душевное спасение, панегириком, конечно, в чисто
платоновском стиле. И тут тоже не в меньшей степени, чем у флорентийцев,
полное слияние неоплатонизма и гуманизма, религиозной веры (вместе с учением
о спасении души) и абсолютно светского жизнеутверждения, а также чистейшей
эстетики платонизма и всяких возможных украшений и достоинств земной, и притом блестяще земной, жизни.
в) Эти два самых ярких примера бытовой эстетики Ренессанса, т.е.
флорентийская Платоновская академия и Бальдассаре Кастильоне, оба являются
наилучшим подтверждением формулированного у нас выше тезиса о превращении в
эпоху Ренессанса антично-средневековых ценностей из безоговорочно
онтологических в самодовлеюще-эстетические. Не то чтобы здесь отрицалась
античная космология. Наоборот, она здесь всячески превозносилась. И не то
чтобы средневековая ортодоксия начисто отрицалась. Наоборот, она всячески
признавалась: многие возрожденческие эстетики, как мы знаем, были даже
духовными лицами католической церкви. Нет, дело здесь вовсе не в безусловном
отрицании антично-средневековых абсолютов, что будет происходить уже в
послевозрожденческие века. Все дело здесь в эстетическом любовании
антично-средневековыми ценностями, в превращении своей собственной жизни в
предмет эстетического любования. Только так и можно понять Марсилио Фичино и
Бальдассаре Кастильоне. За 300 лет до Канта они проповедуют эту всеобщую эстетическую предметность, но проповедуют ее покамест только как факт, как
результат своей прямой и непосредственной художественной интуиции. Чтобы
формулировать это эстетическое самодовление в достаточно точных категориях,
до этого европейским мыслителям нужно было работать и размышлять еще три века.

Астрология и прочая магическая практика
Наряду со всем этим бытовая практика алхимии, астрологии и всякой магии
охватывала все возрожденческое общество снизу доверху и была отнюдь не
результатом невежества, но результатом все той же индивидуалистической жажды
овладеть таинственными силами природы, которая дает себя знать даже у
Фрэнсиса Бэкона, этого знаменитого поборника индуктивных методов в науке.
Приведем несколько примеров, которые часто излагаются у историков Ренессанса
(см. 21, 2, 256 - 297).
Астрологами были уже многие папы. Папа Иннокентий VIII узнает у
астрологов о течении своей болезни, Юлий II - о дне своего коронования,
Павел III свои официальные собрания тоже согласовывал с астрологами. И даже
известный папа-гуманист Лев X считал, что астрология придает особый блеск его двору. В Платоновской академии во Флоренции относительно астрологии мнения расходились. Но ее глава Марсилио Фичино во всяком случае привлекался инквизицией именно за свои
астрологические занятия. Он действительно сост авлял гороскопы детям Лоренцо
Медичи и предсказал маленькому Джованни Медичи, что он станет папой Львом X
(как это действительно в дальнейшем и произошло). Пико делла Мирандола,
другой главнейший деятель Платоновской академии, наоборот, астрологию отверг
ал и считал ее безбожным делом. В войне между Флоренцией и Пизой в 1362 г. и
та и другая сторона в важнейших случаях прибегали к предсказаниям
астрологов. О светских правителях и говорить нечего. Кондотьеры вообще, как
правило, согласовывали свои походы с астрологами. И тут можно было бы привести много имен.

Астрология была все-таки в некотором смысле периодом или направлением в
науке. Но уже без всякой науки Ренессанс весьма богат бесконечными
суевериями, которыми охвачены были решительно все слои общества, включая
ученых и философов, не говоря уже о правителях и политиках. Знаменитый
флорентийский поэт Полициано, к тому же деятель Платоновской академии,
объяснял ливни тем, что один из заговорщиков заключил перед смертью союз с
дьяволом; поэт одобрял действия людей, вырывших труп этого заговорщика из
могил ы, долго таскавших его по городу и бросивших его в реку, после чего,
по мнению Полициано, ливень прекратился. Известный гуманист Поджо верил в
битву между галками и сороками, верил и в то, что морской сатир с плавниками
и рыбьим хвостом утаскивал женщин и детей, пока пять отважных прачек не убили его палками и камнями.
Бенвенуто Челлини рассказывает, как один колдун с помощью своих заклинаний
наполнил весь Колизей демонами, от которых сам Бенвенуто Челлини едва не
умер. В эпоху Ренессанса гадали на труп ах, заклинали публичных женщин,
составляли любовные напитки, вызывали демонов, совершали магические операции
при закладке зданий, занимались физиогномикой и хиромантией, бросали в море
распятия с ужаснейшими богохульствами и зарывали в землю ослов для вызывания дождя во время засухи. В массовом порядке верили в привидения, в
дурной глаз и вообще во всякого рода порчу, верили в черных всадников, якобы
намеревавшихся уничтожить Флоренцию за ее грехи, но отстраненных
заклинаниями праведника; околдовывали детей, животных и полевые плоды.
Верили, что женщины совокуплялись с бесами и были колдуньями, хотя иной раз
и добрыми. Публичные женщины для привлечения мужчин пользовались разными
снадобьями, в состав которых входили волосы, черепа, ребра, зубы и глаза
мертвых, человеческая кожа, детский пупок, подошвы башмаков и куски
одежды, добытые из могил, и даже трупное мясо с кладбища, которое они
незаметно давали съесть своим любовникам. Протыкали фигурки из воска и золы
с известными припевами для воздействия на тех, кого изображали те фигурки,
мстили пророкам за их предсказания. В эпоху Ренессанса было еще и гораздо
худшее, о чем сообщают историки и о чем мы здесь не будем говорить во
избежание непристойности.
Можно только пожалеть тех историков эстетики эпохи Ренессанса, которые
ограничиваются одним лишь приведением неоплатонических или гуманистических
теорий. Тут не должно быть ни лакировки, ни пренебрежительности.

Приключенчество и авантюризм
Одним из интересных бытовых типов Ренессанса, несомненно, было
приключенчество и даже прямой авантюризм. То, что эти бытовые формы
оправдывались и не считались нарушением человеческой нравственности, в
историческом смысле (конечно, не в нашем теперешнем) было, несомненно,
чем-то передовым. Это был все тот же возрожденческий стихийный
индивидуализм, который здесь уже не связывал себя с какими-нибудь
возвышенными платоническими теориями, но который уже начинал давать большую
волю отдельным страстям и чувствам человека, правда покамест еще не в их
окончательной разнузданности и аморализме.
Интереснейшим примером изображения такого приключенчества является
знаменитая поэма "Неистовый Орландо", написанная итальянцем Лудовико Ариосто
(1474 - 1533), много раз переработанная автором и законченная в 1532 г.
Изображенный здесь Орландо прежде всег о идейно настроенный рыцарь и,
несомненно, гуманист, старающийся помогать бедным и страдающим людям и
вообще преследующий высокие и глубоко человеческие. цели. С другой стороны,
однако, это беспощаднейший приключенец и авантюрист, для изображения чего Ар
иосто не пожалел никаких фантастических красок - с разными чудесами,
сумасшествием, безграничной любовью, отправлением рассудка помешанного героя
на Луну и с последующим возвращением этого рассудка в пузырьке. Другой герой
поэмы владеет всякими магически ми и сказочными средствами, и именно он
отправляется за рассудком Орландо на Луну в колеснице пророка Ильи. В поэме
фигурируют волшебный напиток, а также волшебные щит и кольцо, при помощи
которых творятся самые настоящие чудеса, выступают говорящие дере вья,
скалы, становящиеся конями, изображаются воздушные путешествия из Индии в
Ирландию. Несмотря на явную гуманистическую направленность, поэма Ариосто
производит не то шуточное, не то сатирическое впечатление. Однако здесь нас
интересует не литературны й стиль поэмы, который много раз изучался и
излагался, а тот яркий возрожденческий и чисто бытовой тип, который погружен
в неимоверное количество нагроможденных событий, который готов на любое
приключение и который плохо отличает действительность от сказ ки. Подобного
рода эстетика, несомненно, есть результат развития одного из крайних
направлений стихийного возрожденческого индивидуализма.
Между прочим, итальянская литература XVI в. могла бы дать нам
значительные и интересные материалы для характеристики эстетики тогдашнего
времени. Специально заниматься итальянской литературой XVI в. нам не
предоставляется возможным. Но мы все-таки указал и бы на поэму Торквато
Тассо (1544 - 1595) "Освобожденный Иерусалим", изданную в 1579 - 1580 гг.
Поэма эта, несомненно, является уже концом итальянского Ренессанса,
начинающим послевозрожденческую литературу барокко и классицизма. Для нас
интересно то, ч то оба этих направления еще коренятся в самом развитом и
максимально напряженном Ренессансе. Малоподвижная и обязательная
закономерность, рациональная правильность классицизма - все это было только
новым изданием склонности итальянского Ренессанса к античной скульптурной и
архитектурной технике. Что же касается стиля барокко, то уже в общих
историях зарубежной литературы можно читать о наличии эмбрионального барокко
еще в литературе итальянского Ренессанса. Историки итальянской литературы
пишут: "Характ ерные черты барокко в искусстве - чрезмерная монументальность
и чрезмерное движение, резкие световые контрасты - приводят к нарушению
гармонии Ренессанса и к известного рода деформации художественного образа. В
литературе черты барокко не столь определенны, однако и здесь можно
говорить о резких контрастах, натуралистичности наряду с повышенным
спиритуализмом, аффектации, внешнем драматизме, нагроможденности и очень
сложном вычурном словесном выражении" (56, 87 - 88).
В этой характеристике зарождения барокко еще в недрах итальянского
Ренессанса показаны как черты классического Ренессанса с его культом
стихийной человеческой личности, так и черты разложения эстетики Ренессанса,
связанные с гиперболизацией возрожденческ ого индивидуализма и с его
склонностью к пестроте и погоне за детализированными ощущениями,
приводившими к приключенчеству и авантюризму, с явным присутствием
спиритуализма. В поэме Тассо разложение эстетики Ренессанса чувствуется не
меньше, чем в самом классическом Ренессансе в искусстве. Поэтому для тех, кто хотел бы глубже вникнуть в итальянскую эстетику XVI в., подробное ознакомление с Ариосто и
Тассо можно считать только максимально желательным.

Городской и мещанский быт
Далее, городской тип возрожденческой культуры, как это видно из
французских фабльо и немецких шванков и вообще из возрожденческой новеллы,
изобилует натуралистическими зарисовками предприимчивого и пробивного героя
восходящих плебейских низов, с глубоким сатирическим содержанием, а также с
критикой тогдашних общественных язв, и особенно злоупотреблений и моральной
расшатанности духовенства. Атеизм тоже не был возрожденческой идеей, но
антицерковность была самой настоящей возрожденческой идеей, и антицерковная
тенденция содержится в соответствующих литературных произведениях,
поражающих своим огромным количеством, и, конечно, коренится в тогдашнем
быту.
Наконец, индивидуализм, лежащий в основе всей возрожденческой культуры,
достигает, можно сказать, своего самоотрицания в тогдашних мещанских
теориях. И удивительно, что такого рода мещанскую теорию жизни проповедует
не кто иной, как все тот же платоник Альберти, несмотря на свою кровную связь и с Ранним и с Высоким Возрождением, и в частности с флорентийцами. В
своем трактате "О семейной жизни" он изображает жизнь с постоянной жаждой
ведения хозяйства, с постоянным воплем о необходимости сокращать расходы и
повышать доходы хозяйства, с проповедью деловитости, осмотрительности,
осторожности, расчетливости, дальновидности, бережливости взамен всякой
праздности и расточительности.
Мещанство тоже не было культурным типом Возрождения; но на путях
измельчания глубоко и красиво выраженного индивидуализма Возрождение,
несомненно, создавало все предпосылки также и для функционирования мелкой
человеческой личности (наряду, конечно, с великими личностями) в
последующие века европейского развития.