Купцов Николай Сергеевич Воздушные рабочие войны

 

Выбор профессии

Средняя школа, в которой я учился в Ленинграде, располагалась в начале улицы Плеханова, недалеко от Казанского собора.

Наш класс был очень дружным. В памяти остались имена самых близких друзей: Николай Тихонов, Сергей Минченков, Евгений Бабошин, Лев Шамуйлов, Ольга Смирнова, Берта Гуткина, Валентина Пронина, Нина Соболева, Виктор Молчанов. Я всю жизнь буду помнить своих любимых учителей: Киру Евгеньевну, Ларису Антоновну и Аду Исааковну. Они не только приобщали нас к сокровищнице знаний, но и часто бывали со своими учениками во внеучебное время — на школьных вечерах, экскурсиях и в культпоходах.

В седьмом классе я начал задумываться над вопросом: кем быть? Какую специальность избрать, чему посвятить себя в жизни? Отношение к выбору профессии у меня было самое серьезное. Когда живешь в большом городе, то перед тобой открыты все пути-дороги, надо лишь выбрать то, что тебе по душе.

Мама советовала учиться на врача. «Коля, ты обязательно должен стать доктором», — не раз говорила она мне.

Отец никаких конкретных советов не давал, ограничиваясь лишь кратким указанием: «Решай сам, тебе жить».

А меня влекло море. И чтобы поближе познакомиться с морским делом, я вместе с одноклассником Сергеем Минченковым поступил в Ленинградский яхт-клуб. Занятия проходили три раза в неделю в вечерние часы. Изучали историю развития флота, классификацию и конструкцию кораблей, навигацию и другие предметы. Были и практические занятия, на которых мы учились [137] вязать морские узлы и «строить» корабли. Мною была изготовлена модель ледокола «Ермак», которую на городской выставке отметили премией.

Во время летних школьных каникул практические занятия с членами яхт-клуба проводились в Финском заливе. Нас учили грести на шлюпках и вельботах, управлять парусами на яхтах, точно выдерживать заданный курс по компасу, сигналить, используя флажковый семафор. Обучали также плаванию, нырянию, спасанию утопающих и многому другому. Завершились практические занятия сдачей норм на значок «Юный моряк».

Однако моряком мне стать было не суждено.

Тридцатые годы явились годами расцвета советской авиации. Мужественные полярные летчики спасли челюскинцев во льдах Арктики. Экипажи Чкалова и Громова совершили беспримерные перелеты через Северный полюс в Америку. Гризодубова, Раскова и Осипенко на самолете «Родина» пересекли всю территорию Советского Союза и приземлились на Дальнем Востоке. Имя легендарного Валерия Чкалова было на устах у каждого юноши. Комсомол взял шефство над авиацией.

Все это не могло не сказаться на моем окончательном выборе профессии. В то время я часто встречался и беседовал со старшими товарищами, которые отслужили срок действительной военной службы в армии и на флоте, окончили различные военные учебные заведения. Особенно запомнились неоднократные беседы с двумя лейтенантами, выпускниками Ейской военной авиационной школы летчиков-истребителей. Они очень интересно и увлекательно рассказывали о своих полетах на учебных, а затем и боевых самолетах, о прыжках с парашютом и испытываемых при этом ощущениях. Я и другие ребята слушали их с огромным вниманием. Мнение у всех было единым: летчик — это профессия сильных, смелых и находчивых людей, профессия героическая.

В сентябре 1938 года, когда начались занятия в девятом классе, я вместе со своим неразлучным школьным другом Николаем Тихоновым подал заявление и все необходимые документы в Ленинградский межрайонный аэроклуб. Теперь все зависело от одного: пройдем ли медкомиссию. Но все обошлось, и вскоре мы с Николаем были зачислены в состав курсантов аэроклуба. Первое время было трудновато: утром — в школу, [138] а вечером — на занятия в аэроклуб. Часто уроки делать приходилось ночью. Но затем мы уплотнили свой распорядок дня, и в результате у нас с другом появилось даже свободное время.

В феврале 1939 года на заснеженном аэродроме мы начали полеты на планерах. До чего же это было интересно, увлекательно и захватывающе! Впоследствии я более тридцати лет летал на разных типах самолетов, в том числе и реактивных, но всегда вспоминал эти тихие, наполняющие душу чем-то возвышенным полеты на безмоторных агрегатах.

Вскоре был совершен и первый прыжок с парашютом. Как мне помнится, именно после этого первого прыжка вопрос «кем быть?» и был окончательно решен в пользу авиации.

В это время в нашей семье дали о себе знать финансовые затруднения. Чтобы обеспечить младшим братьям возможность продолжать учебу в школе, я вынужден был после окончания девятого класса пойти работать на завод.

Так как свою жизнь я уже связал с авиацией, то и работать пошел на авиационный завод учеником сборщика-монтажника приборного оборудования самолетов. В течение двух месяцев учился мастерству у опытных квалифицированных рабочих. Срок ученичества был шесть месяцев. Но, учитывая мои теоретические знания по авиации, полученные в аэроклубе, и то, что я быстро и качественно научился выполнять все необходимые операции, мне разрешили досрочно сдать экзамены по техминимуму. Результат — третий разряд сборщика-монтажника и допуск к самостоятельной работе. Полеты производились вначале на Корпусном аэродроме (был такой до войны в Ленинграде за заводом «Электросила»), а затем в Обухове и Красном Селе. Жил я в центре города на улице Дзержинского, недалеко от пересечения ее с улицей Садовой, а работал на окраине города в районе Новой деревни. Таким образом, ежедневно мне приходилось преодолевать довольно значительные расстояния.

В июле 1940 года на аэродром в Обухове во время полетов прибыли представители ВВС для отбора курсантов в военную авиационную школу полярных летчиков. В числе кандидатов назвали и мою фамилию. В индивидуальной беседе спросили моего согласия. Я, конечно, [139] был рад, что мне оказана такая честь, и с удовольствием согласился.

На заводе мне устроили теплые проводы. На общем собрании сборочного цеха, где я работал, в комитете комсомола завода и в заводской газете в мой адрес было сказано много хороших слов и добрых пожеланий. В ответ я заверил своих товарищей по работе, комсомольскую и партийную организации, что буду служить Родине честно, овладевать военным делом и летным мастерством так же добросовестно, как трудился на заводе, что честь рабочего не уроню и рабочий класс не подведу.

На протяжении всей своей многолетней службы в армии я хорошо помнил об этом обещании и отдавал все свои силы и знания, чтобы сдержать данное мною слово.

Рождение экипажа

15 августа 1940 года большая группа выпускников ленинградских аэроклубов прибыла специальным поездом из Ленинграда на станцию Порхов Псковской области, вблизи которой располагался летний лагерь Военной авиационной школы пилотов. В тот же день нам выдали курсантскую форму и зачитали приказ о зачислении в авиашколу.

В октябре личный состав школы перешел на зимние квартиры в старые Аракчеевские казармы в селе Селище Чудовского района Ленинградской области. А в январе 1941 года по приказу командования курсанты погрузили все имущество школы в железнодорожные эшелоны и направились на юго-восток, на Нижнюю Волгу.

Такая передислокация могла иметь две причины. Во-первых, на Западе уже бушевало пламя второй мировой войны. Фашистская Германия усиленно готовилась к нападению на нашу Родину, скрытно сосредоточивая свои войска вдоль наших границ. Особые пограничные военные округа усиливались отдельными частями и соединениями. В такой тревожной и напряженной обстановке военные учебные заведения целесообразно было перевести в глубь страны. Во-вторых, мог быть учтен фактор крайне неустойчивой погоды в Ленинградской области. В связи с неблагоприятными метеоусловиями полеты с курсантами в конце 1940 года проводились [140] нерегулярно и часто прекращались из-за резкого ухудшения видимости и осадков. В степных же районах Нижней Волги погода зимой и летом, как правило, безоблачная или малооблачная. К тому же равнинная местность позволяла иметь необходимое количество основных и запасных аэродромов, а также посадочных площадок.

Поселок, в котором мы остановились, также оказался временным местом пребывания школы. После вероломного нападения на нашу страну фашистской Германии началась эвакуация промышленных предприятий, учреждений и военных учебных заведений в восточные районы страны. На наши аэродромы прилетели эскадрильи истребителей Качинской военной авиационной школы пилотов, а нашу школу перебазировали еще дальше на восток — на станцию Чебеньки Оренбургской области и дали ей название 3-я Чкаловекая военная авиационная школа пилотов (ЧВАШП).

Эту школу я и окончил в июле 1942 года. Всем ее выпускникам было присвоено воинское звание сержант.

Большую группу выпускников 3-й ЧВАШП направили в 27-ю запасную авиационную бригаду (ЗАБ) для обучения дневным и ночным полетам на тяжелых дальних бомбардировщиках в составе штатных экипажей.

В 43-м запасном авиаполку этой бригады из прибывших отдельными группами летчиков, штурманов, воздушных стрелков-радистов и воздушных стрелков были сформированы боевые экипажи.

В экипаж, куда меня назначили командиром, вошли: штурман сержант Владимир Кулаков, воздушный стрелок-радист старшина сверхсрочной службы Василий Сорокодумов и воздушный стрелок старший сержант Александр Карелин. Если проследить состав экипажа по званиям, вспомнив, что командиром его был сержант, то получается довольно странная картина. Но таков был приказ Наркомата обороны — из авиашкол пилотов и штурманов выпускать в звании сержант, хотя при поступлении в школу нам говорили, что выпускать будут лейтенантами.

Самым старшим в экипаже по возрасту и званию был Василий Сорокодумов. Он родился в 1918 году в Оленинском районе Калининской области. До войны отслужил срочную службу, летал на самолетах стрелком-радистом. Затем остался на сверхсрочную. Совершив [141] не один десяток тренировочных прыжков с парашютом, Василий получил звание «Парашютист-инструктор».

В 43-й запасной авиационный полк старшина Сорокодумов прибыл в качестве воздушного стрелка-радиста. Это был прекрасной души человек. Внимательный, чуткий ко всем и очень скромный. Как радист большой мастер своего дела.

Владимир Кулаков и Александр Карелин. Одинаковые по возрасту, но совершенно разные по характеру. Володя энергичный, иногда резкий и вспыльчивый. Саша же, наоборот, спокойный, даже немного флегматичный. Казалось, ничто не может вывести его из равновесия.

Владимир Кулаков родился 8 февраля 1922 года в селе Новая Даниловка Акимовского района Запорожской области в семье крестьянина. Окончил 9 классов средней школы и поступил в педагогический техникум в городе Запорожье.

В октябре 1940 года был призван в армию. В течение трех месяцев служил рядовым бойцом гранатометчиком в мотомеханизированном полку в Белостоке. В январе 1941 года после прохождения медицинской комиссии как имеющий среднее специальное образование был направлен в Ташкентскую авиационную школу стрелков-бомбардиров. Окончил ее летом 1942 года, получил воинское звание сержант и сразу же был направлен для дальнейшего обучения в Первую высшую школу штурманов и летчиков авиации дальнего действия. Прошел курс обучения самолетовождению и бомбометанию. После этого прибыл в запасной авиаполк. Володя был молодым, но очень способным штурманом.

Александр Карелин прежде служил помощником командира взвода в батальоне охраны. Служба спокойная и необременительная. Но Саша хотел стать воздушным бойцом. Командование удовлетворило его просьбу и направило в летную часть. Впервые в воздух он поднялся в составе нашего экипажа и довольно быстро освоился с воздушной обстановкой, со своими новыми обязанностями. Во всех боевых вылетах он являлся надежным защитником экипажа.

Самым молодым в экипаже был командир корабля. Но, честно говоря, я ни разу этого так и не почувствовал. Мы сразу же нашли общий язык, быстро сработались, [142] всегда и везде старались держаться вместе. Получился хороший, спаянный, по-настоящему дружный комсомольский боевой экипаж.

Изучив все необходимые теоретические дисциплины, в том числе, конечно, конструкцию и правила эксплуатации самолета, его оборудования и двигателей, мы приступили к полетам (теперь уже в составе штатного экипажа) на переходном самолете ДБ-ЗА (дальний бомбардировщик, или просто «аннушка», как его любовно называли летчики). Переходным он был потому, что после него нам предстояло освоить боевой самолет, на котором экипаж будет воевать. Можно было, разумеется, обучать нас сразу на боевых самолетах. Но их, к сожалению, тогда еще не хватало.

«Аннушки» давно уже выработали свой ресурс. Это было заметно даже по их внешнему виду. Заклепки, которые крепят дюралевую ленту, закрывающую стык центроплана с крылом, почти все срезались. Крыло из-за этого имело большую амплитуду колебаний при рулении по грунту. Создавалось впечатление, что оно плохо закреплено и вот-вот отвалится. Кабина штурмана почти полностью была заделана фанерой, и между отдельными ее листами и рамкой виднелись большие щели. Поэтому в полете как штурмана, так и сидящего за ним летчика продувало всегда довольно основательно. Никакой перегородки между нашими кабинами не было. Зимой, чтобы не обморозить лицо, приходилось летать в меховых масках.

Но, несмотря ни на что, мы верили в надежность нашей техники и продолжали без срывов и летных происшествий выполнять программу полетов.

Вначале мы отрабатывали элементы визуального полета по кругу: взлет, набор высоты, развороты, горизонтальный полет, заход на посадку, посадка. Затем тренировались в выполнении разворотов на заданный курс, спиралей и виражей. После этого приступили к обучению полетам по приборам в закрытой кабине. Это был довольно сложный, но необходимый вид подготовки. Без освоения полетов по приборам о полетах ночью и днем — в сложных метеоусловиях — нечего было и мечтать.

После успешного окончания программы обучения на самолете ДБ-ЗА мне и штурману Володе Кулакову было присвоено очередное воинское звание старший сержант. Наш экипаж в полном составе перевели в 7-й запасной [143] авиационный полк 27-й запасной авиабригады. Здесь мы должны были освоить боевой самолет ДБ-ЗФ, на котором в дальнейшем предстояло громить врага.

Бомбардировщик ДБ-ЗФ (через некоторое время его стали называть Ил-4 в честь генерального конструктора С. Ильюшина) являлся улучшенной модификацией самолета ДБ-ЗА и мало чем отличался от него как по оборудованию, так и по технике пилотирования. Поэтому очередное переучивание прошло довольно быстро и без особых трудностей.

При той подготовке, которую нам дали полеты по приборам в закрытой кабине днем, полеты ночью большой сложности не представляли. После нескольких вывозных и контрольных полетов с инструктором все экипажи начали летать ночью самостоятельно. Как всегда, вначале отрабатывали элементы полета по кругу, затем в зону и на маршрут. На заключительном этапе обучения предусматривались длительные — по 6—8 часов — маршрутные полеты ночью с бомбометанием на двух полигонах.

Наш экипаж успешно выполнил всю программу подготовки в самый короткий срок. Надо было торопиться. Шла война, и все мы спешили скорее попасть на фронт.

Испытание на прочность

Правда, не все тогда прошло гладко. Завершающий зачетный полет ночью, длившийся 8 часов, который мы выполняли со штурманом-инструктором старшим лейтенантом И. Н. Клочковым, едва не стал для нашего экипажа последним.

Полет проходил на высоте 5000 метров. До очередного контрольного поворотного ориентира — озера Чел-кар, что в 70 километрах южнее города Уральска, оставалось две минуты. Летный состав называл район озера «гнилым углом», так как там очень часто бывали, грозы. И на этот раз мы наблюдали грозу слева и впереди по курсу.

В нашем распоряжении в то время не было приборов, с помощью которых мы могли бы определить точное расстояние до грозового облака. Визуально же нам казалось, что до грозы еще далеко и мы успеем выйти [144] на озеро Челкар, сделаем над ним правый разворот к продолжим полет строго по заданной линии.

Все началось с легкого потряхивания самолета, продолжавшегося несколько секунд. Впечатление было такое, будто мы на автомашине с ровной асфальтовой дороги выехали на булыжную мостовую. Одновременно начался сильный треск в радиоаппаратуре, о чем мне доложили штурман и радист, и в СПУ (самолетном переговорном устройстве). Я приказал выключить радиостанцию и РПК (радиополукомпас), чтобы они не вышли из строя.

Поняв, что дальше идти невозможно, немедленно начал правый разворот и сообщил о своем решении экипажу. Но как только крен достиг 15—20 градусов, самолет сильно бросило вниз. Пилотажные приборы при этом начали давать очень странные показания. Стрелка высотомера показывала такую быструю потерю высоты, какая может быть только при отвесном пикировании. Стрелка вариометра (прибора, показывающего подъем или спуск) упала вниз и сделала несколько оборотов. Указатель скорости показывал значительное ее увеличение.

Пытаясь удержать самолет с правым креном, чтобы быстрее выйти из грозового облака, я сказал по СПУ: «Спокойно, ребята! Крепче держаться!» За броском вниз последовал такой же силы бросок вверх. Крен увеличился до 45 градусов, планка авиагоризонта завалилась и исчезла. Я остался без основного пилотажного прибора.

Броски следовали один за другим. Самолет как щепку кидало в разные стороны. Казалось, еще немного, и бомбардировщик не выдержит, развалится.

Мелькнула мысль: дать команду экипажу покинуть самолет на парашютах. Но тут же вспомнил, что в грозовом облаке парашют, как правило, не спасает. Очень сильные и резкие воздушные потоки скручивают или даже рвут его в клочья. Поэтому единственная наша надежда — это самолет! Если он выдержит, значит, мы еще поживем.

Но самолет не конь, сам домой не привезет. Им надо управлять. В моем распоряжении оставался еще самый простой, а потому, может быть, самый надежный и безотказный пилотажный прибор — указатель крена и скольжения «Пионер». Его лопаточку, показывающую величину крена, я старался держать справа, между [145] центром и боковым ограничителем, что соответствовало правому крену самолета в 20 градусов.

Правда, мне это не всегда удавалось, так как броски порой были настолько сильными, что штурвал буквально вырывало из рук, а самолет перебрасывало из правого крена в левый, да так, что лопаточка «Пионера» касалась левого ограничителя. В то же время я постоянно следил за скоростью и высотой, удерживая самолет в горизонтальном положении.

Борьба со стихией продолжалась несколько минут, но мне они показались вечностью. Было мгновенье, когда в мыслях, как на экране, промелькнула вся жизнь. И вдруг подумалось: неужели это все?!

— Нет! Врешь, не возьмешь! — подбадривал я себя словами легендарного Чапая, фильм о котором смотрел раз двадцать.

Броски прекратились так же внезапно, как и начались. Все облегченно вздохнули.

Это была настоящая проверка на прочность не только авиационной техники, но и людей. И экипаж, и самолет это испытание выдержали с честью.

Из грозового облака мы вышли с правым креном и небольшим снижением на высоте 3500 метров. Вскоре впереди по курсу мы увидели светлую полосу горизонта и почувствовали себя в полной безопасности. Штурман Володя Кулаков уточнил курс на аэродром и начал делиться своими впечатлениями о только что пережитом. К нему присоединились Василий Сорокодумов и Александр Карелин. В частности, они рассказывали, что в грозовом облаке весь самолет был объят голубым пламенем. А от консолей крыльев и гондол шасси за самолетом, словно из гигантских паяльных ламп, тянулись голубые шлейфы. На земле нам потом объяснили, что это было явление статического электричества.

Всем почему-то тогда хотелось поговорить. Вероятно, это необходимо было для разрядки.

Начинался рассвет. Горизонтальная видимость, как и обычно в это время, значительно ухудшилась. Чтобы не проскочить характерные линейные ориентиры — шоссейную и железную дороги, а также реку, подходящие к аэродрому с юго-востока, я снизился до высоты 400 метров, с которой хорошо просматривалась местность, и потребовал от экипажа внимательно наблюдать за землей. При обнаружении указанных ориентиров — немедленно докладывать мне. [146]

Вскоре эти ориентиры почти одновременно были увидены штурманом и радистом. По их взаимному расположению штурман определил, что мы находимся юго-восточнее контрольного ориентира. Развернувшись влево, я взял курс на свой аэродром.

Вскоре подошли к аэродрому. Топлива оставалось совсем мало, поэтому садиться надо было с ходу. Командной радиостанции, с помощью которой можно было бы доложить обстановку руководителю полетов, мы в то время еще не имели. Поэтому я приказал штурману дать красную ракету. Володя открыл форточку, вложил ракету в ракетницу и нажал на спуск. Выстрела не последовало. Штурман решил осмотреть ракетницу. И тут раздался выстрел. Ракета, как попавший в клетку дикий зверек, неистово заметалась по кабине.

Бывали случаи, когда ситуация, подобная нашей, приводила к пожару. Горели самолеты, иногда даже гибли экипажи. Из грозы выбрались благополучно, а у своего аэродрома сгореть?! Очень грустная перспектива.

Но Володя не растерялся. Сдернув с головы шлемофон, он, изловчившись, поймал им взбесившуюся ракету. Ракета сгорела. Почти полностью сгорел и шлемофон. Но положение было спасено.

Со второй попытки сигнал был дан. На земле сразу же заметили красную ракету и включили посадочные прожекторы. Одновременно со старта в воздух начали периодически выстреливать зеленые ракеты. Это означало, что посадка с ходу нам обеспечена.

После приземления я подробно доложил командованию о случившемся. Меня и штурмана очень подробно расспрашивали о грозе в районе озера Челкар. Просили даже показать на полетной карте, что и где конкретно мы видели. Чувствовалось: в полку произошло что-то чрезвычайное. Нам никто ничего не говорил, а расспрашивать было неудобно. Но вскоре мы узнали, что на базу не вернулись два бомбардировщика из шести, выполнявших зачетный полет по тому же маршруту, что и наш экипаж.

В тот же день обломки двух самолетов и останки летчиков были найдены недалеко от озера Челкар.

За время нашего переучивания в двух полках 27-й запасной авиабригады в течение года не было ни одного летного происшествия — и вдруг сразу такое! Слов нет, очень тяжелая утрата.

Первые боевые вылеты

В начале июля 1943 года наш экипаж полностью выполнил программу подготовки к боевым действиям днем и ночью на бомбардировщике Ил-4. Мне и штурману досрочно было присвоено очередное воинское звание старшина.

Чтобы ускорить прибытие экипажа в действующую армию, нас доставили транспортным самолетом Ли-2 в Москву в распоряжение командующего авиацией дальнего действия. После короткой беседы с заместителем командующего генерал-майором авиации Н. С. Скрипко наш экипаж совместно с экипажем старшины В. И. Сиволобова направили в 455-й бомбардировочный авиационный полк.

В полку молодые экипажи встретили очень тепло и, я бы сказал, радостно. С нами беседовали командир полка подполковник Г. И. Чеботаев, его заместитель майор В. К. Юспин, заместитель по политчасти майор Н. Я. Куракин и начальник штаба майор И. Ф. Захаренко. Наш экипаж назначили в авиационную эскадрилью, которой командовал майор В. В. Вериженко. Это был очень спокойный, уравновешенный человек, заботливый и душевный командир, отличный летчик.

В июле 1943 года 455-й авиаполк имел боевых самолетов больше, чем экипажей. Поэтому пополнение оказалось очень кстати. Вначале проверили наши теоретические знания и технику пилотирования днем и ночью в районе аэродрома. Затем каждый экипаж на закрепленном за ним самолете совершил контрольный полет с инструктором — штурманом полка по радионавигации старшим лейтенантом В. Ф. Боржимским. После этого мы были допущены к самостоятельным вылетам.

Думаю, что здесь будет не лишним кратко объяснить особенности боевой деятельности частей авиации дальнего действия. АДД подчинялась Ставке Верховного Главнокомандования. Ее части и соединения не входили в состав каких-либо фронтов. АДД действовала только по приказу Ставки и только там, где это вызывалось необходимостью. Например, 455-й тяжелобомбардировочный авиационный полк действовал почти на всех фронтах Великой Отечественной войны от Мурманска до Сталинграда. Он был создан 18 августа 1941 года [148] на базе 42-го дальнебомбардировочного авиаполка и вместе с ним составил новую 133-ю авиадивизию, которая с 9 октября 1941 года была подчинена непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования.

11 октября 1941 года 455-й авиаполк перебазировался, совершив перелет на расстояние более 2000 километров. Через сутки после этого он включился в активную боевую работу, действуя преимущественно днем без прикрытия истребителей. В таких условиях полк нес большие потери. Поэтому в 1942 году он перешел на боевые действия только ночью.

В августе 1943 года 455-й авиаполк действовал главным образом в интересах Ленинградского фронта. Мощными бомбовыми ударами экипажи полка громили укрепленные районы и артиллерийские позиции противника юго-восточнее Ленинграда вдоль коридора, где после прорыва блокады города была построена железная дорога Петрокрепость — Поляна. Тем самым мы обеспечивали проход в Ленинград эшелонов с продовольствием и боеприпасами, а обратно — с женщинами, детьми, больными и ранеными.

Первые два самостоятельных боевых вылета экипаж выполнил при хорошей погоде, и выполнил успешно. Результатами все были довольны. Вскоре вылетели в третий раз. При подходе к городу Тихвин встретили грозовой фронт, проходивший поперек линии пути. Обойти его стороной мы не могли (это заняло бы слишком много времени), но и возвращаться назад, не выполнив боевого задания, экипаж не собирался. Приняли решение — идти вперед.

Помня столь памятный для всех нас суровый урок, я приказал экипажу выключить радиоаппаратуру и крепче держаться на своих местах. Потом развернул самолет и пошел вдоль линии грозовых облаков. Штурману и радисту сказал при этом, чтобы они внимательно наблюдали за вспышками молний. Примерно через десять минут штурман доложил, что слева на траверзе наблюдается большой промежуток между грозовыми вспышками. Радист подтвердил это. Оценив обстановку, я развернул самолет влево на 90 градусов и пошел на пересечение грозового фронта. Самолет начало слегка потряхивать. «Знакомое явление», — подумал я и посмотрел на «Пионер», лопаточка которого слегка колебалась у центральной метки. Но на этот раз экипаж действовал предельно четко, и все обошлось. Тряска [149] вскоре прекратилась, и под нами начала просматриваться земля. Грозовой фронт остался позади.

Уточнив местонахождение, мы точно вышли на заданную цель — укрепленный район противника у местечка Славянка — и нанесли прицельный бомбовый удар. При этом наблюдали бомбометание по цели еще нескольких экипажей. Противовоздушная оборона укрепрайона была слабой: всего три батареи орудий среднего калибра, да и к тому же стреляли они неточно.

На обратном пути мы вновь пересекли грозовой фронт. И вновь успешно.

После посадки мне стало известно, что, кроме нас, задание выполнили всего лишь четыре экипажа, а остальные вернулись из-за плохих метеоусловий на маршруте.

Когда я доложил командованию полка, что экипаж боевое задание выполнил, то, честно говоря, мне просто не поверили. И только после того, как мы со штурманом подробно рассказали о своих действиях при пересечении грозового фронта, об обстановке в районе цели и о системе ПВО противника, командование убедилось, что молодой экипаж действительно успешно выполнил боевое задание в очень сложных метеоусловиях.

Один Ил в ту ночь не вернулся на аэродром. На следующий день обломки самолета и останки экипажа нашли в районе Тихвина, как раз там, где маршрут полета бомбардировщиков полка пересекал грозовой фронт...

В седьмом боевом вылете с нашим экипажем случилось то, чего больше никогда уже не повторялось — ни во время войны, ни после. Мы временно потеряли ориентировку. Произошло это так.

После нанесения бомбового удара по артиллерийским позициям противника под Ленинградом экипаж возвращался домой на высоте 3000 метров. Погода стояла хорошая: облачность 3—4 балла ниже нас, видимость более десяти километров. Отдельные участки местности были закрыты туманом. На нашем пути следования находились такие ориентиры, как крупное водохранилище и два хорошо знакомых нам города.

Вскоре облачность резко усилилась. Расчетное время указывало на то, что самолет должен был идти уже [150] над водохранилищем. Западные очертания его просматривались вдали слева. Мы со штурманом Володей Кулаковым решили, что самолет уклонился вправо от заданной линии пути. Поэтому довернули немного влево для точного выхода на контрольный ориентир.

Через несколько минут после этого облачность под нами кончилась, стала просматриваться земля. Расчетное время вышло, но города видно не было. И вообще не было никаких ориентиров вокруг, за которые можно было бы «зацепиться».

В таких случаях командир корабля обычно спрашивает:

— Штурман, где находимся?

На что штурман невозмутимо отвечает:

— Сейчас посмотрю, командир.

Это наша профессиональная авиационная шутка. А всерьез, мы действительно уже не знали, где конкретно находимся. Как все же легко попасть в сложное, опасное положение, и как трудно порой бывает благополучно из него выйти!

Все наши дальнейшие действия были направлены на восстановление ориентировки. Действовали мы с Володей согласованно и спокойно, не нервируя друг друга. Прежде всего решили, не меняя курса, пройти по прямой в течение десяти минут, чтобы убедиться в том, что контрольный ориентир у нас позади. Если это действительно так, то вскоре мы увидим свой аэродром, и все будет в порядке. От экипажа я потребовал особой осмотрительности. Главное внимание земле: где-то под нами должна быть Волга.

Прошли десять тревожных минут. Обстановка нисколько не прояснилась. Решаем идти по прямой еще столько же. При этом рассуждаем так. Если мы уклонились вправо, то скорее всего выйдем на Ростов Ярославский, который расположен на берегу озера. Если же мы уклонились влево, то никаких ориентиров не увидим — севернее Ярославля сплошной лесной массив.

Прошло еще десять минут — ничего нового. Появилось лишь предположение, что мы находимся севернее Ярославля. Но полной уверенности в этом пока не было. Менять же курс наугад нельзя — можно окончательно заблудиться.

Небо затянула сплошная облачность. Видимость резко ухудшилась. Земля под самолетом едва просматривалась. Горючее на исходе. [151]

Мы не использовали еще радиосредства! Штурман настраивает РПК-2 (радиополукомпас) на мощную ШВРС — широковещательную радиостанцию, расположенную в Иванове. Стрелка индикатора РПК-2 отклонилась вправо до отказа. Развернул самолет на радиостанцию. Компасный курс при этом получился 190 градусов. Вот теперь появилась полная уверенность в том, что мы уклонились влево и находимся в данный момент севернее Костромы.

Чтобы улучшить визуальное наблюдение, снизился до высоты 400 метров. Впереди у нас Волга, и мы вот-вот должны ее увидеть. Долго, очень долго тянулись томительные минуты ожидания, пока наконец штурман не воскликнул: «Впереди вижу Волгу!»

Развернувшись вправо и пройдя минут 15 вдоль реки, мы вышли на Кострому. Все вздохнули с облегчением: ориентировка восстановлена!

На земле уже начали волноваться. Прошло около часа с тех пор, как все экипажи полка произвели посадку, а нас все нет и нет. Как только услышали гул самолета, сразу же включили старт и посадочные прожекторы, чтобы пилот не проскочил аэродром. Подходили-то мы не как все, а с противоположной стороны.

После посадки командование полка произвело тщательный разбор всех наших действий. Необходимо было выяснить, что же привело к временной потере ориентировки? Что явилось первопричиной этого?

В результате расследования установили, что причиной временной потери ориентировки явилась ошибка в определении местонахождения самолета при подходе к контрольному ориентиру. Это произошло в том месте, где облачность закрывала от нас землю, точнее — водную поверхность водохранилища. А ведь мы находились над ним и точно на заданной линии пути!

То, что мы видели слева и приняли за западный берег водохранилища, был приземный туман, закрывавший большой участок местности. За одной ошибкой последовала другая Неправильно определив свое местонахождение, мы неточно ввели поправку в курс, в результате чего уклонились влево. Сразу этого не заметили, а потому и не исправили ошибку.

После, разбора командир авиаполка сделал мне и штурману внушение. На первый раз, учитывая наши правильные действия по восстановлению ориентировки, решено было этим и ограничиться. [152]

Существует определенная закономерность в приобретении навыков, становлении мастерства и допускаемых при этом ошибках. В летном деле такая закономерность видна особенно ясно.

Первые самостоятельные полеты летчик или экипаж выполняет так, как учили. Как учил инструктор, как требует КУЛП (курс летной подготовки), инструкция экипажу самолета и наставление по производству полетов. Затем, в переходный период, начинает появляться что-то свое, новое, индивидуальное же внимание к выполнению каждого элемента полета при этом понемногу ослабевает. И если в такой период, когда это «что-то» еще не утвердилось, не закрепилось и не перешло в навык, обстановка в полете хотя бы немного усложняется, то очень часто случаются грубые ошибки, а иногда и самое нежелательное — летные происшествия.

Замечено, что переходный период овладения летным мастерством длится недолго, как правило, с седьмого по двенадцатый самостоятельный полет. Именно в это время и случаются разные неприятности.

Наш экипаж не стал исключением. Описанная временная потеря ориентации произошла с нами в седьмом самостоятельном боевом полете.

Дальнобойная артиллерия подавлена

Полк тем временем продолжал пополняться молодыми экипажами. Прибыли мои старые товарищи по совместной учебе в Ленинградском аэроклубе, авиашколе и запасной бригаде старшины Леонид Касаткин и Александр Леонтьев с экипажами, а также экипажи Владимира Потапова, Владислава Фалалеева и другие.

К концу августа 1943 года в 455-м авиаполку был почти двойной комплект экипажей и самолетов. Поэтому 27 августа полк поделили пополам. Вторая половина, в которую вошли как опытные, так и молодые экипажи, в том числе и наш комсомольский, составила основу вновь сформированного 109-го авиаполка, командиром которого был назначен майор Виталий Кириллович Юспин.

Из 455-го и 109-го полков была сформирована новая 48-я авиадивизия дальнего действия, которую возглавил полковник С. К. Набоков. [153]

Разделение личного состава одного полка на две равные части не сказалось ни на товарищеских взаимоотношениях, ни на характере выполнения боевых задач. Оба полка продолжали вылетать на боевые задания с одного аэродрома и, как правило, наносили одновременные удары по одной цели. Всегда и везде — на земле и в воздухе — чувствовалось плечо товарища. Боевая дружба продолжала крепнуть.

В сентябре полки дивизии действовали главным образом в интересах Ленинградского и Западного фронтов. Несмотря на то, что в этот месяц происходила передислокация дивизии на Калининский аэродром, боевая работа проводилась бесперебойно.

На Ленинградском фронте основной удар дивизии был направлен на подавление дальнобойной артиллерии, систематически обстреливавшей Ленинград. Батареи дальнобойных орудий противника располагались юго-западнее Ленинграда, в районе поселка Беззаботный.

Самолеты дивизии проходили над городом на большой высоте с востока на запад. Немного не доходя до Кронштадта, разворачивались влево и через Петергоф шли на цель. На берегу Финского залива у Петергофа их встречал «главный», как мы его называли, прожектор диаметром около пяти метров. Включался он периодически и всего лишь на несколько секунд. Но при каждом таком включении в его луче обязательно оказывался наш самолет. Это происходило, по всей вероятности, потому, что работал прожектор совместно с радаром (радиолокатором), которые в то время начали появляться кое-где в системе ПВО противника.

На освещенный лучом «главного» самолет сразу же направляли свои лучи обычные прожекторы. Наш бомбардировщик, таким образом, оказывался в перекрестии нескольких прожекторов. Тогда «главный» убирал свой луч, нацеливаясь на другой самолет, а зенитки открывали прицельный огонь.

Немецкая система ПВО в том районе была настолько сильной, что прорваться к цели было необычайно трудно. Приходилось маневрировать, изменяя курс и высоту, а иногда даже разворачиваться обратно и делать несколько попыток выхода на цель.

Уходить от цели нам предписывалось левым разворотом мимо Гатчины курсом на, юго-восток. И на этом [154] участке пути экипажам бомбардировщиков было не легче. Впервые за время войны немцы применили здесь, южнее Ленинграда, ночные истребители, пилоты которых успешно взаимодействовали с прожектористами.

Южнее и восточнее Гатчины были созданы обширные прожекторные поля. В одном из вылетов мне, до выхода на свою территорию, пришлось крутиться в них как белке в колесе. Не успевали вырваться из одного перекрестия прожекторов, как оказывались в другом. Малейшее промедление с маневром — и тут же по освещенному прожекторами самолету начинали бить истребители из всех видов бортового оружия. Редко тогда кому удавалось вернуться с боевого задания на базу без повреждений, без пробоин в самолете.

В то время над Петергофом был сбит самолет моего товарища Александра Леонтьева. Экипаж покинул горящий бомбардировщик на парашютах. Штурман приземлился на немецком минном поле, судьба радиста и стрелка осталась неизвестной, а командира снесло в море. Быстро подошедшие на торпедном катере моряки Балтийского флота вытащили Сашу буквально со дна морского. Откачали и доставили в Ленинград в госпиталь, где он пролежал более месяца. Стойкий, мужественный человек, отличный летчик, он вернулся в свой полк и громил фашистов до полной победы.

Особо успешный вылет под Ленинград на подавление немецкой группировки дальнобойной артиллерии экипаж совершил 15 сентября 1943 года, когда точным бомбовым ударом мы взорвали склад боеприпасов. Взрыв оказался настолько сильным, что наш самолет, летевший на высоте более 4000 метров, сильно подбросило, а меня на некоторое время даже ослепило. Я вынужден был включить освещение кабины на полную яркость.

Факт сильного взрыва в районе цели во время нашего бомбометания подтвердили и другие экипажи полка. А двумя днями позже через Москву пришло сообщение от партизан, действовавших в районе Беззаботного, в котором говорилось, что в результате мощного взрыва склада боеприпасов выведено из строя несколько дальнобойных орудий.

После этого события вылеты нашей дивизии под Ленинград [155] временно прекратились. Дальнобойная артиллерия фашистов была подавлена.

За успешные боевые действия всех членов нашего экипажа представили к наградам. Мне, например, вручили орден Отечественной войны I степени.

Но самой высокой, особенно приятной и радостной наградой для меня было сообщение родных из героического Ленинграда о том, что артобстрелы города пусть временно, но прекратились.

На Западном фронте

После выполнения ответственного задания на Ленинградском фронте — подавления Беззаботинской артгруппировки противника — все усилия полков 48-й авиадивизии дальнего действия были сосредоточены на Западном фронте. Здесь с 7 августа по 2 октября 1943 года проводилась Смоленская наступательная операция. В связи с этим мы наносили интенсивные бомбовые удары по узлам сопротивления немцев в районах Духовщины, Николо-Берковичей, а также по обороне противника на подступах к Смоленску.

Шла напряженная боевая работа. Экипажи совершали по два вылета почти каждую ночь, и каждый из них продолжался более двух часов. По лицам людей, особенно тех, кто постарше, было заметно, что они сильно устали. После второго вылета, который заканчивался обычно на рассвете, некоторым летчикам требовалась помощь, чтобы выбраться из кабины.

Согласно записям в летной книжке, а это основной документ у летного состава, боевой налет нашего экипажа в сентябре 1943 года составил более ста часов.

Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили ратный труд воинов нашей авиадивизии. В этот период к орденам и медалям были представлены многие летчики, штурманы, радисты, стрелки, инженеры, техники.

18 сентября 1943 года — знаменательный день в истории 445-го авиационного полка. Указом Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество полк был награжден орденом Красного Знамени.

25 сентября 1943 года наши войска освободили город [156] Смоленск. На следующий же день приказом Верховного Главнокомандующего 455-му авиаполку за активное участие в освобождении древнего русского города было присвоено почетное наименование Смоленский. Мы искренне радовались за своих друзей.

К началу октября войска Западного фронта завершили освобождение Смоленской области и вышли к границе Белоруссии. Летчики авиадивизии в этот период уничтожали эшелоны фашистов с горючим, боеприпасами, техникой и живой силой на железнодорожных узлах Минск, Витебск и Орша, станциях Городок, Смоловка и Дретунь, а также живую силу и боевую технику в узлах сопротивления Бояры, Чурилов, Судиловичи и других.

Однажды во время боевого вылета в район Витебска с нашим экипажем произошел такой случай. При подходе к линии фронта я увидел огненные трассы и дал команду:

— Экипаж, усилить осмотрительность! В воздухе истребители противника!

Одновременно начал производить противоистребительный маневр, отворачивая самолет то влево, то вправо от заданной линии пути на 20—30 градусов. Это давало возможность радисту и стрелку хорошо просматривать заднюю полусферу и тем самым контролировать действия истребителей противника.

Линию фронта мы миновали между Витебском и Оршей севернее Осинторфа над лесисто-болотистой местностью, где активность наземных войск была наименьшей. Затем, сделав правый разворот, зашли на цель. Ночную тьму периодически прорезали трассы немецких ночных истребителей и наших бомбардировщиков. Причем на каждую трассу зеленого цвета истребителя приходилось две-три красные трассы бомбардировщиков. Это происходило потому, что бомбардировщиков в воздухе было в несколько раз больше, чем истребителей, да и огонь с бомбардировщика могли вести сразу трое: штурман, радист и стрелок. Истребитель вел огонь по одному бомбардировщику, а по истребителю били сразу с нескольких самолетов.

Наши экипажи уже встречались с немецкими ночными истребителями под Ленинградом, хорошо знали их тактику и теперь умело вели боевые действия.

Мы подходили к Витебску с юго-востока на высоте 4700 метров. Впереди по курсу были уже видны лучи [157] прожекторов, рыщущих по небу в поисках добычи, и всполохи огня зенитных орудий, отражавших налет наших самолетов.

Вдруг слышу короткий и четкий доклад воздушного стрелка Александра Карелина:

— Командир, слева, снизу, сзади истребитель противника!

Энергично отдал штурвал от себя, переводя самолет на снижение и одновременно разворачивая его влево, чтобы крутой спиралью уйти под истребитель. С началом маневра сразу же почувствовал, как по фюзеляжу ударила пулеметная очередь. Я еще больше увеличил крен и угол снижения, но уйти из-под обстрела не удалось.

Тяжело груженный бомбардировщик быстро терял высоту, разворачиваясь на обратный курс.

На высоте менее 3000 метров от истребителя удалось наконец оторваться. Я начал быстро выводить самолет из крена и снижения. Мелькнула мысль: а не перебито ли управление? Но ничего подобного не произошло. Самолет послушно выходил в горизонтальный полет.

Спрашиваю:

— Радист, стрелок, как себя чувствуете? Какая у вас обстановка?

Ответа не последовало.

— Штурман, как твои дела?

— Все в порядке, командир, — отвечает Володя. — В моей кабине пробоин нет. Радист и стрелок не отвечают.

Я пытался еще несколько раз вызвать по СПУ радиста Василия Сорокодумова и воздушного стрелка Александра Карелина, но безрезультатно.

Должно быть, решили мы со штурманом, радист и стрелок тяжело ранены, поэтому и не отвечают на наши вызовы. И главное, мы ничем не можем им помочь: наши кабины между собой не сообщаются.

Самолет тем временем набирал потерянную при противоистребительном маневре высоту. Двигатели работали на максимальной мощности. Температура головок цилиндров была на пределе, но высота росла не так быстро, как хотелось.

Я внимательно следил не только за воздушной обстановкой, пилотажными приборами и приборами, контролирующими работу двигателей, но и за остатком топлива в баках: они могли оказаться пробитыми. [158]

К счастью, здесь все обошлось.

Положение осложнялось еще и тем, что у нас в данный момент не было наблюдателей за задней полусферой. Поэтому я периодически создавал крен самолету то в одну, то в другую сторону, и мы с Володей просматривали как могли воздушное пространство сзади.

Когда была набрана высота 4500 метров и самолет находился километрах в тридцати от Витебска, в наушниках шлемофона послышались какие-то странные, хриплые звуки:

— Кхы-ы-дир... Кыадир...

Меня будто током ударило — говорит кто-то с кормы. Значит, живы!

— Кто это? Вася, ты?

— Командир, говорит радист, — уже более внятно докладывает Сорокодумов.

— Как себя чувствуешь? Что с Сашей?

— Чувствую себя нормально, — отвечает радист. — Отдышусь вот немного, и все будет в порядке. Сашка цел, только очень испугался.

— Командир, боевой! — перебивает нас штурман.

Это значит, что мы находимся на боевом курсе. Все разговоры надо прекратить и выполнять команды штурмана.

— Цель вижу. Влево семь! — командует Кулаков.

Доворачиваю самолет влево на семь градусов и точно выдерживаю новый курс.

Снаряды зениток рвутся вокруг самолета. Взрывной волной самолет сбивает с курса. Реагирую на это отклонением рулей и продолжаю удерживать бомбардировщик на боевом курсе.

— Влево три... Так держать! — четко командует штурман. — Сброс!

Освободившись от груза бомб — почти две тонны, самолет взмывает вверх. Зенитки усиливают огонь.

Резко бросаю самолет почти в отвесное пикирование. Полностью убираю мощность двигателей, чтобы не развить слишком большую, опасную для самолета скорость. Но, несмотря на это, через некоторое время Ил начинает трясти.

У пикирующих бомбардировщиков, таких, например, как самолет генерального конструктора Петлякова Пе-2 («пешка»), летчик при пикировании выпускал специальные тормозные щитки, которые гасили скорость. На нашем же Ил-4 такого приспособления не было. Поэтому [159] пикировать на нем надо было умело и расчетливо, а выводить из пикирования грамотно и осторожно.

Появление тряски — это первый сигнал того, что самолет надо начинать выводить из пикирования.

Движением штурвала на себя не все бомбардировщики Ил-4 выходили из пикирования. И если летчик в такой ситуации не пытался воспользоваться триммером руля высоты, то этот полет мог стать для него последним.

Медленно вращаю ручку триммера на вывод самолета из пикирования. На высоте 700 метров самолет послушно выходит в горизонтальный полет. Сразу же начинаю разворот вправо, чтобы взять курс на восток, домой. Но в это время неожиданно открыла огонь малокалиберная зенитная артиллерия (МЗА) и зенитные пулеметы. Видно, почувствовав легкую добычу, немцы решили добить «подранка».

МЗА имела в своем распоряжении многоствольные скорострельные установки. Поэтому противник без особого труда мог сбить днем тяжелый маломаневренный самолет, идущий на малой высоте. Но ночью нас скрывала темнота. Зенитчики хорошо слышали звук работающих двигателей самолета, однако сам самолет не видели. Поэтому их огонь был хоть и очень интенсивен, но неточен.

Отворачиваю самолет влево от огненных трасс МЗА. Но и там нас встречает не менее плотный огонь. Снижаюсь до бреющего полета и иду точно над шоссейной дорогой Витебск — Городок. Орудия МЗА и зенитные пулеметы бьют слева и справа от нас. Внимательно наблюдаю за воздушной обстановкой. Вскоре впереди справа вижу небольшой разрыв между трассами. Направляю туда самолет. Еще несколько секунд волнения — и мы вырываемся из огненного окружения.

Почувствовав себя в относительной безопасности, я набрал высоту 400 метров — больше нельзя было, так как в воздухе находились истребители противника. Вскоре пересекли линию фронта и пошли уже на обычной высоте.

Теперь, когда все волнения позади и мы уже почти дома, можно поговорить и о случившемся. Вот что рассказал нам Василий Сорокодумов.

Чтобы удобнее было наблюдать за воздушной обстановкой, стрелок Александр Карелин поднял в кабину свою пулеметную установку, закрывавшую в боевом [160] положении нижний входной люк, и высунулся в него почти по пояс.

Истребитель противника, подкрадывавшийся к нам сзади, Саша заметил своевременно. В этой ситуации ему надо было бы сразу же подтянуться в самолет, закрепиться и лишь потом доложить об истребителе. Но он сделал иначе. И при маневре самолета не удержался и выпал из него. При этом лямка парашюта зацепилась за спусковой крючок пулемета. Произошла непроизвольная стрельба.

Много сил, сноровки и мужества потребовалось радисту Василию Сорокодумову, чтобы втащить обратно в самолет выпавшего стрелка. Если учесть, что это делалось ночью, под пулеметным огнем, на самолете, производящем противоистребительный маневр, то без преувеличения можно сказать, что старшина Сорокодумов, спасая своего товарища, совершил подвиг.

Расскажу еще об одном хорошо запомнившемся боевом вылете этого периода.

27 октября 1943 года экипажу была поставлена задача сфотографировать результаты бомбового удара дивизии по железнодорожному узлу Минск. Ночное фотографирование не только сложное, но и чрезвычайно опасное дело. Оно производилось обычно с помощью четырех фотоавиабомб — ФОТАБ-100-35. Цифровая маркировка означала, что калибр бомбы был как у стокилограммовой, а фактически вес составлял всего лишь 35 килограммов.

Мне не довелось наблюдать с земли взрыв такой бомбы. Очевидцы утверждают, что он (а взрывались ФОТАБ только на строго заданной высоте) не только ослепляет людей на какое-то время (сила света при взрыве несколько миллионов свечей), но и создает больший психологический эффект, чем взрыв фугасной бомбы крупного калибра.

Экипаж-фотограф, кроме четырех фотобомб, обычно брал в бомболюки еще шесть ФАБ-100. Шел он замыкающим в боевом порядке и сбрасывал фугасные бомбы вместе с ФОТАБ.

Я попросил командование разрешить мне взять на внешнюю подвеску еще три ФАБ-250, следовать в середине боевого порядка полка и сделать два захода на цель: первый — для прицельного сбрасывания фугасных бомб, второй — для фотографирования результатов удара дивизии. [161]

Направление захода на цель для всех бомбардировщиков дивизии было одно — с северо-запада. Высота бомбометания 5700—5900 метров.

Первый заход для нанесения бомбового удара экипаж выполнил в общем потоке бомбардировщиков. Заградительный огонь был хоть и сильным, но беспорядочным и не создавал особых помех для точного бомбометания.

Погода была безоблачная, видимость более десяти километров. Железнодорожный узел был виден издали: несколько наиболее опытных экипажей уже сбросили над ним специальные светящиеся авиабомбы — САБ. Такая операция давала возможность точного отыскания цели в темноте. В дальнейшем никакой подсветки уже не требовалось — на земле взрывались и горели эшелоны с боеприпасами и горючим, что являлось отличной точкой прицеливания.

Но по заданию нашего командования освещение цели повторялось каждые пять минут. Экипажи-осветители отлично выполняли поставленную перед ними задачу. Благодаря этому мы хорошо видели обстановку как на станции Минск-Пассажирский, где ни одного состава не было, так и на соседней — Минск-Товарный, где почти все пути были забиты эшелонами.

Именно сюда был направлен удар всех самолетов дивизии. Осуществлен он был просто великолепно. На территории товарной станции бушевало сплошное море огня.

Много раз я участвовал в бомбовых ударах по железнодорожным узлам и станциям, но такого колоссального эффекта никогда не видел. Крепко мы накрыли фашистов в ту ночь на станции Минск-Товарный!

Второй заход на цель — теперь уже для фотографирования — наш экипаж выполнял на высоте 3400 метров, то есть на высоте на две с лишним тысячи метров меньше, чем при заходе на бомбометание. Объяснялось это тем, что оптимальная высота взрыва ФОТАБ рассчитывалась на земле и устанавливалась на взрывном механизме фотобомбы. Высота полета самолета при фотографировании бралась максимально возможная для получения хорошего снимка. Изменять ее мы не могли ни в коем случае.

Самолеты двух полков дивизии бомбили железнодорожную станцию Минск-Товарный в течение сорока минут. И все это время немецкие зенитки непрерывно [162] вели огонь по бомбардировщикам, пытаясь отразить воздушный налет. Можно было подумать, что к концу налета у зенитчиков или кончатся боеприпасы, или стволы орудий раскалятся настолько, что стрелять уже будет нельзя.

Но легкого захода на цель не получалось. В этом наш экипаж убедился сразу же, как только взял боевой курс. К этому времени все бомбардировщики уже выполнили свою задачу и следовали домой. Поэтому весь свой огонь зенитная артиллерия противника сосредоточила на нашем самолете.

Бомбардировщик находится на боевом курсе несколько секунд. Это время ему необходимо для точного прицеливания. После сброса бомб он может свободно маневрировать. Фотографу же и после сброса первой ФОТАБ надо строго выдерживать режим равномерного прямолинейного горизонтального полета до разрыва последней фотобомбы. Иначе отдельные снимки не будут монтироваться в общую полосу съемки. Таким образом, у фотографа время нахождения на боевом курсе гораздо больше, чем у бомбардировщика.

Самолет шел в сплошном огне разрывов зенитных снарядов. Их вспышки ослепляли меня и мешали наблюдать за пилотажными приборами. Поэтому пришлось реостатом увеличить степень освещения кабины и наклониться ближе к приборной доске.

Внезапно рвануло ножные педали управления рулем поворота. И сразу же появилась мелкая непрерывная тряска. Я подумал, что, возможно, перебило управление рулем поворота. Нажал на одну, затем на вторую педаль — самолет послушно реагировал на мои действия. Значит, здесь все в порядке. Тут же проверил другие органы управления самолетом — в норме. Полет продолжается!

Более минуты мы были для зенитчиков летящей по прямой воздушной мишенью. Что такое минута в жизни человека? Очень малый промежуток времени, почти мгновение. Та же минута на боевом курсе показалась нам целой вечностью. Но вот разорвалась последняя фотобомба, и я, развернув самолет влево, вышел наконец из огненного клубка разрывов.

Опросил экипаж: все ли живы, нет ли раненых, не видно ли каких-либо повреждений самолета? Оказалось, что в основном все в порядке. Правда, радист во время прохода над целью заметил, что киль и руль поворота [163] самолета стали вроде бы немного короче. Штурман на это ответил шуткой:

— Вася, у тебя от ярких вспышек зрачки сузились, а потому и самолет стал меньше. Не волнуйся, это пройдет.

Тогда я рассказал экипажу о рывке педалей управления рулем поворота и продолжающейся до сих пор тряске. Это подтверждало то, о чем доложил радист. Осколком снаряда, вероятно, отбило верхнюю часть киля и руля поворота.

Трудный этот полет закончился все же благополучно. На земле, при свете карманных фонариков, летный и технический состав экипажа произвел внешний осмотр самолета. Бомбардировщик был похож на решето. Верхняя часть киля и руля поворота действительно была отбита — срезана как ножом осколком снаряда.

Часто мы прилетали с боевого задания с пробоинами, но такого еще не было.

Техник самолета старшина Николай Озолин прокомментировал это так:

— Ну и ну! Вот это здорово! Через такой огонь пройти и не получить ни одного ранения! Счастливцы! Долго жить будете!

Пока мы занимались осмотром изрешеченного снарядами Ила, к самолету подошли специалисты по фотосъемке. Коротко спросили меня и штурмана о результатах фотографирования, сняли кассету с фотоаппарата, сели в машину и уехали, сказав на прощанье:

— Срочно требуют снимки!

Мы не обратили на эти слова особого внимания и, как обычно, пошли на командный пункт полка докладывать о выполнении задания.

Ночное фотографирование для нас, молодых еще летчиков, было не совсем обычным делом. Такое задание мы выполняли впервые. К тому же экипаж по собственной инициативе решил произвести в этом полете бомбометание. Поэтому на цель делали два захода и находились в районе железнодорожного узла продолжительное время — больше других экипажей. Многое видели своими глазами, а результат действия всей дивизии запечатлели на пленку — документ объективного контроля. Поэтому интерес к нам у командования полка и офицеров штаба, производивших опрос экипажей, был особый.

Мы со штурманом подробно рассказали обо всем, [164] что видели, а также о своих действиях. Командование, как нам тогда показалось, осталось нами довольно.

После выяснения всех вопросов командир полка подполковник В. К. Юспин сказал мне:

— Командующий дальней авиацией требует срочно доставить ваши снимки в Москву специальным самолетом. Поэтому проследите со штурманом за обработкой пленки в фотолаборатории и помогите быстрее закончить дешифровку.

С командного пункта полка мы с Володей сразу же направились в фотолабораторию, где нам показали уже проявленную, но еще мокрую пленку. Качество негативов было отличное, чему мы несказанно обрадовались. Впереди был процесс сушки пленки, печатания и сушки снимков, а также их монтажа. Здесь уже наша помощь не требовалась, поэтому мы могли спокойно позавтракать и немного отдохнуть.

Вернулись мы со штурманом в фотолабораторию, когда монтаж снимков на четырех планшетах уже заканчивали. Я был немного удивлен и спросил:

— Зачем же так много планшетов?

Мне объяснили, что один из них будет отправлен в Москву, второй — в корпус, третий — в дивизию, а четвертый останется в полку.

Дешифрование снимков и привязка их к местности особой трудности не представляли. Эту работу мы выполнили довольно быстро, после чего составили краткую легенду.

Когда все было готово, планшеты доставили в штаб полка. По ним мы со штурманом Володей Кулаковым докладывали начальнику оперативного отделения и начальнику разведки о результатах бомбового удара экипажей дивизии по железнодорожному узлу Минск.

Доклад был обстоятельным, и казалось, что всем все должно быть ясно Но неожиданно последовал какой-то странный вопрос начальника оперативного отделения:

— Почему вы сфотографировали железнодорожную станцию Минск-Товарный, а не Минск-Пассажирский, как было по заданию?

— Нам была поставлена задача, — объясняю я, — сфотографировать результаты удара дивизии по железнодорожному узлу Минск. Этот узел включает в себя несколько станций, в том числе пассажирскую и товарную. На пассажирской не было ни одного состава, поэтому [165] туда ни один экипаж и не сбросил бомбы. Удар бомбардировщики нанесли по станции Минск-Товарный, где все пути были забиты эшелонами. Поэтому мы и сфотографировали этот железнодорожный узел.

В еще более затруднительное положение поставил нас вопрос другого офицера штаба:

— Чем вы докажете, что на снимках изображена товарная станция Минского железнодорожного узла, а не какого-либо другого, скажем, Московского?

— Ну, уж это слишком! — не сдержал я своего возмущения. — Как можно вообще высказывать подобное предположение?!

— Вы не горячитесь, а отвечайте на поставленный вопрос, — настаивал офицер. — Дело в том, что на наших снимках нет характерного ориентира, по которому можно было бы с уверенностью судить об объекте съемки, — пояснил он.

— Объект съемки легко установить по взаимному расположению имеющихся на снимках ориентиров, — начал я свое объяснение. — Они есть, и весьма характерные. Прошу дать мне карту крупного масштаба этого участка местности.

Сличая планшет фотосъемки с картой, совсем не трудно оказалось определить, что сфотографирована именно товарная станция Минского железнодорожного узла. Тем более что слева, в верхнем углу последнего снимка, был хорошо виден путепровод, расположенный между Минском-Товарным и Минском-Пассажирским.

Жители города называют его Западным мостом. А дальше, за путепроводом, были видны входные стрелки и расходящиеся веером железнодорожные пути станции Минск-Пассажирский.

Разве это не характерные ориентиры?!

Мои доводы оказались убедительными. Офицеры штаба полка к каждому фотопланшету приложили карту крупного масштаба, на которой цветным прямоугольником обозначили участок съемки. Вот теперь, решили они, все будет абсолютно ясно и понятно.

Недоразумение выяснилось, но из штаба полка я вышел с неприятным осадком на душе.

Через неделю на торжественном заседании личного состава дивизии, посвященном 26-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, наш комсомольский экипаж был награжден Почетной грамотой [166] ЦК ВЛКСМ: «За мужество, отвагу и героизм, проявленные при выполнении боевых заданий командования...» Для нас это было выше всяких похвал.

Полярная ночь — союзница

В ноябре 1943 года перед 8-м авиационным корпусом, в состав которого входили 36-я и 48-я авиадивизии, была поставлена задача: на основе опытных кадров создать оперативную группу для выполнения специального задания в Заполярье по разгрому вражеских аэродромов, военно-морских баз и портов, уничтожению военных кораблей и транспортов в Северной Норвегии и Финляндии с целью обеспечения прохода караванов судов союзников в порты Мурманск и Архангельск.

В оперативную группу наряду с опытными экипажами были включены и молодые, получившие к тому времени некоторый боевой опыт, в том числе наш и наших боевых друзей Леонида Касаткина, Василия Сиволобова и Владимира Потапова.

Перелет на аэродромы Кольского полуострова приказано было выполнять звеньями в светлое время суток с посадкой на промежуточном аэродроме, что в низовьях реки Северная Двина южнее Архангельска. Промежуточная посадка предусматривалась потому, что на беспосадочный перелет светлого времени не хватало.

Накануне дня вылета командир эскадрильи спросил меня, летал ли я строем? Я ответил, что не летал.

— Тогда пойдешь в моем звене правым ведомым, — приказал комэск. — Справа легче.

На этом предварительная подготовка к полету закончилась. Наверное, даже для военного времени этого было недостаточно. Ведь полет строем имеет свои особенности и является одним из наиболее сложных видов летной подготовки. Не считаться с этим не имеет права ни один авиационный командир, организующий полеты и отвечающий за их безопасность.

На рассвете 10 ноября начался взлет экипажей оперативной группы 48-й авиадивизии с Калининского аэродрома. Интервал взлета между самолетами одна минута, между звеньями — пять минут.

О порядке пристраивания и сбора звена я не имел [167] ни малейшего представления. Поэтому после взлета и разворота на заданный курс почти потерял из вида ведущего. Началась погоня. Я жал на всю «железку», но расстояние сокращалось очень медленно, так как диапазон скоростей нашего бомбардировщика был невелик.

На траверзе Бежецка я все же догнал ведущего и, конечно, выскочил вперед. Затем не спеша занял свое место справа от него. Левый ведомый — опытный летчик капитан Борис Петрович Кочнев — давно уже был на своем месте.

Командной радиосвязи между экипажами тогда еще не существовало. Поэтому ведущий управлял ведомыми с помощью эволюции самолета. Но мы и без команд понимали, что надо стараться как можно лучше держаться в строю.

Над Вологдой уже прошли четко, как на параде, хотя далось мне это и нелегко. Я держал свое место не только по ведущему, но равнялся и по левому ведомому.

После Вологды, сделав небольшой доворот влево, наше звено пошло вдоль железной дороги Вологда — Архангельск. Этот «компас» и должен был привести нас к аэродрому посадки.

Вскоре погода