Психологический и эволюционно-эпистемологический подходы к истолкованию природы творчества

В самом общем виде можно сказать, что в психологии существуют два понимания творческой одаренности: в узком смысле ее отождествляют с дивергентностью мышления, т.е. с его разнонаправленностью, со способностью находить разные варианты решения в одной и той же проблемной ситуации. В широком смысле – это интеллектуальная способность, связанная с определенным набором качеств, выделение которых как характеристических (однозначно ее задающих) обусловлено представлениями каждого данного исследователя о природе интересующего феномена. Среди них обычно фигурируют оригинальность и беглость мышления, сенситивность к противоречивости и неполноте знания, способность к преодолению стереотипов и др.[1]. При этом в рамках обоих пониманий параметры интеллектуальной деятельности выявляются с помощью разнообразных тестов.

В целом же при исследовании творческой способности можно выделить по меньшей мере три направления:

1) на основе некоторых достаточно общих представлений предлагаются качества – это может быть как одно отдельно взятое свойство (допустим, обучаемость индивида[2] или дивергентность мышления), так и определенная их совокупность[3], – которые объявляются характеристическими для творческой способности. Затем разрабатываются тестовые задания, предназначенные для их измерения. Испытуемые, продемонстрировавшие наилучшие результаты, оцениваются как одаренные;

2) исследование параметров креативности базируется на изучении биографий выдающихся людей, которые уже не нуждаются в психометрическом тестировании на предмет выявления своей одаренности, поскольку их вклад в мировую науку, культуру, духовность признан сообществом;

3) на основании определенных, заранее заданных параметров (например, уровень академической успешности, признание коллег-экспертов, уровень общей интеллектуальности, превышающий 140 единиц по шкале IQ и др.), изначально выделяется группа лиц, признаваемых в данном сообществе одаренными, и затем уже изучаются параметры их мыслительной активности[4].

Рассмотрим теперь проблемы, с которыми сталкивается каждое из направлений.

В случае психометрического подхода неудовлетворительным оказывается то обстоятельство, что выявляемые с помощью тестов “одаренные личности” на самом деле далеко не всегда оказываются таковыми[5]. Это связано с тем, что тестовые задания, как любые искусственные ситуации, безусловно, беднее и ограниченнее той естественной способности, для анализа которой они предназначены. Но это понятно: они и создаются потому, что естественная способность слишком сложна, многозначна, многопланова, чтобы быть непосредственно и в полном объеме оцененной. Поэтому предлагаемое сужение рамок изучаемого представляется оправданным. Однако после того, как подобное ограничение было осуществлено, и производная способность измерена, исследователь стремится вернуться к тому пункту, который послужил отправной точкой для его интуиции (а именно, к творческой способности как естественному феномену), и переносит полученные, дважды ограниченные, результаты[6] на интерпретацию этой способности в целом. При таких условиях возникновения достаточно серьезных несоответствий вряд ли удастся избежать.

Что касается второго из упоминавшихся направлений, то здесь мы имеем ситуацию, в известном смысле обратную только что рассмотренной: никто не сомневается в одаренности исследуемых личностей, однако вопросы возникают в связи с объективностью вычленяемых в ходе анализа параметров их мышления.

Дело в том, что творческая активность, которая и является предметом изучения, в своей существенной части протекает неосознаваемо (инкубация идеи и озарение). В этой связи попытки понять движение мысли в ходе работы, включавшей эти этапы, неизбежно представляют собой реконструкцию с помощью сознания того материала, который, по определению, находится вне сферы его контроля. Поэтому значительную роль в таких моделях играют самые общие представления анализирующего (будь то сам автор открытия, его биограф или методолог науки) о природе творческого процесса.

В этом не было бы особой проблемы (ведь все наши ментальные конструкты в той или иной мере не свободны от стереотипов), если бы не одно обстоятельство: поскольку данный вид исследований не связан напрямую с экспериментальным материалом, который мог бы быть использован для корректировки предлагаемой реконструкции, получаемые на этой основе модели являются очень субъективными. Тем не менее, такие исследования интересны и полезны, если не забывать об их принципиальной гипотетичности. Иначе говоря, проанализировав определенную цепь событий, мы можем сказать, что те или иные факторы[7], вероятно, сыграли существенную роль в формировании личностных диспозиций талантливого человека, что трансформация его индивидульного ментального пространства, возможно, происходила таким-то образом и в таком-то направлении и т.п. Иначе говоря, работая в рамках этого подхода, необходимо отдавать себе отчет в том, что, как вышеперечисленные, так и многие другие упоминаемые в литературе факторы, всего лишь с определенной долей вероятности стимулируют формирование творческой личности, но вовсе не предопределяют его. Ведь прекрасно известно, что они же могут дать и противоположные результаты: тяжелые переживания могут сломить человека, а богатое социальное окружение – или избаловать, или, наоборот, подорвать веру в себя, поскольку постоянное наличие перед глазами высокого стандарта, как ничто другое, может способствовать осознанию своей ограниченности. Вопрос в том, разовьется ли, например, это осознание в мощное и всеобъемлющее стремление достичь не меньшего, или у ребенка опустятся руки, и он решит, что ему никогда не быть таким.

Следовательно, как в случае факторов “со знаком плюс”, так и факторов “со знаком минус”, результат воздействия – усиление или подавление творческой способности – является функцией от многих переменных, где, вероятно, одни из важнейших – степень интенсивности воздействия и личностные качества субъекта, т.е. как раз то, что труднее всего поддается обобщению в теории, поскольку по самой своей природе сугубо индивидуально.

И наконец, третий подход основан на изучении групп испытуемых, изначально отобранных в соответствии с определенными, заранее оговоренными критериями одаренности[8]. Далее на такой основе сформированным группам, как и в первом случае, предлагаются тестовые задания. Выявляются и сопоставляются отличия. Однако при этом производится своего рода переориентация исследовательской парадигмы: от изучения интеллектуальной деятельности “извне” предлагается перейти к взгляду “изнутри”. Соответственно вводится обобщающее понятие ментального опыта индивида как главной структурной единицы анализа[9]. В рамках такого рода исследований удалось, в частности, установить, что “интеллектуальная одаренность в условиях ее реального выражения характеризуется изменением типа репрезентирования, причем эти изменения касаются разных уровней познавательного отражения. В частности, умозрение “одаренных” старшеклассников отличается направленностью на обобщенные (категориальные) аспекты происходящего, большей дифференцированностью “видения” будущих событий, более богатым семантическим контекстом, который оперативно развертывается их понятийными структурами, и, наконец, более высоким уровнем непроизвольного интеллектуального контроля”[10].

Этот подход представляется наиболее перспективным из рассмотренных, поскольку, во-первых, не предполагает прямой и непосредственной экстраполяции результатов исследования некоторых частных особенностей мышления на более общие интеллектуальные способности[11]. Поэтому не возникает несоответствий ожидаемых и получаемых результатов, как в первом случае. И во-вторых, к проблеме предлагается подойти “изнутри”, что обеспечивает качественно иной уровень анализа. Ведь сложность с изучением феномена творчества состоит не только в его многофакторности – с этим, в принципе, можно было бы справиться, расширив сферу анализируемых параметров (что и предлагают теории типа “пентагональной”). Я вижу здесь другую трудность, связанную с тем, что – по природе самого феномена творчества, существенным образом зависящего от неосознаваемых структур и механизмов восприятия, репрезентации и переработки информации – всегда будут оставаться неэксплицируемые моменты. Иначе говоря, то, что сегодня влияет на функционирование нашего мышления и не осознается нами, завтра может быть и удастся перевести в сферу осознаваемого, но это приведет к тому, что откроются новые пласты бессознательного. И так постоянно. Поэтому возможность продуктивно работать с проблемой творчества, в моем представлении, связана с необходимостью хотя бы в каких-то аспектах, хотя бы “вчерне” – в качестве рабочей гипотезы – но все-таки явным образом наметить механизмы вовлеченности неосознаваемого психического (подсознания, бессознательного) в творческий процесс.

Таковы некоторые соображения, касающиеся логики рассмотрения проблемы творчества в рамках психологических исследований.

Теперь в общих чертах охарактеризуем особенности эволюционно-эпистемологического подхода к истолкованию природы сложных когнитивных способностей – в том числе творческой.

В основе этого подхода лежит дарвиновская парадигма понимания возникновения и закрепления признаков. Современная ее модификация связана с введением в научный оборот представления о генетической обусловленности огромного числа когнитивных и поведенческих способностей. В частности, это касается цветового зрения, остроты слуха, способности различения запахов и вкусов, времени прохождения стадий Пиаже, овладения языком, правописанием и др.[12]. Широко известные в настоящее время разработки в области социобиологии предлагают расширить круг интерпретируемых на этой основе явлений за счет включения в число генетически обусловленных так же и многочисленных форм социальной жизни: это касается, например, организации поведения в сообществе (в частности, было установлено, что подчинение интересов индивида интересам сообщества является селективно ценным признаком[13]), эволюционной значимости различных форм представлений и верований (не только отдельного индивида, но и сообщества в целом[14]) и т.п.

Еще одним параметром, базисным для эволюционно-эпистемологической модели, является представление о невозможности наследования благоприобретенных признаков, независимо от их ценности[15].

Но если полезные приобретенные признаки не наследуются, как же объяснить эволюцию каждого данного вида организмов? Считается, что это можно сделать следующим образом: случайные мутации приводят к появлению различных комбинаций генов, некоторые из которых обусловливают адаптивно ценные качества. Эти качества обеспечивают более высокую выживаемость особей-носителей. Те же, в свою очередь, оставляют более многочисленное потомство, что означает возрастание частоты соответствующей комбинации генов, а следовательно, и обусловливаемых ими адаптивно ценных качеств, в популяции. А поскольку гены задают функционирование нервной, гормональный системы человека, работу его органов чувств, они влияют и на процессы научения. Существующие ограничения на формирование некоторых видов поведения имеют физиологический базис, а он, в свою очередь, генетически обусловлен. Из этого делается вывод, что духовный выбор испытывает влияние цепочки взаимосвязей, которые ведут от генов, через физиологию, к ограниченному научению в течение отдельной человеческой жизни[16].

Конечно, в таком упрощенном варианте данный подход довольно уязвим, поэтому используются многочисленные оговорки и опосредования, смягчающие предложенный вариант детерминации. В частности, предлагается ввести понятие первичных и вторичных эпигенетических правил[17]. И если первичные правила определяют возможные направления развития систем, простирающихся от периферических сенсорных фильтров до восприятия, то вторичные регулируют функционирование внутренних ментальных структур, включая сознательно осуществляемую оценку и принятие решений[18]. Эти и подобные им модельные конструкты (культурген, геннокультурная коэволюция, ментальный эпигенез и т.п.) используются для того, чтобы расширить класс свойств, качеств, способностей, интерпретируемых в рамках эволюционной парадигмы, также и за счет сложных высокоуровненых форм поведения и мышления, которые не имеют очевидной генетической привязки. Так, введение в научный оборот понятия эпигенетических правил позволяет, по мнению сторонников, говорить также и о генетической обусловленности пусть и не самих качеств, но хотя бы предпочтений, в рамках развития которых могли бы появиться сложные высокоуровневые способности (в том числе творческая)[19].

Но так ли это на самом деле? Когда мы говорим о действии механизма в рамках популяции в целом и на протяжении длительных исторических периодов, когда, как предполагается, формирование соответствующей интеллектуальной способности происходило, такая модель выглядит довольно привлекательно. Но если мы задумаемся о том, может ли реализоваться подобного рода подход в действительности, все оказывается не столь очевидным. Ведь для того, чтобы некоторая тенденция проявилась и тем более закрепилась в процессе эволюции, необходимо, чтобы предложенная модель была реализуема хотя бы для одной, отдельно взятой особи. В противном случае, если она оказывается нереализуемой для отдельного представителя популяции, как она окажется реализованной для сообщества?

И вот здесь, как представляется, возникают значительные трудности.

Дело в том, что наиболее сложные и интересные с точки зрения понимания когнитивной эволюции человека способности – в том числе и творческая – рассматриваются в рамках обсуждаемого подхода как формирующиеся в процессе длительного исторического развития вследствие давления естественного отбора: селективно ценный признак увеличивает адаптивные возможности индивида-носителя, который, в силу своей большей приспособленности, оставит больше потомства, что, в свою очередь, приведет к возрастанию частоты данной комбинации генов в популяции. А поскольку носители такой комбинации также будут более адаптированными, ее частота (в результате действия естественного отбора) еще более увеличится и т.д. Но как возможно давление естественного отбора, в основе которого лежит предпочтение носителя интересующего нас качества особями противоположного пола (иначе ни о каком преимущественном оставлении потомства и возрастании частоты данной комбинации генов в популяции и речи быть не может), если само это качество сформируется через многие тысячелетия (что и постулируется в отношении эволюции высокоуровневых интеллектуальных способностей)? Только мутации, непосредственно проявляющиеся фенотипически (например, рост, количество растительности на теле, цвет глаз и т.п.), имеют шанс (да и то при определенных оговорках) стать основанием для подобного предпочтения особями противоположного пола, что и обусловит возможность реализации механизма естественного отбора. Если же какая-то мутация и в самом деле через многие тысячелетия обеспечит формирование некоторой адаптивно ценной когнитивной, социальной, поведенческой способности, то как она может служить основанием для сегодняшнего предпочтения потенциального носителя данного качества?

Но допустим, что сторонникам рассматриваемого подхода в результате еще каких-то дополнительных оговорок удалось эти два процесса замкнуть на одну особь. Решит ли это проблему? Как представляется, нет. Само по себе обладание генетической комбинацией, обусловливающей селективно ценное качество, автоматически не влечет возрастания репродуктивной способности. Ведь в конце концов, как справедливо заметил М.Рьюз (правда, в противоположном по смысловой направленности контексте[20]), Коперник, Декарт и Ньютон – эти гиганты научной революции – умерли бездетными!

Таким образом, несмотря на кажущуюся перспективность в плане возможности объяснения природы высокоуровневых способностей, эволюционно-эпистемологический подход – в том виде, в каком он существует на сегодняшний день, – на мой взгляд, сталкивается с весьма значительными трудностями.

Творчество – это чудо?

В философской литературе существуют разные понимания природы творчества. Некоторые делают акцент на характере создаваемого, его инновационной природе. Другие – на деятельности субъекта, рассматривая творчество как самореализацию личности. Известно понимание творчества как процесса, включающего стадии постановки проблемы, сбора и осмысления исходных данных, инкубации идеи, озарения (инсайта, “ага”-переживания), а также формулирования и проверки гипотез, нахождения следствий из них, установления отношений между ними и т.п.[21].

Безусловно, адекватное понимание требует учета как этих, так и многих других сторон и аспектов феномена творчества: личностных и социальных, инновационных и традиционных, исследования его с точки зрения процесса и результата (продукта) и др. Но поскольку даже самый перспективный, на мой взгляд, из существующих в настоящее время подходов (имеется в виду изучение одаренности сквозь призму специфики организации ментального опыта субъекта), избавленный от многих несоответствий, присущих другим исследованиям, сталкивается с проблемой учета неосознаваемого психического в явной форме, я полагаю полезным в данной статье сделать акцент именно на этом. Иначе говоря, в предлагаемой вниманию читателя работе основное внимание будет уделено тем аспектам альтернативного по отношению к нашей культуре знания, которые могут помочь в выявлении механизмов функционирования мышления на стадиях инкубации идеи и озарения.

Я рассматриваю способность к спонтанной длительной однонаправленной концентрации как ключевую для творческого процесса. Она же является базисной для глубинного постижения природы объектов (видения мира вещей в их “таковости” – в терминологии восточной традиции). Поэтому я полагаю полезным использовать имеющиеся в ней описания измененных состояний сознания для интерпретации феномена творчества. Для этого будут рассмотрены некоторые варианты психотехник (духовных практик). Но почему речь здесь идет о психотехниках, а не о каких-то сокровенных трактатах, анализирующих проблему творчества? Дело в том что для буддийской традиции более характерно рассмотрение практических, а не теоретических вопросов. Поэтому в соответствующих трактатах как раз и описаны различные варианты духовных практик и измененных состояний сознания, которые достигаются в результате овладения ими. (Таков, например, созданный в V веке монахом Буддхагоша текст “Вишуддхимагга” (“Путь очищения”), который, в свою очередь, является толкованием классического буддийского трактата “Абхидхарма”, считающегося одним из наиболее обширных и подробных текстов по традиционной психологии состояний сознания.)

Однако прямая экстраполяция результатов вряд ли возможна. Во-первых, самих психотехник много. Поэтому прежде всего возникает задача некоторого их упорядочения для выявления инвариантов, соотносимых со стадиями творческого процесса. Во-вторых, встает вопрос: правомерно ли рассматривать категории разных культурных традиций как описывающие близкие по характеру переживания или они все-таки задают разные объекты? (Например, понятия “постижение” и “инсайт”.) В-третьих, отношение к самому феномену творчества в западной и восточной культурах в целом различается. Применительно к первой можно утверждать, что состояние творческого вдохновения расценивается как одно из высших проявлений человеческого духа. В восточной, в самых общих чертах, я бы выделила два понимания, одно из которых более приземленно, другое, если так можно сказать, – более возвышенно. Первое, на мой взгляд, соответствует уровню нахождения неочевидных, интересных решений в житейских ситуациях (что-то вроде “ага”-переживания). Второе, – скорее, понятию духовного просветления[22]. Но, несмотря на отсутствие буквального соответствия характера анализируемых феноменов, в определенных существенных моментах они все же сходны, и поэтому, как мне кажется, многие сведения об измененных состояниях сознания, приведенные в описаниях восточных психотехник, могут быть полезными.

Далее, в западной традиции творчество, в основном, рассматривается как феномен иррациональный, как состояние, достижение которого не может быть запрограммировано. И даже те, кто испытал моменты творческих взлетов, озарений, открытий, сделав для всего мира явными продукты своего духовного опыта, не могут не только объяснить другим, но и воспроизвести преднамеренно и направленно для себя приведшее к нему состояние.

Яркое, эмоционально насыщенное выражение такого мироощущения мы находим в воспоминаниях известного танцовщика Мариса Лиепы. “Волнение – это еще и поиск того внутреннего состояния, которое я должен обрести к моменту поднятия занавеса, эмоциональный настрой, без которого невозможно рождение правдивого образа. Я коплю его в себе, набираю по крупицам в течение всех оставшихся до начала спектакля дней. Внешние факторы чаще мешают, чем помогают обрести то состояние, когда происходит осознанное раздвоение личности и ты, с одной стороны, вроде бы живешь обычной жизнью обычного человека, – а с другой – уже находишься по ту сторону рампы.

Но бывает, что жизнь посылает дополнительные импульсы, животворные и могучие, мощным аккордом завершающие ту созидательную работу, что идет в душе. Ах, если бы их можно было создавать искусственно, если бы можно было отработанным приемом настроить весь эмоциональный механизм на нужную волну!

Но, к сожалению, так не бывает. Это невозможно ни объяснить, ни предвидеть.

Помню, однажды спешил на спектакль. День выдался суматошный. Пока ехал в театр, поймал по приемнику голос замечательного болгарского певца Николы Гяурова. Он пел арию Филиппа из “Дон Карлоса”, мою любимую арию, пел так проникновенно и ошеломляюще, что я не мог не заслушаться. Подъехав к театру, выключил мотор, но все сидел и слушал, забыв обо всем на свете. Кто-то из знакомых постучал в стекло – вылезай, мол, приехали, – я даже не повернул головы. Эта ария очень длинная, где-то в подсознании билась мысль, что опоздаю, не хватит времени для грима и разогрева, но дослушал ее до конца. Почти осязаемо чувствовал какой-то небывалый прилив творческого вдохновения, тот невероятный душевный подъем, который бывает знаком каждому артисту. Это был один из немногих дней, когда я был почти доволен собой на сцене, а случается это крайне редко. Потом много раз пытался слушать пластинку Гяурова перед спектаклем – я все так же люблю эту арию и преклоняюсь перед артистизмом этого исполнителя, – но... Чуда больше не произошло”[23].

Что касается восточной традиции, то, на мой взгляд, было бы неверно утверждать, что творчество в ней трактуется как акт иррациональный. В то же время оно не рассматривается и как рациональный феномен. Чтобы пояснить этот момент, я хотела бы напомнить об особом отношении тибетцев к способностям, воспринимаемым в западной культуре как сверхъестественные (вызывание духов, передача мысли на расстоянии, высушивание зимой в горах за счет теплоты собственного обнаженного тела нескольких мокрых простыней за ночь и т.п.).

Тибет – очень суровый край. Даже крестьянам, имеющим клочок земли, трудно прокормиться, Что же говорить о монахах, которых там очень много? Но разделение труда часто бывает полезным, поэтому весьма распространена следующая практика. Жители селения сообща решают, монаха с какими способностями им пригласить (умеющего вызывать дождь, или общаться с духами, или использовать их для защиты от врагов и т.п.). И далее заключают своеобразный договор: монах обязуется выполнять возложенные на него функции (по требованию общины вызывать дождь и др.), а крестьяне – содержать его[24]. Понятно, что при таком подходе отношение к способностям типа вышеупомянутых в принципе не может быть как к сверхъестественным.

Сходным образом, на мой взгляд, обстоит дело и с восприятием различных измененных состояний сознания в восточной духовной традиции: способность входить в соответствующее состояние вызывает не столько удивление, сколько уважение за высокий уровень духовного развития, а также долгие годы упорного учения и труда.

В то же время эти способности не оцениваются и как рациональные в буквальном смысле слова, поскольку рассудочная деятельность выступает как безусловно недостаточная для достижения глубоких прозрений. (Подробнее о соотношении понятий разных культурных традиций, описывающих сходные переживания, см. в разделе “Постижение-випассана-инсайт”.)