Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты

Важно само действие, а не его плоды. Вы должны творить добрые дела. Может, не в вашей власти или не пришло время получить какие-то плоды. Но это не означает, что вы не должны творить добро. Вы можете никогда не узнать, к каким результатам привели ваши действия. Но если вы ничего не сделаете, результатов не будет.

Ганди

Холодный зимний день в Сан-Франциско. Женщина ведет красную «хонду», на заднем сиденье громоздятся подарки, она подъезжает к кассе перед мостом. «Я плачу за себя и шесть следующих машин», — с улыбкой говорит она, протягивая семь проездных билетов.

Одна за другой к кассе подъезжают шесть машин, водители протягивают доллары, а им говорят: «За вас заплатила одна леди. Приятного дня».

Женщина в красной «хонде», как оказалось, прочла на карточке, прикрепленной к холодильнику подруги: «Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты». Фраза поразила женщину, и та скопировала ее для себя.

Джуди Форман увидела ту же фразу, написанную краской из аэрозольного баллончика на стене склада, за сотню миль от своего дома. Когда в течение нескольких дней она не смогла от нее отделаться, то вернулась туда и списала ее. «Она показалась мне невероятно красивой, — сказала Джуди, объясняя, почему стала приписывать ее в конце всех своих писем, — будто послание свыше».

Эта фраза настолько понравилась ее мужу Фрэнку, что он повесил ее на стене в своем седьмом классе, а одной из его учениц была дочка местной журналистки. Журналистка напечатала ее в газете, пометив, что, хоть эти слова и нравятся ей, она не знает, ни откуда они взялись, ни что означают.

Два дня спустя с ней связалась Энн Герберт. Высокая блондинка сорока лет, Энн живет в Марине, одном из десяти самых богатых округов страны, где занимается самой разной работой. Эта фраза не выходила у него из головы, и в конце концов Энн написала ее на пластиковой салфетке в местной закусочной.

— Это же чудесно! — воскликнул сидевший рядом мужчина и старательно скопировал фразу на свою салфетку.

— Моя идея такова, — говорит Энн, — делайте спонтанно то, чего, как вам кажется, не хватает.

Среди ее собственных затей: 1) неожиданные визиты в унылого вида школы, чтобы раскрасить там стены классов; 2) поставка горячих обедов в столовые бедных районов города; 3) подбрасывание денег в сумки бедных, но гордых старых женщин.

«Доброта может опираться сама на себя точно так же, как это делает зло», — убеждена Энн Герберт.

Теперь этот призыв распространяется на бамперных наклейках, на стенах, на обратной стороне конвертов и визитных карточек. И по мере того как он распространяется, нарастает и волна доброты.

В Портленде, штат Орегон, мужчина в нужный момент опускает монетку в парковочный счетчик для совершенно незнакомого человека. В Патерсоне, штат Нью-Джерси, десяток человек, вооружившись ведрами, щетками и лукови-

цами тюльпанов, высаживаются десантом в старом доме и чистят его сверху донизу под озадаченными взглядами и улыбками его престарелых обитателей. В Чикаго подросток, повинуясь внутреннему побуждению, расчищает подъездную дорожку. Никто не видит, думает он, и заодно расчищает дорожку соседям.

Это позитивная анархия, беспорядок, приятные нарушения. Женщина в Бостоне пишет клеркам: «Веселого Рождества!» — на обороте своих чеков. Мужчина в Сент-Луисе, в автомобиль которого врезалась сзади молодая женщина, лишь помахал ей и сказал: «Это всего лишь царапина. Не волнуйтесь».

Спонтанные акты красоты распространяются: мужчина сажает вдоль дороги нарциссы, и его рубашка раздувается от воздушных потоков, гонимых проезжающими машинами. В Сиэтле человек назначает сам себя санитарной службой и бродит среди холмов, собирая мусор в тележку из супермаркета. В Атланте мужчина стирает надписи с зеленых садовых скамеек.

Говорят, что нельзя не улыбнуться, не подбодрив тем самым и себя самого, — точно так же вы не можете совершить акт спонтанной доброты, не почувствовав, что ваши собственные проблемы чуть отступили, хотя бы потому, что этот мир стал чуть лучше.

И вы не можете стать принимающей стороной, не испытав приятного шока. Если вы были одним из тех шести спешивших водителей, которые узнали, что за них заплатили, кто знает, что вы решили сделать для кого-то потом? Помахать кому-нибудь на перекрестке? Улыбнуться усталому служащему? Или что-то более фандиозное? Например, совершить революцию доброты, которая начинается постепенно, с одного доброго дела. Пусть это будет ваше дело.

Адэр Лара

Два брата

Два брата работали вместе на семейной ферме. Один был женат и имел большую семью. Другой был холост. В конце каждого дня братья делили все поровну — полученную продукцию и доходы.

Но однажды холостой брат сказал себе: «Несправедливо, что мы делим все поровну. Я один, и потребностей у меня меньше». Поэтому каждую ночь он брал мешок зерна из своего амбара и тихонько пробирался через поле к амбару брата.

Тем временем женатый брат сказал себе: «Это несправедливо, что мы делим все поровну. В конце концов, у меня есть жена и дети, которые позаботятся обо мне в старости. А мой брат один, никто не позаботится о нем в будущем». Поэтому каждую ночь он приносил мешок зерна в амбар брата.

Годами братья дивились, что запасы зерна у них не убывают, пока однажды ночью не столкнулись друг с другом и не догадались обо всем. Бросив мешки, они обнялись.

Автор неизвестен Из книги Брайана Кавано «Новые семена для посева»

Сердце

Самое лучшее и самое красивое в мире нельзя ни увидеть, ни потрогать... но можно почувствовать сердцем.

Хелен Келлер

Мы с женой расстались в конце декабря, и, как вы можете представить, январь у меня выдался нелегким. Во время сеансов терапии, которые помогли мне справиться с эмоциональной нестабильностью, вызванной разводом, я попросил своего врача о чем-нибудь, что помогло бы мне в моей новой жизни. Я не представлял, согласится ли она, и если согласится, что это может быть.

К счастью, она сразу же согласилась и, как я и думал, дала мне нечто неожиданное. Она дала мне сердце, маленькое, сделанное вручную сердце, ярко, с любовью раскрашенное. Его подарил ей предыдущий пациент, мужчина, тоже прошедший через развод. Врач добавила, что я получаю его не навсегда, а только до того момента, как получу свое собственное сердце. Тогда я должен вернуть это сердце ей. Я понял, что она дает мне это сердце в качестве визуальной цели или как некое материальное воплощение моего поиска жизни, наполненной чувствами. Я принял его, предвкушая, что меня ждут сильные эмоциональные контакты.

Я даже не предполагал, как быстро начнет действовать этот чудесный подарок.

После того сеанса я аккуратно положил сердце над приборным щитком машины и поехал за своей дочерью Джули-Энн, потому что в тот день она впервые должна была ночевать в моем новом доме. Забравшись в машину, она сразу же заметила сердце, взяла его, осмотрела и спросила, что это такое. Я сомневался, стоит ли рассказывать ей всю психологическую подоплеку, потому что дочь была совсем ребенком. Но в конце концов я решил рассказать все как есть.

«Это подарок от моего врача, который должен помочь мне преодолеть трудное время, но оно у меня не навсегда, а только пока я не раздобуду свое сердце», — объяснил я. Джули-Энн ничего не сказала. И я снова засомневался, стоило ли об этом говорить. Что она могла понять в свои 11 лет? Каким образом могла помочь мне перебросить мостик общения с другими людьми?

Через несколько недель, когда дочь снова гостила у меня, она заранее вручила мне подарок ко дню святого Валентина: маленькую коробочку, которую сама покрасила в красный цвет и старательно перевязала золотой ленточкой, а еще шоколад, который мы вместе и съели. Ожидая сюрприза, я заглянул в коробочку и, к своему удивлению, достал оттуда сердце, которое моя дочь сама сделала для меня и раскрасила. Я вопросительно посмотрел на нее, гадая, что бы это значило. Зачем она подарила мне точную копию сердца, данного мне врачом?

Тут дочка нерешительно протянула мне самодельную открытку. Джули-Энн очень смущалась из-за открытки, но в конце концов позволила ее открыть и прочесть. Это были не по годам взрослые стихи. Она абсолютно точно поняла значение подарка моего врача и написала для меня трогательные, полные любви строки. Слезы покатились у меня из глаз, а сердце распахнулось настежь:

 

Моему папе

 

Вот сердце

Тебе в подарок,

Чтобы ты сделал тот большой прыжок,

Который пытаешься сделать.

 

Повеселись в путешествии.

Оно может оказаться интересным.

 

Но когда достигнешь цели,

Научись любить.

 

В счастливый Валентинов день

С любовью от дочери Джули-Энн.

 

Эти стихи я считаю самым ценным своим сокровищем, превыше всех материальных богатств.

Реймонд Л. Аарон

Рождественское утро

Он проснулся внезапно и окончательно. Было четыре часа, в это время отец всегда будил его, чтобы идти доить коров. Странно, насколько живучи привычки юности! Отец уже 30 лет как умер, а он все равно просыпается в четыре утра. Он приучил себя поворачиваться на другой бок и засыпать, но этим утром не стал — это было утро Рождества. И в чем же теперь состояла магия Рождества? Его собственные дети выросли и разъехались. Они остались вдвоем с женой. Вчера она сказала: «Давай нарядим елку завтра, Роберт. Я устала». Он согласился, и дерево осталось на улице у задней двери.

Почему же у него сна ни в одном глазу? Все же еще ночь, ясная и звездная. Луны, конечно, нет, но звезды просто необыкновенные! Теперь, когда он задумался об этом, то вспомнил, что на заре дня Рождества звезды всегда казались крупнее и ярче. А одна из них была самой большой и яркой. Он даже вообразил, как она движется, как двигалась в его воображении однажды очень давно.

Ему было 15 лет, и он еще жил на отцовской ферме. Он любил отца. И не знал этого, пока однажды, за несколько дней до Рождества, не услышал, как отец говорит матери:

— Мэри, мне так жалко поднимать Роба по утрам. Он растет, ему нужен сон. Если бы ты видела, как он спит,

когда я прихожу его будить! Как жаль, что я не справляюсь один.

— Ну ты же не можешь один, Адам, — резко ответила мать. — И потом, он уже не ребенок. Пора ему заменять тебя.

— Да, — медленно ответил отец. — Но все равно мне так жалко будить его.

Когда он услышал эти слова, что-то в нем проснулось: отец любит его! Больше по утрам он не медлил, не заставлял звать себя дважды. Он вставал, натягивал одежду, ничего не видя, потому что не мог открыть глаз, но он вставал.

А потом, однажды ночью накануне Рождества, в тот год, когда ему исполнилось 15, он лежал несколько минут, думая о предстоящем дне.

Он сожалел, что не приготовил отцу хорошего подарка. Как обычно, он сходил в дешевый магазинчик и купил галстук. Он казался ему достаточно красивым, до тех пор пока он не услышал разговора родителей и не пожалел, что не скопил побольше денег на подарок получше.

Он лежал на боку, подперев голову рукой, и смотрел в чердачное окошко. Звезды сияли ярче обычного, а одна была особенно яркой, и он подумал, уж и вправду, не Вифлеемская ли это звезда.

— Пап, — спросил он как-то в детстве у отца, — а что такое вертеп?

— Это просто хлев, — ответил отец, — как наш. Значит, Иисус родился в хлеву, и в хлев пришли пастухи и волхвы, неся рождественские дары!

И ему пришла идея. Почему бы не сделать отцу особый подарок, там, в хлеву? Он мог бы встать раньше, до четырех часов, пробраться в хлев и подоить коров. Он сделает это один, подоит и все уберет, и когда отец придет на дойку, то увидит, что все сделано. И он поймет, кто это сделал.

Глядя на звезды, мальчик рассмеялся. Именно так он и поступит, и он не должен крепко спать.

Он просыпался, должно быть, раз двадцать, каждый раз чиркал спичкой и смотрел на старые часы — полночь, полвторого, а затем два часа.

Без четверти три он встал и оделся. Тихонько спустился вниз, стараясь избегать скрипучих половиц, и вышел на улицу. Большая звезда висела низко над крышей хлева и светилась красновато-золотым светом. Сонные коровы удивленно посмотрели на него. Для них тоже было рановато.

Мальчик положил каждой корове сена, потом принес подойник и большие молочные бидоны.

Он улыбался, думая об отце, и старательно доил, две упругие струи били в подойник, пенящиеся и ароматные. Работа шла легче, чем когда-либо раньше. Дойка на этот раз была не обязанностью. Чем-то другим, подарком отцу, который его любил. Он закончил, наполнив два бидона, закрыл их и затворил дверь в молочную, стараясь не заскрипеть. Табурет он оставил на обычном месте у двери, поставил на него подойник. Затем вышел из хлева и закрыл дверь.

Вернувшись в комнату, он успел только снять в темноте одежду и нырнуть в кровать, прежде чем услышал, что встал отец. Мальчик натянул на голову одеяло, чтобы скрыть тяжелое дыхание. Дверь открылась.

— Роб! — позвал отец. — Нам приходится вставать, сынок, даже в Рождество.

— Сейчас, — сонно отозвался он.

— Я пойду вперед, — сказал отец. — Начну доить. Дверь закрылась, Роб лежал тихо, посмеиваясь про себя. Через несколько минут отец все узнает.

Время тянулось бесконечно — десять, пятнадцать минут, он не знал сколько, — и вот он снова услышал отцовские шаги. Дверь открылась, он лежал неподвижно.

— Роб!

— Да, папа...

— Ах ты, сукин... — Отец рассмеялся, но в голосе его слышались слезы. — Думал надуть меня, да? — Отец стоял у кровати, стягивая прочь одеяло.

— Это ради Рождества, папа!

Он обнял отца и крепко сжал в объятиях. И почувствовал, как отец обнимает его в ответ. В темноте они не видели лиц друг друга.

— Сынок, спасибо тебе. Никто еще никогда не делал мне более приятного подарка...

— О, папа, я хочу, чтобы ты знал... — Слова вылетали у него сами собой. Он не знал, что сказать. Сердце его разрывалось от любви.

— Ну что ж, думаю, я могу вернуться в постель и поспать, — сказал через минуту отец. — Нет... малыши проснулись. Между прочим, я никогда не видел, как вы, дети, подходите в первый раз к рождественской елке. Я всегда был в коровнике. Идем!

Роберт встал, снова оделся и спустился вниз к елке, и вскоре на том месте, где была звезда, на небе появилось солнце. Какое же это было Рождество и как его сердце снова стеснилось от смущения и гордости, когда отец рассказал матери и младшим детям о том, что сегодня произошло. «Это самый лучший рождественский подарок в моей жизни, а я помню, сынок, все свои рождественские утра».

 

За окном уже медленно садилась большая звезда. Он встал, сунул ноги в шлепанцы, надел халат и медленно поднялся на чердак, где хранилась коробка с игрушками для елки. Отнес ее вниз, в гостиную. Принес елку. Она была небольшая — с тех пор как дети разъехались, они покупали маленькую елку, — но он как следует укрепил ее и начал наряжать. Очень скоро все было готово, время пролетело быстро, как тогда, давним утром в хлеву.

Он пошел в библиотеку и достал маленькую коробочку с подарком для жены — бриллиантовой звездочкой, небольшой, но изысканной. Привязав подарок к ветке, он отступил на шаг. Очень, очень красиво, и для нее это станет сюрпризом.

Но этого ему показалось мало. Он захотел сказать ей... сказать, как сильно любит ее. Он уже давно ей этого не говорил, хотя по-своему любил ее еще даже сильнее, чем в молодости. Способность любить была истинной радостью жизни. Он был совершенно уверен, что некоторые люди просто не способны никого любить. Но в нем любовь была жива до сих пор.

И вдруг он понял, что жива она потому, что давным-давно родилась в нем, когда он узнал, что отец любит его. И в этом заключался секрет: любовь сама по себе порождает любовь.

И он снова и снова мог делиться этим даром. Этим утром, этим благословенным рождественским утром он поделится этим даром с любимой женой. Он напишет это в письме, которое она прочтет и сохранит. Он сел за стол и начал любовное послание к ней: «Моя самая любимая...»

Перл С. Бак

Сделай это немедленно!

Если мы узнаем, что нам осталось всего пять минут на то, чтобы сказать все, что мы хотим сказать, все телефонные кабины окажутся заняты людьми, которые будут звонить другим людям, торопясь сказать, что любят их.

Кристофер Морли

На занятиях, которые я веду для взрослых, я совершил «непростительный» поступок. Я дал классу домашнее задание! Оно заключалось в следующем: «На следующей неделе пойдите к тем, кого вы любите, и скажите им, что вы их любите. Это должен быть человек, кому вы никогда этого не говорили или говорили давно».

На первый взгляд такое задание не кажется таким уж трудным, если не знать, что большинству мужчин в этой группе было далеко за тридцать пять и что они воспитывались в то время, когда проявление чувств у мужчины считалось слабостью. Показать свои чувства или — упаси Бог! — заплакать было просто невозможно. Поэтому кое для кого такое задание было пугающим.

В начале следующего занятия я спросил, есть ли желающие рассказать о том, как они выразили кому-то свою любовь. И ожидал, что это будет непременно женщина, как обычно в таких случаях, но на этот раз руку поднял мужчина. Он казался растроганным и немного потрясенным.

Встав во весь свой немалый рост, он начал так:

— Дэннис, на прошлой неделе я здорово рассердился на вас за это задание. Мне казалось, что у меня нет такого человека, и потом — кто вы такой, чтобы заставлять меня делать что-то настолько личное? Но пока я ехал домой, во мне заговорила совесть, она подсказывала, что такой человек у меня есть. Дело в том, что пять лет назад мы здорово поругались с отцом и с тех пор толком и не разговаривали. Встречались мы только по крайней необходимости — на Рождество или на других семейных торжествах. Но и тогда мы практически не общались. Поэтому в прошлый вторник, приехав домой, я твердо решил, что скажу отцу о своей любви.

Удивительно, но как только я принял это решение, то сразу ощутил, как с души у меня свалился тяжкий груз.

Войдя в дом, я побежал к жене, чтобы рассказать ей о своем решении. Она уже легла, но когда я сказал ей, она буквально выпрыгнула из кровати и обняла меня, и впервые за все время нашей совместной жизни она увидела мои слезы. Полночи мы пили кофе и разговаривали. Это было потрясающе!

На следующее утро я встал очень рано. Я был настолько возбужден, что почти не спал. Пораньше приехал в офис и за два часа сделал больше, чем до этого за день.

В девять утра я позвонил отцу. Когда отец снял трубку, я лишь спросил, можно ли мне заехать к нему после работы, чтобы что-то сказать. Отец проворчал: «Зачем?» — но когда я заверил его, что это не займет много времени, он согласился.

В половине шестого я позвонил в дверь родительского дома, и отец открыл мне. Я боялся, что откроет мама и я, струсив, все расскажу ей. Но по счастью, открыл отец.

Не теряя времени, я шагнул в дом и сказал: «Папа, я приехал сказать, что я тебя люблю».

Мой отец просто преобразился. Его лицо на глазах смягчилось, морщины, казалось, исчезли, и он заплакал. Он обнял меня и сказал: «Я тоже люблю тебя, сынок, но я никогда не мог этого сказать».

Это была настолько драгоценная минута, что я не хотел двигаться. Со слезами на глазах подошла мама. Я лишь послал ей воздушный поцелуй. Мы с отцом еще постояли, обнявшись, а потом я уехал. Давно я уже не чувствовал себя так хорошо.

Но суть моего рассказа не в этом. Через два дня после моего визита у отца, у которого всегда было больное сердце, случился очередной приступ, и сейчас он находится в больнице без сознания. И я не знаю, выживет ли он.

Так вот, я хочу сказать всем присутствующим в этом классе: «Не откладывайте то, что должно быть сделано. Если бы я еще подождал, чтобы поговорить с отцом, может, уже никогда не смог бы этого сделать! Найдите время для того, чтобы сделать то, что нужно сделать, и сделайте это немедленно!»

Дэннис Э. Мэннеринг

 

Мученичество Энди

Энди был приятным, забавным пареньком, которого все любили, но постоянно дразнили, просто потому, что так с Энди Дрейком вели себя все. Он нормально воспринимал подтрунивание. Всегда улыбался в ответ, и его большие глаза, казалось, отвечали: «Спасибо, спасибо, спасибо» — каждый раз, когда он опускал ресницы.

Для нас, пятиклассников, Энди был нашим мальчиком для битья. А он, казалось, был даже благодарен, воспринимая это как особую цену за членство в нашей группе.

 

Энди Дрейк не ест пирожных,

А его сестра не ест пирогов.

Если б не благотворительная помощь,

Семейство Дрейков умерло бы.

 

Энди даже как будто нравилась эта дразнилка. А мы были в восторге от самих себя, что так удачно все сочинили.

Не знаю, почему Энди терпел все это. Так уж получилось, никто специально к этому не призывал.

Не помню, чтобы когда-либо упоминалось, что отец Энди сидит в тюрьме, а его мать зарабатывает стиркой и водит к себе мужчин. Или что ноги, локти и ногти у Энди всегда были грязными, а его старое пальто было ему велико. Нам скоро надоело потешаться над этим. А Энди никогда не защищался.

Думаю, юности присущ снобизм. Теперь-то ясно, что мы в своей группе полагали — принадлежать к ней наше право, а Энди мы терпим только из милости.

Несмотря на это, мы все любили Энди до того дня... до того самого момента.

«Он какой-то другой! Он нам не нужен!»

Кто из нас произнес эти слова? Все прошедшие годы я обвинял в этом Рэндольфа, но, честно говоря, я не помню, кто сказал те слова, разбудившие в нас дремлющую дикость. Да это и не важно, потому что поспешность, с которой мы это поддержали, говорит за нас.

«Я не хотел делать того, что мы сделали».

Долгие годы я пытался этим утешить себя. Потом однажды наткнулся на неприятные, но неопровержимые слова, которые навсегда сделали меня виновным:

 

Самые жаркие уголки адского пекла оставлены для тех, кто в критический момент оставался нейтральным.

 

В те выходные наша компания планировала отдыхать, как обычно. В пятницу после занятий мы собрались дома у одного из членов нашей группы, чтобы оттуда пойти в поход в близлежащий лес. Наши матери, взявшие на себя большую часть подготовки к этому «сафари», собрали лишний пакет и для Энди, который должен был присоединиться к нам после выполнения своих домашних обязанностей.

Мы быстро разбили лагерь. Личная храбрость усиливалась коллективной, в тот момент мы были «мужчинами», которые должны были выжить в джунглях.

Друзья сказали мне, что раз это мой поход, я и должен сообщить Энди новость!

Я? Я, который уже давно считал, что Энди втайне относится ко мне чуть лучше, чем ко всем остальным, потому что по-щенячьи смотрит на меня? Я, который часто замечал, что его огромные, широко открытые глаза излучают любовь и преданность?

Я до сих пор ясно вижу, как Энди едет ко мне по длинному, темному коридору между деревьев. Отдельные лучики вечернего света подвижным узором ложатся на его грязный старый джемпер. Энди едет на своем ржавом велосипеде, единственном в своем роде, — дамский велосипед, у которого вместо шин прикручены к ободьям куски садового шланга. Вид у него возбужденный и счастливый, я никогда не видел его таким радостным, этого мальчика, который был лишен детства. Я знал, что он предвкушает встречу с нами, свою первую возможность испытать «мальчишеские радости».

Энди помахал мне. Я не ответил на его приветствие. Соскочив со смешного велосипеда, он побежал ко мне, переполненный радостью и желанием говорить. Остальные спрятались в палатку и сидели тихо, но я ощушал их поддержку.

Почему он не может быть серьезным? Неужели он не видит, что я не разделяю его радости? Неужели не видит, что его слова меня не трогают?

И вдруг он увидел! Невинное выражение лица Энди сделало его еще более уязвимым. Весь его вид говорил: «Мне будет очень плохо, Бен, да? Ну что ж, давай». Он, без сомнения, настолько привык к разочарованиям, что даже не подготовился к удару. Энди никогда не был бойцом.

Сам себе не веря, я услышал, как говорю: «Энди, ты нам не нужен».

Я до сих пор вижу, как с поразительной быстротой на глазах у Энди выступили две огромные слезы и застыли там. Я мысленно проигрывал эту сцену миллион раз. Что было во взгляде Энди, устремленном на меня, — застывшем на мгновение, которое длилось целую вечность? Это была не ненависть. Шок? Неверие? Или жалость — ко мне?

Или прощение?

Наконец губы Энди дрогнули, и он повернулся, не возразив, ничего не спросив, и отправился в долгий, одинокий обратный путь домой в темноте.

Когда я вошел в палатку, кто-то из нас — наименее чувствительный — запел старую дразнилку.

А потом мы все вдруг поняли! Мы не голосовали, ничего не обсуждали, но все мы поняли. Мы осознали, что допустили ужасную, жестокую несправедливость. Мы вдруг вспомнили слова, отпечатавшиеся в памяти после десятков уроков и церковных служб. Словно в первый раз мы услышали: «...так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

Мы поняли, что уничтожили человека, созданного по образу и подобию Божьему, единственным оружием, против которого нет защиты и которому нет оправдания, — отвергли его.

Энди плохо посещал школу, поэтому я не могу точно сказать, когда он ее бросил, просто однажды я понял, что он больше не придет. Много дней я провел, стараясь найти подходящий способ сказать Энди, насколько мне стыдно. Теперь я знаю, что вполне хватило бы дружеского объятия, или слез, или просто молчания. Мы излечились бы оба.

Я никогда больше не видел Энди Дрейка. Не знаю, куда он уехал и где он сейчас, если он еще жив.

Но было бы неточным сказать, что я не видел Энди. За десятилетия, прошедшие с того осеннего дня в лесу Арканзаса, я встречал тысячи Энди Дрейков. Моя совесть надевала маску Энди на лицо каждого неблагополучного человека, с кем меня сталкивала жизнь. Все они смотрели на меня тем загнанным, ищущим взглядом, который отпечатался в моем мозгу в тот давний день.

 

Дорогой Энди Дрейк!

Шанс, что ты прочтешь эти строки, очень невелик, но я должен попытаться. Слишком поздно облегчать свою совесть этим признанием. Я не ожидаю и не хочу этого.

О чем я молюсь, мой маленький давний друг, так это о том, чтобы ты каким-то образом смог понять постоянную силу своей жертвы и чтобы она тебе помогала. То, что в тот день ты пережил из-за меня, и то мужество, которое ты продемонстрировал, Бог превратил в благословение. Понимание этого может смягчить твои воспоминания о том ужасном дне.

Я не святой, Энди, и в жизни я не всегда делал то, что мог и должен был. Но я хочу, чтобы ты знал: я больше никогда сознательно не предал ни одного Энди Дрейка. И клянусь, никогда не сделаю этого в будущем.

Бен Бертон