Часов 45 минут. Температура 33 градуса

Едва двадцатилетняя Тина Крэн вышла за дверь своей удушливо-жаркой квартиры, зазвонил телефон. Она вернулась на кухню и ответила раздраженным «алло», утирая пот с затылка. Господи, до чего ж невыносимая жара! Уровень влажности поднялся в воскресенье и не собирался опускаться. Тина только что приняла душ, но ее зеленое платье без рукавов уже липло к телу, по груди струился пот.

Полчаса назад они с Бетси, соседкой по комнате, решили отправиться куда угодно, только бы уйти отсюда. Бетси пошла к машине. Тина дошла до двери, и вот на тебе.

На другом конце провода была мать. Тина поморщилась словно от боли.

— Привет, ма, — сказала она с деланным оживлением. — Как дела?

Взгляд ее обратился к двери. Хоть бы Бетси вернулась, она могла бы жестом показать подруге, что ей нужна еще минута. Увы, та не возвращалась. Тина беспокойно постукивала ногой об пол и радовалась, что мать за тысячу миль, в Миннесоте, и не видит виноватого выражения ее лица.

— Собственно, я уже выходила. Да, вторник. Ма, разные только часовые пояса, не дни.

Это вызвало резкий упрек. Тина взяла с кухонного стола салфетку и провела ею по лбу, салфетка тут же промокла, и она раздраженно тряхнула головой. Провела пальцами по верхней губе.

— Само собой, завтра у меня занятия. Мы не собирались напиваться до одури, ма.

Вообще Тина редко пила что-то крепче чая со льдом. Но мать ей не верила. Тина уехала в колледж — черт возьми! — и мать сочла, что она выбрала жизнь в грехе. В студенческих городках пьянствуют, знаете ли. И блудят.

— Ма, я не знаю, куда поедем. Только… отсюда. На этой неделе тут… как будто тысяча градусов. Надо найти какое-нибудь место с кондиционером, пока мы не самовоспламенились.

Просто необходимо, Господи!

Мать забеспокоилась. Тина подняли руку, пытаясь оборвать тираду до того, как она начнется.

— Нет, это не в буквальном смысле. Право же, ма, у меня все хорошо. Только жарко. Я потерплю жару. Но занятия на летних курсах идут отлично. Работа замечательная…

Голос матери стал резче.

— Я работаю всего двадцать часов в неделю. Конечно, сосредоточена на занятиях. Честное слово, все хорошо. Клянусь.

Последнее слово прозвучало слишком громко. Тина снова поморщилась. Что это с матерями и их внутренними радарами? Не нужно было возвращаться к телефону. Она взяла другую салфетку и промокнула все лицо. Теперь Тина не знала, потеет ли только от жары или и от нервозности.

— Нет, я ни с кем не встречаюсь. — Это было правдой. — Мы расстались, ма. В прошлом месяце. Я говорила тебе. Вроде бы.

— Нет, я не чахну. Я молодая, переживу.

Во всяком случае, так говорили ей Бетси, Вивьеи и Карен.

— Ма…

Она не могла вставить ни слова.

— Ма…

Мать продолжала громко говорить. Мужчины порочны. Тебе рано с ними встречаться. Сейчас нужно думать об учебе. И, конечно, о своей семье. Нужно всегда помнить о своих корнях.

— Ма…

Голос матери поднимался крещендо. Почему не едешь домой? Ты редко бываешь дома. Ты что, стыдишься меня? Знаешь ли, нет ничего плохого в том, чтобы работать секретаршей. Не все девушки получают чудесную возможность уезжать в колледж…

— Ма! Послушай, мне надо бежать.

Молчание. Она не знала, как быть. Молчание матери было хуже нотаций.

— Бетси ждет в машине, — попыталась найти выход Тина. — Но я люблю тебя, ма. Позвоню завтра вечером. Обещаю.

Обе понимали, что не позвонит.

— Ну ладно, в крайнем случае позвоню в выходные.

Это больше походило на правду. На другом конце провода мать вздохнула. Может быть, она успокоилась. Может, все еще терзается. С ней никогда не поймешь. Отец Тины ушел из семьи, когда ей было три года. Мать с тех пор зарабатывала на жизнь сама. Да, была властной, беспокойной, подчас деспотичной, но трудилась, не щадя себя, чтобы отправить единственную дочь в колледж.

Она чрезмерно страдала, чрезмерно работала, чрезмерно любила. И Тина очень хорошо знала, что матери этого казалось недостаточно.

Тина прижала трубку плотнее к влажному уху. На миг у нее возникло искушение сказать. Но мать вздохнула снова, и этот миг прошел.

— Я люблю тебя, — проговорила Тина более мягко, чем хотела. — Мне надо бежать. Позвоню в ближайшее время. Пока.

Тина положила трубку, схватила большую брезентовую сумку и направилась к двери. Бетси сидела в своем замечательном маленьком «саабе» с откидным верхом, и лицо ее тоже блестело от пота. Она бросила на Тину вопросительный взгляд.

— Ма, — объяснила Тина и поставила сумку на заднее сиденье.

— А. Ты не…

— Нет пока.

— Трусиха.

— И не говори.

Не открыв пассажирскую дверцу. Тина перекинула через нее ноги и соскользнула на мягкое бежевое кожаное сиденье. Задрала длинные ноги в сандалиях на нелепо толстой пробковой подошве. На ногтях был розовый педикюр, а на верхней поверхности ступни маленькая красная наколка в вида божьей коровки, о которой мать еще не знала.

— Помоги мне, я таю, — томно сказала Тина подруге и, провела тыльной стороной ладони по лбу.

Бетси наконец улыбнулась и тронула машину с места.

— Говорят, завтра будет еще жарче. К пятнице, видимо, температура дойдет до сорока.

— Господи, убей меня сейчас.

Тина выпрямилась, застенчиво потрогала узел, в который были собраны ее густые белокурые волосы, и застегнула привязной ремень. Полный порядок. Несмотря на беззаботный тон, выражение лица ее было безрадостным, из голубых глаз исчез свет, сменившийся четырехнедельным беспокойством.

— Выше голову. Тина, — улыбнулась Бетси. — Все будет в порядке.

Тина повернулась, взяла Бетси за руку.

— Мы друзья? — негромко спросила она. Бетси кивнула.

— На всю жизнь.

* * *

Этот закат казался мужчине одним из самых красивых зрелищ на свете. Небо на западе полыхало оттенками янтарного, розового и персикового; угасающее солнце освещало горизонт. На белых кучевых облаках эти краски казались мазками художника, берущего с палитры золотистый, пурпурный, фиолетовый и наконец черный цвет.

Закаты нравились ему всегда. Он помнил, как мать выводила его и брата на переднюю веранду старой лачуги каждый вечер после ужина. Опираясь на перила, они смотрели, как солнце опускается за цепь далеких гор. Никто не произносил ни слова. Они научились почтительно молчать в раннем возрасте.

Эта минута принадлежала матери и была чем-то вроде религиозного ритуала. Она стояла одна в западном углу веранды, глядя, как скрывается солнце, и морщины на ее лице разглаживались. Губы изгибались в легкой улыбке. Плечи расслаблялись. Когда солнце уходило за горизонт, мать глубоко вздыхала.

Как только эта минута кончалась, плечи матери напрягались, морщины углублялись, и казалось, она старела на десять лет. Мать вела их в дом и возвращалась к повседневным делам. Они с братом всеми силами помогали ей и старались как можно меньше шуметь.

Только став почти взрослым, мужчина задумался о тех минутах, принадлежавших матери. Почему мать расслаблялась, лишь когда солнце заходило, возвещая о конце дня? Что это говорило о ее жизни? Почему она казалась счастливой только в те мгновения, когда мерк дневной свет?

Мать ушла из жизни, и он не успел задать ей эти вопросы. Кое-что, считал он, происходит к лучшему.

Мужчина опять вошел в номер отеля. Он заплатил за эту ночь, но собирался покинуть его в ближайшие полчаса. Скучать по отелю он не будет. Он не любил бетонных зданий и стандартных комнат с одним окном. Это мертвенные места, современные варианты склепов, и то, что американцы готовы платить за сон в этих дешевых гробах, поражало его.

Иногда его тревожило, не проникает ли фальшь таких комнат — с их претензией на уют, мебелью из древесностружечных плит и синтетическими коврами — ему в кровь и не проснется ли он однажды утром, мечтая о биг-маке.

Эта мысль испугала его; он с трудом перевел дыхание. Несвежий воздух пропах изоляцией из стеклоткани и пластиковыми фикусами. Мужчина сильно потер виски и понял, что нужно скорее уходить.

Одежду он положил в дорожную сумку. Оставалось проверить лишь одну вещь.

Обмотав руку полотенцем, взятым из ванной, сунул ее под кровать и вытащил плоский чемоданчик, совершенно обычный с виду. В таких чемоданчиках носят бумаги, портативные калькуляторы и прочие электронные приспособления. Однако здесь находилось нечто другое.

В чемоданчике лежало стреляющее дротиками разобранное ружье, собрать которое не составляло труда. Мужчина полез в карман под крышкой, вынул металлическую коробку и сосчитал лежавшие в ней дротики. На острие каждого из дюжины дротиков было нанесено пятьсот пятьдесят миллиграммов кетамина. Он обработал дротики сегодня утром.

Вернув на место коробку, мужчина достал два рулона плотной клейкой ленты и бумажный пакет с гвоздями. Кроме них в чемоданчике лежала стеклянная бутылочка с хлоралгидратом. Этим снадобьем, придающим сил, к счастью, ни разу не приходилось пользоваться. Рядом с бутылочкой находилась плотно закупоренная бутылка из-под воды, которую он извлек из холодильника мини-бара четверть часа назад. Снаружи она покрылась льдом, благодаря чему содержимое оставалось холодным — ативан не кристаллизовался.

Мужчина потрогал бутылку. Ледяная. Отлично. Он впервые применял эту систему и немного нервничал. Однако пластиковая бутылка, наверное, выполнит свое назначение. Такие продаются в магазинах «Уол-Март» по четыре доллара девяносто девять центов.

Мужчина глубоко вздохнул и попытался вспомнить, нужно ли что-нибудь еще. Времени прошло много. Да, он явно нервничал. У него происходило что-то странное с памятью: давние события представлялись ясными как день, а то, что происходило совсем недавно, становилось туманным, призрачным.

Приехав вчера, он помнил то, что было три года назад, в ярких, красочных деталях. Утром, однако, воспоминания начали тускнеть. Он опасался, что, если задержится здесь надолго, совсем утратит их. Они исчезнут в черной пустоте вместе с другими, невозвращающимися мыслями, и придется снова сидеть в нетерпении, беспомощно дожидаясь, чтобы хоть что-то всплыло на поверхность.

* * *

Крекер. Соленья. И вода. Несколько галлоновых бутылей.

Да, верно, все это в фургоне. Он сделал покупки вчера, тоже в «Уол-Марте» или в «Кей-Марте» — вот-вот, уйди эта подробность из памяти, провались в бездну, что тогда? Вчера он купил все эти штуки. Припасы. В каком-то очень большом магазине. Да не все ли равно, в каком? Заплатил наличными, так ведь? И сжег чек?

Конечно же, сжег. Хоть память и шутит с ним шутки, это не оправдывает глупости. Тут отец всегда был непреклонен. Миром правят тупые остолопы, думающие не головой, а задницей. Его сыновья должны быть не такими. «Будьте сильными, смелыми, принимайте наказание по-мужски».

Мужчина завершил осмотр. Подумал снова об огне, о жарких языках пламени, но было еще рано, и он оставил эту мысль, отправил ее в пустоту, хотя знал, что она там не останется. Дорожная сумка и чемоданчик здесь. Припасы в фургоне. Номер уже протерт водой с нашатырным спиртом. Отпечатков пальцев не осталось.

Отлично.

Осталось взять одну вещь, стоящую в углу комнаты, на этом отвратительном искусственном ковре. Маленький прямоугольный аквариум, завернутый в его собственную пожелтевшую простыню.

Мужчина накинул на плечо ремень дорожной сумки и ремень чемоданчика. Затем поднял двумя руками тяжелый стеклянный аквариум. Простыня начала съезжать. Из желтой глубины послышался зловещий перестук.

— Ш-ш, — негромко прошипел он. — Еще рано, милочка, еще рано.

Мужчина вышел широким шагом в кроваво-красные (подожженные) сумерки, в удушливую, гнетущую жару. Мозг его ожил. В памяти всплыли новые видения. Черные юбки, высокие каблуки, белокурые волосы, голубые глаза, красная блузка, связанные руки, длинные ноги, острые ногти, сверкающие белые зубы.

Положив вещи в фургон, он сел за руль. В последнюю минуту ненадежная память сработала, и мужчина похлопал до нагрудному карману. Да, у него есть карточка-идентификатор. Он достал ее и осмотрел напоследок. На передней стороне пластикового прямоугольника белыми буквами на синем фоне было написано «Визитер».

Он перевернул карточку. На оборотной стороне, более интересной, было написано «собственность ФБР».

Мужчина пристегнул карточку к воротнику. Солнце зашло, небо стало из красного фиолетовым, а потом черным.

— Часы тикают, — негромко произнес мужчина и завел мотор.

Глава 4

Стаффорд, штат Виргиния