Одно из моих самых ранних детских воспоминаний 1 страница

 

Множество налезающих друг на друга крыш, покатых и плоских, с трубами и без труб, сверкающих на солнце так, что больно глазам. Кое-где на этих крышах - остатки снега, такие же грязные и сверкающие. Над крышами - ветки деревьев, чётко разделённые солнцем на две части: тёмно-коричневую и нежно-золотую. А ещё выше - нестерпимо синий небесный свет и мокрые солнечные голуби.

 

В то время мы жили на Валовой улице в старом трёхэтажном доме. Из окна этого третьего этажа, разумеется, никаких крыш видно не было, а были видны часть улицы, шоссе и лестница к подземному переходу. Между тем, эти крыши я помню ярко и отчётливо. Как и то, что я видела их именно сверху.

 

Неужели в то время я умела летать? Если так, то почему-то никто из взрослых мне потом об этом не рассказывал. То ли забыли, то ли считали это чем-то само собой разумеющимся.

 

А вы? Что вы помните из своего самого раннего детства?

 

Дети

 

Мне теперь не до игрушек,

Я учусь по букварю...

 

*******

 

В магазине игрушек – мама, папа и дочка лет шести.

 

МАМА. Смотри, какое – да? – изобилие… Прямо не знаешь, что выбрать. В наше время таких игрушек не было.

ПАПА. Ага. И цен таких не было, между прочим.

МАМА. Цены – это да… Это ужас.

ПАПА. Это не ужас. Это ужас-ужас-ужас. Как в анекдоте.

МАМА. В каком анекдоте? Разве это не Гамлет говорил про «ужас-ужас-ужас»?

ПАПА. О, Господи.

МАМА. Ну, ладно, Серёж! Ну, всё-таки на день рожденья идём. Надо что-то приличное выбрать, не скупиться… Ириш, тебе что тут больше всего нравится?

ДЕВОЧКА (с трепетом и томлением, не отводя от прилавка сияющих глаз). Обезьянка. Мама! Смотри, какая обезьянка!

МАМА. Какая обезьянка – вот эта? Слу-у-ушай! И вправду хорошенькая какая! И не очень дорого, кстати. Вот её и купим!

 

Девочка берёт Обезьяну на руки, улыбается с тихим, недоверчивым восторгом и прижимает её к себе. Обезьянка немедленно обвивает руками её шею и прижимается к ней. Обе вопросительно, с боязливой надеждой смотрят на папу с мамой

МАМА. Купим и подарим Ниночке.

ДЕВОЧКА (бледнея). Нет.

МАМА. Как это – «нет»? Ты что?

ДЕВОЧКА (вцепляясь в Обезьянку изо всех сил). Мама! Мы ей что-нибудь другое купим. Мама, ну, пожалуйста! Давай ей что-нибудь другое. А Обезьянку – мне!

ПАПА. Ириш, тебе не стыдно, а? Ты что, жалеешь игрушку Ниночке? Она же твоя сестрёнка! Ну, пусть двоюродная… Но сестрёнка же!

ДЕВОЧКА (со всей возможной убедительностью). Папа, мне не жалко! Честное слово! Любое другое, всё, что хотите. А эту Обезьянку – мне. Ладно?

ПАПА. Ну, вот ещё! Не капризничай! Раз сказано – Ниночке, значит – Ниночке.

ДЕВОЧКА (с крупными, как горох, слезами на ресницах). Папа. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Папа.

МАМА. Серёж, может, оставим ей эту обезьянку? Раз уж ей так хочется… А?

ПАПА. Ты пойми, нельзя исполнять все её прихоти! Сегодня она с Ниночкой не захотела делиться, завтра – с бабушкой, а послезавтра она нас с тобой из квартиры выгонит и будет в суде делить имущество.

МАМА. Ну, это уж ты хватил, допустим…

ПАПА. Ничего не хватил! Думаешь, как получаются эгоисты? Именно так! Именно из таких детей, которым всё время потакают, каждому из капризу.

МАМА. А может быть, мы им обеим купим по такой обезьянке?

ПАПА. Во-первых, такая тут одна, по-моему. Я второй не вижу. А во-вторых, думаешь, ей обезьянка нужна? Ей просто обидно, что у Ниночки будет такая игрушка, а у неё – нет. Это же элементарная зависть! И жадность.. если хочешь знать.

ДЕВОЧКА (всё ещё не отпуская Обезьянку, тихим, уже лишённым всякой надежды голосом). Мама! Папочка… Ну, по-жа-луй-ста…

МАМА. Прекрати реветь! Большая уже девочка, а вцепилась в малышовую игрушку! Немедленно отдай обезьянку! У тебя и так полно всякого этого барахла! А это – для Ниночки!

 

По лицу Обезьяны текут крупные, как горох, девочкины слёзы.

 

___

 

Неподалёку от магазина на скамейке сидит мальчик лет семи-восьми. Рядом с ним – пожилой и помятый плюшевый коала.

МАМА МАЛЬЧИКА. Славик, ну, я понимаю – машинки. Или там… вертолёты эти твои. Но это-то старьё! На что он тебе нужен? Ты и не играешь с ним совсем!

МАЛЬЧИК (солидно). Конечно, не играю. Что я, маленький?

МАМА. Вот именно! Давай уж его выбросим наконец. Или Андрею отдадим.

 

Мальчик смотрит на неё и усмехается. Взрослые просто не понимают многих простых вещей, которые понятны и младенцам. Что очень трудно и больно расставаться с вновь обретённым другом, с которым уже наметилось полное единение душ. Что нельзя выбрасывать на помойку или дарить кому-то за ненадобностью старых, давно испытанных и любящих тебя друзей. Они не понимают. Значит, нужно говорить с ними на том языке, который им понятен. Это ещё Экзюпери советовал.

 

— Мам! Да ты что? Наоборот, его нужно беречь! Со временем его рыночная цена только вырастет! Я тебе точно говорю!

 

Мать в изумлении поднимает брови. Мальчик и Коала перемигиваются и незаметно подвигаются ближе друг к другу.

 

 

Дети

 

Ещё немного о чашках

На совести абсолютно каждого ребёнка есть хотя бы одна разбитая чашка. И не одна, - скажете вы. И не одна, - скажу я. Глупо спорить, когда так оно и есть.

 

Только взрослым разрешается безнаказанно бить чашки. Как, впрочем, делать все прочие глупости и неловкости. С детей за это строго спрашивают, и дети об этом знают, причём задолго ДО ТОГО, как с них за это по-настоящему спросили. Видимо, это что-то из области коллективного бессознательного или ещё откуда-то оттуда, из этого района. Лично я чуть не с самого рождения твёрдо знала, что когда-нибудь непременно разобью чашку, как Адам и Ева наверняка в глубине души знали, что съедят яблоко. Лет до пяти мне кое-как удавалось убегать от рокового предначертания, а потом это всё-таки случилось.

 

Очень ярко помню, как это случилось. Мне, как я уже сказала, было лет пять или чуть меньше, а чашке – гораздо больше. Она была из старого бабушкиного сервиза, тёмно-синего, в тонкую золотую клетку, с узорным ободом по краю каждого предмета. Я его любила, этот сервиз. В густой синеве сахарницы сахар казался ослепительным, искристым и тяжёлым; как куски мрамора, из которого были сделаны колонны на станции метро «Киевская»; чайник был приземистым и легкомысленно курносым, а чашки, наоборот, стройными и вытянутыми вверх, как древние чаши, и чай светился в них горячим смуглым золотом, на которое было интереснее смотреть, чем пить.

 

И вот такую-то чашку я и расколотила! Это произошло ещё на старой коммунальной квартире, очень зимним и очень тёмным вечером. За окном была густая кобольдовая синева, и лежащий в ней снег казался ослепительно белым, искристым и тяжёлым, как сахар в сахарнице на столе. Мама накрыла на стол, чтобы пить чай с тортом «Арахис» - изумительной вещью, кстати, подобной которой не будет уже никогда. Почему-то мне показалось, что чашки стоят неправильно, не на своих блюдцах, хотя все чашки были одинаковые, и блюдца одинаковые – из того самого синего сервиза. Я встала на цыпочки и принялась их переставлять, меняя местами. Отчётливо помню, как одна из них наконец вырвалась у меня из рук, грохнулась на стол и раскололась на три или четыре части. К счастью, чай в неё ещё не успели налить.

 

Сперва я даже не поняла, что случилось. А потом поняла, и ледяной ужас облил меня с головы до пяток. Мой час пробил. Я это всё-таки сделала.

 

— Не вздумай ругать ребёнка из-за таких пустяков, - предупредил маму папа, врезаясь кривым пиратским ножом в «Арахис» и заранее сглатывая слюну.

— Я и не вздумаю, - обиделась мама, которая явно собиралась именно это и сделать. – Ты один у нас такой, да? – педагогически правильный? Подумаешь, чашка. Ничего страшного. Сейчас другую достану, только осколки выкину сперва…

 

Я смотрела, как она выбрасывает в ведро осколки и лезет в сервант за новой чашкой, вдыхала запах чая, арахиса и сливок и медленно, не веря себе, оттаивала, заново возвращаясь к жизни. Как если бы вдруг Бог сказал Адаму и Еве: да ладно, пустяки! Ну, съели и съели, подумаешь… Что у меня, яблок, что ли, не хватает?

 

И был тихий, счастливый вечер. И жидкий золотой чай с кусочком сахара, оседающим и рассыпающимся на дне новой чашки. И божественный торт «Арахис», щедро вымазывающий всё, что к нему прикасалось, подтаявшим тёмным шоколадом. И хорошие разговоры. И вечер синел и переливался за окном в свете фонарей, а в углу шуршал и сердился хомяк, которого дразнил домовой. Хомяка звали Хомяк, а домового – Кое-Кто. Я слушала их перебранку и размышляла про себя, не попытаться ли присосать к подбородку новую чашку, извлечённую из серванта, – разумеется, после того, как чай будет выпит. Но, поразмыслив хорошенько, поняла, что этого делать не стоит.

 

А со второй чашкой из этого сервиза вышло много хуже и непонятней. Она разбилась примерно через год после первой, при совершенно необъяснимых обстоятельствах. Я сидела на диване, играла в увлекательную игру под названием «Умный телефон» и очень удивилась, когда мама вошла в комнату и спросила:

— А что с чашкой? Ты её уронила, да?

 

А я не роняла никакой чашки. И с чистой совестью сообщила об этом маме.

— Ну, как же не роняла? А это что?

 

На полу и впрямь валялись темно-синие с золотом осколки.

— Я не роняла, - пожала плечами я. – Правда. Я не трогала. Может, Хомяк?

— Хомяк в клетке, - холодно сказала мама. – И потом, он всё равно не взобрался бы на стол. Лучше уж признайся честно. Я не буду ругаться, только признайся.

— Я не трогала, - честно ответила я. – Хоть ругайся, хоть как. Не разбивала, и всё.

 

Мама огорчилась и позвала с кухни бабушку. Вдвоём они очень быстро припёрли меня к стене и доказали, что никого, кроме меня, в комнате не было, а чашки сами по себе не умеют ни ходить, ни летать, ни прыгать со столов.

— Ладно, - сказала я, понимая, что возразить мне нечего, а просто так они всё равно не отстанут. – Пусть я разбила.

— Не «пусть я», а просто – «я»! Ну, неужели так трудно признаться?

— Ладно, - тоскуя и досадуя, ответила я. – Это я разбила.

 

Но этого им показалось мало. Они захотели узнать, КАК я это сделала. Я ещё больше затосковала и принялась сочинять подходящую версию:

— Ну… я шла мимо стола. Шла, шла и задела её плечом. Чашку. Задела, а она взяла и упала И разбилась.

 

Но эта версия их не удовлетворила. Они тут же, на месте, провели следственный эксперимент и доказали, что я никак не могла задеть эту злополучную чашку плечом.

— Нет, ты всё-таки расскажи, как было на самом деле! Пойми: тут не в чашке дело! А в том, что ты нас обманываешь, а это очень нехорошо.

 

Не тут-то было. Придуманная мною версия неожиданно оказалась мне так дорога, что я упёрлась на ней, как партизан, и держалась так твёрдо, что обоим следователям в конце концов пришлось смириться и отступить. Единожды солгав, мне не хотелось осквернять себя новой ложью. Потому что на самом деле я этой чашки не трогала. Это я твёрдо знала тогда и твёрдо знаю теперь. А разбилась ли она так же непонятно, сама собой, как Голубая Чашка у Гайдара, или кто-то её всё же разбил, я не знаю до сих пор.

 

Впрочем, тогда-то у меня были кое-какие подозрения. Вдохновляемая ими, я в тот же вечер демонстративно скомкала и выкинула в помойку обёртку из-под тахинной халвы, вместо того чтобы, как обычно, оставить её Кое-Кому в уголке под книжной полкой. Кое-Кто обиделся и неделю не приходил, так что Хомяк даже заскучал и стал по целым дням сидеть в своём домике, подгрызая его изнутри. Через неделю Кое-Кто вернулся, но отношения между нами ещё некоторое время оставались натянутыми. Впрочем, вполне допускаю, что он, как и я, к гибели Второй Чашки не имел никакого отношения.

 

 

Всякая ерунда

 

Когда холодно

Всё-таки, - как хорошо, когда холодно.

 

И Москва пахнет не потом и не разогретым асфальтом, а ветром, вареньем и палыми листьями. По такой Москве даже можно ходить пешком, и она не возражает и не сопротивляется.

 

По Яузе плывёт плоский прогулочный катер, на борту которого написано «И купала». Я задумываюсь на ходу: кого купала? Почему купала? Они что, в качестве дополнительной услуги и за отдельную плату сбрасывают пассажиров в воду с верхней палубы? Затем приглядываюсь, вижу точку после буквы «и» и успокаиваюсь. Тогда всё логично. И. Купала. С. Радонежский. А. Македонский. Всё нормально. Верхняя палуба устлан чем-то зелёным и несвежим, как футбольное поле после игры. Несколько мальчиков лет восьми-девяти и вправду гоняют по ней мяч. Прямо перед мостом мяч не выдерживает и со злобным кряканьем бросается через перила в реку. Над ним немедленно собираются чайки и с нехорошим огоньком в глазах ждут, когда он распадётся в воде на волокна. Глядя на это, я ни с того ни с сего вспоминаю рекламный ролик, в котором какой-то мужик, рекламируя чудо-фильтр, пьёт воду прямо из Яузы. Интересно, сколько потом заплатили его семье… Впрочем, об этом лучше не будем.

 

Дальше по пути мне попадаются «Грабли». Я всё время наступаю на эти «Грабли», хотя каждый раз честно пытаюсь как-нибудь мимо них протиснуться. И на этот раз тоже наступаю. Себе беру сок, воробьям – тарелку каши и иду на открытую веранду. Там пустынно, неуютно и несказанно хорошо. Ветер треплет искусственный плющ, ходят меланхоличные неопрятные официанты во вьетнамских шапочках, скрипят залитые пивом столы, и я сижу в уголке, облепленная воробьями, и думаю о том, как хорошо было бы научиться писать детективы. И начинать очередную главу словами: «Юла Брент была девушкой предприимчивой и не лишённой воображения». Или: «Надо сказать, что в ходе предыдущей беседы каждый из её участников не был откровенен с инспектором до конца». Каждый раз, читая что-то подобное, я умираю от зависти… Но за перилами уже смеркается, а я ещё не добралась до дома. Надо спешить.

 

А как спешить, когда на пути, буквально на каждом шагу стоят такие витрины – одна другой краше! Эта безумная ванна из цельного поддельного малахита. Эти светильники с надвинутыми на глаза шляпами, похожие на сицилийских мафиози. Это зеркало в тяжёлой бронзовой оправе, в котором вместо меня всегда отражается какая-то гадость, но я привыкла и не пугаюсь. Эти матовые сервизы, разрисованные нежными толстозадыми нимфами в морковно-розовых венках… Как-то раз мы гуляли по этой улице с моей подругой, и она абсолютно в каждую витрину запихнула Своего Бывшего. «Вот – это уродское кресло ему бы точно понравилось, он бы от такого не отказался. А от этой ванны он бы вообще прибалдел – это точно его стиль! О! А вот с этой люстрой кошмарной он бы вообще не расстался, никогда в жизни…» И теперь я иду вдоль улицы и, как Иван Фёдорович Шпонька повсюду видел свою жену, так и я повсюду вижу Её Бывшего. Он лежит в Малахитовой Ванне в своём мятом офисном костюме и шевелит пальцами в старомодных лаковых ботинках. Он сидит в Уродском Кресле и, сконфуженно улыбаясь, прижимает к себе одну из морковно-розовых нимф, а она терпит и только иногда лягает его пяткой в колено. Он стоит в окружении хрустальных огней с Кошмарной Люстрой на голове и приветственно шевелит пальцами мне навстречу, и радужные подвески качаются и позвякивают вокруг его печального лица. Мне ужасно жаль его. Как могла моя подруга с ним так обойтись? Всё-таки он человек, хоть и Бывший… Утешая себя мыслью, что ему там, в принципе, неплохо, я иду дальше.

 

В самом конце улицы стоят Деревянный Дворник и Деревянный Городовой. Дворник только что подметал, и в его метле полным-полно застрявших листьев. А Городовой врос сапогами в землю от усердия и теперь, когда случается что-то, требующее его вмешательства, выскакивает из сапог и мчится по улице босиком, заливисто свистя в свисток.

 

А дальше, уже в самом конце – «Имидж-Лаборатория красоты». Вы вдумайтесь только, да? – Имидж-Лаборатория Крастоы, ёлки-палки… Оттуда выходит юноша в стильном, кое-где прорванном хитоне; полголовы его обрито, как у каторжника, лицо сияет кротким самодовольством.

— Ну, как? – спрашивает он, поймав мой взгляд и поглаживая себя по половинке шевелюры.

— Чудовищно! – успокаиваю его я.

 

Юноша светло улыбается и, шаркая тапочками, уходит в сгущающийся сумрак. С другой стороны ко мне подходит пьяненький, довольно аккуратный бомж и сообщает:

— А Лужок-то, оказывается, знает, зараза, что делает… Да. Знает. Кто бы мог подумать!

 

И растворяется в другой половине сумерек. Я не видела ни одного бомжа, который бы не любил поговорить о политике.

 

В подземном переходе я останавливаюсь, чтобы перевести дух, и смотрю на китайские вазы, выставленные в витрине одного из киосков. Лаконичность их формы и сдержанность росписи завораживают мысль и умиротворяют душу. Нет, наоборот. Завораживают душу и умиротворяют мысль. Нет, стоп. Наоборот...

— Это вы на вазы смотрите? – спрашивает какая-то тётка, подкравшаяся сзади. – Зря. Не вздумайте покупать.

— Почему? – интересуюсь я.

— Думаете, они настоящие? – фыркает она.- Настоящие китайские вазы? Как бы не так! Настоящие! Держите карман шире! Это подделка, разве не видно? Сделано в Китае! Я вам определённо говорю!

— Но ведь они – китайские? – слегка пугаюсь я.

— Вот именно, что китайские! Китайская подделка, как и всё!

 

… Когда я выхожу из перехода, подпирая подбородок китайской подделкой китайской вазы, ветер ударяет мне в лицо так, что я задыхаюсь от холода и от радости.

 

Обоже, как хорошо!

 

Только умоляю, не пишите мне: «а вот я люблю, когда летом тепло!» Вы же добрые, вы не станете меня лишний раз огорчать!

 

Вавилонская библиотека

 

Как хорошо быть лингвистом

В библиотеке хорошо в любое время года.

И в любое время суток.

Только что ко мне подошёл мальчик и протянул список требуемой литературы. Я посмотрела и даже расстроилась.

— Ну, что это, честное слово?.. Вам кажется, что это так уж остроумно?

— Что именно? – испугался мальчик. Непритворно испугался, я заметила.

— Ну, вот это. «Арутюнова Н.Д. Непристойное предложение и его смысл». По-вашему, это смешно?

— Я не знаю! – ещё больше испугался юноша. – Я не читал ещё…

— О, господи. А список-то кто вам дал?

— Один мой друг…

— Вы уверены, что он вам друг? Книга называется: «Предложение и его смысл». А Нине Давидовне Арутюновой вы оба польстили… с вашим другом. Ладно. Подождите немного, сейчас принесу.

 

Мальчик взял Арутюнову, пошёл с нею в зал, а я глядела ему вслед и мечтала. Если бы я была лингвистом… Ах, какая тема, чёрт побери! Непристойное предложение. Национально-культурный аспект… Гендерный аспект. Степени и грани непристойности сложноподчинённого двусоставного предложения и уровни её воздействия на собеседника в процессе коммуникации… Социолингвистический аспект… Психолингвистический аспект… Прагматика непристойного предложения в контексте народной культуры… Языковая картина мира сквозь призму прямого и косвенного непристойного предложения… Непристойное предложение в бизнес-коммуникации и его…

— Скажите, - говорит синеглазая фарфоровая девушка, грациозно нависая над кафедрой, - вот у меня такая тема… - (Наморщившись, разбирает по складам, сама себе удивляясь) - «Семантический портрет Бога-Творца по материалам синодального перевода Библии».

— Дитя, кто дал тебе такую тему?! – едва не вырывается у меня.

— Профессор, - вздыхает она, прочитав это в моих глазах. – Вот… Я решила заранее готовиться. А то - мало ли что, да? И тогда уже поздно будет. Поэтому я и заранее.

 

Профессор молодец, - думаю я. – Знает своё дело. Поистине с такой темой может справиться лишь тот, кто не ведает, что творит. И простится ему по неведению его. Эх, что бы ей дать-то, сердечной, хотя бы для разгона?

— А у вас в буфете пирожки есть, вы не знаете? – с готовностью спрашивает она.

 

И девчонка молодец, - думаю я. – Знает, с чего начать. Нет, дело определённо пойдёт.

 

Но как хорошо быть лингвистом! Лингвисту подвластно всё.

 

 

Всякая ерунда

 

Чего я не люблю (подражание Драгунскому)

Терпеть не могу дешёвых кафешек. В отличие от дорогих ресторанов, которые я просто обожаю. Потому что дорогие рестораны гордые и неприступные. Чем дороже и шикарнее ресторан, тем меньше шансов там когда-либо очутиться. А вот о дешёвых кафешках такого не скажешь. У них совсем другой нрав. Чуть зазевался – и ты уже там. И тогда уж пиши пропало.

 

Очень не люблю, когда меня называют «человечком». Самый ужасный вариант – «славный человечек». Когда мне это говорят, я с горечью в душе натягиваю на уши полосатый колпачок с кисточкой и ухожу под половицу раздражаться. Хорошо было Льву Толстому, да? Сначала он был большим усатым офицером, и никому бы и в ум не вошло назвать его человечком. А к тому времени, когда он состарился, съёжился, сгорбился и оброс седой бородой, он уже был великим писателем, и все только и делали, что ходили вокруг него, гладили по голове и говорили: «Какая глыба! Какой матёрый человечище!» А ты тут сиди под половицей и завидуй… Эх!

 

Не люблю незнакомых бездомных крыс. Очевидно, тут сказывается страх и пренебрежение благополучного обывателя перед бродягами и разбойниками. Если мне встречается сразу много крыс, я обхожу их стороной, а если одна-две – то стараюсь завязать с ними знакомство, чтобы они перестали быть незнакомыми. На всякий случай. В конце концов, во всех сферах надо иметь полезные знакомства.

 

Не люблю синтетических сладостей. В особенности жевательный мармелад и Детскую Библию. Не понимаю родителей, которые пичкают всем этим детей, не задумываясь о последствиях.*

 

Не люблю помидоры. То есть, люблю, но платонически. Люблю поливать их по вечерам из ржавой банки из-под печенья, отбиваясь от комаров и вдыхая одуряющий помидорный аромат. Люблю сидеть в их зарослях, мечтая о предгорьях Анд и воображая себя помидорной тлёй. В тридцатиградусную жару люблю их подвязывать в закрытой теплице. Люблю собирать их в вёдра и раскладывать на подоконниках в форме рисунков пустыни Наска. Но есть их совершенно не люблю. По-моему, у них вообще нет вкуса, никакого. Непонятно только, зачем столько народу притворяется, что чувствует их вкус и любит его. Сила традиций? Синдром «голого короля»? Прямо загадка для меня, честное слово.

 

Не люблю фильмы Феллини. Нет, в самом деле. Мне непонятны ни его образы, ни его ассоциации. Мне совершенно не близок его мир, поскольку с моим миром он нигде не граничит и не соприкасается. Как на грех, одно время в нашем библиотечном киноклубе всё время крутили фильмы Феллини. В то время их далеко не везде можно было посмотреть, тем более бесплатно, и народу в Большом зале, где их показывали, набивалось видимо-невидимо. Иногда я не выдерживала и придумывала предлог, чтобы пройти через Большой зал в какой-нибудь ещё зал, и пробиралась в темноте через сидящих на полу зрителей, и застывала на середине пути, и садилась на свободный участок пола, и, провалившись куда-то в дыру между временем и пространством, смотрела и смотрела на экран, не отрываясь и ничего не соображая. А потом вставала и уходила с пустотой в голове и с абсолютно непотревоженными эмоциями. Феллини не оставляет после себя ни мыслей, ни ощущений. По крайней мере, у меня. За это я его и не люблю, честно. А что смотрю и не могу оторваться – так это уже, извините, совсем другая история.

 

Не люблю, когда ночью сама по себе начинает реветь и выть канализация. Тогда я вижу сны из времён якобитских войн – жутких клетчатых мужиков в юбках, со зверскими рожами и с волынками. С теми самыми, от рёва которых, как известно, погибает всё живое на три метра вокруг волынщиков. Самим-то волынщикам пофиг, они давно уже глухие… Это очень страшные сны, я их не люблю. Правда, иногда от этих звуков мне снятся не волынщики, а Рихард Вагнер, который спасается в моих канализационных трубах от кредиторов и играет там увертюру к «Тангейзеру». Такие сны мне больше нравятся. Я люблю увертюру к «Тангейзеру», особенно в авторском исполнении.

 

Очень не люблю, когда Реформатского называют Реформаторским. Если бы вы знали, сколько в мире людей, которые его так называют!

 

И вообще – я много чего не люблю…

 

А вы? Рассказали бы уж и вы, чего вы не любите. Только, если можно, не говорите: «Чего не люблю, так это лечить зубы. Как увижу зубное кресло, так сразу хочется убежать на край света». И не рассказывайте, что не любите, когда интеллигентные студенты с воспалённой совестью убивают злобных и жадных старушек топорами. Потому что этого никто не любит… ну, или почти никто. Расскажите о том, чего не любите именно вы. Если хотите, конечно.

 

___

*Изобретателем Детской Библии как особого вида лакомства, говорят, была одна испанская донна, жившая в восемнадцатом веке. Она собственноручно переписала Библию для своей дочери, убрав оттуда всё, что могло бы её смутить, напугать, оскорбить её нравственность или сообщить ей то, что по причине её юности и невинности ей знать было не положено. В результате получилась тоненькая тетрадочка, которую девушка и читала, принимая её за Библию. Стерильное, но пресное лакомство, больше всего напоминающее сухую галету. В дальнейшем кондитеры залили эту галету патокой и обсыпали розовой сахарной пудрой, и в таком виде она до сих пор подаётся к детскому столу в качестве десерта.

 

 

2008/08/14

 

Мобильные телефоны – это чудо. Изумительное изобретение.

 

Главное, ты ни в чём не виноват. Ты не подслушиваешь. Ты просто слышишь. Ну, не можешь же ты ходить по улицам, заткнув уши ватными тампонами, правда?

 

— Нет, я всё-таки не понимаю, почему такое отношение? Почему ненормальная женщина – это нормально, а ненормальный мужчина – это ненормально? Почему такая дискриминация? Как – по отношению к кому?!

 

— Ну, вот. И тогда Сашка… ну, Александр Сергеич… Да не этот, а другой… который дипломат. Ты его не знаешь. В общем, Александр Сергеич пошёл бухать с Алексей-Максимычем. Прикинь, да? Ну, да, вдвоём. Остальных жёны не пустили. Ну, да… А Максимыч – он же столько может выпить зараз, что никому мало не покажется, ты ж его знаешь… Как – и его не знаешь? Ну, ты даёшь!

 

— Как называется организация? Записывай. Солдаты Кришны.

 

Моё воображение отказывается представить себе этих солдат и просит пощады. И мне, в конце концов, становится стыдно. Потому что это всё-таки подслушивание, что там ни говори. И я иду в сторонку - посидеть на скамейке, поглядеть издалека на киоск с мороженым и помечтать. На соседней скамейке сидят женщина и мальчик лет семи.

— Толик, ну, всё. Хватит упрямиться. Пошли.

 

Толик смотрит перед собой, сжав губы, и грустно и непреклонно мотает головой.

— Ну, Толик…Я же сказала: сверлить не будут. Только посмотрят, и всё.

 

«Как не стыдно врать? – говорят глаза Толика. – Да ещё так ненатурально».

— Толик, я тебя прошу – пойдём. Ну, хочешь, я тебе сока куплю?

— Не сока, - хмуро отвечает Толик, всё так же глядя в пространство. – Лучше пепси.

— Пепси вредно. От пепси как раз самый кариес. И желудок портится…

 

Толик смотрит на неё глазами человека, которому отказали перед расстрелом в последней сигарете, потому что курение вредно для здоровья. Мама не выдерживает этого взгляда и идёт к киоску.

— И вафельный рожок, - добавляет Толик ей вслед.

— Мороженое? – оборачивается мама.

— Нет. Пустой, без мороженого. Маленький.

 

Через минуту мама приносит ему заказ в вытянутых руках. Толик профессиональным жестом открывает банку и наливает пепси-колу в вафельный стаканчик.

— Что ты делаешь? Сейчас размокнет и всё вытечет!

— Не размокнет, - сухо отвечает Толик. – Не успеет потому что.

 

Резким движением опрокидывает в рот стаканчик, морщится, выдыхает, быстро закусывает куском того же стаканчика, встряхивает головой и говорит с горькой решимостью:

— Ладно… чего уж там. Пошли!

— Пошли, - обрадовано и виновато подхватывает мама. На лице у неё – точно такие же страдание и решимость, как у сына.

 

Они уходят; на их место тут же плюхается долговязый очкастый парень, похожий на Гарри Поттера, и извлекает из кармана мобильный.

— Да? Чего? Стадо птеродактелей? Сделаем. Без проблем. Слушай, а ты уверен, что они ходят стадами? Это же птицы такие, по-моему…

 

Вавилонская библиотека

 

Вавилонские хроники. Абсолютно подлинные.

8.01. Сегодня в общем читальном зале найден кошелёк коричневого цвета. Открыть и проверить его содержание никому не удалось.