Из Данте или Немножко апокалипсиса

 

Тоннель, по которому, причмокивая и дёргаясь, полз эскалатор, был похож на гулкую серую бочку, лежащую на боку. И мы все, стоящие на эскалаторной ленте, были как вино, медленно вытекающее из этой бочки вниз, в неведомую и не очень хорошо пахнущую бездну. На подъём эскалатор не работал, что наводило на размышления. Размышления перебивали шорохи, шёпоты и обрывки разговоров в полутьме.

 

— Ты на сериал-то успеешь?

— На какой?

— Да на этот-то?

— А… Я не смотрю.. Я на Страшный суд хочу успеть.

— На какой суд?

— На Страшный. Передача такая. Юридическое шоу. Интере-есное.

 

Мне очень захотелось узнать поподробнее, когда ожидается это юридическое шоу, но в недрах бочки я никак не могла разглядеть тех, кто об этом беседовал. Впрочем, там было много других, кто тоже беседовал.

 

— А мне тут две бутылки Хенесси подарили. А я вообще не пью. Особенно коньяк. Самогонку – ещё так-сяк, под настроение… А коньяк – ни-ни.

— Так подари кому-нибудь.

— Зачем? Он же не портится. Пусть стоит до Второго Пришествия, а там – посмотрим.

 

И опять я не смогла рассмотреть того, кто так предусмотрительно запасся Хенесси ко Второму Пришествию, потому что как раз в этот момент я вытекла из бочки вниз, на перрон. По перрону ходила толстая бесстрастная овчарка. На поводке у неё был толстый бесстрастный милиционер. Оба ходили по перрону и спали, закрыв глаза. И у всех пассажиров были закрыты глаза, что наводило на размышления. Но размышлять над этим я побоялась и на всякий случай тоже закрыла глаза.

 

А потом, в библиотеке, принюхавшись к нашему ежедневному дедушке-со-словарями, я вдруг подумала: а вдруг он уже давным-давно умер? И сам не заметил. И мы не заметили. И как теперь с этим быть – оставить всё, как есть, сделав вид, что всё нормально, или всё-таки как-нибудь намекнуть администрации? И мне стало страшно.

 

— Скажите, - обратилась ко мне девушка с сияющими синими глазами, - а политическая корректность и политическая карикатура – это одно и то же?

 

И мне стало ещё страшнее.

 

Впрочем, вечером дедушка интеллигентно поругался внизу с гардеробщицей, и все убедились, что он живой.

 

 

2006/11/16

 

В серебряных утренних сумерках Собака тащила меня на поводке через дворы и ныла, попутно заглядывая во встречные подвалы, о том, что жизнь её не удалась, и счастье пробежало мимо, даже не взглянув в её сторону.

— Ну, какое счастье-то, какое счастье? – вздыхала я, пытаясь тормозить каблуками и разбрызгивая на бегу подтаявшую коричневую грязь. - Вон то драное, кудлатое чудище – это счастье, да?

«Я его люблю», - вздыхала в ответ собака и вяло, без удовольствия, огрызалась на встречного голубя.

— Я понимаю, да… Но что же делать, если он такой? Если он испугался серьёзных отношений?

«Нет, это он меня испугался. Я – уродливое, никчёмное создание».

— Брось. Ты отлично знаешь, что ты красавица. А он – просто струсил. С мужчинами это случается сплошь и рядом, их нельзя за это винить… «Господи, он такой милый, такой несчастный. Таких уже мне больше не видать».

— Встретишь ещё – какие твои годы? Вот мне уже – это да… А у тебя вся жизнь впереди. А с этим… даже если бы у вас что-то получилось.. знаешь, ты не обижайся, но я бы всё равно не одобрила твой выбор. И дело даже не только в отсутствии хвоста и рваном ухе, хотя это тоже, знаешь ли, само по себе показательно. С чего ты, кстати, взяла, что он несчастный? По роже видно, что бандюга тот ещё…

«Не смей так о нём. Я его люблю.»

— Ну, да, да… Извини. Но знаешь, вот если бы ты обратила внимание на Чингара.. Между прочим, он давно к тебе клеится. Красавец, овчар, полковник в отставке.. на границе служил.

«Ты спятила? Ему восемь лет. Он же старик».

— Ну, почему же… Старик – это когда тринадцать.. ну, двенадцать. А он еще очень даже ничего, мужчина хоть куда. Серьёзный, интеллигентный, с медалями..

«Господи, ну почему я такая невезучая? Почему все собаки похожи на своих хозяев? Был бы у меня другой хозяин – была бы я красивая, нахальная и в модном ошейнике с огоньками».

— Другой хозяин не позволил бы тебе валяться с костью на диване! «Можно подумать, что ты позволяешь… Ёлки-палки, ну что за жизнь такая собачья? И во дворах ни души – вымерли все, что ли?.. даже прицепиться не к кому…»

 

А ноябрь между тем был сказочно хорош. Мелкий рассыпчатый снег облеплял глиняные комья, как сахарная пудра – клюквины, и сосны под снегом приобрели совершенно японский вид. В окнах первых этажей висели белые занавески в мелкий цветочек и стояли толстые довоенные вазы с нарисованными колосьями и серпами. И мужик на детской площадке с таким вожделением разглядывал на свет бутылку дешёвого пива, а потом с таким наслаждением к ней приник, что мы с Собакой заволновались и проглотили слюну.

— Скажите, э, - спросила с акцентом встречная женщина в дешёвой куртке и дорогих сапогах с мушкетёрскими отворотами, - кде тут забор?

— Забор? – задумалась я, оглядывая окружавшие нас бесчисленные заборы разной степени кривизны. – А какой именно вам нужен?

— Э, забор. Хлам, - сказала женщина, улыбнулась, и стало ясно, что она американка. Переспросить её по-английски я постеснялась и принялась уныло озирать кучи хлама, громоздящиеся возле каждого забора.

«Дура, - вздохнула, глядя на меня, Собака. – Она про собор спрашивает. То есть, про храм. Наверное, ей Троицкая церковь нужна. Где батюшка колбасками угощает. Может, она тоже колбаску хочет».

— А, храм! – обрадовалась я. – Идите вот по этой дороге, не сворачивая. Храм будет в конце улицы.

 

Американка заулыбалась ещё ярче и пошла по дороге к храму. А мы с Собакой пошли домой – пить пиво и валяться с костью на диване.

 

 

Вавилонская библиотека

 

Если в половине пятого утра вам явится из темноты бледный и кислый Призрак Читателя, не надо креститься, плевать через плечо или надавливать себе (или ему) на глазное яблоко. Всё это не поможет. Надо привстать на локтях, нахмуриться и чётко сказать: «”Стилистика” Гальперина уже на руках!» Говорить это надо так, чтобы в голосе одновременно звучали твёрдость и сострадание. После этого призрак исчезнет и более не появится. Это очень простое заклинание, его легко запомнить.

 

Говорят, правда, что есть такие Призраки Читателя, которые часа через два являются снова, чтобы выяснить, не освободилась ли “Стилистика” Гальперина. Но лично я таких Призраков не видела и полагаю, что их существование – миф.

 

 

2006/11/20

 

Все мы в своей жизни нет-нет, да и попадаем в Параллельные Миры.

 

Сегодня я совершенно туда не собиралась и оказалась там случайно, перейдя по невнимательности невидимую грань между мусорным баком и чёрным глухим забором с прилепленными к нему обрывками объявлений. Наверное, не надо было заглядываться на объявление «Курсы иностранных языков. У НАС ЗАГОВОРЯТ ВСЕ!» Но я загляделась, испугалась и сделала шаг не в ту сторону.

 

В Параллельном Мире ещё толком не рассвело. К горизонту тьма становилась почти шоколадной, и в ней глухо и угрожающе брякал трамвай. Вдоль дороги светились яркие, как драгоценные камни, киоски с прохладительными напитками. Мороз между тем крепчал.

 

Я подышала на руки, застенчиво попрыгала с ноги на ногу и постучалась в один из киосков.

 

— Вниз, направо, третья дверь от косяка! – ответили мне оттуда.

— Мне это.. – кашлянув, сказала я. – Соку виноградного бутылочку.

— Соку? – неприятно изумились Оттуда.- Да и виноградного ещё? А кто вам сказал, что у нас есть сок?

— А что – нету виноградного? – спросила я.

— Нету, - злорадно ответили Оттуда. – Никакого нету!

— А зачем у вас на витрине столько сока выставлено? Вон сколько пачек… и бутылочек? И виноградный, и всякий, – робко запротестовала я.

— Что же вы хотите – чтобы мы, ради вашего удовольствия, это всё убрали? – возмутились Оттуда.

 

И я отошла от киоска. У Параллельного Мира свои законы.

 

Сзади тихо подошёл трамвай. За его окнами было пестро и празднично; играли скрипка и пианола, звенели рюмки; кто-то играл в карты и вызывал кого-то на дуэль.

 

 

2006/11/20

 

Моя собака научила ругаться матом двух мальтийских болонок и одного миттельшнауцера из соседнего подъезда.

 

Вчера вечером их хозяева приходили ко мне жаловаться.

 

 

О грустном

 

Отчетливо помню тот синий, хрустящий зимний вечер. Папа не без усилия тянет меня по снегу на санках, мама идёт рядом, а я, закутанная до полной почти неподвижности, сижу, растопырив ноги, и держу в руке пластмассовую лопату, как венчальную свечу. Мы проезжаем мимо тихой дворовой помойки; вдруг папа замедляет ход и говорит маме:

— Смотри, буханку целую выкинули. Вон, лежит, рядом с баком. И, по-моему, свежая совсем, без плесени… Свинство, однако.

— Не говори, - соглашается мама. – Заелись все. Если б такое в нашем детстве, в войну… или сразу после, да? Вот бы мы налетели!

 

Я смотрю на пухлую, бледно-золотую буханку на подтаявшем снегу, на проходящих мимо безучастных прохожих и думаю: а вот при коммунизме на этой самой помойке будет лежать ананас. Свежий. Нетронутый. И никто не удивится. Потому что при коммунизме всего будет полно, даже ананасов.

 

Ананас я ела всего раз в жизни. Он был немилосердно пахуч и кисел, после него долго болели уголки губ и кончик языка. Но это было неважно. Всё равно ананас был чудом – даже не заморским, а райским, потусторонним, какие если и случаются в твоей жизни, то раз или два, не больше. И есть их надо, священнодействуя и медленно, по крошечным кусочкам, наслаждаясь их неземным их ароматом и жгучей, с трудом переносимой терпкостью. Но это сейчас. А при коммунизме ананасы будут как яблоки. Такой уж он, этот коммунизм.

 

Так у меня и остался на долгие годы этот образ коммунизма – свежий, истекающий соком ананас, выброшенный кем-то на помойку. И все идут мимо и не обращают внимания.

 

Года три или четыре назад я встретила на помойке ананас. И был он, судя по всему, довольно свежий. Рядом с ним сидели на корточках два бомжа, курили и не обращали на него внимания.

— Я всегда говорил, - говорил один бомж другому, - нельзя было Немцова пускать в правительство. Мальчишка ж совсем. Вот оно всё из-за этого и получилось.

— Это не от него, - возражал второй. – Это давно было предрешено. Ещё у Иоанна Златоуста про это написано.

— Чего написано? Про Немцова, што ль?

— И про него. Читать надо уметь. Не абы как, а с умом.

 

 

Дети

 

— Во времена того же короля Дитриха в Саксонии жил один герцог…

— Горбатый?

— Вот ещё новости! Почему – горбатый? Это Квазимодо был горбатый…

— Квази… морду я не знаю. А помнишь, ты мне кино приносила, про Город Мастеров? Там все кричали: да здравствует герцог! А герцог был злой, бледный и горбатый.. от злости. И никто на нём жениться не хотел. Мне так жалко его было…

— Что ж, ты думаешь, что все герцоги злые и горбатые? Нет. Этот был стройный, красивый и… не то чтобы добрый, но и не злодей. И жена у него была – тоже красивая и благородная дама. А ещё у него был сын. И вот с сыном-то у него как раз и была проблема.

— Как у того кузнеца, да?

— Фактически – да. Только кузнец, как честный ремесленник, хотел, чтобы и сын его занимался каким-нибудь честным ремеслом, а у сына на уме были только рыцарские подвиги и прочая ерунда. А у герцога – наоборот. Он хотел, чтобы сын его был храбрым рыцарем и куртуазным придворным, а сын, как на грех, рос совершеннейшим дурачком. Вместо того чтобы ездить на охоту или заниматься военными упражнениями, он день-деньской торчал на кухне, жарил на вертеле цыплят, пёк пироги вместе с поварятами, сплетничал с поварихами и приставал к хорошеньким судомойкам.

— Приставал – это как?

— Это – не главное. Речь, в принципе, не об этом.

— А ко мне Димка из тридцать пятой квартиры тоже пристаёт. Вчера подножку во дворе подставил

— Ну, вот. А прикидываешься, что не понимаешь, о чём речь...

— А я встала ему как дам по голове!

— Не сомневаюсь, что эти девицы тоже ему спуску не давали – даром, что он был герцогский сынок…Ладно, это всё не суть. Суть в том, что своим поведением он позорил отца и вообще весь свой древний благородный род. Отец и так, и эдак пытался на него воздействовать, но всё без толку. В ответ на его брань и увещевания сын только вздыхал, опустив глаза и лукаво ухмыляясь, а затем, улучив момент, снова бежал на кухню, к своим кастрюлям и вертелам.

— Может, герцогу надо было его на повара отдать учиться? У нас есть такое училище, через дорогу…

— Ну, это у вас есть. А у герцога через дорогу такого училища не было. И потом, что это за дело? – герцогский сын, и вдруг в кулинарном техникуме. Или как это сейчас называется – колледж? Впрочем, неважно. В конце концов герцог махнул рукой, совершенно разочаровался в сыне и позволил ему жить, как он хочет. С тех пор отец и сын виделись очень редко – сын не заглядывал в господские покои, а отцу совершенно нечего было делать на заднем дворе, на кухне или в каком-либо другом излюбленном месте своего отпрыска. Так прошло довольно много времени. И вот однажды герцог собрался ехать на турнир в Нормандию. И в самый разгар сборов и подготовки к нему вдруг явился Дитлиб – так, кстати, звали его сына. Был он, как всегда, грязен, оборван и жизнерадостен. «Отец, - сказал он, - Позвольте мне ехать на турнир вместе с вами!» «Ты в своём уме? – сказал отец. – Мало того, что ты только и делаешь, что позоришь меня на всю Саксонию – теперь ты ещё хочешь опозорить меня и на всю Нормандию? Нашего герцогства тебе мало? Пусть весь свет знает о том, что наследник герцога Саксонского – чумазый, никчемный придурок?» «Должен ли я понимать ваши слова как отказ, батюшка?» - учтиво спросил Дитлиб. «Именно так ты и должен их понимать, милейший сын, - ответил герцог. – А теперь иди и не порть мне окончательно настроение». Дитлиб поклонился и пошёл на городской базар. Там он нашёл какого-то прощелыгу, торгующего ржавым подержанным оружием…

— Секонд-хендом?

— Вот-вот. Купил у него самый ржавый и истёртый меч, самые кривые и побитые доспехи и самую дохлую и никудышную клячу…

— Как у Боярского в кино про мушкетёров?

— В сто раз хуже. Хуже даже, чем у Дон-Кихота. Росинант по сравнению с этой лошадью был арабский рысак чистых кровей… Значит, Дитлиб купил всё это за бесценок, надел на себя эти жуткие доспехи, взял в руки меч, и, ведя под уздцы лошадь, сесть на которую всё равно не было никакой возможности, опять явился к отцу. «Это что ещё за новое издевательство?» - застонал отец при виде сына. «Если вы не дадите мне хорошей кольчуги и доброго оружия, батюшка, - кротко ответил Дитлиб, - то я поеду на турнир в том, что мне удалось достать самому». Герцог вспыхнул от такой наглости и замахнулся, чтобы дать сыну пощёчину, но сын перехватил его руку и так внимательно посмотрел ему в глаза, что герцог сник и задумался, а потом сплюнул себе под ноги и сказал: «Хорошо. Я дам тебе коня и оружие, но если тебя убьют на первом же поединке – клянусь, над твоей могилой я не пролью и слезы». «Если вам и придётся плакать, батюшка, то только от гордости», - заявил бессовестный Дитлиб и отправился на конюшню, чтобы выбрать себе лучшего коня… А что было дальше – это уже завтра. Мы и так с тобой засиделись.

— А чего? Мама же только завтра приедет! Значит, можно тусоваться допоздна…

— Я вот тебе потусуюсь! Немедленно тушить лампу и спать!

— А можно, я ещё немножечко подумаю? - Без света – можно. А при свете – знаю, как ты думаешь. В прошлый раз захожу – свет опять горит почему-то, а ты перед зеркалом маминой помадой разрисовываешься, как индеец… Спи лучше, а то не узнаешь, что было дальше…

 

Дети

 

— Ну, вот. Как ты догадалась, Дитлиб явился на турнир отмытый, расчёсанный и такой красивый, что мать с отцом, и те его с трудом узнали. Вообще в те времена это был весьма распространённый трюк. Вот был такой король - Харальд. Он дал обет.. ну, в смысле, поклялся, что не будет мыть и стричь волос, пока что-то там не завоюет. И честно держал слово – не мылся и не стригся, и вскоре его прозвали Харальдом Косматым…

— Как мистер Пронька в мультике?

— Натурально, как он. А потом, когда завоевал всё, что хотел, на радостях постригся и вымыл голову – и все так обалдели, увидев его в непривычно цивилизованном обличье, что сразу прозвали его Харальдом Прекрасноволосым. Хотя на самом деле у него волосы были так себе, ничего особенного… Ну, ладно, это мы отвлеклись. В общем, Дитлиб, конечно же, без труда разделал под орех всех своих противников на турнире, и герцог, конечно же, прослезился от гордости, и обнял сына… ну, и всё такое прочее…

— А я знаю! Этот Дитлиб только днём притворялся поварёнком, а ночью тренировался.. с китайскими монахами. Мечом махал – вот так вот, быстро-быстро, - и по стенкам бегал.

— Господи, какая у тебя каша в голове. Откуда в Саксонии китайские монахи?

— Из Китая приехали… потихоньку.

— Ну, как хочешь. Пусть монахи. Факт тот, что с того дня Дитлиб совершенно переменился и стал только раз в день забегать на кухню, и то на полчасика, не больше. А всё остальное время он был таким отважным и блестящим рыцарем, что отец с матерью не могли на него нарадоваться. Так прошёл год, а может, и больше. И вот однажды Дитлиб надумал навестить своего деда, герцога Алеманского. Отец дал ему на дорогу тридцать марок золотом, благословил и велел вести себя, как подобает его сану и званию. И Дитлиб обнял отца, поцеловал матушку и поехал в Алеманию, распевая по дороге рыцарскую серенаду:

Здесь я, о, Кримхильда,

Здесь я, на дороге,

Так я нализался, Что не держат ноги…

— У-у-у.. А помнишь, давно ещё, в рекламе, дурачок один кричал: о, прекрасная Брунгильда! будь моей женой! А она в него вазой – как запульнёт!

— Да, это очень характерная картинка из средневековой жизни. Не исключено, что этот дурачок и был Дитлиб. Ну, ладно. Ехал он так, ехал, притомился, проголодался и заехал передохнуть в трактир. А в трактире уже сидели какие-то рыцари и, как это заведено в рыцарских кругах, похвалялись напропалую своими подвигами. «А кому это вы служите, ребята… то есть, благородные господа?» - спросил Дитлиб, чрезвычайно заинтересованный их безбожным враньём. «Мы – дружинники и вассалы короля Дитриха Бернского», - ответили ему рыцари. «Сдаётся мне, что это как раз такой господин, о каком я мечтал всю жизнь, - сказал Дитлиб. – Любезнейшие господа, вы меня очень обяжете, если расскажете, как к нему добраться». «Нет ничего проще, - ответили рыцари. – Наш король Дитрих сейчас гостит у своего дяди Эрманериха, в Риме, и мы тоже едем туда. Если наша компания кажется тебе подходящей – присоединяйся, поедем вместе». «Сам Господь посылает мне такую удачу! – обрадовался Дитлиб, быстренько завернул в тряпицу недоеденные остатки ужина и с величайшей охотой присоединился к своим новым знакомым.

— А дедушка-то как же? Он же к дедушке ехал!

— Ну.. про дедушку он решил, что навестит его как-нибудь после, когда устроится на работу у короля Дитриха. А в том, что Дитрих его возьмёт, он не сомневался, поскольку наглости ему, как ты помнишь, было не занимать. По дороге он пел своим спутникам баллады про храбрых рыцарей, их преданных жён и хорошеньких служанок, рассказывал всякие байки, травил светские анекдоты, а те, знай, ржали до упаду и хлопали его по плечу железными рукавицами, и лошади ржали вместе с ними, и вороны с криками разлетелись в стороны при их приближении. В общем, доехали они весело и к концу пути уже стали считать бойкого парня за своего. И когда они прибыли в Рим и предстали пред светлые очи короля Дитриха, Дитлиб уже мог не беспокоиться о своих рекомендациях. Дитрих выслушал лестные отзывы о новичке со стороны дружинников, потом оглядел его с головы до ног и отметил про себя, что парень силён, отменно сложен и хорошо вооружён. «Ладно, - сказал он. – Попробуем тебя испытать. Для начала беру тебя в оруженосцы, а там посмотрим».

— Ну, и чего? Посмотрел?

— Ох, посмотрел…Сам потом был не рад. В общем, получилось так. Дядя Дитриха, король Эрманерих, затеял, как положено, турнир и военные игры для гостей, но очень при этом не хотел, чтобы гости вышли победителями и посрамили его собственных воинов. Вообще-то, откровенно говоря, с дядей Дитриху не повезло…

— Как мне с дядей Серёжей.

— А что – дядя Серёжа? Он тебе шоколадки дарит, игры настольные…

— Дурацкие он дарит игры, малышовые. И говорит, что плеваться – это грех. А я же не в кого-то плевалась, не в Костика же, например – да? - а просто в палочку в воде… просто ради тренировки.

— Ага, чтобы потренироваться, как следует, а потом и в Костика не промахнуться. Одна тренировалась или с китайскими монахами?

— Да ну тебя!

— Ладно, не дуйся, я же просто так. Я это к тому, что Эрманерих был значительно хуже дяди Серёжи – просто никакого сравнения. Он был хитрым и жадным, и Дитриха, своего племянника, терпеть не мог. Своих воинов он вооружил до зубов и кормил досыта, а гостям предлагал такую скудную трапезу, что те быстренько приуныли и утратили боевой задор. Нет, вообще-то они были весьма умеренны в еде и никогда не ели за обедом более шести блюд – не считая, разумеется, жареного кабана на сладкое, - и не выпивали более четырёх кувшинов вина на брата. Дитрих был строгий король – сам много не ел и воинов своих приучил к такой вот суровой, спартанской жизни. Но в доме у Эрманериха им вообще не давали ничего, кроме жидкой просяной каши и слабенькой, чёрт знает чем разбавленной браги, от которой у всех бурчало в животе и сильно портилось настроение.

— Меня тоже недавно одной овсянкой кормили, почти целую неделю…

— Это после того, как ты отравилась конфетами? Ну, милая моя – умять целую коробку за вечер… это очень серьёзное удовольствие, за которое надо платить.

— Подумаешь! Овсяная каша, между прочим, полезная даже… Вот Геракл её ел, и стал героем, и его даже прозвали из-за неё – знаешь, как? – Геркулес!

— М-да... Возможно. Но, знаешь, вообще-то, среди героев не так уж часто встречаются такие любители овсянки, как Геркулес. И потому воины Дитриха весьма страдали, сидя на этой вынужденной диете. Дитлиб первый из них не вытерпел, взял те тридцать марок, что дал ему на дорогу отец, накупил на базаре всякой еды и закатил для всех шикарный пир, прямо под открытым небом, в лесу…

— Пикник?

— Ну, да. Только с очень большим размахом. Вся дружина была рада и благословляла щедрость и находчивость нового оруженосца. Однако, денег этих хватило всего на один день. Тогда Дитлиб заложил у менялы своего коня и меч, а на вырученные деньги устроил новый пир, ещё богаче и обильнее прежнего. И опять дружинники пили, ели, радовались и благодарили Дитлиба. На третий день Дитлиб взял потихоньку меч и коня своего господина, короля Дитриха, и заложил и их тоже, и на все деньги накормил дружину ещё лучше, чем в первые два дня.

— А король Дитрих ничего не знал?

— Конечно, не знал. Наутро он приказал Дитлибу подать ему оружие и привести любимого коня. А Дитлиб в ответ на это только развёл руками и признался господину, что и конь, его, и меч пошли в уплату за то, что все они сообща съели и выпили накануне. «Интересно, как же ты посмел это сделать без моего ведома и позволения», - задумчиво сказал король Дитрих, и ясно было, что он раздумывает над тем, какой казнью ему казнить негодного оруженосца. «Увы, государь, что сделано, то сделано», - с лицемерным вздохом ответил Дитлиб и закатил глаза. «Что ты предпочитаешь, мой друг, - спросил король Дитрих, - чтобы я повесил тебя вниз головой вот на этой сосне, или чтобы зажарил живьём на том же вертеле, на котором ты вчера жарил для нас оленя?» «Государь, ваша воля поступить со мной так, как вы сочтёте нужным, - смиренно сказал ему в ответ Дитлиб. – Но позвольте со всем почтением напомнить вам, что все эти три дня ваша дружина ела и пила у меня, и вы ели и пили вместе со всеми, и никто из вас не спросил, откуда у меня, бедного оруженосца, взялись деньги на столь роскошное пиршество. Я поступил к вам на службу в надежде на то, что вы будете меня кормить, а вышло наоборот – я кормил вас, да ещё и вместе с вашими воинами». «Чёрт возьми, ты прав, - согласился король Дитрих. – Но мне-то что делать на сегодняшнем турнире – без коня и без оружия? Я же стану всеобщим посмешищем». «Государь, откажитесь сегодня от участия в турнире. А я тем временем всё улажу. Доверьтесь мне, и я верну вам и коня, и оружие», - заверил его бессовестный Дитлиб и побежал к Витеге, с которым за эти дни они успели стать добрыми приятелями.

— Я знаю! Они вдвоём пришли к дяденьке, который купил оружие, и как ему закричат: отдавай, быстро!

— Нет. Дитлиб был, конечно, негодяй и мошенник, но всё-таки не грабитель. Да и Витеге в то время ещё был неплохим малым и дорожил своей рыцарской честью. Дитлиб одолжил у Витеге его знаменитый Мимунг, явился на турнир вместо Дитриха и заявил королю Эрманериху: «Всё, чем мы здесь занимаемся – лишь пустые игры, достойные разве что деревенских мужиков. Бой – он на то и бой, чтобы быть смертельным. Я вызываю лучшего из твоих воинов на такой бой. Тот, кто победит, получит полную власть над побеждённым и сможет делать с ним всё, что пожелает». Эрманерих только посмеялся над дерзким юнцом и выставил против него своего знаменитого богатыря Вальтера Васгенштайна, против которого до сих пор не мог устоять ни один, даже самый сильный воин. И они стали сражаться, и Дитлибу, надо признаться, очень нелегко пришлось в этом бою, но всё же он одолел силача Вальтера, и бросил его на землю, и приставил ему к горлу Мимунг, ярко и зловеще сверкающий на утреннем солнце. И Эрманерих, конечно, очень расстроился, и сказал: «Если ты хочешь обезглавить моего лучшего воина, прошу тебя, сделай это не здесь, не у меня на глазах, а то мне слишком тяжело будет на это смотреть». «Да мне его голова-то, честно говоря, ни к чему, - сказал, тяжело дыша, припарившийся Дитлиб. – Что я буду с ней делать? А вот тебе она ещё пригодится. Хочешь выкупить голову своего лучшего бойца?» «Конечно, хочу, - обрадовался Эрманерих. – Сколько ты просишь за его голову?» «Да мы вот тут… пообедали с друзьями, - закатив глаза, отозвался Дитлиб. – Первый день нашего пира шёл за счёт моего отца – это уж ладно, это так и быть. За второй день мне пришлось заложить своего коня и меч. За третий день – коня и меч моего господина. Вот эти два дня ты, король, мне сполна и оплатишь. И тогда я отпущу твоего амбала на все четыре стороны». «Ничего себе, как обедают оруженосцы у моего племянника! – возмутился Эрманерих. – Мне все три недели этого празднества не стоили столько, сколько тебе эти три дня!» «Вспоминая твоё меню, я ничуть этому не удивляюсь, - вежливо ответил Дитлиб. – Но, в конце концов, это твоё дело. Не хочешь платить – я сейчас же прикончу твоего молодца. Если на то пошло, быть победителем самого Вальтера Васгенштайна - это тоже кое-чего стоит». Эрманерих заскрежетал зубами, топнул ногой, а потом всё-таки позвал своего казначея и приказал отсчитать Дитлибу требуемую сумму.

— И чего?

— Ну, как – чего? На эти деньги Дитлиб выкупил обратно и своё оружие, и оружие Дитриха, и всё таким образом кончилось благополучно. Дитрих некоторое время размышлял над тем, не выгнать ли ему этого наглого мальчишку, пока он натворил ещё чего похуже, но потом, по доброте своей, пожалел его и оставил при себе. И Дитлиб служил ему верой и правдой, и однажды втянул его в такое опасное приключение, из которого Дитрих выбрался едва живым – и то ещё хорошо, что вообще выбрался. Но об этом уж точно в другой раз.

 

 

2006/11/27

 

Возвращаясь вечером из церкви, я заблудилась и попала на незнакомую улицу. Улица была узенькой и плохо освещённой, только в самом конце её ярко светилась витрина магазина «Ткани», перечёркнутая наискось пыльной ёлочной гирляндой с зелёными фонариками.

 

Сама не зная зачем, я зашла в этот магазинчик. Там было тесно и тепло; пахло клеёнкой, сухим деревом и ещё чем-то уютным и деревенским. За прилавком сидел маленький пожилой продавец в очках и вязаной фуфайке. Он суетливо поднялся мне навстречу, улыбнулся исподлобья и, не спрашивая ни о чём, раскатал передо мною рулон превосходного шотландского твида в сине-зелёную клетку.

— Откуда вы знаете? – с недоверчивым холодком в груди спросила я.

— Ну, это нетрудно, - пожал плечами продавец. – Это как раз самое лёгкое в моей нынешней работе.

— А что самое трудное? – чтобы поддержать разговор, спросила я.

— Самое трудное – это получать деньги, - доверительно сообщил продавец. – Ведь я не должен этого делать. Не имею права.

— Как – не имеете права? – удивилась я. – Вы же тут.. торгуете?

— Ну, да, в том-то и проблема, - вздохнул продавец. – Раньше, в молодости, было легче. Тогда я, собственно, работал на отца… как теперь говорят в его фирме.. или на его предприятии. Но потом мы ужасно поссорились… просто ужасно. И я ушёл. Чтобы поступить на работу к другому хозяину.

— И что же этот другой… вас взял?

— О, да! – воодушевился продавец. – По крайней мере, я сам так думал. Ради него я отказался от многого. По сути говоря, от всего. От всего, что не Он – понимаете? И я служил ему так.. да, довольно долго. Пока, наконец, он меня не принял. В смысле, не призвал к себе.

— И что же он.. вам сказал? - не зная толком, что спрашивать, спросила я. Продавец улыбнулся, снял очки и стал протирать их краем фуфайки.

— Что сказал? Да… Что очень высоко оценил мою жертву. И что благодарит меня за службу. А потом сказал, что отец мой стал совсем стар и уже не может торговать, и дело его приходит в упадок… приказчики и продавцы его обкрадывают.. одним словом, что всё очень плохо, хуже некуда. И что я должен вернуться и поработать у него. И я не смел возразить, хотя мне, почему-то, казалось, что мой отец уже давно умер… И вот теперь я опять работаю в суконной лавке… да… Кстати, совсем неплохая работа, если вдуматься. Но есть одна проблема…

— Деньги? – сказала я.

— Деньги, - подтвердил продавец. – Я же дал обет к ним не прикасаться. Но, знаешь, я подумал и нашёл выход. Кассирами у меня работают мыши. Они так досаждали мне когда-то.. просто совершенно измучили.. Я подумал: раз я тут искупаю мои прежние аскетические подвиги, то почему бы им не помочь мне, по мере сил? Вот.. так вот и пошло – я продаю, а они деньги принимают. Правда, если бумажка уж очень засаленная, то им бывает трудно удержаться. Если можно, я тебя прошу – вдруг у тебя есть новые, а? Тогда лучше новенькими, они запах краски не любят.

— Отец, - сказала я, глядя на чёрные дыры на тыльной стороне его кистей, - как жалко, что это сон!

— Да, - сказал он. – Иногда мне тоже жалко. Но хоть и сон – ты всё равно возьми отрез, не пожалеешь. Может быть, в другом сне сошьёшь себе юбку. Хорошую, с ремешками, со складками. Мне тоже нравится эта шотландская мода. Бери, бери. Хочешь, я тебе скидку сделаю?

 

2006/11/28 Что мы-с-собакой увидели сегодня утром:

 

— По небу кто-то сначала чиркал карандашом, потом ожесточённо стирал начирканное ластиком, а потом размазывал по затёртой, в катышках, бумаге серую и грязно-голубую акварель. Получилось так себе, скажем прямо.

— У обочины - шикарный серебристый «лендровер, сплошь облепленный свежими, пахучими жёлтыми листьями неслыханной красоты. Похоже, что он так и ехал и ехал из конца сентября, не останавливаясь, пока не доехал до конца ноября и не увяз в его тёплой непролазности.

— В кормушке для синиц - огрызок сосиски и початая пачка сигарет.

— В детской песочнице - облезлый деревянный дед с злобно прищурившейся деревянной лягушкой в руках. То ли Иван-Царевич, успевший состариться в поисках стрелы, то ли Старик-со-Старухой, которому отлучившаяся по делам Золотая Рыбка прислала своего заместителя.

— В окне первого этажа – победный сериальный вопль: сейчас я тебя прикончу! И густой, с хрипотцой, зрительский смешок: не надо, мужик, прикончи лучше автора сценария…

 

Кстати, сценарии к сериалам пишут, в основном, люди. И ставят их тоже люди, хотя и своеобразные. А вот театральные спектакли теперь ставят исключительно инопланетяне. Сходите на любой драматический спектакль - и сами в этом убедитесь. Или даже просто посмотрите анонс театральных постановок за месяц. Я не понимаю, почему все инопланетяне идут исключительно в театральные режиссёры? Может быть, они думают, что это и есть настоящая земная жизнь, а всё остальное – так, сопутствующая дребедень? И если они захватят все поголовно режиссёрские должности в театрах, то это и будет захват планеты? Наверное, так они и думают. Кстати, это отчасти объясняет дороговизну театральных билетов.