О чем он рассказывал языком своего искусства?

Поэтический театр Мейерхольда зарождался в начале века, утверждая себя в обстановке жесточайшего социального кризиса царской России. Так как строил он театр обобщений и синтезов, театр философский, к нему льнула философия модная, по сути же дела обращенная вспять.

На том раннем этапе главным пафосом Мейерхольда было отрицание натурализма. Борясь с натурализмом, он, человек крайностей, замахивался и на реализм, оступался в декадентство, которое вскоре стал презирать и всячески силился из себя вытравить.

Отношения раннего Мейерхольда с реализмом сложнее, чем казалось вульгарно-социологической критике.

Если искусство настоящее, оно несет в себе гул времени; художпик, если он по-настоящему великий, ничем не может заслониться от жизни: ведь он — ее орган восприятия, ее, как сказал Горький, чувствилище: к нему стекаются боль и радость мира. Художник громадный, Мейерхольд был обречен не то что удары, легчайшие касания жизни ощущать с остротой, доступной немногим. Не отражаясь, как в зеркале, но словно бы просвечивая сквозь магический кристалл, правда действительности проступала в спектаклях. Эстетическая гармония несла в себе кричащие ее диссонансы.

Ну, а юмор? — спросите вы. Беспечности, беспечального юмора у него не было. Владея всеми красками искусства, он создавал искрометно-комедийные представления, но и в них возникали тревожные ноты, забавное вдруг оборачивалось так, что над смехотворными сценами повисало пронзительное гоголевское: «Скучпо на этом свете, господа!..»

В глубочайшей сущности Мейерходьд был поэтом трагическим, с такой же, как у Блока, чуткостью к подземным толчкам истории.

Позволю себе небольшое отступление (а может быть, это вовсе и не окажется отступлением).

Как известно, Мейерхольд не принимал мхатовского «Вишневого сада». В письме к Чехову, который, к слову сказать, очень его уважал за интеллигентность, он предложил иную трактовку. В третьем акте, где вечеринка и танцы, самое важное, писал он, что «люди беспечны и не чувствуют беды»; между тем — «незаметно для людей входит Ужас» '.

Я прочитал это и подумал: в самом деле, ведь вишневый сад уже продан, вот-вот застучат по деревьям топоры, а герои пьесы знай себе веселятся. Не чуют, что топоры наточены и про них.

Многое поясняет дата письма — 8 мая 1904 года — самый канун первой русской революции. Фразеология в письме расплывчатая, с ссылками па Метерлинка, ну а содержание — куда уж реальнее: года не прошло — и запылали помещичьи усадьбы...

Не знаю, как вам, а мне этот случай говорит многое. «Входит Ужас»,— писал Мейерхольд. Верно. Герои «Вишневого сада» ужаснутся, когда прислушаются наконец и поймут... Ну а режиссер? Что почувствовал он? Тут не надо гадать, имеются документы: письма, записи, высказывания тех лет — ясные, не допускающие разночтений.

Мейерхольд ненавидел самодержавие, возмущался расправами полицейских над студентами и рабочими. Приветствовал начало борьбы за свободу. Считал, что театр может сыграть громадную роль в перестройке всего существующего (писал так Чехову).

В 1905 году оп пережил огромный душевный подъем и свои лабораторные опыты (то в Студии, куда его позвал Станиславский, то, поневоле, для платной публики) уподоблял изготовлению динамитных бомб, которые помогут взрывать духовные твердыни неправедного строя. Вот письмо, писанное в 1906 году. Он вспоминает Декабрьское восстание, дни, когда он «часто трепетал, но не от страха, а от нахлынувшего постижения истины». «...Меня,— продолжает Мейерхольд,— влекло па улицу в часы, когда другие прятались. Не опасность влекла... Влекло желание видеть преображенный мир» ².

Неудачу восстания, поражение революции он переживал как личную трагедию и в мрачнейших постановках, вроде «Жизни Человека», изливал свою тоску и горе.

Целое десятилетие, внешне будто бы благополучное для него и благоустроенное, он метался из стороны в сторону. Пробовал

¹ Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. В 2-х т. М., 1968, т. 1, с. 85-86.

² Там же, с. 93.

внушать себе, что раз революция отхлынула и наступил, так сказать, спокойный период истории, театр уже не обязан служить обществу и может стать целью самого себя.

Начались поиски самоценной красоты, праздничной театральности. Но странное дело! Спектакли Мейерхольда, даже самые изысканные и воздушные, проникались изнутри растущей тревогой, беспокойством, ощущением трагичности жизни, предчувствием надвигающейся всеобщей гибели (вспомним траурные финалы «Маскарада» и «Каменного гостя»!).

Все чаще подступала к горлу тошнота, отвращение к буржуазному партеру. Создавая гурмански изощренные зрелища, он мечтал о здоровом народном искусстве, без интеллигентского нытья и расслабленности, о театре простом, отважном, веселом и ясном. Тянулся мыслями к примитивности праздничного площадного балагана. Тогда это было, конечно, утопией, не выходило за стены студий и обречено было оставаться эстетической игрой, если бы не грянул семнадцатый год.