VII. Принятые формы сексуальных отношений

Первое, чему учится маленькая девочка в своих отношениях с мальчиками,— это стремление их избегать и чувство антагонизма. Ее приучают соблюдать в своем общении с мальчиками ее родственной группы и семейства в целом все запреты, накладываемые табу на отношения братьев и сестер; вместе с другими девочками ее возраста она привыкает рассматривать всех других мальчиков как своих заклятых врагов. После того как ей исполнится восемь-девять лет, она никогда не приблизится к группе старших мальчиков. Это чувство антагонизма, испытываемого девочкой к маленьким мальчикам, и стыдливого отстранения от старших продолжается до тринадцати-четырнадцати лет, то есть до достижения пубертатного периода у девочек и совершения ритуала обрезания у мальчиков. Дети этого возраста перерастают рамки однополых возрастных групп и возрастного полового антагонизма. Тем не менее у них еще нет активного полового сознания. Именно в это время отношения между полами на Самоа менее всего напряжены эмоционально. Самоанская девочка будет так же спокойно смотреть на мальчиков, как и потом, много позднее, когда она станет пожилой замужней женщиной, матерью нескольких детей. Когда подростки собираются вместе, они ' устраивают веселую возню, не испытывая при этом ни малейшего смущения, добродушно поддразнивают друг друга. Любимый предмет шуток при этом —“страсть”, испытываемая какой-нибудь девочкой к дряхлому восьмидесятилетнему старику, или же провозглашение какого-нибудь мальчика отцом восьмого ребенка пухлой матроны. Время от времени начинают поддразнивать и двух сверстников, смеясь над страстью, питаемой ими друг к другу. “Обвинения” такого рода весело и с негодованием отвергаются обоими. Дети этого возраста встречаются на неформальных сборищах — так называемых сива ²⁴ — во время более формализованных встреч, на общинном лове рыбы на рифах (когда риф на многие ярды окружается сетью) или же на ночном лове рыбы с факелами. Добродушная возня, шутки, совместная работа — главная тональность сборищ такого рода. К сожалению, однако, они слишком редки и непродолжительны, чтобы научить девочек сотрудничеству, а мальчиков и девочек — ценить в представителе другого пола личность.

Через два или три года все это изменится. Девочки не входят более в сплоченную возрастную группу, и это делает отклонение поведения от общих норм менее заметным. Мальчики же, уже начинающие проявлять активный интерес к девочкам, тоже реже появляются в группе и уделяют больше времени общению с близким товарищем. Девочки теряют свою беззаботность. Они хихикают, краснеют, негодуют, убегают. Мальчики становятся застенчивыми, неловкими, молчаливыми. Они избегают общества девочек в дневные часы и в ясные лунные ночи, обвиняя их в эксгибиционистских наклонностях. Дружеские связи в это время более строго замыкаются на круге непосредственных родственничков. У мальчиков большая потребность в сердечном поверенном, чем у девочек, ибо только самый ловкий среди них и прожженный донжуан ухаживает без посредников. Конечно, бывают и случаи, когда парочка, только что вышедшая из подросткового возраста, боясь насмешек со стороны близких друзей и родственников, сама незаметно скрывается в кустах. Чаще, однако, первым любовником девушки оказывается более взрослый мужчина, вдовец или разведенный. Здесь нет необходимости в посреднике. Взрослый мужчина не робок, не напуган, кроме того, у него пет человека, которому он мог бы доверить посреднические функции: более молодой человек его предаст, а более старый не отнесется с должной серьезностью к его амурным делишкам. По первые самостоятельные любовные эксперименты подростков, равно как и донжуанские похождения взрослых мужчин в среде девушек деревни,— это варианты, находящиеся на самых гранях дозволенных типов сексуального поведения. Сюда же нужно отнести и первые опыты юноши с женщиной более зрелого возраста. Новее это чрезвычайно распространено, так что успеху этих опытов редко мешает взаимная неопытность партнеров. И все же эти формы поведения лежат за пределами признанных сексуальных норм. Товарищи юноши и девушки в таких случаях клеймят их как виновных в “tautala lai titi” (поведении не по возрасту)²⁵, как и тогда, когда юноша любит более зрелую женщину или домогается ее любви. Что же касается приставаний взрослого мужчины к молодой девушке, то они дают пищу сильно развитому у самоанцев чувству юмора. Если же при этом девушка очень юна и неопытна, то эти приставания оскорбляют их чувство приличия. “Она молода, еще так молода, а он такой старый”,— скажут они, и вся тяжесть сурового осуждения выпадет на долю мужчины. Так, например, было в случае некоего матаи, отца ребенка Лоту, шестнадцатилетней дурочки из Олесенги. Расхождение в возрасте и опыте любовников всегда действует либо комически, либо трагически — в зависимости от его величины. Теоретически наказание, выпадающее па долю блудной и непослушной дочери, состоит в том, что ее выдают замуж за очень старого мужчину. И я сама слышала, как девятилетняя девочка презрительно хихикала над страстью своей матери к семнадцатилетнему пареньку. Наихудшими же отклонениями от признанных форм сексуальных отношений является, однако, любовь мужчины к какой-нибудь юной и зависящей от него женщине из его собственного семейства, усыновленному им ребенку, младшим сестрам его жены. Все начинают кричать об инцесте, и чувства иногда раскаляются до такой степени, что виновнику приходится покинуть собственный дом.

Кроме официального брака существуют еще только два типа половых отношений, пользующиеся полным одобрением самоанского общества: любовная связь между не состоящими в браке молодыми людьми (включая овдовевших) одного возраста, причем на оценку этой связи не влияет, ведет ли она к браку или же является простым развлечением; полным одобрением пользуется и адюльтер.

У молодежи до брака существуют три формы любовных отношений: тайные свидания “под пальмами”, открытое бегство с возлюбленной — аванга — и церемониальное ухаживание, когда “юноша сидит перед девушкой”. Вне всего этого стоит любопытная форма насилия исподтишка, называемая моетотоло: юноша, не пользующийся благосклонностью ни одной девушки, подкрадывается ночью к спящим.

Во всех же трех принятых формах любовных связей юноше нужен поверенный и посланник, которого он называет соа. Если эти юноши — близкие друзья, то отношения соа могут распространиться на большое число любовных похождений. Оно может быть и преходящим, относящимся только к одному случаю. Соа ведет себя так же, как и оратор: он требует от своего хозяина определенных материальных благ в обмен на нематериальные услуги, им оказанные. Если его посредничество приводит к браку, то жених обязан вручить ему особенно красивый подарок. Bыбop соа связан со многими трудностями. Если влюбленный; выберет себе в качестве соа спокойного, надежного юношу, какого-нибудь младшего родственника из своего семейства, преданного его интересам, нечестолюбивого в сердечных делах, весьма вероятно, что неопытность и отсутствие такта у посла загубят все дело. А если он выберет красивого и опытного сердцееда, знающего, “как нежно говорить и тихо подкрадываться”, то шансы па завоевание сердца девушки послом и его принципалом будут одинаковы. Эту трудность иногда обходят, поручая дело двум или даже трем соа, причем от каждого из них требуют, чтобы он шпионил за другими. Но такое отсутствие доверия у принципала может породить соответствующее отношение и у его агентов. Как печально сказал мне один чрезмерно осторожный и разочарованный влюбленный: “У меня было пять соа, и лишь один из них оказался верным”.

Среди возможных кандидатов на должность соа предпочтение чаще всего отдается двум фигурам — брату и какой-нибудь девушке. Брат по самой своей сути должен быть верен. Девушка же более ловка в этих делах, ибо “юноша может подойти к девушке только вечером или когда она одна, а подружка может ходить с нею целый день, гулять, спать на одной циновке, есть с нею из одной тарелки, нашептывая ей между глотками имя юноши, постоянно говоря ей, как он хорош, как ласков, как верен и сколь он достоин любви. Но лучше всего для должности соа подходит женщина-посланник — соафафине”. Однако заполучить на эту должность какую-нибудь женщину трудно. Юноша не может: ее выбрать из своих родственниц. Табу запрещает ему даже говорить о делах подобного рода в их присутствии. Только по счастливому стечению обстоятельств может случиться так, что возлюбленная его брата окажется родственницей той, к которой устремлено его сердце. Точно так же лишь другой счастливый случай может свести его с девушкой или женщиной, которая согласится действовать в его интересах. Самая сильная вражда в группах молодых людей существует не между бывшими любовниками, она возникает не из горечи брошенного и не из оскорбительного высокомерия бросившего. Сильнее всего вражда между юношей и предавшим его соа или же между влюбленным и подругой его любимой, каким-то образом помешавшей его ухаживаниям.

При такой любовной связи любовник никогда не показывается в доме своей возлюбленной. Туда может зайти только его соа, зайти либо с какой-то группой, либо же под вымышленным предлогом. Соа вообще может игнорировать дом девушки и найти случай поговорить с нею, когда она рыбачит, идет на огород, возвращается с поля. Его задача — произнести панегирик во славу своего друга, успокоить страхи девушки, опровергнуть ее возражения и, наконец, добиться у нее согласия на свидание. Любовные связи такого рода обычно очень кратковременны, и как у юноши, так и у девушки их может быть несколько в одно и то же время. По общему признанию, одной из самых законных причин ссор оказывается негодование одного юноши на другого, который пришел к его возлюбленной после него в ту же самую ночь: “Он высмеивал меня”. Такие любовные свидания назначаются на краю деревни. “Под пальмами” — вот принятое обозначение любовных встреч такого рода. Очень часто в одном месте назначают свидания три или четыре парочки, в особенности тогда, когда юноши или девушки — родственники. Если у девушки во время свидания закружится голова или же ей станет дурно, то обязанность юноши — вскарабкаться на ближайшую кокосовую пальму, сорвать там кокосовый орех и полить его молоком вместо одеколона лицо своей возлюбленной. По туземной теории, бесплодие — наказание за промискуитет; и наоборот, распространено убеждение, что только устойчивая моногамия награждается зачатием. Если пара тайных экспериментаторов, общественный статус которых настолько низок, что их брак не имеет никакого серьезного значения, по-настоящему привязываются друг к другу и их связь длится несколько месяцев, то очень часто она кончается браком. А местные снобы делают различие между искусным любовником, осчастливленным многими мимолетными связями, и простым парнем, не нашедшим иного доказательства своих мужских достоинств, как вступить в длительную связь, завершившуюся зачатием.

Часто девушка боится выйти ночью из дома, ибо ночь полна призраков и дьяволов. Они душат человека, прибывают по ночам из отдаленных деревень, чтобы похищать девушек, они прыгают на вас сзади, и тогда уже от них нельзя освободиться. Или же она может полагать, что благоразумнее оставаться дома и в случае необходимости дать знать домашним, что она здесь, подав голос. Тогда влюбленный отважно прокрадывается в дом. Сняв свою лавалаеу, он натирает все тело кокосовым маслом, чтобы ему легче было ускользнуть из рук преследователей и не оставить никакого следа. Он тихонько приподнимает циновки и прокрадывается в дом. Распространенность таких приключений отражается и в полинезийских народных сказаниях, где часто рассказывается о горькой судьбе, выпавшей на долю какого-нибудь несчастливца, “который проспал до утра и на восходе солнца был найден в доме его обитателями”. Так как в это время в доме спит не менее дюжины людей и несколько собак, то абсолютное молчание во время свидания — обязательное условие для его успешного завершения. Но этот же обычай свиданий, устраиваемых в доме девушки, приводит и к особому нарушению принятых сексуальных норм — насилию над спящей — моетотоло.

Моетотоло — единственное среди сексуальных действий, которое представляет собой явное отклонение от обычной картины половых отношений. Насилие в форме грубого нападения на женщину случалось время от времени на Самоа с момента первых контактов островитян с цивилизацией белых. Оно, однако, значительно менее созвучно самоанскому духу, чем моетотоло — кража мужчиной ласк, предназначенных для другого. Необходимость соблюдать абсолютную тишину исключает какой бы то ни было разговор между юношей и девушкой, и подкрадывающийся надеется либо на то, что девушка ждет любовника, либо на то, что она примет каждого, кто придет к ней. Если же девушка заподозрит обман или вознегодует, то она поднимет страшный крик, и все семейство бросится в погоню. Ловля моетотоло считается захватывающим видом спорта. Женщины, остро ощущающие, что их безопасность поставлена под угрозу, даже более активны в этой погоне, чем мужчины. Один злополучный юноша в Луме не снял перед приключением свою лавалаеу. Девушка открыла обман, а ее сестре удалось оторвать кусок от его лавалавы. Она гордо показывала этот кусок на следующее утро, а юноша был глуп и не уничтожил свою одежду. Доказательство его преступности было бесспорным. Он стал предметом насмешек всей деревни. Дети сложили песенку-пляску на его счет и следовали повсюду за ним, распевая ее и пританцовывая. Проблема моетотоло осложняется еще и тем, что оскорбителем может оказаться и юноша из этого же семейства. Тогда ему легко улизнуть от ответственности, приняв участие в погоне, последовавшей за раскрытием преступления. Моетотоло также создает для девушки и возможность превосходного алиби. Для этого ей достаточно только крикнуть “моетотоло”, после того как ее возлюбленный обнаружен. “Для семьи и для деревни он моетотоло, но это не так для сердец девушки и ее возлюбленного”.

За этим малопривлекательным поведением чаще всего стоят два мотива — гнев и любовная неудача. Самоанская девица, кокетничая с юношами, делает это не без риска. “Она скажет: „Да, мы встретимся сегодня у старой кокосовой пальмы, что рядом с камнем рыбы-дьявола, когда зайдет луна". И юноша будет ждать, ждать и ждать всю ночь. Стемнеет. На него будут падать ящерицы, будут подплывать призраки в каноэ. Ему будет очень, страшно. Но он будет ждать до рассвета, до тех пор, пока утренняя роса не намочит его волосы, а его сердце не переполнится, злобой. Но она не придет. Тогда в отместку он и прибегнет к моетотоло. В особенности же он это сделает, если прослышит, что именно в эту ночь она принимала другого”. Есть еще и другое объяснение: иной юноша не может добиться своей возлюбленной никакими законными средствами, а проституция, исключая гостевую, на Самоа отсутствует. Но некоторые из молодых людей, стяжавших дурную славу моетотоло, были самыми очаровательными и красивыми юношами деревни. Понять это достаточно трудно. По-видимому, они, получив отпор в двух или трех попытках поухаживать, воспламененные хвастливыми повествованиями о победах их сотоварищей, задетые насмешками над своей неопытностью, отбросили всякие законные средства ухаживания и испробовали моетотоло. Тот, кто однажды пойман и заклеймен, не может более рассчитывать на внимание ни одной девушки. Он должен ждать до тех пор, пока, повзрослев и добившись положения и титула, он вновь сможет выбирать. Но и здесь его выбор ограничен: это либо потрепанная распутница, либо неприязненно поглядывающая на него юная дочь каких-нибудь честолюбивых и эгоистичных родителей. Однако пройдут годы, прежде чем это станет возможным, и, лишенный любви, которой занимаются все его сверстники, юноша снова и снова будет пускаться на моетотоло, иногда успешно, иногда же лишь для того, чтобы вновь быть схваченным и избитым. Предмет насмешек всей деревни, он будет рыть все более глубокую яму у себя под ногами. В таких случаях зачастую каким-то выходом оказывается гомосексуализм. В деревне, где я жила, была одна такая пара — пользовавшийся самой дурной славой моетотоло и серьезно настроенный юноша, сберегавший свои страсти для политических интриг. Моетотоло, таким образом, усложняют и придают некоторую пряность тайным похождениям на дому, а опасность прождать зря, нежелательность случайных встреч, дождь и страх перед призраками осложняют “любовь под пальмами”.

Между этими приключениями sub rosa²⁶ в самом прямом смысле этого слова и формальным предложением руки и сердца имеется и некоторая средняя форма ухаживания, при которой юноша призывает девушку высказать свои чувства. Так как эта форма считается предварительным шагом на пути к браку, то обе родственные группы должны более или менее одобрять этот союз. Юноша в сопровождении своего соа с корзиной рыбы, спрутом или цыплятами появляется в доме девушки до ужина. Если его дар принимают, то это означает, что семья девушки благосклонно относится к его сватовству. Его торжественно приветствует матаи дома, и он сидит с почтительно опущенной головой во время вечерней молитвы. Затем он и его соа остаются на ужин. Но искатель сердца девушки не приближается к своей возлюбленной. Самоанцы говорят: “Если вы хотите знать, кто действительно влюблен, то не глядите на юношу, сидящего рядом с девушкой, на того, кто смело смотрит ей в глаза, играет цветами в ее ожерелье или же крадет цветок гибискуса из ее волос и закладывает его себе за ухо. Не думайте, что влюблен тот, кто нежно шепчет ей на ухо или говорит: „Милая, жди меня сегодня ночью. После захода луны я приду к тебе". Не думайте, что влюблен в нее тот, кто дразнит ее, говоря, что у нее много любовников. Посмотрите вместо этого на юношу, который сидит в стороне, сидит со склоненной головой и не принимает никакого участия в шутливом разговоре. И вы увидите, что его глаза всегда нежно следят за девушкой. Он все время смотрит на нее и не пропускает ни одного движения ее губ. Может быть, она подмигнет ему, может быть, она поднимет брови, может быть, она сделает ему какой-нибудь знак рукой. Он должен быть очень внимательным, чтобы не пропустить его”. Соа между тем шумно и искусно ухаживает за девушкой, нашептывая ей в то же самое время хвалебные оды в честь своего друга. Этот тип ухаживания может разнообразиться от нескольких случайных посещений до ежедневных визитов в дом девушки. Поднесение пищи в дар необязательно входит в ритуал каждого такого визита, но для первого оно столь же важно, как формальное представление молодого человека родителям девушки па Западе.

Объяснявшийся в любви рискует вступить на тернистый путь. Девушке не хочется выходить замуж, порывать свои любовные связи во имя официальной помолвки. Возможно, ей не правится ухажер, и он, в свою очередь, может быть лишь жертвой семейных амбиций. Теперь, когда вся деревня знает, что он домогается ее руки, девушка тешит свое тщеславие, пренебрегая им, капризничает. Он приходит вечером, а она ушла в другой дом. Он идет за ней туда, она немедленно возвращается домой. Когда ухаживание такого рода созревает до принятия предложения, юноша начинает спать в ее доме, и часто их союз совершается тайным образом. Официальная же брачная церемония откладывается до тех пор, пока семья юноши не вырастит и не соберет достаточного количества пищи, а семья девушки не наготовит достаточного количества приданого — тапы и циновок.

Так обделываются любовные дела рядовых молодых людей из одной и той же деревни или же молодых людей плебейского происхождения из соседних деревень. Эти свободные и легкие любовные эксперименты не позволены таупоу. Обычай требует, чтобы она была девственницей. Перед всеми собравшимися па ее свадьбе в ярко освещенном доме оратор жениха должен принять доказательства ее девственности. Этот обычай сейчас запрещен законом, но отмирает он медленно. В прежние времена, окажись она не девственницей, ей бы пришлось плохо: собственные родственники напали бы на нее, побили камнями, изуродовали, а может быть, и смертельно ранили ее за то, что она опозорила их дом. Это публичное испытание иногда выводит невесту из строя на целую неделю, хотя обычно девушка оправляется после первого сношения с мужчиной через два-три часа, а роженица редко остается в постели больше чем на несколько часов после рождения ребенка. Хотя эта церемония проверки девственности, теоретически говоря, должна всегда соблюдаться на свадьбах людей всех рангов, ее просто обходят, если жених знает, что это пустая форма, а “умная девушка, если она не девственница, просто расскажет об этом оратору своего супруга и попросит его, чтобы ее не позорили перед всем народом”²⁷.

Отношение к девственности на Самоа довольно забавно. Христианство принесло с собой, конечно, моральное поощрение целомудрия. Самоанцы же относятся к нему уважительно, хотя и с полнейшим скептицизмом, а уж понятие безбрачия для них абсолютно бессмысленно. Девственность, безусловно, что-то прибавляет к привлекательности девушки. Завоевание девственниц считается куда большим подвигом, чем победа над более опытным сердцем, и искушенный донжуан самое большое внимание уделяет их совращению. Один молодой человек двадцати четырех лет, женившийся на девственнице, стал предметом насмешек всей деревни, так как он имел неосторожность рассказать, что в свои двадцать четыре года и при множестве любовных связей в прошлом ему не удавалось до сих пор добиться милостей девственницы.

Престиж жениха и его родственников, невесты и ее родственников возрастает в случае ее девственности, так что девушка высокого ранга, спешащая расстаться со своей девственностью до свадьбы и тем самым избежать мучительного публичного обряда, натолкнулась бы не только на бдительный надзор своих старших родственниц, но и на честолюбие жениха. Некий юный Лотарио похитил девушку высокого ранга из соседней деревни и привел ее в дом своего отца. Но он отказался жить с нею. Он так рассказывал о причинах своего воздержания: “Я думал, что, может быть, я женюсь на этой девушке. Тогда устроят большую малангу ²⁸ и большой праздник. Если я подожду, то мне выпадет великая честь жениться на девственнице. Но на следующий день пришел ее отец и сказал, что она не может выйти за меня замуж. Она сильно плакала. Тогда я сказал ей: „Теперь ничего не нужно больше ждать. Бежим в кусты"”. Возможно, что сами девушки охотно отказались бы от этой преходящей чести быть девственницей, чтобы избегнуть публичного испытания, но юноши в зависимости от честности их намерений воспротивились бы этому.

Если тайная и случайная “любовь под пальмами” как выражение неупорядоченности половых сношении характерна для людей скромного социального происхождения, то похищение невесты свой прототип находит в любовных историях таупоу и дочерей других вождей. Этих девушек благородного происхождения тщательно охраняют. Не для них тайные свидания по ночам или же встречи украдкой днем. Если родители низкого социального ранга благодушно безразличны к похождениям своих дочерей, то вождь хранит девственность своей дочери так же, как честь своего имени, свое право председательствовать на вечерних церемониальных распитиях кавы, как любую из своих прерогатив, данных ему его высоким положением. Он поручает какой-нибудь старой женщине из своего семейства быть ее постоянной компаньонкой, дуэньей. Таупоу не должна ходить в гости, ее нельзя оставлять одну по ночам. Рядом с нею всегда спит какая-нибудь женщина постарше. Ей категорически запрещено ходить в другую деревню без сопровождения. В ее собственной деревне односельчане ревниво хранят ее неприкосновенность, когда она предается будничным делам — работает на огороде, купается в океане. Риск стать жертвой какого-нибудь моетотоло для нее мал, так как рискнувший покуситься на ее честь в прежние времена был бы просто убит, а сейчас ему пришлось бы бежать из деревни. Престиж деревни самым тесным образом связан с репутацией ее таупоу, и немногие деревенские юноши посмели бы стать ее любовниками. Они не могут и мечтать о том, чтобы взять ее в жены, а случись одному из них вступить с нею в связь, его собственные товарищи не только не позавидовали бы такой сомнительной чести, но и разоблачили бы его как предателя. Иногда юноша очень высокого ранга из той же деревни может похитить ее, но даже и при равенстве рангов такие случаи крайне редки. Традиция требует, чтобы таупоу нашла себе жениха вне собственной деревни — вышла замуж за высокого вождя или манаиа ²⁹ другой деревни. Такая свадьба — повод для организации больших празднеств и торжественной церемонии. Сам вождь и все его ораторы должны прийти и просить руки таупоу, прийти лично с подарками для ее ораторов. Если ораторы девушки сочтут этот союз и выгодным и желательным, а ее семья удовлетворится рангом и внешностью искателя руки дочери, то договариваются об условиях брака. Никто при этом не обращает никакого внимания на мнения и чувства самой девушки. Идея брака таупоу как дела, устраиваемого ораторами, настолько укоренилась в сознании самоанцев, что наиболее европеизированные из них на главном острове архипелага отказываются делать из своих дочерей таупоу: миссионеры сказали им, что девушка сама должна выбирать себе жениха, а стань она таупоу, рассуждают они, о самостоятельном выборе не может быть и речи.

После помолвки жених возвращается в свою деревню, чтобы собрать пищу и все необходимое для свадьбы. Деревня жениха выделяет для нее кусок земли, так называемое “место госпожи” которое будет ее собственностью и собственностью ее детей навеки, а деревенские плотники строят на этом участке земли дом для невесты. На все это время сватающийся вождь оставляет вместо себя в доме невесты своего оратора — эквивалент более скромного соа. Перед этим уполномоченным открывается одна из лучших возможностей в его жизни разбогатеть. Он остается здесь в качестве эмиссара своего вождя, чтобы наблюдать за поведением невесты. Он работает в ее семье, и каждую педелю матаи дома должен вознаграждать его хорошим подарком. Как будущая жена вождя, девушка должна вести себя благопристойно. Если прежде она шутила с юношами деревни, то теперь ей этого не полагается делать, иначе оратор, увидев эти отклонения от высоких стандартов поведения, вернется в родную деревню и доложит своему господину, что она недостойна оказанной ей чести. Этот обычай создает для обеих сторон прекрасную возможность на зрелом размышлении пойти на попятную. Если жениху не нравится сделка, он подкупает своего оратора (это обычно молодой человек, а не один из влиятельных ораторов, который сам бы мог извлечь значительные выгоды из брака) и просит его быть сверхпридирчивым к поведению его невесты или же к тому, как его принимают в ее семье. В это же самое время девушка, если ее будущее супружество кажется ей уж слишком непривлекательным, может сбежать. Конечно, ни один из юношей ее деревни не рискнет принять ее опасные милости. Но юноша из другой деревни, сбежав с таупоу соперничающей общины, стяжает самую громкую славу. После ее бегства брачный договор, безусловно, расторгается, хотя рассерженные родственники таупоу могут и не одобрить ее новых брачных планов и в наказание выдать ее замуж за старика.

Честь, выпадающая на долю деревни, одному из юных жителей которой удалось похитить таупоу, так велика, что нередко старания целой маланги сосредоточены на осуществлении такого побега. Девственность украденной таупоу будет цениться в прямой зависимости от того, насколько велики шансы на то, что ее семья и ее деревня в конечном счете согласятся санкционировать брак. А так как ее похититель обычно принадлежит к юношам высокого ранга, то обиженная деревня, хотя и с горечью, идет на компромисс.

Эта модель умыкания, понятная в контексте ограничений, наложенных на жизнь таупоу, и междеревенской вражды, становится совершенно бессмысленной применительно к юношам и девушкам более низкого социального происхождения. Очень редко надзор за девушкой из обычной семьи осуществляется с такой строгостью, чтобы сделать похищение единственным возможным способом завершения любовного приключения. Но само по себе похищение эффектно; юноша не прочь поднять свой престиж преуспевающего донжуана, а девушка желает, чтобы все знали о ее победе, а часто и надеется, что похищение приведет к браку. Сбежавшая парочка мчится к родителям юноши или к какому-нибудь другому его родственнику и ждет, когда родственники девицы потребуют ее назад. Вот как рассказывал один юноша об истории своего похищения девицы: “Мы побежали под дождем, под проливным дождем в деревню Леоне, за девять миль, в дом моего отца. На следующий день ее семья пришла за нею, и отец сказал мне: „Ну, что будем делать? Хочешь ли ты жениться на этой девушке? Просить ли мне ее отца оставить ее у нас?" И я сказал: „Конечно, нет. Я сбежал с нею только для того, чтобы все знали"”. Похищения распространены значительно меньше, чем тайные любовные связи, потому что девушка в них подвергается большему риску. Она публично отрекается от своих, часто номинальных притязаний на девственность; она вступает в серьезный конфликт со своей семьей, которая, как это было в прошлом, а иногда бывает и сейчас, сильно избивает ее, сбривает ей волосы. В девяти случаях из десяти единственным мотивом похищения для ее возлюбленного служит тщеславие и поза. Юноши говорят: “Девушки ненавидят моетотоло, но все они любят аванга (похищение)”.

Похищение приобретает практический характер тогда, когда одна из семей противится браку, на который решились молодые люди. Парочка находит убежище в той семье, которая благосклонно относится к их союзу. Но до тех пор пока обиженное семейство не смягчится и не легализует их брак обменом имуществом с соблюдением должных форм, старейшины принявшей семьи ничего не могут поделать со статусом парочки. Юная пара может иметь уже несколько детей, но ее будут называть “сбежавшими”. И даже если их брак в конце концов после длительной задержки и будет легализован, это клеймо навсегда останется на них. Оно куда более серьезно, чем просто обвинение в половой распущенности: община не одобряет нарушения правил парой юных выскочек.

Два семейства взаимно обмениваются подарками все время, пока длится брак, и даже потом, если от брака остались дети. Рождение каждого ребенка, смерть каждого члена того и другого семейства, посещение женой или мужем родительской семьи — все это отмечается преподнесением даров.

В добрачных отношениях самоанцы строго придерживаются всех условностей ухаживания. Правда, эти условности касаются скорее языка, чем действия. Юноша клянется, что он умрет, если девушка откажет ему в своих милостях, но самоанцы смеются над рассказами о романтической любви, глумятся над верностью долго отсутствующей жене или любовнице, верят вполне серьезно, что одна любовь лечит другую. Верность, за которой следует беременность, принимается как реальное доказательство подлинной привязанности, хотя иметь много любовниц и говорить каждой из них о своем пылком чувстве не считается каким-то противоречием. Содержание страстных любовных песен, длинные и цветистые любовные письма, обращение к звездам, луне, морю в речах, адресованных возлюбленной,— все это придает самоанскому ухаживанию поверхностное сходство с нашим. Но чувство, стоящее за ним, значительно ближе чувствам героя шницлеровских “Любовных похождений Анатоля”³⁰. Романтическая любовь в том ее виде, в каком она встречается в нашей цивилизации, неразрывно связана с идеалами моногамии, однолюбия, ревности, нерушимой верности. Такая любовь незнакома самоанцам. Наше чувство — это некая смесь, конечный продукт многих сходящихся линий развития западной цивилизации: института моногамии, идей эпохи рыцарства, этики христианства. Даже страстная привязанность к одному человеку, которая длится долгое время и сохраняется вопреки всем спадам, но не исключает и других связей, редка среди самоанцев. Брак, с другой стороны, рассматривается как общественная и экономическая сделка, в которой следует принять во внимание обеспеченность, социальное положение и навыки будущих мужа и жены в их отношении друг к другу. На Самоа существует много браков, в которых оба партнера, особенно если им за тридцать, совершенно верны друг другу. Но это следует приписать, с одной стороны, легкости физиологического приспособления партнеров друг к другу и преобладанию, с другой стороны, иных интересов (для мужчин важнее общественное положение, а для женщин — дети) над чисто сексуальными сторонами брака. Эту верность нельзя объяснить страстной привязанностью к супругу или супруге. Так как у самоанцев отсутствуют подавление полового чувства, его сложная индивидуализированность, то есть все то, что делает браки по расчету такими мучительными в нашей цивилизации, то семейное счастье здесь можно строить и на другой основе, а не на преходящей страстной привязанности. Решающим фактором здесь тогда оказывается пригодность партнеров друг другу и целесообразность.

Адюльтер на Самоа необязательно означает разрыв брака. Жену вождя, совершившую прелюбодеяние, осуждают за то, что она обесчестила свое высокое положение, и ее изгоняют. Вождь при этом будет крайне возмущен, если она второй раз выйдет замуж за человека низшего ранга. Если же более виновным сочтут ее любовника, то право общественного возмездия возьмет на себя деревня. В менее заметных случаях адюльтера степень общественного возмущения зависит от разницы в социальном положении обидчика и обиженного или же от индивидуального чувства ревности, возникающего лишь в редких случаях. Если оскорбленный супруг или оскорбленная жена задеты слишком сильно и грозят обидчику физической расправой, то виновник должен прибегнуть к публичной ифонге — церемониальному покаянию перед тем, у кого он просит прощения. Он идет к дому оскорбленного в сопровождении всех членов своего семейства. Каждый из них завертывается в тончайшую циновку — разменную монету этой страны. Просители рассаживаются у дверей дома, покрывают свои головы этими циновками и склоняют их в знак глубочайшего раскаяния и унижения. И если хозяин очень зол, то не скажет ни слова. Весь день он будет заниматься своими делами; он будет очень внимательно плести рыбацкую сеть, разговаривать со своей женой, приветствовать тех, кто проходит мимо его дома, но он не обратит ни малейшего внимания на тех, кто сидит у дверец его дома, не смея ни поднять своих глаз, ни сделать малейшей попытки уйти. В старые времена, если бы его сердце не смягчилось, он и его родственники имели право взять дубины и убить сидящих у порога. Сейчас же он просто заставит их ждать, ждать целый день. Лучи солнца будут палить, польет дождь и промочит их насквозь, и все же он не скажет ни слова. Затем к вечеру он проговорит наконец: “Довольно, входите. Входите в дом и выпьем кавы. Ешьте еду, что я поставлю перед вами, и выбросим наши беды в море”. Затем красивые циповки принимаются в компенсацию за обиду, а эта ифонга станет притчей во языцех в деревне. И старые сплетники будут говорить: “О да, Луа! Нет, она не дочь Ионы. Ее отец — вождь из соседней деревни. Он устраивал ифонгу перед домом Ионы до ее рождения”. Если ранг обидчика значительно уступает рангу оскорбленного, то унижаться вместо него перед домом обиженного должен его вождь или же его отец (если обидчик — юноша). Если обидчицей оказывается женщина, то точно такое же извинение должны принести она и женщины ее семейства. По здесь у них больше шансов быть избитыми и обруганными последними словами: кроткое учение христианства — может быть, потому, что оно было направлено против настоящих убийств, а не против менее роковых по последствиям стычек женщин, — в меньшей мере изменило здесь воинственную природу женщин, чем мужчин.

Если, с другой стороны, жена действительно устанет от своего супруга или муж — от своей жены, то развод на Самоа очень прост и неформален: один из супругов, проживающий в семье другого, просто возвращается в свой родительский дом, а отношения считаются “прошедшими”. Моногамия на Самоа очень хрупка, ее часто нарушают и еще чаще совсем от нее отказываются. Но есть и много таких случаев адюльтера, которые едва ли как-нибудь угрожают продолжающимся брачным связям, к примеру между избегающим брака молодым холостяком и замужней женщиной или между вдовцом и юной девицей. Права на земли своего семейства, которыми обладает женщина, делают ее столь же независимой, как и мужчину. Вот почему на Самоа нет сколько-нибудь длительных браков, в которых одна из сторон действительно несчастна. Небольшая ссора — и женщина уходит к своим родителям, а если супруг не предпринимает примирительных шагов, то каждый из них найдет себе другого партнера.

В теории женщина в семье подчиняется своему мужу и обслуживает его, хотя, конечно, часто встречаются и мужья, находящиеся под каблуком у своих жен. В семьях высокого социального ранга личные услуги вождю выпадают на долю таупоу и оратора, но его жена всегда оставляет за собой право оказывать своему мужу ритуальные, сакральные услуги — подстригать ему волосы, например. Социальный ранг жены никогда не превышает ранга ее мужа, потому что он всегда прямо зависит от ранга мужа. Ее семья может быть и богаче и знатнее, чем его. Ее действительное влияние на деревенские дела, оказываемое ею через своих кровных родственников, может быть значительно больше, чем его, но в кругу ее нынешнего семейства и в деревне она всегда тауси, жена оратора, или же фалетуа, жена вождя. Это иногда приводит к конфликту. <...> Но за подобными конфликтами всегда стоит четко осознаваемый выбор, и во многом их разрешение зависит от фактического местожительства женщины. Если она живет в семействе мужа, да еще в другой деревне, то в основном ее интересы совпадают с интересами супруга; но если она живет в своем собственном семействе и в своей собственной деревне, то скорее всего она склонится на сторону своих кровных родственников, отраженной славой и неформальными привилегиями которых, хотя и не их официальным положением, она пользуется.

VIII. Роль танца

Танцы — единственный род деятельности, в которой принимают участие почти все возрасты и оба пола, вот почему они дают нам уникальную возможность углубить наши представления о воспитании детей на Самоа.

Здесь нет профессиональных учителей танцев, есть виртуозы. Танцы — очень индивидуальный род деятельности, осуществляемой в рамках какого-нибудь события в общине. События эти могут быть самыми различными — от небольшого танцевального вечера, в котором участвует от двенадцати до двадцати человек, до большого праздника маланги (нанесения визита) или свадьбы, когда самый большой гостевой дом полон внутри и окружен зрителями снаружи. В зависимости от размеров и значимости празднества меняются и особенности организации танцев. Обычный повод устройства даже маленькой сивы (танцевального вечера)— прибытие двух-трех молодых людей из другой деревни. Участники такой сивы делятся на гостей и хозяев, по очереди развлекающих друг друга танцами и музыкой. Это деление сохраняется и тогда, когда маланга (прибывшая компания) состоит всего из двух человек. В этом случае ее пополняет определенное число хозяев.

Именно на таких маленьких непринужденных танцевальных вечеринках дети и учатся танцевать. Молодые люди, эти главные участники и судьи происходящего, садятся перед домом. Шатаи, его жена, иногда и другой маатаи -родственник и все взрослые члены семейства усаживаются за ними в противоположность обычному порядку, согласно которому место молодых людей — сзади. По краям рядов сидящих толпятся женщины и дети. Мальчики и девочки, не участвующие в танце, хотя они и могут быть вовлечены в него в любой момент, стоят в стороне, поглядывая на происходящее. На таких вечерах танцы обычно начинают маленькие дети — как правило, семи-восьми лет. Жена вождя или кто-нибудь из молодых людей называет имена детей, и они образуют группу из трех человек. Иногда эта группа состоит только из мальчиков или из одних девочек, а иногда между двумя мальчиками становится девочка, которая изображает таупоу со своими двумя ораторами. Молодые люди, сидящие группой у самого центра дома, обеспечивают музыку. Один из них, стоя, дирижирует пением под аккомпанемент какого-нибудь привозного струйного инструмента, заменившего грубый бамбуковый барабан прежних времен. Дирижер задает тональность, и вся компания начинает либо петь, либо хлопать в ладоши, либо стучать косточками пальцев по полу. Главными судьями качества музыкального аккомпанемента оказываются сами танцоры: того, кто остановится посреди танца и потребует лучшей музыки, не считают капризным. Число исполняемых песен невелико; молодые люди в деревне редко знают более дюжины мелодий и вдвое больше песенных текстов, которые поются то на один мотив, то на другой. Стих здесь строится на равенстве числа слогов; допускается изменение ударения в слове, рифма не требуется, так что любое новое событие легко укладывается в старый текст песни, и названия деревень и имена людей входят в стих с большой легкостью. Содержание песни может принимать исключительно личный характер и включать в себя множество шуточек в адрес отдельных лиц и их деревень.

Форма участия аудитории в танце зависит от возраста танцоров. Когда танцуют маленькие дети, вовлеченность аудитории проявляется в виде непрерывно следующих одна за другой доброжелательных команд: “Скорей!”, “Наклоняйся ниже!”, “Еще ниже!”, “Повтори!”, “Поправь свою лавалаву!”. При танцах более опытных юношей и девушек зрители все время бормочут слова, выражающие восхищение: “Спасибо, спасибо за ваши танцы!”, “Прекрасно!”, “Захватывающе!”, “Очаровательно!”, “Браво!”. Все это напоминает беспорядочные восклицания “Аминь!” в конце какой-нибудь евангелической службы. Но эти звуки вежливого восхищения приобретают почти лирическую тональность, когда танцором оказывается человек с положением, снизошедший до того, чтобы принять участие в танце.

На этих танцевальных праздниках маленьких детей вытаскивают на площадку почти без всякой предварительной подготовки. Еще младенцами, сидя на руках у своих матерей, они привыкают хлопать в ладоши на таких вечерах, и, еще до того как они станут на ноги, ритм неизгладимо запечатлевается в их сознании. Двухлетки, трехлетки стоят на циновках в доме и хлопают в ладоши, когда взрослые поют. Потом от них требуют, чтобы они сами танцевали перед зрителями. С широко открытыми, полными ужаса глазами испуганные малыши становятся рядом с каким-нибудь ребенком немного старше их. В полном отчаянии, умея только хлопать в ладоши, они пытаются обогатить свой арсенал танцевальных движений, подражая своим компаньонам. Каждый их успех в этом деле приветствуется громкими аплодисментами. Ребенка, лучше всех показавшего себя на прошлом празднестве, заставляют танцевать и на следующем, ибо зрители прежде всего заинтересованы в собственном развлечении, а не и том, чтобы дети поровну приобретали навыки. Эта возможность получить большую практику действует так же, как и больший интерес к танцам и большая одаренность,— она помогает некоторым детям быстро опережать других. Эта тенденция давать одаренному ребенку все новые и новые возможности проявить свои таланты несколько ослабляется соперничеством родственников, желающих продвинуть своих собственных детей.

Пока танцуют дети, юноши и девушки украшают свои одежды цветами, ожерельями из раковин, браслетами из листьев. Одна-две девушки могут выскользнуть из дома и вернуться одетыми в хорошенькие юбочки, изготовленные из луба. Из семейного шкафа достается бутыль с кокосовым маслом, и взрослые танцоры смазывают им свои тела. Если на празднестве присутствует человек с положением, который дал согласие участвовать в танце, хозяйка дома приносит свои тончайшие циновки и полотнища тапы, чтобы сделать ему костюм. Иногда это импровизированное переодевание приобретает такой размах, что соседний дом превращается в некое подобие артистической уборной; иногда же оно столь непринужденно по характеру, что зрителям в простых одеждах из пальмовых листьев, собравшимся у дома, достаточно позаимствовать у других зрителей их лавалавы, чтобы принять участие в танцах.

Форма самого танца очень индивидуальна. В нем нет никаких обязательных фигур, исключая полдюжины негромких хлопков в ладоши, открывающих танец, и немногих предписанных его завершений. В танцах самоанцев двадцать пять — тридцать фигур, два или три набора переходных позиций и по меньшей мере три определенных стиля: танец таупоу, танец юношей и танец шутов. Эти три стиля, разумеется, определяют стиль танла, а не статус танцора. Танец таупоу серьезен, сдержан, прекрасен. От таупоу требуется сохранять спокойное, мечтательное, безразличное выражение бесконечного высокомерия и отчужденности. Единственно допустимой альтернативой этому выражению служит ряд гримас, скорее дерзких, чем комичных, по своему характеру и действующих на зрителя главным образом в силу их резкого контраста с серьезным, полным достоинства рисунком танца в целом. От манаиа, когда он исполняет свою роль в танце, требуется, чтобы он придерживался этого же красивого и торжественного стиля. Большинство маленьких девочек и некоторые маленькие мальчики строят свои танцы по этому образцу. Вождь в тех редких случаях, когда он соглашается танцевать, может выбирать между этим стилем и шутовским танцем. Танцы юношей значительно веселее, чем танцы девушек. В них гораздо больше свободы движений, и большое место в них занимает звук, издаваемый ритмическим похлопыванием но обнаженным частям тела, звук, напоминающий сухую дробь барабана. Этот стиль не является ни фривольным, ни томным, тогда как танец таупоу часто обладает обоими этими качествами. Танец юношей атлетичен, задирист, буен, его очарование во многом определяется быстротой и сложностью координации танцевальных движений с ритмическим похлопыванием. Танец шутов — это прежде всего танец тех, кто танцует по обе стороны от таупоу и манаиа. Вышучивая их, они их славят. Эта роль чаще всего выпадает на ораторов и вообще на пожилых мужчин и женщин. С самого начала в идею этого танца был заложен контраст: шут создает комический фон для величавого танца таупоу, и, чем выше ранг таупоу, тем выше должен быть ранг мужчин и женщин, согласившихся быть комическим обрамлением ее достоинств. Танец шутов отличается своей пародийностью, грубыми шутками, утрировкой стереотипных фигур, шумом, издаваемым хлопками ладони по открытому рту, прыжками и ударами по полу. Шуты иногда настолько искусны, что оказываются центром этих праздничных сборищ.

Маленькая девочка, которая учится танцевать, имеет на выбор эти три стиля, двадцать пять — тридцать фигур, из которых она должна уметь составить свой танец, и, наконец, самое главное, у нее есть образцы для подражания — отдельные танцоры. Сначала я объясняла искусство танца у маленьких детей тем, что каждый из них взял себе за образец какого-нибудь старшего мальчика или девочку и прилежно и рабски скопировал весь его или ее танец. Но я не встретила ни одного ребенка, который бы признал, что он копирует другого или же как-то сознательно ему подражает. Не смогла я найти, ближе познакомившись с детьми, и ни одного маленького ребенка, стиль танца которого можно было бы со всей определенностью объяснить подражанием другому танцору. Стиль любого более или менее виртуозного танцора известен всей деревне, и, когда его копируют, подражание сразу же бросается в глаза. Если, например, маленькая девочка Ваитонги складывает руки над головой открытыми ладонями вверх, сгибается и двигается, произнося шипящие звуки, то про нее говорят, что она танцует, “как Сина”. Такие подражания не считаются чем-то порочным; автор повторенной фигуры не возмущается и не видит в этом повторении чего-то приносящего ему особую славу. Зрители также не осуждают подражателя. Но стремление к индивидуальности в танце настолько велико, что танцор редко вводит более чем одно заимствованное движение в свое исполнение за весь вечер. Если танец двух девушек похож, это сходство возникло скорее вопреки их усилиям, чем в результате подражания. Естественно, танцы маленьких детей значительно больше напоминают друг друга, чем танпы юношей и девушек, имевших и время и возможности действительно усовершенствовать свой стиль.

Отношение старших к слишком ранному мастерству в пении, дирижировании, танце находится в разительном контрасте с их отношением к любой иной форме раннего созревания. На площадке для танцев вы никогда не услышите грозного: “Много на себя берешь, еще мал”. Маленьким мальчикам, которых наверняка отругали бы или даже отхлестали за такое поведение во всех иных случаях, позволено здесь хвастаться, чваниться, становиться центром внимания, и в их адрес не раздается ни единого слова упрека. Родственники сияют от удовольствия, видя раннее мастерство такого рода, хотя они сгорели бы от стыда, проявись оно в любой иной области.

Именно на этих непринужденных вечерах дети и учатся танцевать. Церемониальные танцы таупоу или манаиа с ораторами на свадьбах или во время маланги с тщательно продуманными костюмами, обязательной раздачей подарков, с постоянным вниманием к имевшимся ранее прецедентам и к правам участников не предоставляют возможности участия в них ни любителю, ни ребенку. Дети в таких случаях могут только толпиться вокруг гостевого дома и следить за происходящим. Но конечно, столь тщательно стилизованные, детально отработанные прототипы импровизированных танцевальных вечеров обладают и дополнительной функцией — они придают последним их пыл, служат для них образцом, величественной моделью для подражания.

Значение танца в воспитании и социализации самоанских детей двояко. Во-первых, танец эффективно компенсирует систему строжайшей подчиненности ребенка, в которой он постоянно находится. Здесь команда взрослых: “Сиди и молчи!”— сменяется командой: “Вставай и танцуй!” Дети в танцах — действительный центр группы, а не едва терпимая периферия. Родители в таких случаях щедры на похвалы, в которых подчеркивается превосходство их детей над детьми соседей или же гостей. Универсально действующий принцип власти по возрасту здесь в интересах дела несколько ослабляется. Каждый ребенок — личность, и он, каковы бы ни были его пол и возраст, должен внести свой вклад в общее дело. Это требование внести личный вклад доводится до крайностей, начинающих портить танец как художественное зрелище. Тщательно отработанный танец взрослых — стройные ряды танцующих с таупоу в центре и равным числом танцоров по каждую сторону от нее, танцоров, каждым своим движением подчеркивающих фигуры ее танца,— в исполнении честолюбивых детей теряет и симметрию и единство. Дети в опьянении самоутверждения совершенно забывают друг друга. В их танце нет даже и малейшей видимости координации партнеров, подчинения крыльев группы танцующих ее центру. Не обращая внимания друг на друга, они часто сталкиваются. Все это — подлинная оргия энергичного утверждения личности. Эта тенденция, столь явно демонстрируемая на импровизированных вечеринках, не портит совершенства парадного церемониального танца, когда сама торжественность события умеряет страсть самоутверждения у партнеров. Парадный церемониальный танец имеет личностное значение только для людей с положением или для виртуозов, видящих в нем удобный случаи для демонстрации своих способностей.

Во-вторых, само участие в танцах снижает порог застенчивости. У самоанских детей, как и у наших, существуют большие различия по степени застенчивости. Но если наш очень застенчивый ребенок вообще избегает огней рампы, то ребенок на Самоа, страдая и мучась, все же танцует. Выход на сцену для него здесь неизбежен, и каждый ребенок здесь должен сделать усилие, подняться и принять участие хотя бы в нескольких фигурах танца. Благотворные результаты этой воспитываемой с раннего детства привычки к аудитории и навыков владения собственным телом больше проявляются у мальчиков, чем у девочек. В танцах пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиков — очарование и полная самозабвенность, смотреть на них — наслаждение. Девочка-подросток, застенчивая и неуклюжая, с плохо скоординированными движениями, на которые неприятно смотреть, становится грациозной, прекрасно владеет собой во время танца. Однако это ее изящество и самообладание не распространяются па повседневную жизнь с той же легкостью, как у мальчиков.

В одном отношении эти неформальные танцевальные вечера более близки к нашим педагогическим методам, чем все остальные стороны самоанской педагогики: именно в танцах развитого не по годам ребенка постоянно поощряют, создавая ему все новые и новые возможности показать свое искусство. В то же время отстающий осыпается упреками, на него не обращают внимания, отодвигают его на задний план. Эти различия в объеме предоставляемой ребенку практики приводят и к различиям в умениях детей, по мере того как они становятся старше. Чувство неполноценности в его классической форме, столь распространенное в нашем обществе, редко можно встретить на Самоа. В основе комплекса неполноценности там два источника: неловкость в половых отношениях, затрагивающая молодых мужчин и порождающая моетотоло, и неуклюжесть в танце. <...>

Интересно отметить, что именно эта единственная сторона жизни, где взрослые активно осуществляют дискриминацию менее способных детей, и является одной из наиболее сильных причин чувства неполноценности у детей. <...>

Танцующий ребенок почти всегда очень сильно отличается от того, чем он является в будничной жизни. После долгого знакомства с девочкой иногда можно угадать, какой тип танца она исполнит. Это легко сделать в случае девочек с мальчишескими ухватками. Но какая-нибудь мечтательная, вялая девочка или задиристая маленькая шалунья почти наверняка обманут вас, продемонстрировав в танце глубины утонченности или же томную грацию.

Официальные танцевальные представления — признанный вид общественных увеселений. Высший знак вежливости вождя по отношению к своему гостю — это заставить таупоу танцевать для него. Точно так же мальчики танцуют после того, как их татуируют, манаиа — перед тем, как идти свататься, а невеста — на своей свадьбе. На полуночных сборищах маланги танцы часто приобретают откровенно непристойный, возбуждающий характер. Но эти особые разновидности танца менее значимы в развитии личности ребенка, в меньшей степени компенсируют подавление личности в других сферах жизни, чем повседневные танцевальные сборища.

IX. Отношение к личности

Легкость, с которой могут быть устранены напряжения, возникающие в межличностных отношениях,— простая смена местожительства — исключает у самоанцев саму возможность очень сильного угнетения одного человека другим. Их оценки личности человека представляют собой любопытную смесь предусмотрительности поведения и фатализма. В их языке существует одно слово — мусу, означающее нерасположенность и неуступчивость человека, будь то любовница, отказывающаяся принять до сих пор желанного любовника, или вождь, не желающий передать кому-нибудь свой кубок с кавой, ребенок, отказывающийся идти спать, или, наконец, оратор, не желающий участвовать в малаиге. К проявлениям мусу в человеке относятся с почти суеверным почтением. Влюбленный в своем отношении к любимой руководствуется формулой “чтобы она не стала мусу”, иповедение искателя самым продуманным образом сориентировано на то, чтобы избежать появления этого таинственного и нежелательного гостя — мусу. Причем, для того чтобы добиться желаемого исхода личных отношений, самоанец не подходит к своему партнеру как к человеку, мысли которого заняты какой-то одной преобладающей страстью, апеллируя то к его тщеславию, то к страху, то к стремлению к власти. Скорее он прибегнет то к одному, то к другому приему из целого набора мощных психологических средств, предотвращающих само возникновение этого таинственного и широко распространенного явления — мусу. Но коль скоро оно появилось, самоанец обычно сдается, не пускаясь в длительные объяснения, сводя к минимуму свои сетования. Это фаталистическое принятие необъяснимого отношения способствует появлению у него странного безразличия к мотивам поведения. Самоанцы ни в коем случае не глухи к различиям между людьми. Но полноте их оценки этих различии мешает теория некоей общей упрямой нерасположенности, тенденция принимать и обиду, и раздраженность, и несговорчивость, и какие-то частные пристрастия всего лишь за многочисленные формы проявления одной и той же установки — мусу.

Этому отсутствию интереса к мотивам поведения способствует и то, что на любой личный вопрос принято отвечать совершенно неопределенно. Как правило, на любой вопрос о мотивах поведения человека вы услышите: “Та Но” (“Кто его знает”). Иногда этот ответ дополняется уточняющим: “Я не знаю”. Этот ответ считается вполне достаточным и приемлемым в любом разговоре, хотя его резкость и исключает его применение в торжественных церемониальных случаях. Привычка пользоваться этой отповедью настолько распространена, что я была вынуждена запретить детям употреблять эту формулу. В противном случае я не смогла бы получить прямого ответа на самый простой вопрос. Когда это неопределенное “Та По” говорящий соединяет со словом мусу, в итоге мы получаем мало о чем говорящее заявление: “Кто его знает, не хочу — и все!” Люди отказываются от своих планов, дети уходят из дома, рушатся браки. Деревенские сплетники просто сообщают сам факт, но на вопрос о его причинах они пожимают плечами.

Имеется одно довольно интересное исключение из этого общего правила. Если человек заболевает, то объяснение его болезни ищут в отношении к нему его родственников. Гнев против него в сердце кого-нибудь из них ³¹, в особенности сестры, самая сильная причина возникновения зла. Поэтому собирают все семейство, устраивается церемониальное распитие кавы, и каждый родственник должен торжественно объявить о гневе его сердца против больного человека. По требованиям церемониала каждый либо должен торжественно заявить, что в его сердце пет гнева против больного, либо же прямо признать, за что он гневается: “На прошлой неделе мой брат пришел домой и съел всю пищу. Я сердился на него весь день”. Или же: “Мы с братом поссорились, а отец встал на его сторону. Я был сердит на отца за то, что брат — его любимчик”. Но эта специальная церемония выяснения отношений только сильнее подчеркивает господствующее безразличие к мотивам поведения. Однажды я была свидетельницей того, как девушка, только что прибывшая с группой молодежи на рыбалку, немедленно захотела отправиться в дневной зной обратно в деревню, за шесть миль от места рыбалки. Но никто из присутствующих даже не попытался как-то объяснить ее поведение: ее отношение к этой компании было мусу.

Как защищает индивидуума такое отношение, легко понять, если мы вспомним, сколь мало здесь каждый предоставлен самому себе. Вождь он или ребенок, он, как правило, живет в доме, где рядом живет по крайней мере еще с полдюжины других людей. Лично ему принадлежащее имущество просто завертывается в циновку, укладывается на стропила под потолок или же запихивается в корзину или ящик. Еще можно ожидать должного уважения по отношению к личным вещам вождя, по крайней мере со стороны женщин его дома. Никто другой, однако, не может быть уверен в неприкосновенности своего личного имущества. Тапа, на изготовление которой женщина затратила три неделя, может быть подарена гостю, пока ее владелицы не было дома. В любой момент у нее могут выпросить ее кольца. Неприкосновенность личной собственности фактически отсутствует. Незамеченной может пройти случайная любовная связь, незамеченным может уйти и удачливый моетотоло. Но в целом вся деревня хорошо знает, что делает каждый ее житель. Я никогда не забуду крайнего возмущения на лице моего собеседника, который говорил мне, что никто, только представьте себе, никто не знает, кто отец ребенка Фаамоаны. Их всех окружает удушливая атмосфера маленького городка: через час после самого тайного и интимного дела дети будут рассказывать о нем в танцах и песнях всей деревне. Именно эта вопиющая публичность любого поступка компенсируется ожесточенным и мрачным молчанием о внутренней жизни. Там, где западная женщина сказала бы: “Да, я люблю его, но никто не может сказать, как далеко это зайдет”, самоанка скажет: “Да, конечно, я живу с ним, но вы никогда не узнаете, люблю я его или ненавижу”.

Самоанский язык не имеет специальных грамматических форм образования сравнительной степени. Существует несколько неуклюжих способов выражения сравнения с помощью контрастов: “Это хорошо, а это плохо” или же с помощью пространственной локализации: “А рядом с ним находится...” и т. д. Сравнение у самоанцев непривычно, хотя в жесткой социальной структуре общины соблюдению рангов уделяется большое внимание. Но относительное качество, относительная красота, относительная мудрость — все это им незнакомо. Я постоянно пыталась выяснить, кто же самый мудрый или самый хороший человек в общине, но первой реакцией собеседника всегда был ответ: “Все они хорошие” или же: “Много мудрых людей”. Достаточно любопытно, однако, что они испытывают меньше трудностей в разграничении степеней дурного, чем хорошего. По-видимому, это объясняется влиянием миссионеров, которые хотя и не дали им понятия о грехе, но тем не менее снабдили их перечнем грехов. И здесь первой реакцией собеседницы было: “Очень много плохих мальчиков”, но сейчас же по собственной инициативе она добавила: “А такой-то хуже всех, потому что...” Безобразив и порочность — более живо воспринимаемые и необычные свойства личности; красота, мудрость и доброта были чем-то само-собой разумеющимся.

При описании другого человека последовательность упоминаемых характеристик всегда укладывалась в одну и ту же объективную систему: пол, возраст, ранг, родственные связи, дефекты, род занятий. Как правило, по своей инициативе мои собеседницы не давали никаких оценок личности или характера описываемого человека. Одна девочка так описывала мне свою бабушку: “Лауули? О, она старая женщина, очень старая. Она мать моего отца. Она вдова, и у нее один глаз. Она слишком стара, чтобы работать в поле, и она сидит дома целый день. Она делает тапу”. Такое совершенно неаналитическое описание человека видоизменяется только в том случае, если вашим собеседником будет очень умный взрослый. Да и его надо специально просить дать оценку.

В соответствии с местной классификацией психологические характеристики личности делятся по четырем признакам, образующим пары: “хороший — плохой” и “легкий — трудный”. Хороший ребенок — это ребенок послушный, хорошо себя ведущий, плохой — непослушный или плохо себя ведущий. “Легкий” и “трудный”— свойства характера, “хороший” и “плохой”— поведения. Хорошее или плохое поведение, объясняемое через легкий или трудный характер, становится врожденным задатком индивидуума. Как мы говорим о человеке, что ему легко петь или же что он плавает без всяких усилий, так самоанец скажет, что он легко слушается, ведет себя почтительно “с легкостью”. Характеристики же “хорошо” и “плохо” он сохранит для объективной стороны дела. Так, один вождь, оценивая плохое поведение дочери своего брата, заметил: “Но дети Туа всегда с трудом, слушались старших”. В этих словах он как бы мимоходом констатировал некий неустранимый дефект. Это прозвучало так, как если бы он сказал: “Но у Джона всегда было плохое зрение”.

Такое отношение к поведению находит свою аналогию в равно необычном отношении к выражению эмоциональных состояний человека. Выражения эмоций квалифицируются как “вызванные чем-то” или же “беспричинные”. Эмоционального, легковозбудимого человека, человека настроения описывают как смеющегося без причины, плачущего без причины, без причины гневающегося и лезущего в драку. Слова “быть очень сердитым, беспричинно” не означают, что у этого человека очень импульсивный темперамент — о таком сказали бы “легко гневается”; но несут они в себе и косвенного значения непропорциональной реакции на законный повод. Нет, их надо понимать в буквальном смысла слова — человек гневается без причины — или же, более свободно передавая их значение, как констатацию некоего эмоционального состояния, не имеющего под собой никакого видимого повода. Такое толкование ближе всего подходит к самоанским способам оценки темперамента в отличие от характера. Хорошо адаптировавшийся к условиям индивидуум, достаточно полно усвоивший мнения, эмоции и установки своей возрастной и половой группы, никогда не будет обвинен в том, что он смеется, плачет или гневается без причин. Без всякого специального расследования будут предполагать, что для его поведения имеются хорошие и типические причины. Иначе будет дело обстоять, если человек отклоняется от нормы в темпераменте: его поведение будет подвергаться самому тщательному анализу и вызывать презрение. Здесь всегда отвергают чрезмерные эмоции, страстные предпочтения, силь