ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЕ ВРЕМЯ 3 страница

Но то, что является препятствием или осознается в качестве препятствия в логике, становится необходимым в наррации. Говоря так, мы подчеркиваем, что эпистемический сюжет рассматривается нами как наиболее фундаментальный из всех выделенных нами типов сюжета. Что же так выделяет эпистемический сюжет? Прежде всего его наибольшая универсальность. Целые жанры нарративной прозы строятся на эпистемическом сюжете, не могут без него обойтись, используя остальные виды модальностей на второстепенных мотивных ролях. Такими жанрами являются прежде всего комедия, детективный жанр, криминальный роман и т.п.

Говоря в целом, можно отметить, что чем более массовым является беллетристический жанр, тем более необходимой, неотъемлемой его частью является эпистемический сюжет, сюжет ошибки, qui pro quo.

Почему это так, можно попытаться выразить следующим рассуждением. Основной единицей нарративной прозы является высказывание, пропозициональной основой которого служит понятие истинности и ложности, рассматриваемое в качестве денотата. Поиск истины, загадка, ошибка, розыгрыш, обман, надувательство, хитрость, просто откровенная ложь - все это возможно лишь на языке пропозиций. Поэтому наиболее фундаментальный интерес рядового "пользователя" беллетристики - это интерес эпистемический.

Нам необходимо теперь продемонстрировать тот факт, что принцип qui pro quo является столь же универсальным в психопатологическом расстройстве, как и в нарративном повествовании. Фобия - достаточно простой невроз, чтобы на его основе делать обобщения. Более сложной является конверсионная истерия, когда некоторый персонаж или, чаще, некоторая ситуация заменяется псевдосоматическим симптомом. Например, как в "случае Доры", когда господин К. уезжает, у Доры появляется мутизм, ей, как это интерпретирует Фрейд, просто незачем и не с кем больше разговаривать. С возвращением господина К. речь Доры восстанавливается [Фрейд 1998]. Здесь действительно налицо замена, но не такая простая, как при фобии. Там страх отца замещался страхом лошади и, соответственно, отец - лошадью. Здесь невозможность коммуникации с возлюбленным заменяется отсутствием возможности говорить.

Заметим, что в художественной литературе также не всегда ошибка имеет место в замене одного героя другим. Здесь можно сформулировать принцип, в соответствии с которым чем проще, примитивнее сюжет, тем явственнее будет ситуация qui pro qui. Чем сюжет сложнее, тем сложнее, опосредованнее будет выглядеть эта ситуация. В комедии ошибки, где подменяются и ложно узнаются пары двойников, эта ситуация выглядит более явственно, чем в трагедии, например, в том же "Эдипе" Софокла, когда заменяются признаки "быть женой" - "быть матерью", "быть незнакомцем на дороге" - "быть отцом", а не сами герои.

Впрочем, и в комедии характеров часто происходит то же самое. Например, в "Ревизоре" Гоголя чиновники ошибочно принимают Хлестакова за ревизора. То есть qui pro quo имеет место в плане функции, а не в плане прямой замены одного персонажа другим. Так же и Хлестаков, поверивший в то, что он важное лицо, вытесняет свое истинное Я как мелкого чиновникам и истерически выступает в роли важного генерала. Можно сказать, что его социальный катексис отводится от роли мелкого чиновника и гиперкатектирует к роли важного генерала. А маленького чиновника Хлестаков в рассказе о своих служебных подвигах проецирует наружу и рассказывает о нем как об одном из своих мелких подчиненных. Можно сказать, что роль генерала - это симптом Хлестакова как социального неудачника, своего рода рана Амфортаса, не дающая ему жить и исполнять свои обязанности по поддержанию Грааля (ср. [Жижек

1999]). В этом смысле истерическая невралгия лицевого нерва, выступающая как поверхностный симптом в качестве замены полученной пощечины (пример Абрахама Брилла [Брилл 1999]), является примером такой конверсионно-истерической псевдонаррации. Симптом всегда явлен, травма всегда скрыта в бессознательном.

В этом смысле сама знаменитая формула психоаналитической терапии, принадлежащая Фрейду, - "На месте бессознательного должно стать сознательное, на месте Оно должно быть Я" - осуществляет принцип замены как основополагающий в психотерапевтическом лечении. Есть симптом - он является своего рода ошибкой пациента, заменой чего-то другого, символом травматической ситуации. Подобно тому, как после перипетий ложных узнаваний и ошибок в литературном тексте все становится на свои места, так и в психоанализе посредством ассоциаций, работы с сопротивлением и т.д., являющимися аналогией сюжетных перипетий, травматическая ситуация или травматический конфликт выводится в сознание пациента.

Здесь вспомним работу Фрейда о человеке-Волке, где впервые была четко сформулирована концепция первичной сцены [Фрейд 1996]. Во-первых, здесь имеет место и примитивное фобическое qui pro quo -пациент видит на дереве волка, который замещает отца. Во-вторых, сама идея первосцены, как бы к ней ни относиться в историко-психоаналитической перспективе, выступает как нечто подобное завязке в художественном тексте. Ребенок, подглядывая коитус родителей, совершая запретное действие, подобно тому, как в волшебной сказке герои нарушают запрет не открывать двери, не уходить из дому и т.д. [Пропп 1965].

Сложнее, чем с истерией и фобией, обстоит дело с неврозом навязчивых состояний, хотя и здесь налицо замена некой ситуации -только заменяется она не персонажем, как в примитивной фобии, и не соматическим симптомом, как в конверсионной истерии, а навязчивым ритуалом. Фрейд во "Введении в психоанализ" в качестве примера навязчивого ритуала приводит случай с пациенткой, которая в определенное время вызывала горничную в спальню, давала ей какое-то нелепое распоряжение и она застывала месте. Этот ритуал заменял вытесненную ситуацию из прошлого, когда ее муж оказался в брачную ночь неспособным к дефлорации [Фрейд 1989].

Заметим, что до сих пор мы говорили о трех классических неврозах психоанализа, которые носят название неврозов отношения, или трансферентных неврозов. Их особенностью считалось то, что они хорошо образуют перенос в отличие от нарциссических неврозов, как тогда полагали. Но что такое перенос в нашем смысле? Это опять-таки замена одного персонажа на другого: отца, мать, сиблинга, няни, начальника и т.д. - на личность психоаналитика. И здесь налицо тот же принцип. При

этом проработка переноса осуществляет тот же принцип расстановки всего по местам и служит, так сказать, окончательной "развязке" психоаналитического дискурса.

Переходя от трансферентных неврозов к "нарциссическим неврозам", прежде всего к меланхолии, мы сталкиваемся с определенными трудностями. Дело в том, что при депрессии мы не наблюдаем никакого механизма ошибки или замещения. Чувство вины, реакция на утрату, интроекция любимого объекта - все это есть, но не имеет никакого отношения к ситуации qui pro quo. Причина здесь, кажется, в том коренном различии между неврозами отношения, с одной стороны, и меланхолией, с другой, которое заключается в том, что и фобия, и конверсионная истерия, и обсессия суть выраженные семиотические расстройства, то есть в них определяющую роль играет зазор между означаемым и означающим, который и обусловливает ситуацию ошибки.

В фобии Ганса означающим была лошадь, соответственно, означаемым (денотатом) - отец. В конверсионной истерии означающеее -это соматический симптом, а означаемое - соответствующая ему травматическая ситуация. При обсессии означающим является навязчивый ритуал, а означаемым - также соответствующая ему травматическая ситуация или конфликт. Принятие одного за другое, замещение и приводит к характерной для этого типа неврозов "ошибочной" стратегии заболевания и вскрывающей эту ошибку стратегии лечения.

При депрессии этого нет. Если мы примем традиционный психоаналитический взгляд, в соответствии с которым депрессия - это означающее, означаемым которого является ранняя утрата материнской груди, то в этом случае нет однозначного соответствия между симптомом и травмой. Симптом как бы растворяется внутри сознания, его не видно, он семиотически вырожден: нет ни истерических стигм, ни фобийных объектов, ни навязчивых ритуалов. Дело здесь в том, что при депрессии, как было нами показано в соответствующей главе книги [Руднев 2002], происходит десемиотизация реальности, мир предстает как конгломерат бессмысленных вещей, в то время как при неврозах отношения это не так. Поэтому, как считалось в первоначальном психоанализе, меланхолики не образуют переноса. Интроецировав любимый объект внутрь себя, они не могут уже его проецировать вовне на аналитика [Фрейд 1994].

Получается, что депрессия либо нарушает выявленную нами закономерность, либо эта закономерность действует лишь применительно к классическим неврозам отношения. Это и так, и не так. Во-первых, далеко не вся художественная литература строится на принципе qui pro quo, но лишь большая часть ее. Вспомним знаменитый роман про депрессию "Обломов" - там нет интриги, ложных узнаваний, переодеваний, там не принимают одно за другое и т.д. Более того, таким образом строится вся литература так называемого реализма. Поскольку в основе реализма лежит

то же самое, что в основе депрессии - редукция семиотического понимания реальности. Основным пафосом и сутью художественного реализма, каким он зародился в 1840-х годах в рамках натуральной школы, было изображение реальности такой, какова она есть, без обычных условностей искусства, то есть наименее семиотизированно.

Ранний русский реализм ("физиологический очерк" - характерен этот редукционистский в семиотическом смысле термин) изображал мир, пытаясь отказаться от романтических и вообще акцентуированно литературных художественных штампов - занимательности, увлекательной интриги, жесткого распределения ролей героев, ярких описаний и стилистической маркированности. Реализм изображал мир тусклым и неинтересным, таким, каким видит его человек, находящийся в депрессии. (Примерно таким же изображен мир на картинах художников-реалистов -передвижников.)

Если говорить о культурно-психологических аналогиях, то можно сказать, что реалистическая депрессия в искусстве была реакцией на утрату ценностей предшествующего литературного направления (последнее наиболее ясно показал Гончаров в "Обыкновенной истории"). Романтизм был первой - материнской - школой зрелой русской литературы XIX века.

Второе замечание, которое здесь представляется уместным вы­сказать, касается генезиса меланхолии в свете психодинамики развития ребенка. То есть, пытаясь ответить на вопрос о том, как сформировалась такая странная непродуктивная антисемиотическая позиция, как депрессивная, мы обратимся к концепции Мелани Кляйн о смене шизоидно-параноидной и депрессивной позиций. На шизоидно-параноидной позиции у младенца нет представления о целостном объекте, а лишь о его разрозненных частях. Эта стадия досемиотическая. Преодолевая эту позицию, ребенок встает на позицию депрессивную, главной особенностью которой, по Мелани Кляйн, является формирование целостного образа, в частности, образа матери [Кляйн 2000]. То есть получается так, что депрессивная позиция не является несемиотической, но является предшествующей семиотической, а ей в свою очередь предшествовала досемиотическая параноидно-шизоидная позиция, соответствующая взрослой постсемиотической шизофрении, о чем мы скажем позднее.

Я думаю, мы все согласимся с тем, что ребенок в доэдиповом возрасте не может сформировать классических неврозов отношения. Во всяком случае трудно себе представить годовалого истерика или навязчивого невротика. Это неврозы ребенка, проходящего или прошедшего Эдипов комплекс, для которого характерны развитые объектные отношения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наличие матери и отца и амбивалентное влечение к ним может существовать только при условии достаточно развитого семиотического

понимания мира, то есть после депрессивной позиции. (На возможное возражение о том, что депрессией человек может заболеть и после Эдипова комплекса, мы ответим, что никто не говорит о том, что не может существовать регрессия к депрессивной, оральной позиции, так же, как, кстати говоря, и регрессия к шизоидно-параноидной позиции, то есть шизофрения.)

В сущности, именно первичные объекты - мать и отец, - как мне кажется, и задают ситуацию qui pro quo. Что я имею в виду? Разделение ролей между матерью и отцом в период Эдипова комплекса выстраивает ряд ошибочных представлений, ведущий к соответствующему симптомоообразованию. Представление о том, что отец накажет кастрацией за воображаемый инцест с матерью (безусловно ошибочное представление!), может привести к фобии, как у маленького Ганса. Опять-таки ошибочное представление о наличии фаллоса у матери может привести к гомосексуализму как своеобразному социально-сексуальному qui pro quo. Болезненный запрет на отношения с матерью может приводить как к истерии, так и к обсессии, чему имеется множество примеров [Нюнберг 1999].

Вообще фундаментальные представления Эдипова комплекса о том, что мать - это подходящий сексуальный объект, которого надо соблазнить, а отец - это соперник, которого надо удалить, - безусловно ошибочные представления. За эти ошибки человек потом и расплачивается неврозами отношения. И в этом причина того, что в основе таких неврозов лежит семиотическая ошибка. Сам Эдипов комплекс - его, если угодно, лингвистическая структура - так устроен, чтобы этого достичь. Отец как Имя Отца - это первознак Эдипова комплекса, мать как шизофреногенная мать - главное означающее психоза. Знаку отца приписывается ошибочно означающее "ненависть", знаку матери - означающее "вожделение". Такова лаканианская трактовка нашей гипотезы.

Рассмотрим теперь ее логико-философский аспект. Начнем с простейшего случая - фобии объекта. Эксплицитно, конечно, маленький Ганс мог и не говорить "Я утверждаю, что я боюсь белую лошадь", но эта пропозиция во всяком случае содержалась у него в сознании.

Допустим, он вполне мог на вопрос "Почему ты боишься выходить на улицу?" ответить: "Я боюсь большую белую лошадь".

В чем здесь кроется ошибка? Ведь он действительно боится лошадь, вернее, он полагает, что он действительно боится белую лошадь, а не отца. В этом смысле логический анализ фразы, которую он мог бы произнести, звучал бы так:

Я боюсь некий объект.

Этот объект есть белая лошадь.

Первая фраза хотя и содержит ошибочный аспект в прагмасемантике предиката (то есть он необоснованно боится лошади - если бы он заявил, что боится крокодила, это был бы небезосновательный страх), но в целом она не является ошибочной. Его страх - подлинный. Вторая фраза является истинной только на уровне поверхностного сознания. Вследствие вытеснения в бессознательное страха отца произошла подстановка, и лошадь встала на место отца. Бессознательное его должно было бы сказать: "Я боюсь отца (потому что он кастрирует меня)". Подобно тому как в развязке комедии происходит узнавание того, кого ошибочно принимали за другого, эта последняя фраза, будучи переведенной в сознание, равнозначна излечению субъекта. В случае Ганса, который, как считал Фрейд, был довольно простым, так и произошло.

Посмотрим теперь, что происходит в случае конверсионной истерии. Рассмотрим офонию фрейдовской Доры. Своим молчанием она как бы говорит: "Я молчу, потому что рядом нет возлюбленного, а больше ни с кем говорить я не желаю". Но эта фраза из бессознательного. Конечно, если бы она могла произнести ее, она бы уже тем самым не молчала и истерия, таким образом, исчезла бы. Ошибка здесь заключается в физиологическом и коммуникативном (в смысле Томаса Заца [Szasz 1971]) аспектах. Своим молчание Дора как бы говорит: "Я не могу говорить". Это физиологический аспект, и он ложен. На самом деле следовало бы добавить: "Я не могу говорить при определенных условиях". Коммуникативный аспект заключается в императиве: "Верните мне моего возлюбленного, и тогда я буду говорить". Здесь имеет место нечто вроде невольного введения в заблуждение, свойственного как истерии, так и беллетристике. При обычной ошибке одно принимается за другое, при введении в заблуждение сознательно или бессознательно один вводит в заблуждение другого.

Теперь рассмотрим обсессивную ситуацию. При обсессивно-компульсивном неврозе глубинная конфигурация является более сложной, она представляет собой импликацию: "Если я не сделаю того-то и того-то, то случится нечто страшное и непоправимое" ("Если я не вымою руки, это приведет к тому, что отец уличит меня в отношениях с матерью, я буду в его глазах "грязным"). Но это фраза также и из бессознательного "лексикона". На самом деле обсессивный невротик не знает, что будет, если он не вымоет рук. Будет просто нарастание тревоги. И в этом смысле на поверхностном уровне он не ошибается - тревога действительно будет нарастать. Он ошибается на уровне бессознательного. Если он вымоет руки, отец на самом деле не кастрирует его. Выведение в сознание этой фразы по логике фрейдовского анализа должно соответствовать излечению.

Мы можем также рассмотреть логико-лингвистический механизм психопатологической ошибки на примере паранойи. Этот психоз, как известно, является наиболее логичным из всех психозов, поэтому он

близок к невротическим механизмам. Патологический ревнивец, который во всем видит измену жены, может сказать: "Я убежден, что Н.Н. является любовником моей жены". Страдающий бредом преследования будет утверждать: "Такие-то и такие-то люди меня преследуют". Здесь мы имеем ошибку в чистом виде, в гораздо более неприкрытом, чем при неврозах отношения.

Но именно эта обнаженность неверного ошибочного убеждения затрудняет развязку. При бреде ревности истиной, прикрывающей ошибку, является импотенция самого говорящего; при преследовании это, как считают психоаналитики, гомосексуализм. Но и том и в другом случае вывести в сознание это труднее, чем соответствующие невротические сокровенные представления. Обсессивному невротику гораздо легче согласиться с тем, что он боялся кастрации со стороны отца, а истерику -что его симптом связан с тем, что он не мог реализовать свое либидо к определенному объекту. Сознаться в гомосексуализме или в импотенции на символическом уровне гораздо сложнее, так как это в социальном смысле вещи, обычно воспринимающиеся как постыдные (помимо того, что параноики проявляют чрезвычайно сильную стойкость аффекта и соответственно силу ложного убеждения [Блейлер 2000]). В этом, на мой взгляд, (во всяком случае, отчасти в этом) кроется трудность при излечении паранойи.

Переходя к рассмотрению феномена qui pro quo в механизме шизофрении, важно отметить, что последняя является постсемиотическим расстройством, то есть при шизофреническом бреде, строго говоря, нет реальных знаков и их означающих. При этом, на первый взгляд, феномен ошибки и заблуждения здесь имеет место на каждом шагу. Взять хотя бы галлюцинации, когда субъект видит или слышит то, чего нет на самом деле, или отождествления при бреде преследования (так Шребер отождествлял доктора Флешига с Богом, на чем строилась его персекуторная "интрига" [Freud 1981]). Безусловно внешне ошибочными предстают отождествления Эго со значительными персонажами при бреде величия. Так, например, пациентка Юнга, портниха, отождествляла себя с десятками персонажей [Юнг 2000]. Но при этом представить себе ситуцию, при которой шизофреническому больному можно каким-то образом психотерапевтически внушить мысль об ошибочности его отождествлений, невозможно, так как все его мышление в целом является ошибочным. И диалог с ним практически невозможен.

При неврозах симптом четко вычленяется в сознании или теле пациента, а в остальном с ним можно вести диалог. И невротик в принципе понимает, что такое ошибочное утверждение, а что такое истинное. При шизофрении нет семиотических оснований для соотнесения истинного и ошибочного утверждений, там вообще уже нет понимания истинности и ложности, так как нет четких знаконосителей, таких, как истерические стигмы, фобические объекты или обсессивно-компульсивные ритуалы,

которые формально существуют в реальности и от которых при терапии можно отталкиваться. Получается парадоксальная вещь: с одной стороны, шизофреническое сознание наполнено ложными убеждениями, отождествлениями и ошибками, но, с другой стороны, их нельзя вычленить и "развязать".

Вопрос можно разъяснить, если принять традиционную психоаналитическую точку зрения, в соответствии с которой шизофрения является регрессией к архаическому мышлению. В архаическом мышлении ведь нет также и феномена наррации. Ее там заменяет мифологическое сознание, которое во многом напоминает картину шизофренического бреда. Масса отождествлений, из которых нельзя вычленить каких-то внятных истинных или ошибочных суждений. Последние вычленяются лишь при распаде архаического сознания. При этом чрезвычайно важно, что и сам язык мифологической стадии мышления устроен таким образом, что он принципиально не дает возможности для внятных отождествлений типа "Эдип женился на Иокасте" - эта фраза - образец постмифологического мышления. Для того чтобы она была возможна, нужен номинативно-аккузативный строй с подлежащим в именительном падеже и прямым дополнением в аккузативе.

Ю.С. Степанов в книге "Индоевропейское предложение" отмечает, что тип предложения "Активный субъект + глагол + активный объект" ("Охотник убил оленя"), то есть именно тот тип пропозициональности (номинативно-аккузативный), который необходим, чтобы смоделировать пропозициональную установку - А. считает, что охотник Б. убил оленя, -был в индоевропейском праязыке не распространен:

"Активный актант в позиции объекта оформляется в этих языках принципиально иным способом <...>. Таким образом, как это ни парадоксально, оказывается, что предложение типа IV "Человек, воин убивает врага" не могло существовать на <...> более ранних этапах протоиндоевропейского языка, если это этапы языка активного строя. <...> Итак, напрашивается вывод, что преобразование языка активного строя, где отсутствуют предложения типа IV "Воин убивает врага" с морфологическим оформлением активного объекта и соответствующего предиката-глагола, в язык номинативно-аккузативного строя, где такие предложения типичны, было сопряжено с определенными трудностями [Степанов 1989: 48, 55].

Представляется очевидным, что в древнем архаическом мышлении невозможна конструкция с чистым аккузативным объектом, который только в такой позиции можно "спутать" с другим объектом, так как язык первобытных людей был устроен принципиально по-другому. Современному номинативному (номинативно-аккузативному) строю предшествовало по меньшей мере шесть пропозиционально-семантических

типов, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глагола: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, локативный [Лосев 1982].

"В инкорпорирующем строе предложение строится путем простого комбинирования разных основ или корней без всякого их морфологического оформления, путем простого нанизывания, в результате чего и образующиеся из них предложения в то же самое время являются не чем иным, как одним словом".

Так, например, в колымском диалекте одульского (юкагирского) языка мы имеем такую фразу: asayuolsoromoh, где asa означает "олень", yuol "видение" и soromoh - "человек". Другими словами, это есть "олень-видение-человек", что в переводе на русский язык означает "человек увидел оленя".

"Отсутствие морфологии в инкорпорированном

грамматическом строе свидетельствует о том, что
инкорпорированное мышление оперирует исключительно только с
бесформенными, расплывчатыми, неанализируемыми

чувственными пятнами. <...> Отсутствие частей речи в языке соответствует отсутствию логических категорий в мышлении, а отсутствие логических категорий в мышлении есть отсутствие для такого мышления и в самой действительности подобного же рода противопоставления вещей и их свойств, качественных и количественных, их действий и др. <...> Эта идеология и эта логика есть мифология [Лосев 1982: 251].

Естественно, что в мифологическим мире нет места феномену художественного мышления, так же как в таком языке не может быть конструкции с пропозициональными установками. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям и более абстрактному мышлению в предложении выделяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субъект только в его связи с другими субъектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный себе самому и классу таких же субъектов.

Соответственно, наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам [Леви-Брюль 1994], при переходе от мифа к эпосу, от ритуала к трагедии и комедии [Фрейденберг 1997].

Формированию современного типа предложения соответствовало и развертывание циклического мифологического времени, размыкание мифологического круга, возникновение феномена исторического времени и феномена события, на основе которого может строиться сюжет.

Ю. М. Лотман писал по этому поводу:

"Наиболее очевидным результатом линейного развертывания циклических текстов было появление персонажей-двойников. От Менандра, александрийской драмы, Плавта до Сервантеса, Шекспира и - через романтиков, Гоголя, Достоевского - до романов XX века проходит тенденция снабдить героя спутником-двойником, а иногда и целым пучком-парадигмой спутников. То, что в этих случаях перед нами развертывание единого персонажа, можно продемонстрировать на примере схемы комедий Шекспира. В "Комедии ошибок":

герои Антифокл_______ Антифокл

Эфесский Сиракузский
слуги Дромио_________ Дромио

Эфесский Сиракузский

Поскольку оба Антифокла и оба Дромио близнецы, а слуги и господа переживают два варианта единого сюжетного развития, очевидно, что перед нами распадение единого образа, одноименные герои представляют собой результат распадения единого образа по оси синтагматики, а разноименные - по парадигматической оси. При обратном переводе в циклическую систему эти образы должны "свернуться" в одно лицо <...>. Появление персонажей-двойников -результат дробления мифологического образа, в ходе чего различные имена Единого становились разными лицами -создавался сюжетный язык, средствами которого можно было рассказывать о человеческих событиях и осмыслять человеческие поступки" [Лотман 1992: 40-41].

Но означает ли все это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждался в пропозициональных установках и номинативно-аккузативном строе? Да, в той мере, в какой это было необходимо для того, чтобы стать предметом трагедии. Если бы Софокл писал свою трагедию на одульском или гиляцком языке, то вместо предложения "Эдип убил своего отца и женился на своей матери" схемой "сюжета" было бы нечто сроде "эдипо-отце-убивание-матери-женение", где, во-первых, не ясно, кто кого убивает и кто на ком женится, и, во-вторых, невозможна постановка эпистемического оператора "думает", "полагает", "считает".

Возвращаясь к Эдипу, можно сказать, что в свете современных реконструкций первобытного мышления совершенно не очевидно, что факт убийства отца и женитьбы на матери должен был восприниматься как нечто ужасное. Кажется, что, напротив, осознание преступности или греховности этих поступков - продукт позднейшего неархаического понимания реальности.

Убийство отца и тем более отца-царя, как показал еще Дж. Фрезер, -вещь вполне закономерная в первобытном общества [Фрезер 1980]. В. Я. Пропп прямо связывает сюжет об Эдипе и сходные сюжеты с ритуальным убийством царя [Пропп 1976], а также с волшебной сказкой, восходящей к обряду ининциации.

Сюжет боя отца с сыном - один из распространенных в фольклоре. По-видимому, убийство ближайшего родственника могло осознаваться не как нечто ужасное, а наоборот как нечто закономерное вследствие того, что понимание личности, ее субъективности и исключительности не было развито в архаическом сознании, так же как не было в нем, по-видимому, понимания смерти как чего-то трагического, невосполнимого, необратимого. Молодой царь убивал старого царя подобно тому, как мы обламываем отсохшие ветви у дерева. Характерно, что на Сардинии было принято громко смеяться при ритуальном убийстве стариков, откуда пошло выржение "сардонический смех" [Пропп 1976].

Примерно то же самое можно сказать и о сексуальной связи Эдипа с матерью. Запрет на инцест - безусловно достаточно позднее явление. В архаическом космогоническом мифотворчестве инцест был вообще необходимой предпосылкой для возникновения человечества, так как первые люди естественным образом (поскольку кроме них никого не было) выступали в инцестуальные связи [Левинтон 1982].

Кроме того, как показал С. С. Аверинцев в специальном исследовании об Эдипе, кровосмешение героя с матерью в архаическом мышлении истолковывалось позитивно как овладение матерью-родиной, то есть как субституция царской власти, что мы наблюдаем в трагедии Софокла. По свидетельству Светония, Цезарю накануне нереализованного переворота приснилось, что он насилует свою мать, и это было истолковано как доброе предзнаменование [Аверинцев 1972].