ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЕ ВРЕМЯ 1 страница

Обсессивно-компульсивный характер во многом является не просто противоположным истерическому, а как бы его оборотной стороной. Это второй любимый первоначальным психоанализом характер и соответствующий невроз. Эти два характера располагаются как бы на противоположных полюсах одной линии по параметру континуальное-дискретное, где на первом полюсе истерический характер и невроз, а на противоположном - обсессивно-компульсивный. В обоих случаях здесь большую роль играет вытеснение, но в случае истерическом вытеснение, в частности, вытеснение прошлого, выступает в виде соматизированного симптома - в этом смысле можно сказать, что прошедшее время при истерии превращается в нечто пространственнное. В случае обсессивно-компульсивном вытесненное преобразуется в навязчивое повторение символического ритуала. Истерик заменяет или фальсифицирует вытесненный травматический фрагмент прошлого. Ананкаст преобразует его в навязчивое непонятное действие или состояние мысли. Один из хрестоматийных случаев такого рода описывает Фрейд в "Лекциях по введению в психоанализ", случай, где женщина выбегала в комнату, давала служанке платок, а потом застывала на месте, не зная, что делать дальше. По реконструкции Фрейда, это было защитной навязчивой символизацией эпизода в прошлом, когда ее муж оказался сексуально несостоятельным [Фрейд 1989].

Итак, если в случае истерического невроза мы имеем отказ и фальсификацию прошлого, то в случае обсессивно-компульсивного невроза имеет место символическое повторение прошлого. В случае истерии происходит отказ от прошлого, в случае навязчивого невроза -решительный отказ от будущего. Как отмечалаось уже многими, особенностью обсессивно-компульсивного поведения и восприятия реальности является непреодолимая трудность, связанная со становлением во времени.

"Общим следствием такой склонности, - пишет Ф. Риман, -является стремление все оставить по-прежнему. Изменение привычного состояния напоминает о преходящем, об изменчивости, которую личность с преобладанием навязчивостей (обсессивные) хотели бы по возможности уменьшить. <...>

Когда что-либо изменяется, они расстраиваются, становятся беспокойными, испытывают страх, пытаются отделаться от изменений или ограничить их, а если они происходят - помешать

им. Они противостоят тем изменениям, которые с ними происходят, занимаясь при этом сизифовым трудом, так как все мы находимся в потоке событий, "все течет и все изменяется" в непрерывном возникновении и исчезновении, и никто не может остановить этот процесс" [Риман 1998: 166-167].

Еще более выразительно с экзистенициально-клинической позиции пишет об обсессивно-компульсивном восприятии времени В. фон Гебзаттель в статье "Мир компульсивного":

"За этим феноменом (навязчивый запах собственного тела у пациента, о котором говорит автор. - В. Р.) стоит неспособность Н. Н. направить поток энергии в русло выполнения задач, ориентированных на саморазвитие, и таким образом очистить себя от энергии стагнации. Эта неспособность - реальное нарушение, возможно, связанное с эндогенным депрессивным подавлением. В любом случае очевидно препятствие, блокирование течения жизни. К тому же нарушается темпоральность жизни - развитие блокируется, прошлое остается зафиксированным. Эта фиксация может переживаться как загрязнение, которое у человека выражается в беспокойстве о запахе, исходящем от тела.

<...> Ананакастический пациент не только не может сдвинуться с места, но он полностью захвачен прошлым с помощью символов нечистого, испачканного и мертвого" [Гебзаттель 2001: 294,297].

Начиная какое-то действие или описание, ананкаст не может сдвинуться с места, поворачивает назад, делает шаг вперед и вновь поворачивает назад. Такая стратегия поведения прекрасно выражена в следующем характерном фрагменте рассказа Д. Хармса, который мы сейчас приводим:

Дорогой Никандр Андреевич,

получил твое письмо и сразу понял, что оно от тебя. Сначала подумал, что оно вдруг не от тебя, но как только распечатал, сразу понял, что от тебя, а то, было, подумал, что оно не от тебя. Я рад, что ты уже давно женился, потому что когда человек женится на том, на ком он хотел жениться, то значит, он добился того, чего хотел. И вот я очень рад, что ты женился, потому что когда человек женится на том, на ком он хотел, то значит, он добился того, чего хотел. Вчера я получил твое письмо и сразу подумал, что это письмо от тебя, но потом подумал, что кажется, что не от тебя, но распечатал и вижу - точно от тебя". (И так далее.)

Из всего сказанного и процитированного ясно, что обсессивно-компульсивная личность не может реализовать и использовать обыденную

линейную модель времени и использует циклическую модель, связанную с постоянным повторением. Это уходят корнями в мифологическую традицию. Однако следует заметить, что привычный для исследователей мифологического времени аграрный цикл, связанный в культом бога плодородия, умирающего и воскресающего бога, здесь не подходит, поскольку в обсессивно-компульсивном времени ничто не умирает и тем более ничто не воскресает.

Здесь скорее определяющую роль играет магическая сторона обсессивно-компульсивного характера, которая позволяет провести аналогию между повторяющимся временем ананкаста и временем малого ритуала типа заговора или заклинания (об этом я также писал уже в главе "Обсессивный дискурс" книги [Руднев 2001]). В повторяющемся времени заговора нет той катарсической силы, которая есть в аграрном цикле - в заговоре повторятеся много раз, причем автоматически, без всяких именений, сама заговорная формула. Здесь именно чистое повторение обретает заклинательную силу. Педантически подразумевается и указывается, что только повторенное определенное количество раз заклинание будет иметь магическую силу. В этом смысле можно сказать, что если время истерическое соматизируется, опространствливается, то время ананкастическое, теряя признаки естественного времени, превращается в чистое механическое (в ньютоновском смысле) время, не подверженное ни второму началу термодинамики, как время циклоида, ни эсхатологическому становлению, как время шизоида, и в определенном смысле не имеющее начала и конца. Обсессивная мысль и компульсивное действие, можно сказать, автоматически повторяются, как маятник сломанных часов, которые показывают всегда одно и то же время.

Заканчивая разговор об обсессивно-компульсивном времени и вспоминая анальные истоки обсессивно-компульсивного, мы не можем не процитировать шокирующе-биологизаторскую, но по-своему очень верную цитату из книги Фрица Перлза:

"Наш образ мышления детерминирован нашей биологией. Ротовое отверстие находится спереди, а анальное сзади. Эти факты каким-то образом имеют отношение к тому, что мы собираемся есть или с чем встречаться, а также к тому, что мы оставляем позади и испражняем. Голод, несомненно, имеет какое-то отношение к будущему, а ипражнение - к прошлому" [Перлз 2000: 125].

Здесь противопоставление между орально-депрессивным

(бессмысленно текущие дни из прошлого в будущее) и анально-

компульсивным (невозможность выбраться из прошлого, из

"испражнений") получает дополнительную психоаналитически-
биологизаторскую окраску.

ПСИХАСТЕНИЧЕСКОЕ

И ЭПИЛЕПТОИДНОЕ ВРЕМЯ

Психастеническое восприятие времени прежде всего противоположно истерическому и в чем-то похоже на обсессивно-компульсивное. Последнее понятно хотя бы потому, что разграничение психастенического и обсессивно-компульсивного характеров представляет собой проблему. Во многом тех, кого мы называем психастениками, "немцы" считают ананкастами и наоборот (о разграничении психастеников и ананкастов см. статью [Бурно 1974]). С ананкастами психастеников роднит склонность к повторению и зацикленности на прошлом (это же противопоставляет их истерикам, отрицающим или фальсифицирующим прошлое). Однако в отличие от ананкастов, психастеники привязаны к прошлому не навязчивой связью. Можно сказать, что они зависимы от прошлого и влюблены в него. Последний тезис проиллюстрируем примерами из психастенической поэзии Давида Самойлова, который всегда романтизирует и идеализирует прошлое, прежде всего время войны, которое совпало для него с временем молодости, поэтому он мучительно возращается к нему. Ср. знаменитое его стихоторение о поэтах, погибших на войне:

Перебирая наши даты,

Я возвращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Ведь я и сам от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели пышным лесом.

В них были вера и доверье,

А их повыбило железом,

И леса нет - одни деревья.

А я все слышу, слышу, слышу,

Их голоса перебираю.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса. Николая.

У Самойлова много таких стихов, инвариант которых заключается в том, что раньше, в юности, было все хорошо, была жизнь, динамика, подвиги, а теперь остается только дожидаться смерти, не желая ждать от жизни ничего хорошего. Здесь психастеническое соприкасается с депрессивным, что также естественно, поскольку это тоже очень близкие по своим установкам характеры (в англоязычной, прежде всего американской литературе примерно такой характер, который в отечественной традиции называется психастеническим, обозначен как депрессивный (см., например, [МакВильямс 1998]).

По мнению М.Е Бурно, психастенический характер является национальным русским характером [Бурно 1990, 1996]. Действительно, представление о том, что "раньше было лучше", характерно для русского сознания, начиная с фразы старого солдата в стихотворении Лермонтова "Бородино":

Да, были люди в наше время,

Не то что ныняшнее племя -

и кончая фразой бабушки из повести Достоевского "Белые ночи", которая утверждала, что "раньше даже сливки меньше кисли". В этом отношении характерен психастенический синдром ностальгии по советскому прошлому, который несколько лет назад охватил наше общество (ср. также анализ подобной ностальгии у всех стран побежденного коммунизма в книге Ренаты Салецл [Салецл 1999].)

Возвращаясь к стихам Давида Самойлова, важно напомнить, что этот поэт писал в шизотипическую эпоху, когда неизбежность и неустранимость прошлого подверглась сомнению. Поэтому его психастенические ламентации по поводу "утраченного времени" сменяются оптимистическим призывом повернуть время вспять и вернуться в прекрасное прошлое, что зафиксировано в не менее известном тексте:

Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,

А нам храниться поздно.

Нам будет чуть печально,

Но бодро и морозно.

Таких стихов у Самойлова тоже много, и их инвариант несколько иной: мы зависим от прошлого, но для того чтобы преодолеть эту зависимость, мы отправимся в путешествие в прошлое, чтобы разобраться, как там было на самом деле.

Эпилептоидное время во многом напоминает циклоидное, с той лишь разницей, что циклоидное время обыденно, а эпилептоидное тяжеловесно-исторично. Эпилептоидный дискурс о времени представляет собой повествование в линейном духе о важнейших исторических событиях, которое напоминает ровную линию со всплесками вверх -правлениями великих государей, деяниями великих полководцев, свершениями великих битв.

В этом смысле эпилептоидное время чрезвычайно персоналистично, связано с великими историческим личностями. Недаром тонко чувствующий эту проблематику М. Е. Салтыков-Щедрин заканчивает "Историю одного города" в тот момент, когда погиб последний глуповский градоначальник Угрюм-Бурчеев, не сумевший повернуть реку времени вспять, словами: "История прекратила течение свое".

ПАРАНОЙЯЛЬНОЕ

И ШИЗОФРЕНИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

В той мере, в какой паранойя существует как самостоятельная болезнь, а не стадия развития шизофрении, можно сказать, что восприятие времени здесь сводится к нулю. Даже не обсессивно-компульсивное повторение - становления нет вообще, нет и самой идеи хоть какого-то изменения, течения, движения по времени. Происходит это из-за необычайной стойкости аффекта у параноиков [Блейлер 2001] или, по выражению К. Леонграда, "застревания" параноиков на одном аффекте [Леонгард 1979], чуждых всякому движению и становлению. Развиваться и повторяться здесь решительно нечему, все сведено к одной точке -сверхценной идее или центральной идее паранойяльного бреда.

Время параноику просто не нужно - он живет вне его. Зато очень сильно развита сфера пространства. Параноик замечает все вокруг, хотя все свидетельствует об одном - об измене в случае бреда ревности, о том, что все обращают внимание на него при сенситивном бреде отношения, что все преследуют его при бреде преследования. Параноик никак не может опереться на время, но он очень сильно опирается на пространство. Чрезвычайно часто параноики убегают от преследователей, меняют место жительства или просто путешествуют, как Руссо, страдавший идеями преследования.

Хотя связь с редуцированным временем обсессивно-компульсивного расстройства несомненно существует. Бинсвангер в исследовании "случая Лолы" убедительно показал, как обсессия переходит в идею отношения и затем преследования [Бинсвангер 1999]. В тот момент, когда навязчивая идея перестает быть чуждой сознанию и тем самым превращается в сверхценную идею, время исчезает полностью. Если обсессивно-компульсивный человек еще пытается бороться за время, пусть даже путем попыток начать все сначала, при помощи "сизифова труда", параноику не нужно уже и это.

Все сказанное служит доказательством гораздо большей семиотической насыщенности категории времени по сравнению с пространством. Так, семиотически богатые расстройства личности, прежде всего шизоиды и истерики, формируют богатые темпоральные концепции. У шизоида это семиотическое антиэнтропийное движение времени в противоположную сторону по сравнению с обыденным временем. У истерика это сложные подставные и симулятивные отрезки времени, соответствующие травматическим стигмам на их теле. И наоборот, асемиотический депрессивный человек воспринимает время лишь как обузу, а обсессивно-компульсивный, который оперирует по большей части двумя типами знаков -"благоприятно" или "неблагоприятно", доброе предзнаменование или дурное, можно или нельзя, - редуцирует время. Наконец параноик, все объекты вокруг которого семиотически сводятся к одному означающему - соответственно измене, отношению или преследованию - сводит время на нет.

Напротив, при шизофрении (конечно, при параноидной ее форме с развитым бредом и галлюцинациями) время становится одной из самых главных категорий. Но что это за время? Прежде всего это время асемиотическое, так как при остром психозе связи с реальностью полностью или почти теряются, и все "вокруг" состоит из одних только означающих, при стремлении к полному уничтожению денотатов. Зато означающих очень много, и они делают что хотят. И время при шизофрении делает что хочет. Оно нелинейно, многослойно, прошлое перепутывается с настоящим и будущим - то есть со временем происходит примерно то же самое, что в сновидении.

"Иногда, особенно в острых фазах болезни, наблюдается как бы временная "буря", прошлое бурно смешивается с будущим и настоящим. Больной переживает то, что было много лет назад так, как если бы это происходило сейчас; его мечтания о будущем становятся реальным настоящим; вся его жизнь - прошлая, настоящая и будущая - как бы концентрируется в одной точке (telescoping - по терминологии экзистенциальной психиатрии). <...>

Когда его спрашивают об их значении либо о дальнейшем развитии событий, обычно он не в состоянии дать ответ. Его

прошлая, настоящая и будущая жизнь становится как бы мозаикой мелких, иногда очень ярко переживаемых событий, которые не связываются в единую композицию" [Кемпинский 1998: 220-221].

Интересно, что примерно то же самое происходило в психоделических экспериментах Грофа, когда испытуемый психотизировался при помощи ЛСД или холотропного дыхания:

"В одно и то же время могут возникать сцены из разных исторических контекстов, они могут выглядеть значимо связанными между собой по эмпирическим характеристикам. Так, травматические переживания из детства, болезненный эпизод биологического рождения и то, что представляется памятью трагических событий из предыдущих воплощений, могут возникнуть одновременно как части одной сложной эмпирической картины. <...> Линейный временной интервал, господствующий в повседневном опыте, не имеет здесь значения, и события из различных исторических контекстов появляются группами, если в них присутствует один и тот же тип сильной эмоции или интенсивного телесного ощущения. <...> Время кажется замедленным или необычайно ускоренным, течет в обратную сторону или полностью трансцендируется и прекращает течение" [Гроф 1992: 35].

Отрицание линейного временного порядка, хронологии, выражено устами героя-шизофреника в романе С. Соколова "Школа для дураков":

"Мне представляется, у нас с ним, со временем, какая-то неразбериха, путаница, все не столь хорошо, как могло бы быть. Наши календари слишком условны, и цифры, которые там написаны, ничего не означают и ничем не обеспечены, подобно фальшивым деньгам. Почему, например, принято думать, будто за первым января следует второе, а не сразу двадцать восьмое? Да и могут ли вообще дни следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда- череда дней. Никакой череды дней нет, дни приходят когда какому вздумается, а бывает, что и несколько сразу".

В соответствии с этой идеологией действие в романе происходит нелинейно, то отскакивает назад, то забегает вперед. Один из главных героев, учитель географии Норвегов, умирает, но потом сам рассказывает о том, что он умер.

Эти особенности конструирования времени при шизофрении впрямую подводят нас к структуре временного дискурса при шизотипии.

ШИЗОТИПИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

Характеризуя шизотипическое растройство личности, А. Бек и А. Фримен говорят, что наиболее замечательной его особенностью является "причудливость когнитивной сферы" [Бек-Фримен 2002]. В соответствии с этим шизотипическое сознание строит причудливые модели времени. В сущности, шизотипическое время по своей причудивости и богатству во многом похоже на шизофреническое время. Не будем забывать, что шизотипическое было выделено из шизофренического совсем недавно. Но наиболее важной отличительной особенностью здесь является то, что какими бы причудливыми, сложными, многомерными, параллельными ни были шизотипические темпоральные построения, они все же так или иначе отталкиваются от исходных линейных моделей -энтропийной или эсхатологической, в то время как шизофренические представления о времени ни с чем не соотносятся, будучи вполне самодостаточными. Шизотипическое время при этом лишь похоже на асемиотическое шизофреническое время, будучи семиотически чрезвычайно сильно нагруженным.

Наиболее просто и примитивно сказать об определяющей особенности шизотипического представления о времени можно, вспомнив от том, что шизотипическая конституция носит синкретический характер, включая в себя все остальные конституции на правах радикалов. В соответствии с этим шизотипическое построение времени использует на правах "строительных материалов " все или большинство типов невротического или психопатического времени, которые были разобраны выше. Для наглядности мы сразу приведем достаточно яркий пример такого темпорального синкретизма, но затем нам придется углубиться в проблему.

Для иллюстрации шизотипического временного построения мы рассмотрим один из самых популярных культовых фильмов конца XX века - "Беги, Лола, беги". Герой Менни потерял мешок с деньгами, который он должен передать боссу. У него есть двадцать минут на то, чтобы достать сто тысяч марок, иначе его убьют. Он звонит своей возлюбленной Лоле, и она начинает бежать. Сначала она просто выбегает из дому, потом она бежит к своему отцу банкиру просить у него денег, но он отказывает. В это время Менни грабит банк, но тут полиция его убивает. Однако время возвращается вспять к тому моменту, когда Лола выбегает из дому. Она опять бежит к отцу и под дулом пистолета за­ставляет дать ей деньги, затем она благополучно встречается с Менни, но тут убивают ее. Время опять возвращается к исходной точке. Лола бежит, она не застает отца в офисе, вбегает в здание казино и за несколько минут чудесным образом выигрывает 100 тысяч марок. В это время Менни находит бродягу, который случайно украл у него пакет с деньгами, и все заканчивается хорошо.

Практически мы тут видим совмещение почти всех из перечисленных выше представлений о времени. Каждый эпизод имеет

линейную развертку. Его можно понять и как циклоидное энтропийное время, особенно неудачные первые два, и как шизоидное телеологическое - Лола бежит для того, чтобы спасти во чтобы то ни стало Менни. В то же время неудачный вариант прошлого тут же подменяется, фальсифицируется новым вариантом - истерическое время. При этом происходит автоматическое повторение эпизодов без всяких, во всяком случае на первый взгляд, видимых признаков становления - это обсессивно-компульсивное время. Течение событий два раза прерывается двумя эпизодами из прошлого, когда Менни и Лола лежат в кровати и мирно беседуют о любви, - это психастеническое время воспоминаний. В то же время для Лолы, одержимой одной сверхценной идеей достать деньги, время парадоксальным образом вообще перестает существовать -это черта паранойяльного сознания.

Здесь мы должны остановиться и задать себе два вопроса. Во-первых, по каким критериям мы называем тот или иной текст шизотипическим дискурсом? Во-вторых, почему, если это так, шизотипический дискурс играет столь важную роль в культуре XX столетия?

На первый вопрос ответить труднее. Будем считать любой дискурс XX века, где отражена неповседневная "причудливая" точка зрения на мир ("шизофреноподобный текст"), шизотипическим. Применительно к фильму "Беги, Лола, беги" такой вопрос возникает потому, что мы имеем дело с текстом, который, несмотря на всю свою утонченность, все же находится на границе между массовым или элитарным искусством. Выходит, что шизотипическая картина мира - это нечто вроде синонима постмодернистской картины мира. Я думаю, что так оно и есть. И уточнение этого положения будет содержаться в ответе на второй вопрос -о роли шизотипического в культуре XX веке. Ответ на этот вопрос будет длинным и сложным.

Мы не сообщим ничего нового, сказав, что те "формы жизни", которые предложил XX век уже в самом начале, резко расходились с теми привычными формами жизни, которыми жил век XIX. В частности, одной из таких привычных форм было естественнонаучное представление о времени, связанное со вторым началом термодинамики. Построение новых моделей, в частности, теории относительности и квантовой механики поколебало эти привычные представления (как известно, в частности, время в микромире обратимо, элементарные частицы могут двигаться и в будущее, и в прошлое [Рейхенбах 1962]).

С другой стороны, чрезвычайно усложнились представления о человеческой психике, прежде всего благодаря психоанализу. В-третьих, конечно, Первая мировая война. В результате в качестве защитной реакции человеческого сознания на эти чрезвычайные стрессы актуализировалась шизофрения, которую можно считать таким же "изобретением" XX века,

как психоанализ и релятивистскую физику. Шизофрения была отражением
в человеческой психике тех новых моделей, которые стереотипно
мыслящее человеческое сознание не могло вместить. Однако постепенно
часть этой шизофренической массы, по-видимому, интеллектуально
наиболее состоятельная часть, адаптировалась к новой ситуации и дала
культурный Ответ (в смысле А. Дж. Тойнби) на столь трудный Вызов,
который предложила культура XX века. Этот ответ и был шизотипической
картиной мира, которая реализовала себя прежде всего в сюрреализме,
неоклассицистической музыке, неомифологическом романе,

неортодоксальной психотерапии типа Юнга и Лакана, философии Витгенштейна и Хайдеггера, семантике возможных миров и многозначной логике, авторском кинематографе Бунюэля и Тарковского, во всей совокупности текстов литературы, искусства и философии послевоенного постмодернизма.

Но почему все перечисленные нами направления мы относим к шизотипическому? Давайте сразу ответим на этот важный вопрос. Во-первых, я должен сразу сказать, что в этой работе мы покидаем область патографии в узком смысле, то есть описание жизни человека или произведения искусства с точки зрения психопатологии. Наша задача в этом исследовании совсем другая - мы показываем, как то или иное психопатологическое явление - в данном случае шизотипия -соотносилось с явлениями большой культуры. То есть нас не интересует психиатрический диагноз Мандельштама и душевная болезнь Булгакова и то, как они проявлялись в их творчестве. Но то, что они внесли в культуру XX века, неотделимо от того, чем они болели и чем болел сам XX век. В XX веке психическая болезнь в определенном смысле перестала быть частным делом. Это очень хорошо понимал, например, такой блестящий художник XX века, как Сальвадор Дали, который из своей болезни сделал себе имидж, славу и миллионы. Создатель паранойяльного метода, наслаждающийся собой и превозносящий себя мегаломан - и при этом действительно великий художник - такого в XIX веке, по-видимому, быть не могло.

Давайте начнем с неомифологизма. Почему неомифологизм - это шизотипия? Тот факт, что мифологическое мышление связано с шизофренией, для нас теперь очевиден. Связь между ними наиболее убедительно показали Юнг и Гроф. Неомифологизм - то есть наложение мифологического канала на повседневную жизнь, это, так сказать культурная шизофрения, "шизофрения с человеческим лицом", а это и есть шизотипия. "Причудливость когнитивной сферы" сохраняется, странность сохраняется, даже могут временами возникать какие-то галлюцинации, но в целом это явление не психотическое, соотносящее свой опыт с опытом обычного человека, homo normalis.

Но какое это отношение имеет к проблеме времени? Самое непосредственное. Какие бы вычурные временные построения ни

придумывались, все равно остается отталкивание от нормального обыденного времени. Вообще время - одна из самых главных тем в XX веке. Первыми здесь выступили Джойс и Пруст. Джойс наложил обыденный день дублинского еврея на время путешествия Улисса на Итаку (те ретардации, которые претерпевают гомеровский Одиссей и его спутники при возращении домой, заставляют заподозрить в нем обсессивно-компульсивного психопата, ср. [Салецл 1999]); Пруст мифологизировал (гиперболизировал) невротически-психастеническую ностальгию по прошлому. Можно предположить, что это было весьма актуально в начале XX века, когда люди отчаянно тосковали по старым добрым временам. Поэтому и гиперпсихастенический проект Пруста имел такой успех.

Несколько по-иному вопрос был поставлен и решен в "Волшебной горе" Томаса Манна, романе о времени, как он сам его называет. В самой структуре романа нет шизотипических временных сдвигов, но тем не менее это неомифологическое произведение, анализирующее проблему как бы языком XIX века, как это и характерно для Томаса Манна. Ганс Касторп попадает на волшебную гору, где сакраментальные семь лет подготавливают его к подлинному началу XX века, к Первой мировой войне. При этом в его "герметической педагогике" изучаются все достижения начала XX века - психоанализ, релятивистские теории, политические проблемы и бытовые технические реалии вплоть до кинематографа и граммофона. При этом Ганс Касторп ассоциируется с мифологическим простаком, симплициссимусом и одновременно с Тангейзером, находящимся в плену на волшебной горе у Венеры (см. [Мелетинский 1976]) - то есть эффект наложения обыденного малого времени на большое мифологическое и здесь имеет место.

Здесь мы прервем наш историко-литературный очерк и обратимся к тому, как в начале века поступала со временем философия. Можно сказать, что это был бум на философию времени, которая в XIX века практически не изучалась. Бергсон и Гуссерль построили теории внутреннего времени. Брэдли и МакТаггарт построили теории, отрицающие объективность феномена времени. Джон Уильям Данн построил многомерную модель времени. На ней необходимо остановиться подробнее, так как она имеет явный шизотипический характер и к тому же стала парадигмообразующей для многих дальнейших феноменов XX века.

Есть два наблюдателя, говорит Данн. Наблюдатель 2 следит за наблюдателем 1, находящимся в обычном четырехмерном пространственно-временном континууме. Но сам этот наблюдатель 2 тоже движется во времени, причем его время не совпадает со временем наблюдателя 1. То есть у наблюдателя 2 прибавляется еще одно временное измерение- время 2. При этом время 1, за которым он наблюдает, становится пространственно-подобным, то есть по нему можно передвигаться, как по пространству- в прошлое, в будущее и обратно,