Описание шизотипического характера 5 страница

В далее автор продолжает:

"Однако наша картина все еще неполная. В ней отсутствует один существенный элемент: будущее было заблокировано (курсив автора. -В. Р.) неминуемостью ужасных разрушительных событий. Эта неизбежность доминировала над всем мировоззрением пациента, вся его энергия была сосредоточена на этом неотвратимом событии" [Там же: 244].

Здесь надо обратить внимание на следующее. И в случае депрессивного (циклоидного), и в случае шизоидного времени временная последовательность линейна, и в конце субъекта (и всех людей заодно) ждет сверхзначимое событие. В этом событии даже есть нечто схожее. Оно будет концом мира. Так сказано во всех шизоидных историко-философских концепциях, начиная с "Града Божьего" Августина и кончая воскресеньем мертвых Федорова и точкой Омега Тейяра де Шардена. Но эта похожесть лишь внешняя, за ней скрывается глобальное различие. Шизоидное течение времени наполнено смыслом, оно целесообразно движется к своей событийной кульминации, как бы страшна (Страшный Суд) она ни была. Весь мир, сопровождающий это временное течение, есть осмысленный мир, в котором субъект занимает осмысленную позицию наблюдения и ожидания этого неотвратимого события.

В депрессивном времени все наоборот. Течение времени бессмысленно. И событие, которым завершится это течение, является венцом бессмысленности, асбурда- абсурда разрушения и гибели. И депрессивный и шизоидый человек живут в ожидании главного события, но депрессивный страшится будущего, так как, по его мнению, все погибнет бессмысленной гибелью, и эта гибель будет окончательной, после нее ничего не останется. Событие, в ожидании которого живет шизоид, не страшит его. Страшный суд страшен для грешников, и даже если субъект считает себя грешником, все равно, будучи субъектом шизотимного времени, он мнит этот суд как закономерный и осмысленный.

Такой человек внутренне свободен выбирать град земной или Град Божий. А если не свободен, считая, что все предопределено (таких систем тоже сколько угодно), то это тоже встраивается в осмысленный порядок бытия. Бытие-грешником представляет собой семантически определеннное бытие, как бытие мясником или палачом (подобный "профессионально ориентированный провиденциализм характерен скорее не для христианского, а для восточных религиозно-философских концепфий шизоидно линейного времени таких, как "Бхагаватгата", даосизм или классический махаянический буддизм (см., например, [Абаев 1989, Гумилев 1993]).

Подчиненность пусть даже страшной судьбе не имеет ничего общего с депрессивным "хныканьем" по поводу того, что дни проходят один за

другим, один бессмысленнее другого. В обоих этих случаях мы наблюдаенм отчетливое бытие-к-смерти. Однако шизоидное восприятие грядущей смерти в целом оптимистично и семантически определенно, циклоидное ожидание смерти безрадостно и уныло. Смерть как главное бессмысленное событие в жизни, как окончательное торжество энтропии венчает череду бессмысленно прожитых дней его жизни.

Когда депрессия прекращается и сменяется гипоманией, мир приобретает смысл и сознание устремляется в будущее, полное головокружительных идей и планов. Однако эта гипоманиакальная осмысленность не похожа на шизодиную эсхатологическую осмыленнность: человек не думает вообще о конце, о смерти и не выстраивает временную последовательность от прошлого к будущему. Особенность гипоманиакального времени - в неспецифическом отношении к будущему. Гипоманиак не ждет от будущего ни очистительной катастрофы, как шизоид, ни страшного бедствия, как депрессивный. Скорее всего, он о нем просто не задумывается.

ИСТЕРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

Проблема истерического восприятия времени интересна и важна кроме прочего потому, что понять ее - значит во многом понять нечто интересное и важное в психоанализе, поскольку первоначальный психоанализ был по большей части лечением истерии, имел дело преимущественно именнно с истерией. Поскольку истерики (как правило, гипертимные по натуре) близки гипертимным циклоидам (гипоманиакам), то и отношение к будущему у них во многом сходное - неопределенное и беззаботное.

Гораздо сложнее истерическое отношение к прошлому. Его специфика в том, что применительно к истерику есть как бы два прошлых времени - объективное и субъективное. Первое - то, которое было на самом деле, второе - то, которым субъекту хотелось бы, чтобы оно было.

Поразительная способность истерической личности к вытеснению (не случайно сам термин "вытесение" был придуман явно на материале истериков) позволяет им замещать и изменять в своем сознании крупные и мелкие блоки прошлого и заменять их другими, более или менее выдуманными. Истерикам "все время приходится латать дыры, нанесенные при столкновении с действительностью, с помощью лживых "историй", заменяющих истинные события; они предают забвению неприятные случаи и происшествия, связанные прежде всего с чувством собственной вины и неправоты; и, в конце концов, происходит отрицание неудобной и неприятной необходимости нести отчет за свое поведение или уклонение от такой необходимости. К этим людям особенно применимо выражение Ницше: "Я это сделал", - говорит моя память. "Я не мог этого сделать", -говорит моя совесть и остается неумолимой. И память уступает" [Риман 1998: 248].

В сущности, истерическая pseodologia phantastica происходит не из самого желания врать и придумывать, а именно из-за этой преувеличенной способности к вытесению неприятного. Хлестаков выдумывает сцену, где он выступает как важный генерал не только потому, что ему приятно, что его слушают пораженные чиновники, но и потому, что он хочет вытеснить свое истинное прошлое, прошлое ничтожного колежского регистратора. Как заметил когда-то Ю. М. Лотман, в одном месте этой сцены, когда Хлестаков изображает мелкого писца, которой сидит и делает пером "тр-тр", он проговаривается и изображает в этом человеке истинного себя.

"Вранье потому и опьяняет Хлестакова, что в вымышленном мире он может перестать быть самим собой, отделаться от себя, стать другим (курсив Ю. М. Лотмана. - В. Р.; ср. важность категории Другого в анализе истерического у Лакана [Лакан 2002]). <...> "Я только на две минуты прихожу в департамент с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уже чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр... пошел писать". В этом поразительном пассаже Хлестаков, воспаривший в мир вранья, приглашает собеседников посмеяться над реальным Хлестаковым. Ведь "чиновник для письма, эдакая крыса" - это он сам в его действительном петербургско-канцелярском бытии!" [Лотман 1992: 345-346]

Тот же автор анализирует удивительные истерические биографии начала XIX века, полностью выдуманные, компенсирующие несбывшиеся мечты того, кто это делает. Таковы, например, мемуары декабриста Д. И. Завалишина, где он изображает себя могущественным главой заговора, которого никогда, по-видимому, вообще не было. Лотман считает Завалишина одним из главных прототипов Хлестакова [Там же].

Но первоначальный психоанализ строился именно на восстановлении вытесненной - прежде всего истерической - памяти, на вспоминании забытых сцен детства. В этом смысле ранний психоанализ в принципе сводился к деистеризации субъекта. Вот как об этом пишет Фрейд в работе о случае Доры:

"Во-первых, больные сознательно и намеренно скрывают часть того, что им хорошо известно и что они должны были расссказать, из-за еще непреодоленных до конца робости и стыда <...> Во-вторых, во время этого рассказа без всякого сознательного умысла скрывается часть анамнестических сведений, которыми больные обычно свободно располагают: это - часть бессознательной неоткровенности. В-третьих, можно всегда обнаружить действительные амнезии, провалы в памяти, причем стираются не только старые, но и новые впечатления; можно выявить ложные воспоминания, которые вторично образуются для затушевывания таких провалов" [Фрейд 1998: 193].

В соответствии с ранней теорией истерической конверсии забытое травматическое воспоминание, например, пощечина, данная субъекту, соматизируется в истерический симптом, например в невралгию лицевого нерва (см., например, [Брилл 1999]). Однако уже в 1920 году в работе о Человеке-Волке Фрейд приходит к выводу, в соответствии с которым травматическое переживание, например, знаменитая "первосцена", не вспоминается, а конструируется задним числом, "nahuTiglich" [Фрейд 1996]. Лакан, радикализуя мысль Фрейда, говорил, что травма формируется не из прошлого, а из будущего. Ср.:

"Таким образом, ответ Лакана на вопрос, "откуда возвращается вытесненное", парадоксален: "из будущего". Симптомы не несут сами по себе смысла - смысл их не открывается, не извлекается из глубин прошлого, а ретроактивно конструируется: истина вырабатывается самим анализом, то есть анализ задает границы значения, наделяющие симптом его смыслом и местом в символическом. Как только мы вводим символический порядок, прошлое всегда оказывается представленным в форме исторической традиции, смысл следов которой нам не дан, - оно постоянно изменяется вместе с трансформациями системы означающих. Любой исторический перелом, любое появление господствующего означающего ретроактивно изменяет смысл всей традиции, делает возможной ее иную новую интерпретацию" [Жижек 1999: 61-62].

Обобщая истерическое отношение к феномену времени, можно процитировать поэтического короля истериков Игоря Северянина:

В былом - ошибка. В былом - ненужность.

В былом - уродство. Позор - в былом.

В грядущем - чувства ее жемчужность,

А в настоящем - лишь перелом.

В этом смысле можно сказать, что Фрейд, "выуживая" из пациентов воспоминаиня о травмах, не деистеризовал их, как кажется на первый взгляд, а истеризовал вторично. И, таким образом, можно согласиться с И.П. Смирновым, что сам Фрейд, живя в истерическую эпоху (эпоху символизма, серебряного века) был методологически истериком [Смирнов 1994]. В этом плане сама эпоха культурного "перехода" всегда сопровождается забвением предшествующей исторической традиции, то есть истерическим восприятием прошлого. Особенно это касается начала XX века, переход из XIX в котором был чрезвычайно болезненным и требовал вытесения (подробнее см. главу об истерии в нашей книге

[Руднев 2002]). Однако в том, что касается конструирования прошлого из будущего и переписывания истории, мы забегаем вперед и говорим уже о более сложной шизотипической проблематике отношения к времени (истерический ингредиент там лишь одна из составляющих), о чем подробно см. ниже.