Идея национальной сплоченности и плавильный котел концепций толерантности в российской практике

 

Представление толерантности в ее «российской интерпретации» - сложная задача, требующая неординарного подхода. В первую очередь это обусловлено привнесенностью толерантности как формы социального поведения, прямой аналог которой отсутствовал в российской социальной практике в исторической ретроспективе и до сих пор окончательно не сформирован.

Толерантность в данном случае понимается нами в духе принципов декларации ЮНЕСКО от 1995 года^[88], как уважение оппонента в качестве равнодостойной личности, имеющей право на самовыражение в пределах, не нарушающих права других людей. Сама эта идея уходит корнями в процесс развития европейской либеральной мысли, основы которой сформировались в ХVII – XVIII вв. и нашли выражение в первой французской конституции 1791г^[89]. Например, показательной является ст.1, в которой было закреплено, что люди рождаются и остаются свободными и равными в правах, а общественные отличия могут основываться лишь на соображениях общей пользы.

Из французской конституции данные принципы постепенно распространились по всем национальным конституциям мирового сообщества вне зависимости от их идейной и идеологической принадлежности, но при этом, идеология осталась детерминантной их восприятия и трактовки, которая сегодня отличается от страны к стране, от режима к режиму.

Россия в данной связи развивалась в общем правовом контексте, на что, к примеру, указывают выдержки из самой революционной в российской практике конституции РСФСР 1918 г.^[90], в т.ч. ст. 13. «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы совести церковь отделяется от государства и школа от церкви, а свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами», или ст. 15. «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы собраний Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика, признавая право граждан Советской Республики свободно устраивать собрания, митинги, шествия и т. п.»…

Несмотря на определенную связь постулатов двух документов, апеллирующих к правам и свободам, очевидно абсолютное идеологическое различие, которое в рамках французских революционных преобразований в конечном счете привело к кристаллизации либеральной политической концепции, а в советском варианте создало марксистско-ленинскую идеологию, в своей сути противоположную либеральным принципам и, в том числе, противопоставляющую концепции западной толерантности принцип трудовой солидарности как основы интеграции общества^[91].

В исторической ретроспективе данное противопоставление, несомненно, является частным, так как процесс формирования русского национального сознания имеет глубокие основания и в средневековой культуре, и в монархическом правлении нового времени, а процесс создания морально-этических принципов, лежащих в основе толерантности, продолжается и сейчас, в период постсоветской новейшей истории. Но несмотря на длительность процесса эволюции моральных принципов социального поведения о их сущности можно судить только по промежуточным социально-политическим результатам, одним из которых, как раз и стала октябрьская революция.

Другие вехи российской истории также подтверждают гипотезу об альтернативном пути развития российской толерантности и прежде всего, эти исторические события оказываются связаны с принципом общинности, характерным для крестьянского сословия и присущей ему формы саморегуляции, представляющей, по сути, вариант прямой демократии. Речь идет о так называемом крестьянском сходе, рассмотрению которого подлежали: выборы крестьян на общественные должности, назначение общественных сборов с крестьян, отчетность старшин приказа о расходе денежных средств; определение рекрутских очередей, назначение к отдаче в рекруты крестьян «дурного поведения», внутренняя раскладка податей в селениях, определение мер к взысканию недоимок с неисправных плательщиков; назначение меры займа хлеба, а также «вообще все предметы, требующие общественного соглашения»^[92].

В данной связи показательна работа Г.В. Мальцева «крестьянская община в истории и судьбе России». Автор данной работы, в частности пишет, что: «Не имея активной поддержки от государства и Церкви, лишенное возможности пользоваться плодами культуры и прогресса наравне с другими сословиями общества, крестьянство шло своим… параллельным путем, создавало собственное управление, право и духовную культуру... Крестьянин, не получивший от государства прав, все же имел права, и немалые, признаваемые за ним общиной и ее обычаями. Бессудный в официальном смысле, он находил суд и правду в своей общине, и это избавляло крестьянина от неприятных сторон общения с судебными чиновниками... Общественная жизнь крестьянства выливалась в формы общинного самоуправления, которые представляли собой не что иное, как прямую общественную демократию в том виде, в каком она была возможна на определенных исторических этапах. Избитый и провокативный, особенно в наше время, идеологический тезис об отсутствии демократических традиций в России неверен в историческом смысле. Он, собственно, не утверждает ничего большего, чем то, что в России не было и нет западных демократических традиций; но почему они здесь должны быть?»^[93].

Следуя логике Г.В. Мальцева, можно предположить, что общинная культура и коллективное начало, возведенные на общегосударственный уровень в период революционных преобразований начала ХХ века, разрушили принципы либеральной толерантности, которые формировались в высших сословиях российского общества по аналогии с западно-европейскими государствами, о чем, к примеру, можно судить на основании анализа содержания проектов конституционных преобразований декабристов^[94], идей конституционных преобразований периода правления Александра II^[95], указа императора Николая II «Об укреплении начал веротерпимости»^[96] или программ первых политических партий, представлявших дворянское сословие и разночинную интеллигенцию.

К примеру, программа партии Кадетов от 1905 г.^[97] провозглашала всю совокупность либеральных ценностей, присутствовавших в конституциях Франции, США, и других стран-лидеров демократических преобразований. В первых десяти статьях программы устанавливались права граждан на свободу совести и вероисповедания, перемещение, свободу собраний, свободу слова, свободу печати, неприкосновенность жилища и пр. Признание всей совокупности перечисленных прав было неразрывно связано с признанием равноценности людей и толерантности, как принципа, сохраняющего признание данной равноценности в системе социального взаимодействия граждан.

После Октябрьской революции либеральные ценности остались за рамками правового поля, а их концептуальная платформа и представлявшее ее (в значительной степени элитарное) социальное сообщество оказались разрушены. Этому способствовали гражданская война, массовая миграция, компания против «врагов народа» и, интолерантная (антигуманистическая) по своей сути, пропаганда революционных ценностей. Людвиг фон Мизес пишет об этом следующим образом: «Последователи марксизма не менее умело пользуются всеми этими методами. Их полемика никогда не направлена на аргументы оппонента, но всегда – на его личность. Немногие смогли выдержать такой стиль полемики. Немногим, очень немногим хватило отваги, чтобы критически противостоять социализму, хотя это и является долгом ученого при подходе к любому объекту исследования. Только этим можно объяснить тот факт, что как сторонники, так и противники социализма без споров подчинились запрету, который марксизм наложил на подробное обсуждение экономических и социальных условий социалистического общества»^[98].

Следствием данного разрушения стал новый сплав либеральных и социальных принципов и норм поведения, ориентированных не на отдельную личность с ее индивидуальными особенностями, а на усредненную общественность, представленную коллективным мнением и упрощенными морально-этическими ценностями, характерными ранее для низших сословий Российской Империи (в определенной мере в такой трансформации проявляется диструкционализм социалистической модели)^[99]. При этом мораль вновь, как и в дореволюционный период, оказалась разделена на два компонента – партийный (идеологический), например, представленный моральным кодексом строителя коммунизма^[100] или двенадцатью половыми заповедями революционного пролетариата^[101], и общественный, межличностный, который сложился под политическим влиянием, но касался неполитических вопросов, например создания семьи, трудовых отношений, обучения и т.п.

В период нахождения у власти коммунистической партии данная социальная поведенческая модель претерпела определенную трансформацию, что было обусловлено, с одной стороны, ростом образованности и постепенно восстанавливающийся социальной стратификацией, в том числе формирование номенклатуры, рабочей интеллигенции, военного сообщества, категории потомственных рабочих и т.п., а с другой, - системным идеологическим воздействием, которое формировало коллективизм и общественное сознание, но не вообще, как это было, к примеру, в исторической крестьянской общине, а в определенном идеологическом ключе, создававшем акценты, указывавшем, какие именно вопросы требуют коллективного отношения.

В таком разделенном и «коллективизированном» состоянии, общественная мораль и, как следствие, толерантные установки, пребывали вплоть до распада СССР и исчезновения определяющей социальный порядок роли Коммунистической партии.

После распада СССР, Россия фактически лишилась государственной идеологии, утратила приоритеты формирования общественного мнения и не проводила консолидированной пропагандистской работы, что отразилось на качестве социальной организации общества^[102]. В частности вырос уровень криминализации, повысился уровень конфликтности. Население станы, обретя широкий спектр либеральных прав и связанных с ними возможностей оказалось неспособно распорядиться ими эффективно, исходя из частных, индивидуальных интересов, но при этом соблюдая паритет с правами других граждан. Причиной данной кризисной ситуации можно считать отсутствие у российских граждан на момент «перестройки» традиции социального сосуществования, соответствующей новым либеральным ценностям, копированным с западных аналогов.

Характерно, что государство также не могло на тот момент предложить своим гражданам подходящей идеологии, так как, по сути, реализованные преобразования были оторваны от общественного понимания, от существующей политической и социально-политической традиции и созданы на основании исходных принципов привычных для западных консоциативных демократий^[103], но в ряде случаев прямо противоречащих остаточному элементу общинности и коллективизма.

Как следствие, феномен криминализации российского общества^[104], а вместе с ним и прогрессирующий рост коррупции в государственных структурах стали естественным продолжением метаморфозы общественного сознания, которое было движимо следующими принципами:

· Трактовка свободы, как вседозволенности;

· Сохранение коллективного начала (характерно для криминального сообщества и неформальных связей в структурах государственной власти и крупного бизнеса) в обществе, переходящем на индивидуализированные ценности;

· Трактовка права на обогащение и процветание, характерного для протестантской этики, как права сильного (де-факто права на грабеж).

· Акцент социального восприятия на вертикальную коммуникацию и подчинение, в противовес активной горизонтальной коммуникации и межличностному диалогу.

Любопытно, что постепенно разрушаясь, коллективная толерантность сохранялась в экстраординарной для современного западного общества форме «товарищества», которое возможно представить как духовную близость ограниченного круга людей объединенных общим прошлым и, преимущественно, общими пережитыми трудностями.

Товарищество, как форма социального взаимодействия и взаимопомощи, оказалось основано на общих детских переживаниях (дворовая субкультура и детдомовская субкультура), совместной службе в армии, особенно в «горячих точках», совместном заключении в исправительных заведениях. В условиях кризиса общественных отношений, товарищество для многих людей стало основой их социализации и усиления собственной социальной позиции, которая, будучи укрепленной «опорой на других», часто толкала участников таких сообществ на подавление окружающих. Товарищество, в интересующем нас ракурсе, в постсоветский период можно рассматривать как осколок локальной прямой демократии, проделавшей путь от крестьянских сходов до криминальных сообществ 1990-ых годов и сформировавший один из самых устойчивых принципов толерантности – «уважение товарищества вне зависимости от общественного мнения».

Эта последовательность трансформации прямой демократии и ее воссоздание в ограниченной форме в условиях либерального порядка, де-факто свидетельствует о расколе общества и о сохранении в нем широких маргинализированных групп, не интегрированных в социум в силу более низкого культурного уровня, по причине недостаточной финансовой самостоятельности, из-за поражения в гражданских правах (не всегда де-юре), или на основании объединения всех трех причин.

По мере восприятия обществом либеральных ценностей, происходит рост индивидуализма и экономической автономии граждан, что ведет к снижению ценности товарищества как социальной позиции, хотя во многих случаях оно сохраняется в более гибкой форме «товарищеского партнерства» в бизнесе или властных структурах. Дополнительное влияние, несомненно, оказывает и восстановление работы силовых ведомств, усиливающих в середине 1990-ых годов противодействие организованной преступности, и рост благосостояния граждан, которым уже не нужно ежедневно конкурировать за получение самых простых благ.

Как следствие, итогом длительного существования порога совместимости либеральных ценностей и различных форм общинного (коллективизированного) поведения становится их постепенная девальвация и слияние, порождающие изменения в менталитете, новую государственную идеологию и новую национальную модель толерантности, относительно естественную для общества и принимаемую в обобщенном виде большинством граждан.

Характерно, что процесс формирования государственной идеологии и концепции «национальной толерантности» пока не закончен, но сейчас российское общество переживает его заключительную фазу, обусловленную внешним признанием, - здесь характерен и показателен военно-политический кризис, связанный с событиями на Украине, и в целом на постсоветском пространстве, в которых Россия получает заключительную идеологическую идентификацию в восприятии международного сообщества и сплачивается сама через мощный патриотический порыв, основанный на преодолении ряда «национальных исторических комплексов».

Независимо от текущего положения вещей, российское общество в постсоветский период шло по пути поиска подходящей концепции социальной толерантности, в значительной степени экспериментируя с разными вариантами. Отсутствие четкой государственной идеологии, в определенном смысле способствовало чистоте эксперимента, так как граждане, не подвергаясь давлению «сверху» могли через свою повседневную деятельность прийти к принципам, в соответствии с которыми они готовы были уважать оппонента. В итоге было обретено три варианта толерантности, характерные для различных социальных групп, но неразрывно связанные друг с другом, как части единой социальной культуры. Варианты национальной российской толерантности конца 1990-ых – 2010-ых годов могут быть обобщены под следующими условными наименованиями:

· Либеральная толерантность

· Консервативная толерантность (дореволюционного типа с сильным религиозным влиянием)

· Консервативная толерантность советского типа (с доминированием социальных ценностей)

По сути, все три типа являются следствием идейных моделей, существовавших в России на протяжении столетий, но лишь в условиях демократического порядка, получивших возможность к относительно равноправному существованию и конкуренции.

Говоря об исторических предпосылках, мы в данном случае апеллируем в первую очередь к двум идейно-философским концепциям XIX века – славянофильству и западничеству, которые, в свою очередь, были основаны на более старой традиции.

Здесь уместно вспомнить концепцию графа С.С. Уварова, сформулировавшего т.н. теорию официальной народности, которая стала идеологической основой императорского правления и сформировала принцип национальной толерантности данного исторического периода, сводившегося к широко известной формуле: «православие, самодержавие, народность»^[105]. О связи концепции официальной народности и толерантности можно говорить на основании интеграции концепции С.С. Уварова прежде всего в контекст политики просвещения. «В рамках теории «официальной народности» исторический нарратив оставался линейным, следуя карамзинской модели. Таким образом, оказывалось, что, несмотря на реформы начала XIX в., принципы единодержавия и самодержавия продолжали выполнять спасительную роль в истории России. Именно они возвели империю к ее нынешнему величию, поскольку разгромив Наполеона, российская монархия обратилась в орудие Божественного Промысла»^[106].

Трактовка данной формулы с точки зрения толерантности может выглядеть следующим образом: человек достоин уважения и признания его сословных прав, в том случае если он православный христианин, является сторонником монархии и не отрицает своей принадлежности к русскому народу в панславистском его понимании.

Характерно, что данная трактовка толерантности со всей очевидностью противопоставлялась лозунгу французской революции «свобода, равенство, братство» (Libertе, Égalitе, Fraternitе), который был воспринят и интегрирован в идейную модель русских западников^[107].

Консервативный монархический и радикальный либеральный подходы к трактовке толерантности сохранялись в практически неизменном виде вплоть до прихода к власти большевиков^[108]. Определенной попыткой примерить два лагеря стали реформы Александра II, которые призваны были объединить сторонников либеральной и консервативной модели за столом переговоров в виде парламента. Но так как из-за смерти монарха, реформы остались незакончены, противостояние сохранилось и привело к активному развитию радикальных партий, говоривших не столько о толерантности и принципах примирения общества, сколько о возможности его расколоть и навсегда уничтожить своих политических контрагентов.

Государственная власть ответила на этот конфликт однозначной поддержкой славянофильства, нашедшей выражение в манифесте 29 апреля 1881 г., автором которого стал К.П. Победоносцев. «Манифест сместил основание российской монархии с начала XVIII в. на более раннюю эпоху. Победоносцев писал не о российском государстве или российской империи, но о «земле русской», используя нео-славянофильское толкование XVII столетия как времени идеального согласия между царем и народом»^[109].

Из нового манифеста следовало, что царь – это уже не абсолютный монарх, знающий чаяния своего народа, а по сути, царь – это и есть сам народ – продолжение его души, - самый русский из всех русских людей. Принятие манифеста на высшем уровне стало фактическим водоразделом, после которого компромисс между консервативной и либеральной традициями оказался фактически невозможен, так как «репрезентация национального единства приобрела преимущественно религиозный характер и стала связываться с церковью и молитвой: «горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовью и преданностью своим государям», приносили благословение монарху»^[110].

Данный «идейный тренд» не изменился и после смерти Александра III, и Николай II вплоть до конца своего правления говорил о себе как об абсолютном монархе, волей бога обличенного всей полнотой власти.

В данной связи, создание Государственной Думы уже неспособно было вместить весь масштаб идеологического противостояния, что, в конечном счете, привело к революции, повлекшей маргинализацию как либерального, так и консервативного лагеря и дискредитацию присущих им концепций толерантности.

На смену консервативной монархической и либеральной концепциям толерантности, новая власть принесла, казалось бы, инновационный подход к организации общества, основанный на принципах классового равенства, справедливости, трудовой солидарности, который, однако, при ближайшем рассмотрении, очень напоминает именно консервативную монархическую модель, где православие подменялось коммунистической марксистско-ленинской идеологией, самодержавие – диктатурой пролетариата и культом вождя, а народность вообще практически не менялась, сосуществуя с принципом классового равенства, который, как и при царском режиме, не означал реальной отмены социальной стратификации, а скорее подразумевал объединение всех социальных групп в рамках централизованной и, что важно, политкорректной, социальной системы. Кроме этого, коммунистическое общество также (хотя и в гораздо большей степени) было скреплено единой идеологией и цензурой, создававшими единое закрытое идеологическое пространство^[111].

В условиях доминирования новой идеологической модели, традиционные либеральная и консервативная традиции оказались вытеснены за пределы правового поля и оставались востребованы лишь в диссидентской среде или среди политически пассивной (подавленной властью) интеллигенции. К концу советского периода данные концепции вновь оживают, что обусловлено поиском нового, некоммунистического порядка, альтернативы которому ищутся реформаторами, в том числе, в национальной истории^[112],[113].

Парадокс ситуации заключается в том, что после распада советской системы, уже невозможно было восстановить эффективное идейно-политическое противостояние прошлого, представленное только либералами и консерваторами. Консервативная традиция оказалась расколотой на консерватизм дореволюционный и консерватизм социалистический, и каждая из этих консервативных моделей подразумевала свой собственный вариант толерантности, свою собственную логику социально-политического развития, в определенной степени воспринимаемую общественностью.

Вероятно, здесь кроется и отличие российской социально-политической практики от аналогичной практики ряда европейских стран, находившихся под советским влиянием, к примеру, Польши или Чехии. Там, в контексте преодоления советского наследия, социалистический консерватизм оказался фактически люстрирован, - изгнан из политики вместе с его носителями под различным предлогом. Это стало возможно, так как социалистическая система возникла там не вполне естественным путем и воспринималась, как чужеродная, подавляющая традиционные национальные либеральную и консервативную формы толерантности.

На постсоветском пространстве подобная «люстрация» оказалась невозможна (за исключением Прибалтики) так как стала бы равносильна самобичеванию политической элиты. В итоге она оказалась заменена ограниченной ротацией, объединившей в рамках политической системы старые и новые политические силы, представляющие уже три типа толерантности и три мировоззрения, в разное время имевшие во властных кругах различное соотношение.

Можно констатировать, что начиная с «перестройки», и особенно с запуска программы «гласности», данные три концепции толерантности начинают активно взаимодействовать, пытаясь, с одной стороны подавить альтернативу, а с другой – найти «точки взаимопроникновения», что особенно важно в условиях необходимости сохранения единого общества. В данном случае, на наш взгляд характерен пример реакции Политбюро на статью Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами»^[114]. «Автор противопоставлял свою позицию как «леволибералам», т.е. прозападнически настроенной интеллигенции, так и националистам. Статья вызвала обеспокоенность общественности: не является ли она сигналом, что перестройка закончена? Под давлением М. Горбачева Политбюро приняло решение осудить статью Н. Андреевой. 5 апреля в главной партийной газете «Правда» появилась статья «Принципы перестройки: революционность мышления и действий» Александра Яковлева, в которой был подтвержден курс на демократизацию общественной жизни, а статья Н. Андреевой была охарактеризована как манифест антиперестроечных сил»^[115].

Задача по интеграции трех концепций, трех типов толерантности, с переменным успехом реализует правящая политическая элита, стремящаяся сохранить власть и укрепить свои электоральные позиции.

Оппонентом власти в этом процессе выступают силы-носители отдельных типов толерантности, заключенных в их идеологических моделях, причем их противостояние с властью выходит далеко за рамки политического и даже правового поля. Чтобы продемонстрировать весь размах противостояния, можно привести в качестве примера Первую чеченскую войну, в которой позиция сепаратистов фактически легла в русло традиционной консервативной идеологии, так как объединила в себе религиозную составляющую, непререкаемую лидерскую позицию и национализм, как форму единения отдельного народа.

Эта же позиция оказалась характерна и для русских националистов, представленных как силовыми радикальными, маргинальными по своей сути, группировками, например РНЕ^[116] или партией монархистов, так и вполне лояльными политической власти социальными движениями и политическими партиями, например ЛДПР^[117], лидер которой неизменно в своих речах апеллирует к интересам «русского народа», его уникальной культуре, обычаям, и, как следствие доминантным политическим интересам. «В Конституции в каждой статье заложено равенство всех по всем статьям. Но мы указали все национальные регионы - республика, округ, область, а русского ничего нет. Впечатление, что на территории России нет такого народа, как русский…»^[118]. Еще одним примером институционализированного правого крыла была партия «Родина», которая, находилась со своей идеологической платформой на стыке правой и левой идеологий.

«Правое крыло», во всем его многообразии и разнородности, тем не менее, можно обобщить по единому основанию – восприятию традиционного консервативного порядка в качестве доминанты организации политического текущего порядка. Этот подход создает и основание для принятия общественностью консервативной толерантности, отрицающей советское прошлое, как «привнесенное зло»^[119] и развитие либеральной традиции, как проявление слабости и неспособности вернуться к «великому пути»^[120], в пользу комплекса идей, связанных с национальной идентификацией, лидерством (авторитарной политической моделью) и духовностью, которая в последние годы все чаще ассоциируется с православием или «союзом «великих» религий», о котором говорят как политические маргиналы^[121], так и лица, привлеченные к разработке государственных решений^[122].

По аналогии с «правым крылом» можно говорить и о существовании «левого крыла», также разделенного на радикальный и умеренный компоненты. Радикальный компонент, в данном случае, в разное время был представлен такими организациями, как^[123]: АКМ, РКСМ(б)^[124], организация «Союз Коммунистической Молодежи (СКМ РФ), организация «Хватит!», К.Р.А.С. и т.д.

Умеренный компонент, в отличие от правого крыла, гораздо шире и представлен, в первую очередь партией КПРФ, и в меньшей степени иными партиями социальной направленности, в числе которых «Партия пенсионеров», «Справедливая Россия» и др.

Следует отметить, что в российской практике фактически отсутствует четкое разделение между коммунистической и социалистической идеологиями в западном понимании, так как оба эти направления, создавая собственные политические модели, обращаются к советскому прошлому, заявляя о его ценности и преемственности ему текущего политического процесса, что приобщает данные политические силы к консервативной традиции, основанной на принципе единения общественности в защите своих социальных прав, превалирующих над индивидуальными правами и либеральными свободами. В данном случае очевидной является апелляция к коллективным ценностям и иногда даже к общинности, как форме социального консенсуса и социальной толерантности.

Третьим компонентом социально-политической картины современной России, объективно является либеральная идеология, которая также представлена институционализированным и неинституциональным компонентами. Сформировавшись заново в постсоветский период, либеральная группировка была в первую очередь нацелена на политическое участие и, вследствие этого, ее радикальный компонент, сформированный до 1993 года и представленный политикой правительства Е.Гайдара, постепенно уступил место социально ориентированному либерализму. «В отличие от радикал-либералов социал-либералы ввели в свои программы специальные разделы по поддержанию общественного порядка и морали (запрет сквернословия в общественных местах, борьба с порнографией и проституцией, соблюдение возрастных ограничений при демонстрации фильмов, спектаклей, концертов и т.д.). Так же в отличие от радикал-либералов они выступают сторонниками "цивилизованного национализма", означающего пестование патриотических чувств, осознание цивилизационных и национальных интересов России, их защиту»^[125].

Сторонники либеральной идеологии восприняли толерантность в ее европейской трактовке, в том числе с учетом специфики, существовавшей в различных западных практиках. При этом на начальном периоде политического развития новой России, между разными российским либеральными концепциями существовала определенная конкуренция за варианты «более подходящей к российским реалиям модели толерантного поведения с выраженными индивидуалистическим, социальным или национальным уклонами. В контексте развивающегося политического противостояния с «правыми» и «левыми» политическими силами, либералы вынуждены были идти по пути более четкого определения собственной позиции, что в конечном итоге привело к обособлению либеральных (преимущественно индивидуалистических) ценностей, которым были противопоставлены ценности социальные, а затем и национальные. Именно эти, обособленные либеральные принципы, ориентированные преимущественно на защиту и прозападную трактовку закрепленных в конституции РФ прав и свобод, легли в основу третьей модели толерантного взаимодействия, которую мы в рамках данной работы условно назвали «либеральной».

Наличие и сосуществование трех подходов к организации общественных отношений и, как следствие, трех подходов к трактовке толерантности, неизбежно требовало компромисса, способного примерить противостоящие позиции и дать обществу набор принципов, который позволил бы сторонникам различных социоорганизационных политических подходов эффективно взаимодействовать в околополитичнской и неполитической сферах, функционируя как гомогенное общество. Такие принципы были предложены «партиями центра», т.е. теми политическими силами, которые на политической арене представляли государственную власть. К их числу в разные годы относились «Наш дом Россия», «Единство», «Единая Россия». При этом консолидирующий подход в разные годы был вариативен и соответствовал электоральным настроениям. Также можно констатировать определенную эволюцию подходов от «соучастия» в межидеологическом противостоянии в 1990-ые годы, к доминированию партийно-организационной структуры над идеологическим противостоянием в 2000-ые – 2010-ые.

Формат «соучастия» был характерен преимущественно для партии «Наш дом Россия», которая, оказывая поддержку политике президента Б. Ельцина, отстаивала либеральные реформаторские позиции, противопоставлявшиеся идеям реваншизма «левого блока». При этом, анализируя устав организации и иные программные документы, можно обнаружить констатацию связи либеральных принципов с традицией и культурой России. Основу для данной связи, представляет поручение президента Б. Ельцина создать два блока «левый» и «правый», где именно «правому» блоку отводилась бы неформальная функция поддержки президентской политики реформ^[126].

Можно предположить, что на тот момент определенная идеологическая неопределенность воспринималась государственной властью, как основание для создания двухпартийной модели (условно), отражающей две обобщенные идеологические традиции – историческую либеральную и историческую социальную. При этом, потенциальная возможность для такого разделения политического поля не оправдалась уже на стадии формирования правого блока, когда возникли непреодолимые разногласия между идеологически близкими партиями «Наш Дом - Россия» и ПРЕСС^[127]. Помимо этого, важную роль в Государственной Думе играла и партия ЛДПР, которая вряд ли могла бы быть отнесена к обозначенным президентом Ельциным в 1995 г. двум блокам. Скорее она демонстрировала существование третьей альтернативы, отрицающей, в том числе через популизм ее лидера, традиционное политическое разделение на «левых» и «правых» в пользу политической эклектики, активно поддерживавшейся обществом.

Именно эклектика, неопределенность и неустойчивость политических взглядов стала символом той эпохи. Именно эклектика побудила правящую элиту постепенно подняться над схваткой, уйти от многозначных и при этом «технически пустых» идеологических штампов, и обратиться к политическому функционализму, апеллирующему не к убеждениям людей, а к их прямым жизненным интересам. Именно этот функциональный подход, в перспективе развития политической системы, стал, на наш взгляд, основой для консолидации социально-политической толерантности, происходившей по принципу мозаики.

Фактически, на протяжении всего периода, начиная с конца 1990-ых гг. и до сегодняшнего дня, происходило собирание идейных фрагментов, принципов и идеологических форм, к которым общество в определенный текущий момент относилось с большей степенью лояльности. Этому способствовали такие факторы, как уже упомянутая идеологическая нейтральность, наличие сильного лидера, наличие властного ресурса и деятельность партий-сателлитов^[128], к числу которых большинство современных политологов относит такие политические проекты, как «Партия пенсионеров» и «Родина»^[129]. В определенном смысле, цели сбора элементов новой идеологии и новой толерантности способствовало и взаимодействие партии власти с партиями, которые условно можно назвать контрагентами, но которые, в определенный момент, оказались неотделимы от политики центра, и в их числе можно назвать ЛДПР и в поздний период своего существования – СПС.

К 2008 году сбор политической мозаики оказывается почти закончен, на что указывает высокий уровень политической стабильности и сохраняющаяся, несмотря на рокировку В. Путина и Д. Медведева преемственность политического курса. В данной связи актуальным становится наложение на функционалистскую модель, реализуемую Кремлем самостоятельного «идеологического облика».

Вводимый нами термин «Идеологический облик» можно представить, как многоуровневую модель, объединяющую все актуальные для общественности политические штампы, изображающие детали описанной выше мозаики. В качестве штампов, к примеру, можно рассматривать такие вопросы, как защита свободы слова, развитие духовности, противодействие фашизму и терроризму, защита чувств верующих, оборона страны, решение проблемы доступа инвалидов к инфраструктуре, защита русского населения в ближнем зарубежье и многие другие. Толерантность также стала одним из штампов, заимствованных из риторики либералов. Практически каждый значимый (популярный в обществе) штамп в рамках «идеологического облика» получил свое идейное обоснование и, что важно, программу развития, необходимую для обеспечения преемственности идеологии, и ее ежедневной адаптации к меняющимся интересам общественности. Программы, представленные в политическом контексте, имеют разное выражение и часто сопоставимы с ФЦП (на более раннем этапе просматриваются в структуре Национальных проектов) или злободневными законами, например «Об оскорблении чувств верующих»^[130] или о реформе армии, полиции, тюремной системы и пр.

Толерантность, в данной связи, оказалась представлена двумя государственными проектами, существовавшими последовательно, но с продолжительным перерывом. Ими стали федеральная целевая программа "Формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе" на 2001–2005 годы и федеральная целевая программа "Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России" на 2014 - 2025 гг.

Обе программы имели официальной целью трансформировать систему ценностей российского общества и гармонизировать различные виды межличностного и межгруппового взаимодействия. Так как программы принимались в разный временной период, в каждой из них просматриваются специфические акценты, указывающие на нюансы формируемой государственной идеологии.

Первым, и на наш взгляд, самым важным различием, является разница названий ФЦП. Первое название представляется более мягким и компромиссным. На это, в частности, указывает использование термина «толерантность», которое, как следует из содержания программы, трактуется в общеевропейском ключе, как уважение равнодостойной личности.

Также о компромиссе говорит и оборот «профилактика экстремизма», означающий, по сути, изменение установок личного поведения через духовное развитие личности. Оборот заимствован из риторики ЮНЕСКО и других международных организаций, занимающихся повышением качества жизни через образование и просвещение.

Название второго документа представляется более жестким, ориентированным не на мировую, а на национальную практику и нацеленным не на компромисс (хотя он напрямую не отрицается) а на борьбу всего общества за лучшее существование. На подобный ракурс представления проблемы, в частности указывают слова «нация» (несомненно, имеется в виду «политическая нация»), «единство» и «укрепление». Единение нации в достижении политических целей подкрепляется признанием широкого спектра прав культурных общностей, что позволяет говорить о специфическом подходе к взаимодействию центра и регионов, который можно обобщенно назвать «панрегиональным мультикультурализмом», политическим синонимом которого является существующая в России форма ассиметричной федерации. Суть данного соотношения выражается в том, что государством декларируется значение региональных культур и этнической специфики, но при этом есть объединяющий всех «русский этнос», и сами региональные этносы не совсем равнозначны, а отличаются по степени интегрированности в общую модель, по степени акцентуализации значения их культур, и как следствие, необходимости заботы об их сохранении и процветании.

Связь подходов, представленных документами, во многом обусловлена доминировавшей в момент их принятия политической риторикой, выраженной, в том числе, выступлениями российского руководства и контекстом политического диалога на международной арене. К примеру, в начале 2000-ых годов происходит интенсификация взаимодействия России с ЕС, активно обсуждается скорейшая интеграция страны в ОЭСР, ВТО, в разы возрастает объем торговых отношений с ФРГ и другими партнерами из ЕС. При этом в конце 1990-ых в России происходит и рост ксенофобских настроений, что особенно заметно по крупным городам^[131]. Ксенофобия и национализм оказываются обусловлены последствиями дефолта 1998 года и высокой безработицей (11-12% трудоспособного населения по РФ), сохраняющейся примерно до 2005 года (7,1% трудоспособного населения по РФ)^[132], а также межрегиональной и межнациональной формами трудовой миграции.

Сложившаяся ситуация потребовала принятия целого спектра различных социальных мер, способных восстановить устойчивый социальный порядок и преодолеть ряд социально-экономических проблем начала 1990-ых годов. Одним из принципиально новых (но не слишком популярных) решений стала, к примеру, монетизация льгот, реализовывавшаяся государством до 2005 года. Реализация социальных проектов и общий вызов развития общественных отношений потребовали от государства и разработки новой идейной мотивации социального поведения гражданина, в основу которой предположительно должна была лечь ФЦП «Толерантность»^[133]. Являясь первой в своем роде, данная ФЦП была ориентирована преимущественно на «установление повестки дня», т.е. выявление важнейших национальных проблем, проведение их анализа и поиск адекватных способов их преодоления.

Несмотря на низкое финансирование – всего 24 млн рублей, ФЦП имела высокий исходный политический потенциал, так как решение о ее обоснованности принималось на высшем уровне в условиях политической коллегиальности, представленной несколькими политическими группировками, претендовавшими на власть в 1999 году. В частности, инициатором проекта стал вице-премьер российского правительства Михаил Касьянов, который одобрил поступившую ему на рассмотрение записку о росте ксенофобии в российском обществе. Далее, более подробный проект будущей ФЦП был представлен в записке вице-премьера по социальным вопросам Валентины Матвиенко уже на имя председателя правительства Владимира Путина, который, в свою очередь, одобрил проект, вступив в должность президента в 2000 г^[134].

Не имея значимой (сильной) практической части, ФЦП «Толерантность» имела, на наш взгляд, большое символическое значение, так как с одной стороны демонстрировала гражданам и, что важнее в тот период, мировому сообществу, заинтересованность государства в создании социального консенсуса, а с другой, стала стимулом для привлечения регионов к системному противодействию таким явлениям, как ксенофобия, национализм и маргинализация отдельных групп граждан.

«Чрезвычайно важно отметить, что сам факт принятия федеральным правительством такой программы вызвал цепную реакцию в регионах. Там начали открывать собственные исследовательские и обучающие центры толерантности, стали внедрять специальные учебные программы в вузах и школах. В мире были приятно удивлены этой российской инициативой, ее приводили в пример странам-членам ОБСЕ, ЮНЕСКО»^[135]. Кроме этого был создан государственный информационный портал, посвященный толерантности, что фактически обозначило интерес государства к формированию толерантной культуры через новую, только набирающую в стране силу, систему неформальных коммуникаций в информационном виртуальном пространстве.

При этом программа сразу обрела и массу частных критиков, говоривших, прежде всего, о несерьезности финансовых вливаний, которые не способны обеспечить реальных результатов. Еще одна группа критиков заявила о «карикатурности» программы, которая, вместо того, чтобы раз и навсегда повысить статус русской нации, занимается девальвацией национальной идентичности в угоду Евросоюзу^[136].

Возникновение «либеральной» и «радикальной» групп критики можно, на наш взгляд, также считать положительным эффектом от принятия программы, так как она, в значительной степени, выполнила функцию социальной провокации, сформулировав новую проблематику для действий гражданского общества.

Фактические итоги реализации программы оказались значительно слабее социального резонанса, так как финансирование оказалось сконцентрировано на теоретических разработках. В программе, в т.ч. было заявлено три этапа, имеющих целью^[137]:

· I этап (2001 год) – разработку научно–методических основ профилактики экстремизма и формирования толерантного сознания; внедрение в массовое сознание позитивных установок по отношению к толерантности.

· II этап (2002–2003 годы) – разработка и экспериментальное внедрение механизмов профилактики экстремизма и формирования толерантного сознания и поведения.

· III этап (2004–2005 годы) – полномасштабное внедрение механизмов профилактики экстремизма и формирования толерантного сознания и поведения.

При этом третий этап остался не реализован, так как программа была прекращена досрочно по итогам второго этапа. Характерно, что реализация второго этапа была расценена государственной комиссией как успешная. В ходе первых двух этапов (2001-2004 гг), в том числе была создана методика расчета «индекса толерантности», необходимого для анализа уровня социальной напряженности в регионах, разработаны принципы контент-анализа публикаций в СМИ, проведена экспертиза учебников на предмет агрессии и развития коммуникативности, реализован психолого-педагогический анализ, разработаны методы диагностики ненависти на сайтах, приемы противодействия им, обучения через Интернет представителей четырех основных конфессий России^[138].

Первый этап программы можно рассматривать, как более комплексный, о чем позволяет судить отчет о его реализации^[139]. Согласно отчету, одним из наиболее важных аспектов реализации программы стало исследование толерантного (интолерантного) поведения в молодежной среде, школе и вузе. В частности, уже на первом этапе был разработан «пакет социокультурных, образовательных и социально-психологических технологий формирования установок толерантного сознания для всех ступеней образования, включая послевузовское образование и повышение квалификации. Особое внимание уделено программам подготовки журналистов, государственных служащих, сотрудников правоохранительных органов. Специальный акцент сделан на создании программ обучения переговорам в ситуациях социальной напряженности»^[140]. Кроме этого, на первом этапе были также образованы центры толерантности и мониторинга социальной напряженности, функционировавшие преимущественно при учебных заведениях. После закрытия программы, многие центры продолжили свою деятельность, в рамках образовательного процесса или как форму гражданской активности

Характеризуя общие итоги реализации программы ФЦП «Толерантность», можно констатировать, что, несмотря на объективно существующую критику ее реализации, данная программа реализовала те скромные цели, достижение которых было в нее заложено изначально. Нереализованными остались лишь некоторые итоговые цели, которые, вероятно, были включены в программу с прицелом на увеличение ее финансирования в дальнейшем. К ним, в том числе можно отнести мероприятия связанные с «полномасштабным внедрением» разработок по профилактике экстремизма. Фактически, не смотря на сокращение, данный третий этап программы оказался перенесен на региональный уровень, где в последующие годы реализовывался выборочно. Положительным примером здесь может служить программа развития толерантности в Петербурге, действовавшая с 2006 по 2010 гг^[141], а затем продленная с 2011 по 2015 гг^[142]. Характерно, что данная программа была инициирована губернатором Петербурга В.И. Матвиенко, которая, как мы отмечали ранее, участвовала в организации и первой государственной ФЦП.

Другие примеры региональной деятельности в области толерантности более специфичны и связаны преимущественно с национальными республиками, где приобщение к толерантности тесно переплелось с социальной интеграцией, а иногда даже с контртеррористической деятельностью, если рассматривать пример Северного Кавказа, где население приходится возвращать к мирной жизни, фактически противопоставляя «военное прошлое» «мирному будущему»^[143].

Анализируя широкое региональное разнообразие программ толерантности во всех их проявлениях, можно предположить, что именно это обстоятельство послужило основанием для отказа от общей федеральной программы. При этом нельзя говорить об однозначном решении, так как, невзирая на прекращение ФЦП, федеральная деятельность по формированию толерантного поведения в обществе сохранилась и наибольшем объеме перешла в компетенцию Министерства Образования, которое, начиная с конца 2000-ых годов, приступило к активному внедрению принципов толерантного поведения в образовательные программы среднего и высшего образования.

Несмотря на активное включение термина «толерантность» в политический дискурс и социальную политику государства, начиная уже с 2000-ых гг., на момент окончания ФЦП «Толерантность» нельзя заявлять о сформированности в России какого-либо четкого подхода. По итогам реализации первой ФЦП, толерантность оказалась представлена в «стиле» ЮНЕСКО, что фактически обозначило ее как набор негативных явлений, таких, как расизм, ксенофобия, маргинализация и пр., которые требуют преодоления в целях гармонизации социальных отношений. Данный подход, выработанный в рамках международного диалога, представляет определенный идеальный набор принципов, которые не могли не претерпеть изменений в ходе их дальнейшей национальной интерпретации, и, можно предположить, что подобная расстановка акцентов толерантности, как раз и происходила в России в промежуточный период, отделивший реализацию первой ФЦП от принятия второй.

Основанием для такого предположения служит послание президента Федеральному Собранию от 2013 г, в котором было отмечено, что Россия «возвращается к себе, возвращается в свою историю», и на этом пути противостоит «бесполой и бесплодной толерантности», выступает против пересмотра норм морали и нравственности, против стирания национальных традиций, против «признания равноценности добра и зла».

«Владимир Путин в своем Послании говорил о том, что «подобное разрушение традиционных ценностей» проводится «сверху» и творится это «вопреки воле народного большинства». Т.е. было фактически сказано, что процесс разрушения тысячелетней человеческой цивилизации, который мы наблюдаем, ведется сознательно и управляется из единого центра. Было сказано о том, что все больше людей в мире поддерживает позицию России, которая выступает в защиту «духовной и нравственной основы цивилизации, в том числе и религиозной», отстаивает «ценности традиционной семьи, подлинной человеческой жизни»»^[144].

Несмотря на то, что на первый взгляд, президент отрицает ценность толерантности, противопоставляя ее традиции, очевидно, что контекстное изменение политики несколько тоньше. Речь не идет о противопоставлении великого прошлого – деградирующему будущему. Скорее, в послании идет апелляция к консервативной, еще славянофильской позиции, говорившей об уникальности русского пути, и его противостоянии с неестественным (чуждым) западным влиянием. В данном контексте становится очевидно, что государственная политика имеет целью создание гомогенного общества на основе ограниченной или акцентированной толерантности, связанной с классической для России традицией сосуществования многих национальных меньшинств под эгидой русской нации. Термин «эгида» в связи с этим приобретает буквальное значение и может трактоваться как щит - символ покровительства и гнева сильнейших^[145]. Категория «гнева» в данном случае оказывается не менее важной, на что указывают, к примеру, слова послания, посвященные наплыву мигрантов или нарушению норм международной политики. Как следствие – формирование протекционистской роли России: «В этих условиях возрастает историческая ответственность России. И не только как одного из ключевых гарантов глобальной и региональной стабильности, а как государства, которое последовательно отстаивает свои ценностные подходы».

Несмотря на то, что реализация первой ФЦП и послание президента от 2013 года символизируют два фактических этапа восприятия толерантности в российских политических кругах, между этими фазами лежит определенный процесс перехода или осознания. В первую очередь, данный процесс связан с критикой прекращения ФЦП «Толерантность» в 2004 году. Либеральная общественность неоднократно, начиная с этого момента, высказывалась о необходимости продолжения мероприятий и уличала государство в непротивлении национализму и ксенофобии.

Показательной, к примеру, является следующая цитата «Может быть, кому-то не хватило кругозора, чтобы понять практическую значимость "формирования установок толерантного сознания"? А может, в погоне за экономией бюджетных расходов решили бросить высвободившиеся 24 миллиона рублей на укрепление обороноспособности страны? Но этих денег не хватит на закупку даже одного танка. "Социалка" - это прежде всего гуманитарная отрасль, потому что каждое движение отзывается на настроениях и судьбах живых людей»^[146].

Знаковым, в данной связи, можно считать и интервью председателя Комиссии по правам человека при президенте РФ Эллы Памфиловой «Новой газете»^[147]. Памфилова отмечает, что, хотя программа стала единственной из всего перечня ФЦП, которая попала под сокращение, одним из ключевых оснований для ее прекращения стала бюджетная политика: «Я не думаю, что здесь сработала специальная политическая воля, скорее всего, это просто какая-то небрежность и политическая близорукость, узко-плоский такой финансовый подход. Без оценки реальной ситуации в стране»^[148]. При этом, председатель Комиссии по правам человека при президенте РФ отмечает, что программа уникальна и необходима, как основа преодоления ксенофобии и национализма, растущих в российском обществе. Важно и то, как она понимает толерантность. В трактовке Памфиловой, толерантность - «это всегда доброжелательный диалог непохожих, это их сочувствие, сопереживание друг другу. Конфликты и агрессия не развивают, общество развивается только там, где есть принятие других»^[149].

Исходя из двух представленных позиций следует, что их авторы не одобряют прекращение программы, трактуют толерантность как уважение к ближнему, но при этом, в качестве наиболее актуального повода для воссоздания программы видят именно национальный вопрос, который в их глазах перевешивает все другие. Фактически, уже здесь, на самом раннем этапе начинает складываться (в том числе через либеральную риторику) определенный социальный запрос, который с течением времени становится все более отчетливым и сводится к необходимости примирения групп по национальному, этническому и религиозному принципу, в противовес единению отдельных личностей по принципу универсализации их морально-этических качеств.

Именно этот запрос формулирует и президент В. Путин за год до знакового для нас послания к Федеральному Собранию 2013 года, выступая в Саранске на праздничных мероприятиях, посвященных «тысячелетию единения мордовского народа с народами российского государства»^[150]. Россия, отмечает президент – «…это огромное цивилизационное достояние, которое мы должны беречь как зеницу ока. Наши предки из разных городов сплотили и создали единый российский народ, единую российскую нацию. Они совершили чудо, и чудо заключается в том, что на этом тысячелетнем пути мы с вами не утратили самое главное, чем мы дорожим, — мы не утратили языки, культуру, традиции»^[151]. С этого момента, категории «язык» «культура» и «традиция» возвращаются в официальную российскую политическую риторику и постепенно вытесняют всю совокупность иных «толерантных поводов» которые или меньше анонсируются (например независимость точки зрения, свобода собраний), или игнорируются как малозначимые (например гендерное равенство), или вовсе становятся полу-легальными (например равенство сексуальных ориентаций).

Характерно, что в этом же выступлении проводится и противопоставление России и мира через «альтернативные ценности». «Сегодня под видом развития демократии и свободы все чаще поднимают голову разные националистические группы, в том числе молодежные. Они участвуют в митингах, ведут работу в Интернете, в подростковых клубах, в студенческих сообществах, выступают с лозунгами русского, татарского, кавказского или другого регионального национализма, — отметил глава государства.- По сути, они провоцируют сепаратистские, разъединительные тенденции в нашей стране", — считает президент. Важно переломить эти тенденции и влияние, и мы вместе должны добиться, чтобы одним из ключевых понятий в жизни нашего общества стала толерантность, уважительное отношение к культуре и образу жизни другого народа, этноса»^[152].

Именно необходимость перелома негативных тенденций и обуславливает в итоге разработку и принятие новой федеральной целевой программы «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России»^[153]. Показательно, что принятие данной программы в СМИ часто приписывается не президенту, а председателю правительства Д. Медведеву, что, в определенном смысле, призвано разделить идею национального единения, обозначенную президентом и тернистый путь ее реализации, который, вероятно, окажется сопряжен и с рядом непопулярных решений. При этом, инициатором программы является именно президент, формально обратившийся к созданию подобной программы в рамках избирательной программы 2012 года. Основанием для разработки программы в тот момент послужила статья В. Путина - «Россия: национальный вопрос»^[154], представившая национальный вопрос в качестве ключа к стабильному долгосрочному развитию государства. Сама программа также была создана под руководством президента специально образованным для этого советом при президенте по межнациональным отношениям.

Обращение со стороны президента к национальной политике создало также новый экономический тренд. В качестве статьи расходов национальная политика существовала и ранее, например в 2008 году на нее выделялась скромная сумма в 40 млн рублей^[155]. В последующие годы происходило незначительное повышение финансирования, но при этом оно оставалось в пределах 100 млн рублей, а в 2012 г., вследствие экономии бюджета, статья и вовсе была исключена, и во многом именно из-за этого, программа, предложенная и утвержденная президентом, находилась в «замороженном» состоянии почти 2 года. В итоге в 2013 году было принято решение об обязательном проведении программы, но открытым остался вопрос об объеме ее финансирования. Так как, в отличие от ФЦП «Толерантность», ФЦП «Укрепление единства российской нации» предусматривала широкий набор практических мероприятий по всей стране, то объем запрошенного финансирования оказался выше в сотни раз и составил по расширенной смете 175490 млн. рублей, а по сокращенной смете, которая в итоге и была принята, - 5682,94 млн. рублей^[156].

Финансирование ФЦП, начиная с 2014 г. предполагает распределение на 7 лет и диверсификацию источников, включающих, в т.ч. прямое финансирование, межбюджетные трансферты, адресные субсидии юридическим лицам, а также региональные денежные отчисления, что демонстрирует широкую адаптивность программы к различной проблематике.

Несмотря на достаточно масштабное финансирование и долгосрочный плановый период, принятие ФЦП «Укрепление единства российской нации» породило у экспертов и просто общественности много вопросов, некоторые из которых фактически не имеют ответа.

Первым и самым главным из всей совокупности вопросов стала необходимость определении эффективности реализации программы. Вопрос возник не только у обществености, но и у счетной палаты, задачей которой, в т.ч. является независимая оценка целевого расходования средств. Так как программа является практико-ориентированной, то необходима выработка совокупности индикаторов, которые бы отразили качество ее реализации, но сформулировать данные индикаторы представляется очень сложной задачей. В качестве универсального индикатора разработчики программы предложили «формулу» - *%, в которой звездочкой обозначается, например, количество граждан, признавших, что за последние годы межнациональные отношения в России стали более терпимыми или количество граждан, признавших, что за последние годы межнациональные отношения в России не изменились, или общее количество опрошенных. Аналогичная формула предполагается к использованию и для исследования участия субъектов РФ в реализации ФЦП. Например, та же звездочка может обозначать субъекты Российской Федерации, реализующие региональные программы, направленные на укрепление гражданского единства и гармонизацию межнациональных отношений (показатель рассчитывается Министерством регионального развития Российской Федерации на основании данных, представленных органами исполнительной власти субъектов Российской Федерации), или общее количество субъектов Российской Федерации, или численность участников мероприятий, направленных на этнокультурное развитие народов России и поддержку языкового многообразия^[157].

Таким образом, получается, что сложность задачи компенсируется примитивностью ее решения, причем само решение не лучшим образом соотносится с качественными характеристиками, например, спецификой мероприятия, составом респондентов или уровнем эскалации национальных конфликтов в том или ином регионе^[158].

Еще один значимый вопрос связан с удешевлением программы, произошедшим из-за выбора проекта с меньшим финансированием. Несмотря на ограничение финансирования, содержание самой программы практически не изменилось, из чего можно сделать вывод о низкой степени ее спецификации и региональной адаптивности. При этом разработчики ФЦП заявили о разнице эффекта от реализации дорогого и дешевого вариантов программы примерно в 20% населения страны, которые окажутся «не приобщены к толерантной культуре». Какие именно, и насколько важны эти 20 % населения для формирования толерантного поведения, программа не уточняет.

Итоговые показатели, закрепленные в финальном варианте ФЦП, могут быть представлены следующим образом. Доля граждан, положительно оценивающих состояние межнациональных отношений, - 65%. Уровень толерантного отношения к представителям другой национальности - 85%. Численность участников мероприятий, связанных с этнокультурным развитием народов России и поддержкой языкового многообразия (нарастающим итогом), составит 305 тыс. человек^[159].

Из программы не вполне понятно, насколько достаточным и для какого результата является указанное число людей, охваченных программой, но при этом отмечается, что ФЦП фактически наследует множеству специальных небольших государственных программ регионального значения, например, «Социально-экономическое и этнокультурное развитие российских немцев на 2008-2012 годы», из чего можно сделать вывод, что положительными шагами по сравнению с предыдущим периодом, являются, по крайней мере, интеграция проектов, их синхронизация и ориентация на достижение единой общенациональной цели.

В целом, несмотря на комплекс очевидных проблем, программа обладает и инновационным потенциалом, так как является первой в своем роде и вне зависимости от объективности оценочных показателей реализации, очевидно, способствует консолидации национальной идеи, в основе которой лежит межкультурный диалог и определяющая развитие страны роль «русской нации», что признают и многие критики ФЦП, хотя возникла и встречная позиция, согласно которой роль «русского народа» недооценена, а сама программа вредит достижению государственных целей. Здесь особенно отметилась позиция представителей РПЦ, «так, протоиерей Александр Шумский заявил, что программа не лечит даже симптомы болезни. «Российской нации нет – есть различные народы, живущие на территории Российской федерации. Но есть ядро – это русский народ… российская общность может создаваться только вокруг русского народа. А в этой программе слов «русский», «русский народ» вообще нет. То ли ее создавали люди недалекие, то ли имеющие какие-то цели по разрушению России – так мне кажется», - отметил он.»^[160].

На наш взгляд, на положительное значение программы указывают в первую очередь цели программы, в числе которых: содействие этнокультурному многообразию народов России, поддержка проектов, направленных на усиление гражданского патриотизма, общероссийского гражданского самосознания и гражданской ответственности. При этом, как и ФЦП «Толерантность», новая программа является символом внимания государства к совокупности национальных проблем, причем данное внимание, через комплекс массовых мероприятий должно стать очевидным не только представителей национальных элит, но и для широкой общественности, представленной, в т.ч. наиболее активной категорией граждан – мол