Очерк VII сказки хх-го века 3 страница

Гондор и его союзники празднуют победу, после чего встает вопрос о власти в Гондоре. Его правитель Денетор умер. Единственный наследник Форомир отказывается от трона в пользу Арагорна как единственно достойного и способного носить волшебный Венец пришельцев из-за моря. Этим Венцом его, "эльфенита", увенчивает Гэндальф. Форомир же получает от Арагорна, в знак дружбы, в управление Итиленд.

Мы не станем давать общей оценки концепции Толкиена, и лишь отметим в заключение, что в своей, несомненно, замечательной сказке он совершенно не отразил той большой опасности, что угрожает Западу непосредственно в его собственных областях. Ее образует гигантски возрастающая власть ариманических сил - того же Мордора, - которая в неотдаленном будущем увенчается инкарнацией самого Аримана. Она, уж точно, произойдет не на Востоке. С другой стороны, не преуменьшил ли Толкиен силу и власть Голлума? Но как бы там ни было, окончание трилогии повествует лишь о возможном будущем, и там оказывается, что Фродо не способен отказаться от Кольца Всевластья, потому им завладевает Голлум, а свалится ли он при этом в пылающую бездну - этого никто определенно сказать не может.

 

* * *

 

Теперь мы обратимся к самой значительной сказке Восточной Европы, написанной в XX веке. Таковой является "Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума", или "До третьих петухов" В.М.Шукшина. Но прежде, чем приступать к ее рассмотрению, хочется, хотя бы совсем вкратце, сказать о творчестве этого писателя и о нем самом. Как личность, Шукшин был необычайно многогранен: писатель, артист, кинорежиссер, и во всем незауряден. Кроме того, он прекрасно знал жизнь с самых разных сторон, глубоко переживал нашу национальную трагедию своей доброй, широкой, беспокойной душой. Творчество Шукшина представляет собой редкий для нашего века феномен типично русского мистического реализма. Оно все пронизано инспирациями Души русского народа. Благодаря ему мы получили возможность узнать, как смотрит высокое Иерархическое Существо на наше земное бытие в новейшее время. Его голос, стоит лишь совсем немного утончить слух, мягко, мощно и мудро звучит из произведений писателя, но не учительски, не пророчески, а художественно.

Шукшиным написано много рассказов, и каждый - своего рода жемчужина, совершенно законченное произведение с необыкновенно яркой образностью, глубоким психологизмом, философией жизни, умещенными каким-то чудесным образом в малую литературную форму. Когда перечитываешь эти рассказы один за другим, то создается впечатление, будто вращаешь многогранное зеркало и смотришься в него разными сторонами своей души. Каждая грань - новый, самостоятельный срез жизни, данный так, что сквозь ткань повествования просматривается прафеноменологический план. На одних гранях узнаешь знакомые типы, но прежде не понятые до конца, или понятые однобоко, ложно; на других гранях встает что-то совсем новое; где-то непременно встретишься и с самим собой. Все рассказы отличаются глубокой задушевностью, из них излучается уже забытая ныне доброта в подходе к человеку: совершенно искренняя и лишенная ложной сентиментальности, надуманности или нарочитой грубости. Благодаря этому и начинаешь чувствовать, что за художественными образами рассказов стоит духовное Существо, которому ведомы не только следствия, но и причины нашего бытия. Через гений писателя оно предлагает своему народу познать самого себя, и для того разворачивает перед ним панораму жизни, видеть и понимать которую он уже стал не способен, увязнув в мелочной кропотливости повседневного существования. Это действительно панорама реальной жизни, а не ее абстрактно вымышленного или приукрашенного идеала, потому нечего искать в ней идеальных (в своей сложности или простоте) типов, образцов для подражания. Но в элементарной ясности ее образов заключена глубокая мудрость. Через рассказы Шукшина Душа Народа как бы говорит нам, что народное ядро, несмотря на все испытания ариманизированной цивилизации, остается здоровым, а вместе с тем жива и надежда, что шестая, славяно-германская культура не будет сорвана духами тьмы, что из страданий и жертв народа созреет духовный плод.

К Шукшину недоброжелательно относится определенная часть интеллектуалов, представителей антикультуры, живущих эстетическими идеалами, вывернутыми наизнанку. Они обвиняют его в том, что он якобы восславил мужика и принизил интеллигента. Всего за неделю до внезапной кончины Шукшина киножурнал опубликовал подборку писем кинозрителей; в которых те выражали свое отвращение буквально ко всему: к режиссерской, писательской, артистической деятельности Шукшина и даже... к его внешности! Что отзывы были сфабрикованы, - обнаружилось в момент смерти Шукшина, вызвавшей неподдельный национальный траур.

В своем творчестве Шукшин был не на словах, а на деле верен правде жизни. Не его вина, что в условиях, когда материализм культуры все более обретает уже не мировоззренческий, а темномагический характер, именно интеллигенция становится жертвой ариманически-люциферической духовности, оказываясь не способной распознать ее природу, постоянно живя в ней. Нет у Шукшина ни пренебрежения к интеллигенции, ни желания как-либо высмеивать или искусственно принижать ее, а лишь сочувствие к ее трагическому положению, которого простой народ избег по той причине, что так и не подвинулся далее самого поверхностного соприкосновения с теоретическим и "практическим" рассудком века. На это, возможно, кто-то с негодованием возразит: так, что же, будем славить невежество? Но мы уже достаточно говорили на эту тему и не станем повторяться. Напомним только, что развитие человечества, народов протекает не столь элементарно, как этого хотелось бы приверженцам социального дарвинизма. И уж во всяком случае, если и нужно пройти через лужу, то вовсе не обязательно вываляться в ней, или, чтобы стать личностью, не обязательно торчать со шпаной в подворотне. Интеллектуальный варвар несравненно хуже темного мужика, ибо несет смерть культуре. А именно такой, разбойный характер современного интеллектуализма и вскрыл Шукшин в фильме "Калина красная", который с радостным потрясением смотрел весь мир Восточной Европы.

Об этом фильме нельзя не упомянуть, поскольку именно в нем выступают первые ростки того, что впоследствии нашло свое выражение в "Сказке".* Сказка "До третьих петухов" была опубликована уже после смерти Шукшина, последовавшей на 45-м году жизни. Эта сказка рождена из чисто художественной интуиции. Написана она необычайно ярким, сочным языком, насыщена народным юмором; не обходится дело и без "соленого" словца. Это вообще сказка не для детей, и вряд ли кому придет в голову воспринимать ее по-детски. Тема сказки традиционная: об Иванушке-дурачке, но подана она на современный лад. Оттого и завязка в ней другая. Встарь, бывало, старшие братья принимали Ивана за дурачка, не понимая, что его глупость перед людьми есть "мудрость пред Богом". Но как доходило до дела, где пасовал земной рассудок, Иван показывал себя так, что другим нечего было и думать угнаться за ним. В иных случаях путь его лежал в "тридевятое царство", где люди, идя путями посвящения, обретают свою высокую "невесту" - Самодух. Иван в русских сказках - дурачок ли, царевич ли - всегда есть образ "я", ищущего соединения со своей высшей ипостасью - с Марьей-Моревной Прекрасной Королевной или с Еленой Прекрасной. В свое посвятительное странствие Иван всегда отправляется полный сил и инициативы.

* Романов В.М.Шукшина, в которых он пытается осмыслить русское прошлое, мы вообще касаться не будем.

Но..."все смешалось в доме Облонских". И вот в "Сказке" Шукшина нам предстает иная картина. В роли старших братьев Ивана мы видим персонажи русских былин и классической литературы. Они сидят на полках в библиотеке, а внизу за столом библиотекарша Галка ведет беседу по телефону. Позже в кабинете Мудреца нам предстанет секретарша Милка. Обе они - словно сестры-близнецы: один и тот же кругозор, интересы, жаргон; имена их - словно коровьи клички. И в то же время, это представительницы того самосознания, что со времен Карамзина получило массовое развитие под лучами французского, а потом общеевропейского просвещения. Галка и Милка - прямые наследницы "Бедной Лизы",-и на них, видимо, сбылось упомянутое пророчество Ж.-Ж. Руссо.

Между этим русским настоящим и русским прошлым - бездна. Литературные герои сидят на полках, и даже тени их присутствия не обнаруживается в уме библиотекарши Галки. Нет и у персонажей особого желания эту бездну переступать, ибо за нею - чуждый, непонятный им мир цивилизованного варварства. Так духовный раскол в русской жизни усугубляется разрывом культуры во времени. Ивану предстоит сразу преодолеть и то, и другое. Но решение сделать это возникает не в нем, а у персонажей под влиянием того ложного духа времени, которого они не понимают. Это он на рубеже веков внушил им мысль принять прозвище Ивана дураком в буквальном смысле и тем обречь его на опасное и никому не нужное странствие в поисках Мудреца, который справкой удостоверил бы, что он не дурак.

Все вместе литературные персонажи выражают тот духовный итог, к которому пришла русская культура в начале XX века, когда уже не осталось и следа от былых терзаний интеллигенции по поводу утраты связи с народом, а зарождавшаяся проблема отчуждения все больше приковывала внимание русского образованного человека к своему внутреннему, подменяя самопознание самокопанием. От всего этого не только возрос отрыв интеллигенции от народа, но в образованных кругах ослабло я-сознание. Иван же как был фигурой эзотерической, так и остался, что бы ни думала о нем интеллектуальная элита. У Шукшина он сидит в углу и делает из полы своего армяка что-то "вроде уха". Он слушает перебранку иным слухом, и в нем встает образ того, кто ее инспирирует - Люцифера.

В сказке совмещены все три слоя русского развития: сказочный, былинный и историко-культурный, а в общем - вся Россия: сущностное "я", прафеномены тройственной души и ее социальные типы в художественном выражении. Мы уже говорили об особом значении образа Ильи Муромца. Он одновременно выражает и душу рассудочную, живущую врожденной, инстинктивной мудростью, и принцип единой души, когда "я" обретает опору в коренящейся в эфирном теле мудрости души рассудочной и, не мучаясь разладом между мыслью и чувством, восходит в высшие сферы вплоть до Самодуха и так, постоянно укрепляясь, приводит все три души к высшему единству. Поэтому Илья больше всех понимает Ивана. Но от его же "плоти" и Бедная Лиза. Только она - "от низших", Иван же - "от высших". Она, естественно, не пара Ивану. Только земной эгоизм мог возбудить в людях желание укорениться природой своего "я" лишь в чувственном мире, навеки связать его с душой рассудочной. Поэтому в намерении Лизы выйти замуж за Ивана просматриваются цели, которые преследуются и в избушке Бабы-Яги.

Прафеномен души ощущающей представлен в "Сказке" не Добрыней, а донским атаманом, поскольку Шукшин стремится увязать мир прафеноменов с социальным планом. Атаман - образ полубылинный-полуисторический: в былинах фигурирует, например, казак Ермак Тимофеевич. Для прафеномена души сознательной Шукшин в своей сказке вообще места не находит. Виновата в том сама жизнь.

Соединяя прошлое России с ее главнейшими культурными феноменами, уплотняя в одной сцене все то, что противоречиво, а часто и междоусобно заявляло о себе на протяжении ряда столетий, Шукшин достигает такой насыщенности содержания, что не только слово, но и каждый жест в нем полны значения. При этом иронический тон является лишь приемом, призванным снять всякую назидательность, а также смягчить огромную значимость образов, возникающую при поднятии социального на уровень прафеноменального.

Все персонажи в первой сцене четко подразделяются по их преемственной связи. Так, определенным родством объединены между собой Илья, Лиза и Лысый Конторский, а с другой стороны - Казак и Обломов. В первом случае связующим звеном является душа рассудочная: ее прафеномен и социальные проекции. В "Сказке" подчеркнут тот момент, когда с наступлением материальной культуры ариманизирующейся душой рассудочной был захвачен слой простого народа. В нем и образовались "конторские" - в пределах материального мира умно (лысый) и трезво мыслящие люди, но дальше своего "носа" видеть не способные. И этим весьма многочисленным слоем была утрачена связь с народной жизнью. Конторский держит в руках все собрание в библиотеке, а понимания происходящего у него нет. Когда некто, "явно лишний", замечает: "Междоусобица!" - Конторский тупо переспрашивает: "А?" Он не знает ни истории, ни своего народа, ни вообще, откуда что возникает в развитии, и тем не менее берется им управлять. Сколь много может дать понимание одного этого образа, но он в "Сказке" не один и далеко не главный.

Прафеномен души рассудочной, не получив правильного воплощения в социальную жизнь, остается парализованным. Илья продолжает сиднем сидеть "на полке", как это было с ним в былинах до 30 лет. Что ж, выходит Импульс Христа все еще не привел его в движение? Конторский на Илью покрикивает, а тот только ворчит в ответ. Подчинена Конторскому и Лиза. Ее литературное прошлое есть некая причина, из которой ариманические власти произвели нужное им действие, расколов русскую жизнь на части. И беспомощность перед лицом этих как-будто бы никем в отдельности не желаемых следствий образует общее настроение собрания в библиотеке.

Казак и Обломов составляют единую линию развития души ощущающей. В образе Обломова отразился тот тип русского человека, в котором знание не стало силой, подвигающей к индивидуальному развитию от души ощущающей к сознательной, а наоборот, будучи неверно усвоенным и никак не соединенным с жизнью, парализовало силы воли, привело к отказу от всякой деятельности. Казак хоть и не былинный герой, но он представитель той исторической эпохи, когда, зародившись в Северной Руси, душа ощущающая стремилась проложить свой, органически присущий ей путь развития. Далее, по мере индивидуализации самосознания, душе ощущающей надлежало все больше упорядочиваться и просветляться светом познания. Заниматься этим должен был прежде всего образованный слой. Казак не может простить Обломову именно отказ от решения такой задачи. Не умея умно рассуждать, он своим простым сердцем чувствует, что Обломов виноват в той судьбе, на которую теперь обрекают Ивана.

Не велик спрос с души ощущающей: она эмоциональна, вспыльчива. Но и другие оказываются не выше. Возникшая ссора (как это бывало и в истории) во всех понижает уровень сознания: кто трусит, кто растерян. Илья, словно вспомнив свой древний бунт против Киевского князя Владимира, когда сшибал он головки с теремов, подбивает Казака на буйство (не следует думать, что Шукшин симпатизирует тому, что в этот момент говорит Илья); Онегин "судорожно" заряжает дуэльный пистолет: пускай иные силы решат, кто здесь прав! В свои права вступает знакомая всем стихия "пламени вожделений". Когда же о себе вдруг заявляет новый, ариманический дух эпохи, то он производит впечатление, схожее с тем, что возникает в финале гоголевского "Ревизора": все мгновенно замирают, когда Акакий Акакиевич выкрикивает: "Закрыто на учет". О неприступную твердыню этого "заклинания" вмиг разбиваются все вековые волны эмоций. Один Конторский встречает его с пониманием и видимо лишь сожалеет, что сам не догадался поступить подобным образом. Но для Шукшина важно иное, - что это догадался сделать Акакий Акакиевич!

По тому же принципу, как и "закрыто на учет", действует на всех идея отправить Ивана за справкой. Медиумичная Лиза и сама не знает, откуда у нее взялась такая мысль. Ей ее явно кто-то подсказал, но подсказал изнутри, и потому в своей интеллектуальной невинности она принимает ее за свою собственную и упорно настаивает на ней. Здесь выражен один из главных принципов действия ариманических сил в русской душе рассудочной, склоняющейся к материализму. В силу своей общей конституции русская душа и в новой эпохе остается в некоторой мере открытой непосредственному влиянию духа, и в ее "открытые врата" могут входить также и бесы, вытесняя духовное достояние древней благочестивой мудрости и предлагая вместо нее "малевать" свои портреты на иконах-имагинациях высоких мыслесу- ществ (с подобным предложением бесы обращаются к монахам в сцене у монастыря)* С другой стороны, переживая в себе, с неким изумлением, явление рассудочных понятий, русская душа оказывается совершенно не способной различать их происхождение. В "Сказке" это просто гениально передано в сцене, где стражник, "опьяненный" стихией своих чувств (внешнее вино там лишь символ), бурно воскуряющихся от сердца к голове, впускает чертей в монастырь, а потом на их стороне выступает против Ивана! Да, ариманические силы хорошо разобрались в этой особенности русской души; теперь остается русским людям разобраться в себе и в ариманических духах. Не следует думать, что указанная особенность русского мышления свойственна только простым людям, о ее наличии куда в большей мере свидетельствуют междоусобные распри интеллигенции.

Традиционно на Руси мысли черпались непосредственно из сверхчувственного. Они звучали таинственными рунами в отраженном землею космическом свете. Подобные мысли не требуют доказательств. Вот почему русские легко склоняются в пользу ясно и определенно, пусть при этом и догматически, безапелляционно высказанного мнения. И здесь Ариман получил широкое поле для своих инспираций. Подсказанное им Лизе решение высказывается ею так, как прежде звучало слово мудрости, приходившее не путем логически взаимосвязанных умозаключений, а "разом" (за что ратует Бердяев). Никто не в состоянии обдумать требование Лизы, поскольку неведомо, откуда оно взялось; никто, кроме Ильи, не замечает, что общее решение склоняется в пользу наименее духовно зрелого персонажа. "Все задумались", - сказано в сказке. В действительности же лишь сделали вид, что думают, а на самом деле каждый обратился лишь к сумбуру своих чувств, надеясь, что оттуда, как откровение, придет подсказка. Но откровения ведь не приходят в смятенные души, и все остаются с тем же, что проявляется в Лизе. Противится один Илья - ему все же легче, чем другим. Он - прафеномен. Но и его "добивают" еще одним ариманическим заклинанием: "сидячая агитация"!

Итак, беспомощность русского самосознания перед натиском ариманической цивилизации приводит его к измене самому себе, и тем русская суть обрекается на мучительный опыт самопознания, получаемый путем страданий в мире некоей "опрокинутой" социальности, в которую попадает Иван после избушки Бабы-Яги. Меняется весь путь, которым издревле Иван русских сказок шел к посвящению. Прежде он, полный сил, переживал в имагинации встречу со своим эго (Баба-Яга или серый волк) и обращал его на служение высшим целям. Через стоящие над физическим миром, но низшие сферы духа он проходил ко встрече с высшей духовностью, с Самодухом (см. рис.: путь от точки А вверх). В "Сказке" Шукшина мир человеческого эго погружается в подфизическую сферу по причине слишком далеко зашедшего альянса человеческой самости с ариманическим драконом. В новой эпохе, начавшейся в 1413 г. по Р.Х., все возрастающую роль в науке посвящения играет социальный план, где, сопутствуемое крепнущим эгоизмом, совершается освобождение человеческой души от всех оков группового бытия: родовых, национальных, мировоззренческих. На этот план в 1879 г. Архангел Михаил окончательно сверг из надземных духовных областей Аримана, и тот теперь всячески пытается (а готовился он к этому с давних пор) воссоздать некий негатив социальности, можно сказать, некую "инфернальную социальность", опускающуюся ниже уровня физического бытия, в подфизическое, которое, как и надфизическое, носит сверхчувственный характер, но ведет не к высшему духу, а в 8-ю сферу. Прежде культурно-исторический план, на котором развивалась социальная жизнь, сверху освещался приходившим через откровение духовным водительством. Но с тех пор, как водительство судьбами мира отдано в руки людей, Аримап стремится с помощью порабощения отраженных (не сущностных) мыслей создать некий ложный космос и всецело приковать к нему человечество, низведя туда в конце концов все физическое (но не материальное, которое прейдет) бытие. Этот свой "космос" он стремится распростереть в виде некоего "неба" над инфернальной социальностью, и с этого "неба", подражая деяниям Богов, всецело и непосредственно инспирировать человечество и так вести его обратно от индивидуального к групповому сознанию. В эти-то сферы ариманического духа, в некий "Мордор", выражаясь языком Толкиена, и направляется Иван (от точки А вниз; см. рис.) с единственной, фактически, целью (ему самому ясной с самого начала): показать зашедшему в тупик русскому самосознанию, что ходить туда незачем.

 

 

Душа ощущающая, как уже говорилось, немыслима без эгоизма. Но та самость, которой повседневно в изрядной мере живет и индивидуальная душа рассудочная, также эгоистична, хотя и по-другому: не за счет чувства, а за счет особого склада мышления, которое можно назвать эгоцентричным. Поэтому встреча Ивана с Бабой-Ягой всегда неизбежна. В то же время, традиционно ее избушка стоит "на курьих ножках", ибо эгоцентризм в прошлом не имел под собой твердой опоры на русской почве. Иное дело - новейшие времена. Здесь вся узость души рассудочной пытается основательно "обстроиться" на физическом плане, и в помощь ей - сам Змей Горыныч. Вот почему Баба-Яга у Шукшина занята помыслами о строительстве "коттеджика" - проблемой поистине заполняющей массовое сознание, но на уровне Яги решаемой глобально, прафеноменально. "Строительный материал" ей, несомненно, предоставил Горыныч, а вот строить на прафеноменальном уровне ни он, ни Яга не могут - им это просто не дано в силу бессущностности их природы. Строить может человеческое "я". Поэтому Яга старается уговорить Ивана возвести ей то, что по сути должно стать навеки оторванным от Божественных сфер обиталищем Аримана в душе рассудочной. Тогда человеческому "я" был бы прегражден путь вверх, и ему осталось бы только стать "истопником" (вся компания у Яги не имеет собственных жизненных сил) при коттеджике, поселиться в "подвале" души ощущающей. "Гости наверху", заскучав порой, мечтает Яга, спускались бы к Ивану поразвлечься его народностью. А почему бы и нет, если бы им удалось загнать в "подвал" само Божественное творение! Кроме того, народность изошла от групповой формы сознания, и Ариман не против нее, если она служит цели не поступательного, а попятного движения.

Человеческое эго - это обоюдоострый меч. Для того, кто активен и обращен к добру, оно - помощник; для тех же, кто пассивен, ленив и зол, в нем таится смертельная опасность. В старинных сказках Яга начинает задавать Ивану вопросы, но он не отвечает на них, зная ее коварную природу, а требует накормить себя, попарить в бане, спать уложить, а потом спрашивать. Этим он пробуждает в ней глубинные силы эфирного тела, где коренится мудрость. Но в "Сказке" Шукшина Иван, что называется, ложно сориентирован, поэтому ведет себя в доме Яги пассивно, и та погружает его в "пламя вожделений", в "печь". Но субстанциональному Я этот огонь не страшен.*

* В некоторых совсем древних сказках герой (не всегда зовущийся Иваном) также сталкивается с Бабой-Ягой, обитающей в астральном теле человека; она живет за степной огненной рекой, где-то у моря, ее дворец огорожен тыном с черепами (интеллект, побежденный Ариманом). Искатель Самодуха приходит к такой Яге со стихийными силами своих оболочек: физической, эфирной, астральной.

Недобрую метаморфозу претерпевает в "Сказке" Шукшина и образ дочки Бабы-Яги. Традиционно это Марья-Моревна - высшее человеческое Я, к которому приходят путем преодоления, возвышения эго. В этой работе само высшее помогает низшему. Низшая ступень человеческой самости выражается в эгоистическом переживании отдельности собственного бытия. Но как ни убого это состояние, в нем коренятся зачатки высшей индивидуальности. Марья-Моревна учит героя, как обмануть и Бабу-Ягу, стремящуюся с помощью магии не уступить ее ищущим ее руки, и самого ариманического дракона, Змея-Горыныча, заявляющего на нее свои права. И вот мы встречаем нечто неслыханное: дочка Яги выступает заодно со своей мамашей, и готовится выходить замуж за Змея-Горыныча. Так в творческой фантазии Шукшина отразился тот итог, к которому пришла русская культура в XX веке. Частично приоткрывшийся тогда Самодух был встречен незрелой человеческой душой и поставлен на службу низшим побуждениям. Душа русского народа этим образом дочки Бабы-Яги говорит нам, что духовный декаданс не прошел без последствий в высших сферах, он отразился на плане прафеноменов.

Шукшин своими гротескными образами довольно точно рисует картину того, что случилось на самом деле. Иван долго потешается над дочкиными усами, но смех его злой и нервный, готов, того и гляди, обернуться слезами. Самодух низведен на уровень души ощущающей с ее неочищенной чувственностью, - вот что такое эти усы на женском лице. И видеть это Ивану невыносимо, ибо ему в таком случае закрыты все пути в будущее, поскольку искажен сам принцип эволюции. В своем падении дочка сравнялась с Ягой по уму. Иван начинает дурачить ее советом, как свести усы, желая показать ей, до чего она докатилась. Он предлагает наложить на лицо маску из куриного помета, навоза и глины. Курица - это некая пародия на птицу, на орла - символ восходящего к имагинациям мышления; рогатый скот, телец, - символ человеческой воли, его помет - падшая "воля"; глина - это тот "прах" земной, из которого Бог сотворил человека. Иван, фактически, в пародийной форме предлагает дочке Яги начать заново всю эволюцию человека от самого начала и этим хочет напомнить ей о ее высоком происхождении, о том пути развития, который она уже проделала, и который неповторим, ибо двигаться можно только вперед путем беспрерывного творчества. Несомненно, мир шукшинской "Сказки" довольно страшен, если по-настоящему вникнуть в него, но он соответствует правде жизни.

Змей-Горыныч в "Сказке" необычайно рельефен в социальном смысле. У него традиционно три головы и он замышляет поработить все три человеческие души, - какими они освоены современным человеком. Одна голова Змея (кровожадная) нацелена на душу ощущающую, другая (умная) - на душу рассудочную, третья (не особенно проявленная, она все обижается на Ивана за его поведение) - на сознательную. Горыныч хорошо знает Ивана, ибо цель его вожделений - русская душа, а с нею - и вся шестая культурная эпоха человечества. Для начала он намеревается накрепко привязать русское "я" к душе рассудочной в ее зачаточном состоянии, абсолютно ему подконтрольном. "У вас там (в библиотеке), - говорит Горыныч Ивану, - я знаю, бедная Лиза... прекрасная девушка, я отца ее знал... Она невеста твоя?" На что Иван отвечает: "Кто? Лизка? Еще чего!" Ибо он понимает, что его истинная невеста пребывает не внизу, а вверху, в высотах Самодуха. Брак Ивана с Лизой столь же противоестественен, как и Горыныча с дочкой Яги. Иван и самой Лизе безо всяких церемоний заявляет: "Я лучше царевну какую-нибудь стрену", за что "бедная" Лиза довольно зло обещает ему отомстить (но мы уже говорили, чья воля правит в ней). Что же касается "отца" Лизы, то им до определенной степени является Люцифер, соблазнивший Адама и Еву вкусить от древа познания добра и зла и тем подвинувший человека к индивидуализации в душе ощущающей и рассудочной, где его теперь караулит Ариман Горыныч.

Лишь одной своей частью Горыныч кровожаден, другой - он глубокий психолог и большой интеллектуал. Он понимает, что к русской душе нужно подбираться фундаментально, входя в народные традиции, в духовное творчество. И здесь он готов идти вплоть до сопереживания ее настроений, оставаясь при этом, естественно, ариманическим драконом. У Ивана не возникает на этот счет ни малейших сомнений, и когда Горыныч заставляет его петь народные песни, то он поет ему о Хаз-булате. Этой песней Иван намекает Горынычу, что знает его древнюю природу Змея, восходящую еще к древнеперсидской эпохе, где тот носил имя Ангра-Манью. А еще он хочет своей песней сказать ему: Самодух - это юная невеста человеческого "я", которое также молодо; она по праву принадлежит мне, и потому, смотри, не лишись головы за свои противоестественные замыслы. Вот почему Горынычу не все нравится в песне. По поводу ее "жестокости" он делает предложение, почти буквально совпадающее с тем, которое высказал Д.Ф.Штраус в отношении гетевского Фауста (лучше бы Фауст стал хорошим инженером, женился на Гретхен и не занимался своими безобразиями). - Не нравится Змею в песне и ее "сексуальность" (не без иронии употребляет он это модное словечко, зная, кто его подсказал современной цивилизации), но вовсе не потому, что Горыныч - нравственное существо. Слишком много свободы, на его взгляд, содержится в неподконтрольных интимных отношениях людей. Он не против ослабления человеческого "я" путем внедрения в мир сексуальной распущенности, но в своем царстве он допускает лишь принцип: мера, число, вес. Он хотел бы внести его и в интимные отношения людей. Желая дать "образец для подражания", он говорит своей невесте, вытолкав Ивана за дверь: "Иди сюда... я тебя ласкать буду". В мире человеческом трудно придумать что-либо более безнравственное, чем подобное сочетание слов. Наконец, ариманическая природа Змея выражается и в его последнем поступке, когда он выталкивает Ивана из избушки Яги "со скоростью звука" в "прогрессивное" бытие инфернальной социальности. Но как ни мучительны для Ивана издевательства Змея-Горыныча, Шукшин отмечает в них и одну положительную деталь: они поубавили в Иване кураж, он стал в конце концов скромнее, серьезнее и, скажем, взрослее. О чем ты задумался? - спрашивает его Горыныч. Иван на это отвечает: "Как дальше жить... Как соколят растить". И тогда Змей, вроде бы уже и не враждебно, замечает: "А-а... вот теперь ты поумнел.... Чего ты там начал строить из себя?" Иван в ответ молчит.