Из «Воспоминаний о Штейнере» Андрея Белого

В пяти лекциях курса «Пятое Евангелие» Рудольф Штейнер вел нас из двадцатого века через историю в первый, чтобы сказать: теперь, когда стало на ноги самосознание, крест индивидуума для воскресения из личности впору понять, как событие первого века: в понимании возможности изжития кармы — здесь, на Земле. Иисус первый изжил карму; и тем предварил наш период; в средине периода самосознающей души — входим в возраст Иисуса; отсюда: снимаются и печати с биографии Его до 30 лет; Иисус — врата к инспирации; инспирация — перегорающее страдание; оно и есть карма. Иисус личность личности — первая, принявшая из свободы распятие личности, первая воскресшая в индивидуальную жизнь, которая есть «Вечная Жизнь» (личная же отрезок времени), или свободное изжитие всех ВАРИАЦИЙ, понятых в теме; вариация — бренна; ТЕМА — вечна; окончательное изжитие кармы — упразднение смерти; полное овладение темою индивидуума — воплощение во все планы Жизни, что и есть воскресение. Иисус, переступив порог смерти, оказался без кармы; падало перевоплощение, а он с нами остался: отныне и до века! Восстановился во множества распавшийся Адам, как "Текст печатается по изданию: Андрей Белый. «Воспоминания о Штейнере», Paris. La Presse Libre, 1982. Андрей Белый. второй Адам, собравший осколки мистерией Кармы, или миссией каждого «Я», восстанавливающегося до первого Адама. В нем его «Я», да и всякое «Я» — «Я», но индивидуально-социальное. Иисус — «Я», дошедшее до своей свободы от кармы; и в нем восстановлены все личности-личины в Личность собственно; но эта личность — не личность; индивидуум — сумма личных вариаций «минус» их карма, как нечто пребывающее; личность же «минус» карма, или личность, изжившая на Земле карму, есть парадоксальное целое из суммы всех возможных вариаций; она есть человечество. В Иисусе впервые парадоксально стали идентичны: личность и индивидуум; уже в Иисусе, а не в Христе. Вот почему Рудольф Штейнер и форму вечной жизни в Иисусе, не умирающей и пребывающей среди нас, дает в трудно понимаемом образе «Мейстера Иисуса», пребывающего в многих своих фантомах, в фантомах многих, избравших СВОБОДНО путь, воистину человеческий. «Мейстер» он потому, что он-то и есть водитель в социально-индивидуальной мистерии, и индивидуально-личной, — всех вместе, и — каждого порознь. Фантом есть тот миг жизни эфирного тела, где оно — центр кристаллизации физических форм; это сила формообразования: фантом — и костяк эфирного тела, и силовая ось физического; в фантоме уже физическое тело бессмертно, а тело эфирное как бы умирает в действиях воскресения минеральной субстанции; фантом — и материальная форма в движении (ставшая геометрическим объемом), и неумирающее начало телесности, взворачивающее материю в нематерию. Иисус воскрес из смерти в фантоме, потому что он изжил карму; и всякое физическое тело бессмертно в фантоме; цельность фантома разбита грехопадением в многообразие животной, растительной и кристаллической Из «Воспоминаний о Штейнере». градации форм, прочитываемой символически в естественно-научной метаморфозе; но восстановление фантома в одном из осколков есть восстановление в принципе его во всем плане осколков; а этот план осколков, отдельностей, и есть физический план; фантом — реальность того, что сигнализируется новой физикой знаком четырехосности тел. Миссия «Майстера» Иисуса, показанная Штейнером; взворот в представлениях о материи нашего времени (атом, как имагинация вселенной); это проекция — вещей картины, поднимающей в нас, вызванной Вторым Пришествием. Иисус, став лично индивидуальным, не мог не восстать: в фантоме; но восстать одному — значит восстановить фантом для всех: т.е. стать дверью, распахнутой в нашем физическом теле и ликвидировать деление на «здесь» и там», «прежде» и «после», «один» и «все»; фантом — целое действительности всех физических тел, живых и мертвых. То, что внутри личности Иисуса до 30 лет казалось дырой внутри личности, то, что иным из современных физиков кажется дырой в механическом эфире, было [то было] укрыто трагической маской Греции, как слепой рок; оно-то и оказалось дверью, в которую мог войти Логос. Если Иисус, индивидуум в форме личности, становится в фантоме и личностью, пребывающей среди нас, и физико-эфирным прототипом «Я», то Иисус, соединенный с Христом, есть знак того, что человек человечества призван к восстановлению всего мирового космоса; Иисус Христос — прототип личности, становящейся символом всех индивидуумов в своей именно человеческой миссии, потому что Христос есть индивидуум всех индивидуумов мирового всего. Силою завершения человеческой миссии, погашением кармы в себе и громадою перегорающего в любовь страдания Иисус восстанавливает бессмертие человеческого Андрей Белый. фантома; как Иисус Христос он делается руководителем человечества в действиях высвобождения Вселенной, через Мистерию Голгофы каждому открывается мировая Голгофа, так что мы в ландшафтах нашей свободы пути стоим уже не как люди: «неизвестно, что будем!» — ВОСКЛИЦАЕТ АПОСТОЛ, или: «будем подобны Ему», или: «будем судить ангелов». Это — «судить ангелов» по крайнему моему разумению значит: изменять карму духовных существ, восстанавливая ими нарушенное равновесие; если в Иисусе мы все цари в «человечестве», то во Христе — мы — являем собою в будущем десятую иерархию, несуществующую ныне в духовных мирах: иерархию «Любви и Свободы»; до нее — нет полного соединения любви и свободы; есть свобода из любви и любовь из свободы; Христос схождением в Иисуса и воскресением фантома Иисуса, становящегося «Мейстером» нашей судьбы, нам показывает план нашей архитектоники новых вселенных (Юпитера и Венеры), в которых соединение любви и свободы будет исполняться. И потому-то, имея в себе Юпитера и Венеру, мы среди них имеем и невидимую оком, нас ведущую рождественскую Звезду.

СВОБОДА ИЗ ЛЮБВИ — величайшее, что нам в несвободе доступно; в любви доступно: ход из несвободной любви, перерастающий несвободу в страданиях кармы, к свободе от кармы, т. е. к восстанию из смерти — в теле: эта наша миссия впервые лично осуществлена Иисусом. Ход обратный - к нам: ЛЮБОВЬ ИЗ СВОБОДЫ: это акт - схождения Логоса в достигающего свободы Иисуса; Иисус в страданиях достигает свободы; Христос в страданиях достигает человеческой, несвободной любви; Христос в Иисусе лишен свободы, но — любит Иисуса, свою темницу; Иисус в этой любви овладевает свободою не только от Кармы, но и от ухода из несвободы; акт рождения Христа в сфере земли [в землю] и Иисуса в небе скрещены: в крест! Отсюда реальное раскрытие свободы: Христос; реальное раскрытие любви — Иисус. Христос Иисус — врождение свободы в любовь; Иисус Христос — врождение любви в свободу.

Все то, на что косноязычно намекаю, — моя субъекция: один из тысячей подглядов в громаду смыслов «Пятого Евангелия». В «Пятом Евангелии» доктор показал мне (думаю, я — не один тут) все это, как факт математической достоверности: в самосознании; это не гнозис в, обычном смысле; не возможность к пониманию, а реальная ощупь; в «Пятом Евангелии» я сам — «апостол» среди «апостолов», как муж, достигающий зрелости: тринадцатый среди двенадцати. А форма вхождения моего в этот мир — мне показанность жизни Иисуса до 30 лет; вместо «неизвестного»,которого я должен чтить сквозь «Христа во мне», открыть мне «мое» же, но проспанное в тысячелетиях моих личных перевоплощений; это содержание прозвука «память о памяти» во мне. В Христиании перетрясла тема; и то, что в ней вставало мне; но встряс и доктор, — по-новому вскрывшись; как артезианские струи, подземно текущие вдруг бьют; что молчало, то — вскричало; и этот крик его не умолкал во всем путевом зигзаге: Берген—Берлин: он кричал во вселенную на пароходе, в кривых тупичках городишки, в вагоне, в море; мне казалось: я был введен в один из пластов его жизни, о котором лишь подозревал; тема «Штейнер и Христос» открылась здесь в объясняющем стержне; она и Андрей Белый. была открыта; но я не знал, до какой степени он и ТЕМА — в одном, во всем: навсегда! С той поры, когда он точно бросив «учительство», произнес слова о недостойности своей коснуться темы, мне и лицо его стало иным; смотрите — иконостас сквозной, но не изнутри занавешен красным шелком; ничего не видишь. Кто-то подошел и, не отворяя царских дверей, отдернул завесу; и там, за завесой, в пролеты дверей, — неясный блеск престола. Что-то такое случилось с моим восприятием доктора; я не форсировал, не подглядывал; мне и «моего» было достаточно: что с ним делать? Я просто видел в докторе Штейнере... кого-то иного. «Иной» вперялся в меня словами: «Со страхом Божиим... приступи». А доктор Штейнер, вздев саквояж, стоял на палубе, слагая лекцию. Вероятно: менее всего ему было дело... до... меня. Но и мне... не... до... него. А мы «видели» друг друга: он, погружаясь в заботы дней, а я — вспоминая далекие годы зари моей: 901, 902-й. Они стали впервые картиною воспоминания в Христиании; с них ТОЖЕ спадала завеса: метель, Москва, пунцовая лампадка церкви, Владимир Соловьев, а надо всем — звезда! — «Так вот что было: ЧЕГО не поняли!» Сам себя не понимал!).