Другая ошибка Альфреда Нобеля

 

В Канаде существует большая ассоциация студентов-физиков. Они проводят собрания, делают доклады и т.д. Как-то раз студенты филиала этой организации в Ванкувере попросили, чтобы я приехал и пообщался с ними. Девушка, которая отвечала за это, договорилась обо всем с моим секретарем, чтобы проделать весь путь до Лос-Анджелеса, даже не уведомив меня об этом. Она просто пришла в мой кабинет. Но она действительна была хороша собой: прекрасная блондинка. (Это помогло; не должно было, но, тем не менее, помогло.) Кроме того, меня впечатлило то, что все мероприятие было оплачено студентами из Ванкувера. Там ко мне относились так хорошо, что теперь мне известен секрет того, как на самом деле нужно развлекаться и читать лекции: подождать, пока тебя об этом попросят студенты.

Однажды, через несколько лет после того, как я получил Нобелевскую премию, ко мне подошли несколько молодых ребят из Ирвинского клуба студентов-физиков и попросили, чтобы я выступил в их клубе. Я сказал: “Я бы с удовольствием сделал это. Я просто хочу пообщаться со студентами-физиками. Я не хочу показаться нескромным, но я по своему опыту знаю, что будут трудности”.

Я рассказал им, как раньше я ежегодно ходил в местную школу и читал лекции об относительности или о чем-нибудь еще, по их усмотрению, в клубе физиков. Потом, после получения премии, я снова отправился туда, как обычно, без подготовки, и меня поставили перед сборищем из трехсот ребятишек. Вышла сущая неразбериха!

Подобный шок я, будучи идиотом, до которого туго доходит, испытывал три или четыре раза. Когда меня пригласили в Беркли, чтобы я прочитал лекцию на какую-нибудь физическую тему, я подготовил что-то довольно научное, ожидая, что буду читать лекцию людям, которые занимаются физикой. Но, попав туда, я увидел, что огромный лекционный зал переполнен! Однако я знаю, что в Беркли не так много людей, которые знают физику на том уровне, к которому я готовился. Моя беда в том, что я люблю угождать людям, которые пришли послушать меня, а сделать это невозможно, если все и каждый хотят услышать меня: я тогда просто не знаю свою аудиторию.

Когда студенты поняли, что я не могу просто так поехать куда-то и прочитать лекцию в клубе физиков, я сказал: “Давайте сочиним скучное название и ни о чем не говорящее имя профессора, тогда придут только те ребята, которым действительно интересна физика, а как раз они нам и нужны. Договорились? Не нужно ничего рекламировать”.

В университетском городке Ирвина появились несколько плакатов: профессор Генри Уоррен из Вашингтонского университета прочитает лекцию по структуре протона 17 мая в 15.00 в комнате D102.

Потом приехал я и сказал: “У профессора Уоррена возникли какие-то личные проблемы, поэтому он не смог приехать, чтобы сегодня выступить перед вами, а потому позвонил мне и спросил, не могу ли я поговорить с вами на эту тему, поскольку я проделал некоторую работу в этой области. И вот я здесь”. Сработало на ура.

Но потом научный руководитель факультета каким-то образом узнал об этой хитрости и страшно разозлился на студентов. Он сказал: “Знаете, если бы все знали, что сюда приезжает профессор Фейнман, то его захотели бы послушать многие”.

Студенты объяснили: “В этом-то все и дело!” Но руководитель пришел в бешенство из-за того, что ему не сообщили об этой шутке.

Узнав, что студенты попали в настоящую переделку, я решил написать этому научному руководителю письмо и объяснить, что это моя вина, что я не соглашался читать лекцию, если они не поступят именно так; что я сказал студентам никому не говорить о моем приезде; что мне очень жаль; пожалуйста, извините меня, ля-ля-ля... Вот через что мне приходится проходить из-за этой чертовой премии!

В прошлом году студенты университета Аляски в Фэрбенксе пригласили меня прочитать лекцию. Я прекрасно провел там время, если не считать интервью, которые я давал для местного телевидения. Мне не нужны интервью; они бессмысленны. Я приехал, чтобы пообщаться со студентами-физиками и точка. Если все жители города хотят узнать об этом, то пусть об этом напишут в школьной газете. Но именно из-за Нобелевской премии я должен давать интервью – я большая шишка, верно?

Один мой друг, очень богатый человек, – он изобрел какой-то простой цифровой переключатель – говорит о людях, которые отдают свои деньги, чтобы из них выдавали премии или читали лекции: “Их всегда нужно внимательно рассматривать, чтобы понять, от какого мошенничества они хотят освободить свою совесть”.

Мой друг Мэтт Сэндс как-то собирался написать книгу под названием “Другая ошибка Альфреда Нобеля”.

На протяжении многих лет, когда подходило время выдачи премии, я смотрел, кто может ее получить. Однако прошло время, и я даже не знал, когда приходит “сезон” ее выдачи. А потому я и представить себе не мог, почему кто-то может звонить мне в половине четвертого или в четыре часа утра.

– Профессор Фейнман?

– Эй! Почему Вы беспокоите меня в такое время? – Я подумал, что Вам захочется узнать, что Вы получили Нобелевскую премию.

– Да, но я сплю! Было бы лучше, если бы Вы позвонили мне утром, – и я повесил трубку.

Моя жена спросила: “Кто это был?”

– Сказали, что я получил Нобелевскую премию.

– О, Ричард, кто это был на самом деле? – Я часто подшучиваю над ней, а она умна и никогда не дает себя обмануть, но на этот раз я ее подловил.

Телефон звонит снова: “Профессор Фейнман, Вы слышали... “

– (Разочарованным голосом) Угу.

Потом я задумался: “Как бы мне от всего этого отказаться? Ничего этого мне не нужно!” Так что первым делом я снял трубку, потому что звонки шли один за другим. Потом я попытался заснуть, но это оказалось невозможным.

Я спустился в рабочий кабинет, чтобы подумать о том, что мне делать. Может быть, мне не брать премию? Что тогда будет? Может быть, это невозможно.

Я положил трубку на место, и телефон сразу же зазвонил. Звонил парень из журнала “Тайм”. Я сказал ему: “Послушайте, у меня возникла проблема, я не хочу, чтобы вы писали об этом. Я не знаю, как выбраться из этой ситуации. Есть ли какой-нибудь способ не брать эту премию?”

Он сказал: “Боюсь, сэр, что нет способа сделать это, не подняв еще большую суматоху, чем, если все оставить, как есть”. Это было очевидно. Мы немного поговорили, минут пятнадцать-двадцать, но этот парень из “Тайм” выполнил свое обещание и не опубликовал наш разговор.

Я поблагодарил его и повесил трубку. Телефон тут же зазвонил снова; звонили из газеты.

– Да, Вы можете прийти ко мне домой. Нет, ничего страшного. Да, да, да...

Одним из звонивших был какой-то парень из шведского консульства. Он собирался устроить прием в Лос-Анджелесе.

Я подумал, что, раз я беру премию, то должен пройти через все это.

Консул сказал: “Составьте список гостей, которых Вам хотелось бы пригласить, а мы составим список людей, которых приглашаем мы. Потом я подойду к Вам, мы сравним списки, чтобы посмотреть, не повторяются ли гости и составим приглашения...”

Итак, я составил свой список. В нем было человек восемь: сосед, который жил в доме напротив, мой друг художник Зортиан и т.п.

Консул пришел ко мне со своим списком: губернатор штата Калифорния, Тот, Этот; Гетти, нефтепромышленник; какая-то актриса – триста человек! Нечего и говорить, что каких бы то ни было совпадений не оказалось!

Тогда я начал немного нервничать. Мысль о том, что мне придется общаться со всеми этими знаменитостями, напугала меня.

Консул увидел мое беспокойство. “Не переживайте, – сказал он. – Большинство не придет”.

Что ж, лично мне никогда не приходилось устраивать вечеринку, приглашать на нее людей и знать, что их появления ожидать не приходится! Я не желаю никому кланяться и доставлять удовольствие только для того, чтобы подобным приглашением оказать честь людям, которые могут от него отказаться; это же просто глупо!

К тому времени, когда я вернулся домой, я действительно расстроился из-за всего этого. Я позвонил консулу и сказал: “Я все обдумал и понял, что не смогу вынести этот прием”.

Ему это доставило несказанное удовольствие. Он сказал: “Вы совершенно правы”. Думаю, что он оказался в таком же положении – необходимость организовать вечеринку для этого ничтожества была для него как заноза в известном месте. В конце концов, оказалось, что это хорошо для всех. Никто не хотел приходить, включая почетного гостя! Да и хозяин был далеко не заинтересован в этом приеме!

На протяжении всего этого времени я испытывал некую психологическую трудность. Видите ли, мой отец воспитывал во мне противление любому величию и помпезности (он занимался продажей униформы, а потому знал разницу между человеком в униформе и без нее – разницы не было). За свою жизнь я привык высмеивать все это, и эта привычка настолько сильно и глубоко вошла в мою плоть и кровь, что я не мог подойти к королю без некоторого напряжения. Я знаю, это несерьезно, но так меня воспитали, и это была моя проблема.

Люди рассказывали, что в Швеции есть правило: после получения премии, нужно отходить от короля задом наперед, не поворачиваясь к нему спиной. Спускаешься по каким-то ступенькам, получаешь премию, а потом поднимаешься по этим ступенькам спиной вперед. Тогда я сказал себе: “О'кей, я им покажу!”, – и начал тренироваться подниматься по ступенькам, прыгая задом наперед, чтобы показать, насколько смешон их обычай. Я был в ужасном настроении! Это, конечно, было очень глупо.

Потом я выяснил, что такого правила уже не существует; когда отходишь от короля, к нему можно повернуться спиной, а потому ты идешь, как нормальный человек, в нужном тебе направлении, носом вперед.

Мне было приятно узнать, что не все шведы воспринимают королевские церемонии так серьезно, как может показаться. Когда приезжаешь туда, понимаешь, что большинство на твоей стороне.

У студентов, например, была особая церемония, во время которой они награждали каждого лауреата Нобелевской премии “Орденом Лягушки”. Когда получаешь эту маленькую лягушку, то должен изобразить ее кваканье.

Когда я был молодым, я сопротивлялся всему, что связано с культурой, но у моего отца были хорошие книги. В одной из книг была старая греческая пьеса “Лягушки”, однажды я заглянул в нее и увидел там звук, который издает лягушка. Там было написано “брек, кек, кек”. Я подумал: “Ни одна лягушка никогда не издавала подобный звук; весьма странный способ его описывать!” Я попробовал произносить его, и, попрактиковавшись немного, понял, что именно этот звук издает лягушка. Так что случайный взгляд, который я бросил в книгу Аристофана, впоследствии оказался полезным: мне удалось отлично изобразить кваканье лягушки на студенческой церемонии награждения лауреатов Нобелевской премии! Там же подошло и прыганье задом наперед. Эта часть мне понравилась, церемония прошла очень удачно.

Несмотря на подобные забавы, меня на протяжении всего этого времени все равно не покидала эта психологическая трудность. Самой грандиозной проблемой для меня стала Благодарственная речь, которую нужно было произнести на Королевском Ужине. Когда тебе вручают премию, вместе с ней дарят несколько красиво обернутых книг о предыдущих годах. В этих книгах приводятся благодарственные речи всех лауреатов, словно они представляют собой нечто очень важное. Это заставляет тебя думать, что то, что ты скажешь во время своей Благодарственной речи, очень важно, потому что это опубликуют. Я не понимал одного, что вряд ли кто-нибудь будет слушать меня внимательно, а читать эту речь вообще никто не будет! Я утратил свое чувство меры: я не мог просто сказать большое спасибо, ля-ля-ля-ля-ля; поступить именно так не составляло труда, но, нет, мне нужно было все сделать по-честному. Кроме того, истина была в том, что на самом деле я не хотел получать эту премию, и потому, как я могу благодарить за то, что я не хочу?

Моя жена говорит, что мои нервы никуда не годятся, раз я переживаю из-за того, что буду говорить в ответной речи, но я, в конце концов, нашел способ составить совершенно удовлетворительно звучащую речь, которая все же не была абсолютно честной. Я уверен, что, те, кто ее слушал, не имели не малейшего представления о том, через что прошел этот парень, пока к ней готовился.

Для начала я сказал, что уже получил свою премию в виде того удовольствия, которое испытал, сделав свое открытие, удовольствия от факта, что другие будут использовать мою работу, и т.д. Я попытался объяснить, что уже получил все, что ожидал получить, а остальное – просто ничто по сравнению с этим. Я уже получил свою премию.

Но потом, сказал я, я внезапно получил огромную гору писем, – в речи я сказал это гораздо лучше, – которые напомнили мне о разных людях, которых я знал: письма от друзей моего детства, которые прямо-таки подпрыгнули, когда читали утреннюю газету, и воскликнули: “Я его знаю! Мы играли вместе с этим парнишкой!”, и т.д. Было еще много подобных писем, они оказали мне огромную поддержку и выражали то, что я истолковал как своего рода любовь. За это я их поблагодарил.

Речь прошла просто замечательно, но у меня постоянно возникали легкие трения с представителями королевской фамилии. Во время Королевского Ужина меня посадили рядом с принцессой, которая училась в колледже в Соединенных Штатах. Я предположил, – ошибочно, – что она относится ко всему примерно так же, как я. Я подумал, что она ничем не отличается от других детей. Я высказался по поводу того, что королю и всей королевской фамилии пришлось очень долго стоять, чтобы поздороваться со всеми гостями, пришедшими на прием, который состоялся перед ужином. “В Америке, – сказал я, – мы могли бы сделать это более эффективным. Мы бы изобрели машину, чтобы она со всеми здоровалась”.

– Да, но здесь не было бы обширного рынка сбыта, – взволнованно сказала она. – Здесь не слишком много королевских особ.

– Наоборот, рынок был бы просто огромный. Сначала эта машина была бы только у короля, и мы могли бы просто подарить ее ему. Потом другие люди тоже захотели бы такую машину. Теперь встает вопрос, кому позволят иметь такую машину? Премьер-министру разрешат ее купить; затем и президенту сената тоже, а затем и самым важным пожилым депутатам. Так что будет огромный, постоянно расширяющийся рынок, и очень скоро вам не придется стоять в длинной очереди, ожидая возможности поздороваться с машинами; вы просто пошлете свою машину!

По другую сторону от меня сидела дама, которая отвечала за организацию ужина. Ко мне подошла официантка, чтобы наполнить мой бокал для вина, на что я сказал: “Нет, благодарю вас. Я не пью”.

Дама сказала: “Нет, нет. Пусть она нальет вино”.

– Но я не пью.

Она сказала: “Ну и что? Просто взгляните туда. Видите, у нее две бутылки. Мы знаем, что номер восемьдесят восемь не пьет”. (Номер восемьдесят восемь был написан на спинке моего стула.) “Бутылки выглядят совершенно одинаково, но в одной из них нет алкоголя”.

– Но откуда Вы знаете? – воскликнул я.

Она улыбнулась. “Посмотрите на короля, – сказала она. – Он тоже не пьет”.

Она рассказала мне о некоторых проблемах, которые возникли именно в этом году. Одна из них состояла в том, куда посадить посла России? На такого рода приемах всегда возникает проблема, кто сидит ближе к королю. Лауреаты премии обычно сидят ближе к королю, чем дипломаты. Кроме того, порядок, в котором сидят дипломаты, определяется в соответствии со временем, которое они провели в Швеции. В то время посол Соединенных Штатов пробыл в Швеции дольше, чем посол России. Но в тот год Нобелевскую премию в области литературы получил господин Шолохов, русский, а русский посол хотел выступить в роли переводчика господина Шолохова, а потому должен был сидеть рядом с ним. Таким образом, проблема заключалась в том, как разрешить послу России сидеть ближе к королю, не обидев при этом посла Соединенных Штатов и остальных дипломатов.

Она сказала: “Видели бы Вы, какую подняли суматоху – письма туда и обратно, телефонные звонки и т.д. – пока я не получила разрешение посадить посла рядом с господином Шолоховым. В конечном итоге было решено, что в тот вечер посол не будет официально представлять посольство Советского Союза, а будет лишь переводчиком господина Шолохова”.

После ужина мы перешли в другую комнату, где завязались различные беседы. За столом сидела датская принцесса Какая-то в окружении нескольких человек. Я увидел, что около их стола есть пустой стул и тоже присел.

Она повернулась ко мне и сказала: “О! Вы один из лауреатов Нобелевской премии. В какой области Вы работаете?”

– В физике, – ответил я.

– О, ну об этом никто ничего не знает, поэтому мы не сможем об этом поговорить.

– Напротив, – ответил я. – Мы не можем говорить о физике, потому что кто-то что-то о ней знает. Ибо мы можем обсуждать только то, о чем никто ничего не знает. Мы можем говорить о погоде; можем обсуждать социальные проблемы; мы можем беседовать о психологии; можем также обсудить международные финансовые дела, – золотые переводы мы обсуждать не можем, поскольку все их понимают, – таким образом, мы все можем говорить только на ту тему, о которой никто ничего не знает!

Я не знаю, как они это делают. Существует способ принять ледяное выражение лица, и она это сделала! Она отвернулась, чтобы побеседовать с кем-то другим.

Через некоторое время я понял, что меня полностью исключили из разговора, поэтому я встал и пошел прочь. Посол Японии, который тоже сидел за столом, вскочил и последовал за мной. “Профессор Фейнман, – сказал он, – есть кое-что, что мне хотелось бы рассказать Вам о дипломатии”.

Он пустился в длинную историю о том, как молодой человек в Японии поступает в университет, изучает международные отношения, поскольку считает, что может сделать свой вклад для блага своей страны. Перейдя на второй курс, он начинает испытывать легкие приступы сомнения относительно того, что изучает. По окончании колледжа он занимает свой первый пост в посольстве и испытывает еще большие сомнения относительно своего понимания дипломатии, пока наконец не осознает, что никто ничего не знает о международных отношениях. И тогда он может стать послом! “Поэтому, профессор Фейнман, – сказал он, – когда в следующий раз Вы будете приводить примеры того, о чем все говорят, но никто не знает, пожалуйста, включите и международные отношения!”

Он оказался очень интересным человеком, и мы продолжили разговор. Я всегда поражался тому, как по-разному развиваются разные страны и разные люди. Я сказал послу, что есть один феномен, который всегда удивлял меня: то, каким образом Япония сумела так быстро достичь такой высокой степени развития, что стала играть в мире столь важную роль. “Какая черта или особенность японцев обеспечила такую возможность?” – спросил я.

Мне очень понравился ответ посла. Он сказал: “Я не знаю. Я могу только предположить, но не знаю, насколько это соответствует истине. Японцы верили, что единственный способ поднять страну – это дать своим детям лучшее образование, чем имели они сами; самым важным для них было уйти от своего положения крестьян и получить образование. Поэтому в семьях огромные усилия прикладывались к тому, чтобы поощрять детей хорошо учиться в школе, чтобы они могли чего-то достичь. Из-за этого стремления постоянно чему-то учиться, через систему образования очень легко распространялись новые идеи из внешнего мира. Быть может, это и есть одна из причин столь быстрого развития Японии”.

В конечном счете, я должен признаться, что в Швеции мне понравилось. Вместо того, чтобы сразу же вернуться домой, я отправился в ЦЕРН, Европейский центр ядерных исследований в Швейцарии, чтобы прочитать там лекцию. Я предстал перед своими коллегами в костюме, который надевал на Королевский Ужин – прежде я никогда не читал лекций в костюме – и начал со следующих слов: “Я расскажу вам одну забавную вещь. В Швеции мы говорили о том, произошли ли какие-то перемены из-за того, что мы получили Нобелевскую премию, и одну перемену я, по-моему, уже вижу: мне нравится этот костюм”.

Все орут: “Фуууу!”, а Вайскопф вскакивает, срывает с себя пиджак и говорит: “Мы не собираемся надевать на лекции костюмы!”

Я снял пиджак, ослабил галстук и сказал: “За то время, что я пробыл в Швеции, мне начала нравится эта ерунда, но теперь, когда я снова вернулся в мир, все встало на свои места. Спасибо за то, что привели меня в норму!” Они не хотели, чтобы я менялся. Так что все произошло невероятно быстро: в ЦЕРНе уничтожили все, что сделали в Швеции.

Хорошо, что я получил кое-какие деньги, – я смог купить домик на пляже, – но, в целом, было бы лучше, если бы я не получал эту премию, потому что после этого события тебя перестают воспринимать как обычного человека, когда бы ты ни появился в обществе.

Нобелевская премия была для меня своего рода занудством, хотя, по крайней мере, однажды, я развлекся, благодаря ей. Вскоре после того, как я получил премию, мы с Гвинет получили приглашение от Бразильского правительства быть почетными гостями на праздновании Карнавала в Рио. Мы с радостью приняли это предложение и прекрасно провели там время. Мы ходили с одних танцев на другие и наблюдали за огромным уличном парадом, на котором знаменитые школы самбы играли свою замечательную музыку. Фотографы из газет и журналов постоянно делали снимки: “Здесь профессор из Америки танцует с Мисс Бразилия”.

Было забавно быть “знаменитостью”, но совершенно очевидно, что мы были не “теми” знаменитостями. В тот год никто не был в восторге от почетных гостей. Позднее я узнал, каким образом мы получили приглашение. Почетной гостью должна была быть Джина Лоллобриджида, но она отказалась перед самым началом Карнавала. У министра по туризму, который отвечал за Карнавал, были друзья в Центре физических исследований, которые знали, что я играл музыку самба, и поскольку я недавно получил Нобелевскую премию, обо мне вкратце написали в газетах. В момент паники министру и его друзьям пришла эта сумасшедшая идея: заменить Джину Лоллобриджиду профессором физики!

Нет нужды говорить, что во время того Карнавала министр так плохо выполнил свою работу, что потерял свое место в правительстве.

 

Окультуривание физиков

 

Нина Байерс, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, стала ответственной за проведение коллоквиумов по физике где-то в начале семидесятых. Обыкновенно коллоквиумы представляют собой собрания физиков из разных университетов, где они обсуждают чисто технические вопросы. Но, частично в результате атмосферы того периода, у нее появилась идея, что физикам необходимо приобщиться к культуре, и она решила устроить следующее: поскольку Лос-Анджелес расположен рядом с Мексикой, она решила устроить коллоквиум по математике и астрономии майя – старой цивилизации Мексики.

(Не забывайте, как отношусь к культуре я: такая штука, проходи она в моём университете, свела бы меня с ума.)

Она начала искать профессора, который прочитал бы лекцию по этой теме и в своем университете не смогла найти ни одного специалиста по данному вопросу. Она позвонила в разные места, но так никого и не нашла.

Потом она вспомнила о профессоре Отто Нойгебауэре из Брауновского университета, величайшем специалисте по математике Вавилона Note13. Она позвонила ему в Род-Айленд и спросила, не знает ли он кого-нибудь на Западном побережье, кто мог бы прочитать лекцию по математике и астрономии Майя.

– Конечно, – сказал он. – Знаю. Он не профессиональный антрополог и не историк; он любитель. Тем не менее, он очень много знает об этом. Его зовут Ричард Фейнман.

Она чуть не умерла! Она пытается познакомить физиков с культурой, и единственный способ сделать это – найти физика!

Единственная причина, по которой я кое-что знал о математике майя, состояла в том, что меня жутко утомил медовый месяц, который я провел в Мексике со своей второй женой, Мэри Лу. Ее ужасно интересовала история искусства, в особенности искусства Мексики. Поэтому на медовый месяц мы оправились в Мексику, где ползали по пирамидам вверх-вниз, и она повсюду таскала меня за собой. Она показала мне много интересных вещей, например, определенную связь между изображениями различных цифр, но через несколько дней (и ночей) ползания по горячим дымящимся джунглям, я был истощен.

В каком-то маленьком городишке в Гватемале, в самом центре ничего, мы отправились в музей, где был выставлен манускрипт, заполненный странными символами, картинками, штрихами и точками. Это была копия (которую сделал человек по имени Бальякорта) Дрезденского Кодекса, оригинала, созданного майя, который находится в Дрезденском музее. Я знал, что штрихи и точки означают цифры. Когда я был маленьким, отец брал меня на Всемирную ярмарку в Нью-Йорке, где был реконструирован храм майя. Я помню, что он рассказывал мне, как майя изобрели нуль и сделали еще много интересного.

В музее продавались копии этого кодекса, и я купил себе одну. На каждой странице слева была копия кодекса, а справа – описание и частичный перевод на испанский язык.

Я люблю разные головоломки и шифры, поэтому, увидев штрихи и точки, я подумал: “Это будет забавно!” Я накрыл испанский вариант листочком желтой бумаги и занялся расшифровкой штрихов и точек майя, сидя в комнате отеля, пока моя жена целый день ползала по пирамидам.

Я быстро сообразил, что один штрих равен пяти точкам, определил, каким символом обозначен ноль, и т.п. Немного больше времени ушло на то, чтобы догадаться, что штрихи и точки должны умножаться на 20, когда они встречаются в выражении в первый раз, и на восемнадцать – во второй (что дает циклы по 360). Я также определил все, что связано с разными лицами: они, несомненно, обозначали определенные дни и недели.

После возвращения домой я продолжил это занятие. В общем-то, пытаться расшифровать нечто подобное очень забавно, потому что в самом начале ничего не знаешь – не имеешь никакого ключа, за который можно было бы ухватиться. Но потом замечаешь, что некоторые числа появляются чаще других и добавляются к другим числам и т.д.

В кодексе было одно место, где очень бросалось в глаза число 584. Это число было поделено на периоды 236, 90, 250 и 8. Другим выдающимся числом было 2920, или 584x5 (также 365x8). Была также таблица кратных числа 2920 до 13x2920, затем несколько кратных 13x2920, а потом – смешные числа! Они были ошибочными, насколько я понимал тогда. И только через много лет я понял, чем же они были на самом деле.

Поскольку цифры, обозначающие дни, были связаны с числом 584, которое делилось столь исключительным образом, я подумал, что если оно не является своего рода мистическим периодом, то может быть каким-то образом связано с астрономией. В конце концов я отправился в библиотеку, чтобы посмотреть книги по астрономии, и обнаружил, что 583, 92 дня – это период вращения Венеры, если наблюдать с Земли. Тогда числа 236, 90, 250 и 8 становятся совершенно ясными: должно быть, это фазы, через которые проходит Венера. Это утренняя звезда; потом ее не видно (она на светлой стороне Солнца); потом это вечерняя звезда, и наконец она снова исчезает (находясь между Землей и Солнцем). Числа 90 и 8 отличаются потому, что Венера, находясь на светлой стороне Солнца, движется по небу медленнее, чем тогда, когда она находится между Землей и Солнцем. Разность между числами 236 и 250 может означать разницу между восточным и западным горизонтами в земле Майя.

Поблизости я обнаружил еще одну таблицу с периодами в 11, 959 дней. Оказалось, что эта таблица предсказывала лунные затмения. Еще одна таблица содержала кратные 91 в нисходящем порядке. Я так и не понял, для чего она нужна (никто другой этого тоже не знает).

Когда я сделал все, что смог, я наконец решил взглянуть на комментарий, написанный на испанском языке, чтобы проверить, сколько же мне удалось понять. Вышла полная ерунда. Оказывается, что этот символ обозначал Сатурн, тот – бога, и все это не имело ни малейшего смысла. Так что комментарий я мог бы и не закрывать: он все равно ни в коей мере не помог бы мне.

После этого я начал читать о племени майя и обнаружил, что в том, что касается этого вопроса, великим человеком был Эрик Томпсон, несколько книг которого я приобрел.

Когда мне позвонила Нина Байерс, я понял, что потерял свою копию Дрезденского Кодекса. (Я одолжил ее миссис Робертсон, которая нашла кодекс майя в старом чемодане одного парижского антиквара. Она привезла его в Пасадену, чтобы я на него взглянул, – я до сих пор помню, как ехал домой с кодексом, который лежал на переднем сиденье моей машины, и думал: “Нужно ехать аккуратно: у меня новый кодекс”, – но, как только я посмотрел на него более внимательно, я тут же увидел, что это абсолютная подделка. Немного потрудившись, я смог определить, из какого места Дрезденского Кодекса появилась каждая картинка нового кодекса. Тогда я одолжил ей свою книгу, чтобы она смогла на это посмотреть и, в конечном итоге, забыл, что у нее моя книга.) Библиотекари из Калифорнийского университета потрудились на славу, чтобы найти другую копию изображения Дрезденского Кодекса, выполненного Бальякортой, и одолжили ее мне.

Я снова выполнил все вычисления и даже дошел немного дальше, чем прежде: я понял, что те “смешные числа”, которые я прежде считал ошибками, в действительности были целыми кратными чего-то более близкого к правильному периоду (583, 923) – майя понимали, что число 584 не совсем точное Note14!

После коллоквиума в Калифорнийском университете профессор Байерс подарила мне несколько прекрасных цветных репродукций Дрезденского Кодекса. Через несколько месяцев Калифорнийский технологический институт выразил желание, чтобы я прочитал ту же самую лекцию публике в Пасадене. Для этой лекции Роберт Роуэн, риэлтер, одолжил мне несколько очень ценных статуэток богов майя, вырезанных из камня, и несколько керамических фигурок. Вероятно, вывозить из Мексики подобные вещи было в высшей степени незаконно, кроме того, статуэтки были настолько ценными, что нам пришлось нанять охрану.

За несколько дней до лекции в Калтехе “Нью-Йорк Таймс” опубликовала сенсационное сообщение о том, что был обнаружен новый кодекс. В то время было известно о существовании всего трех кодексов (два из которых совершенно не поддавались расшифровке): сотни тысяч этих кодексов испанские священники сожгли как “труды Дьявола”. Моя двоюродная сестра работала в агентстве “Ассошиэйтед Пресс”, поэтому она смогла достать для меня глянцевую фотографию того, что опубликовала “Нью-Йорк Таймс”, и я сделал из нее слайд, чтобы включить его в свою лекцию.

Новый кодекс оказался подделкой. В своей лекции я отметил, что числа были в стиле Мадридского Кодекса, но там были и 236, 90, 250, 8 – интересное совпадение! Из сотни тысяч книг, которые были созданы первоначально, мы берем новый фрагмент, и на нем написано то же самое, что и на других фрагментах! Таким образом, очевидно, что это было нечто, сложенное вместе из разных кусочков, и в нем не было ничего оригинального.

У этих людей, которые копируют подлинники, никогда не хватает смелости создать что-то действительно другое. Если ты найдешь что-то, что будет действительно новым, то оно должно содержать в себе что-то другое. Настоящим обманом было бы взять что-то вроде периода Марса, придумать сопутствующую этому мифологию, нарисовать картинки, связанные с этой мифологией и числами, которые подходят к Марсу, – но так, чтобы это не было очевидным; скорее, составить таблицы чисел, кратных этому периоду с какими-нибудь таинственными “ошибками”, и т.д. Числа нужно немного продумать. Тогда люди скажут: “Ух ты! Да это связано с Марсом!” Кроме того, там должно присутствовать что-то, что невозможно понять и что не похоже на все виденное раньше. Вот из этого вышла бы хорошая подделка.

Моя лекция по “Расшифровке иероглифов майя” доставила мне огромное удовольствие. Я опять-таки выступил в роли кого-то, кем я на самом деле не был. Люди гуськом входили в аудиторию мимо этих стеклянных шкафов, любуясь цветными репродукциями Дрезденского Кодекса и подлинными памятниками культуры майя, которые охраняли военные в униформе; они прослушали двухчасовую лекцию по математике и астрономии майя, прочитанную любителем-специалистом в этой области (который даже рассказал им, как определить, является ли кодекс подделкой), потом вышли, вновь любуясь этими шкафами. Мюррей Гелл-Манн парировал тем, что в течение следующих нескольких недель прочитал блестящий цикл из шести лекций по лингвистической связи всех языков мира.

 

Разоблаченный в Париже

 

Я прочитал цикл лекций по физике, которые компания “Аддисон-Уэсли” объединила в книгу, и однажды за обедом мы обсуждали, как должна выглядеть обложка. Я подумал, что, раз эти лекции представляют собой некое сочетание реального мира и математики, было бы замечательно поместить фотографии барабана, а на кожаной мембране, которая собственно и издает звук, нарисовать математические диаграммы: круги и линии, показывающие узлы.

Книга вышла с простой обложкой красной цвета, но в предисловии, по какой-то причине, появилась фотография, которая изображала меня, играющего на барабане. Я полагаю, что они вставили эту фотографию, чтобы удовлетворить идее, которую они уловили, – “автор хочет, чтобы где-нибудь был барабан”. Как бы то ни было, все удивляются, почему в предисловии к “Фейнмановским лекциям” помещена фотография, на которой я играю на барабанах, ибо на барабанах нет никаких диаграмм или чего-то еще, что прояснило бы ситуацию. (Мне действительно нравится играть на барабанах, но это совсем другая история.)

Ситуация в Лос-Аламосе была довольно напряженной, и, плюс ко всему, совершенно не было возможности для развлечений: не было ни фильмов, ни чего-то еще. Однако я обнаружил несколько барабанов, собранных еще в то время, когда здесь была школа для мальчиков: Лос-Аламос находился в самом центре Нью-Мексико, где было множество индейских деревень. Итак, я нашел для себя развлечение, – порой один, а порой еще с одним парнем, – я просто создавал шум, играя на этих барабанах. Я не знал никаких конкретных ритмов, однако индейские ритмы были достаточно простыми, барабаны хорошими, и я забавлялся.

Иногда я забирал барабаны с собой в лес, чтобы никого не беспокоить, и тогда я бил по ним палкой и пел. Помню, как однажды ночью я ходил вокруг дерева, глядя на луну, и бил по барабану, пытаясь изобразить из себя индейца.

Однажды ко мне подошел один парень и спросил: “Где-то около Дня Благодарения ты ходил в лес и бил там в барабан, да?”

– Было дело, – сказал я.

– О! Тогда моя жена была права! – И он рассказал мне следующую историю.

Однажды ночью он услышал, что из леса доносятся барабанные ритмы, и поднялся к другому парню, который жил в этом же доме, и оказалось, что тот тоже слышал музыку. Не забывайте, что все они были из восточных штатов. Они ничего не знали об индейцах, а потому им было очень интересно: должно быть, индейцы проводят какие-то обряды или что-то интересное, – и эти парни решили сходить и посмотреть, что же там происходит.

По мере их приближения музыка становилась все громче, и они занервничали. Они подумали, что индейцы, наверняка, выставили стражу, чтобы никто не помешал их обрядам. Поэтому они легли на землю и поползли по следам, пока звук не стал доноситься из-за следующего холма. Они ползком поднялись на холм и, к своему удивлению, обнаружили лишь одного индейца, который сам по себе проводит обряд – танцует вокруг дерева, палкой бьет в барабан и распевает гимны. Парни, медленно пятясь, отошли от него, не желая его беспокоить: может быть, он произносит заклинание или что-нибудь в этом роде.

Они рассказали своим женам о том, что увидели, на что жены им ответили: “Да это, наверное, Фейнман – он же любит играть на барабанах”.

– Не смешите народ! – сказали мужчины. – Даже Фейнман до такого не дойдет!

На следующей неделе они начали выяснять, что это был за индеец. В Лос-Аламосе работало несколько индейцев из соседних резерваций, поэтому они спросили одного из индейцев, который работал в техническом отделе, кто бы это мог быть. Этот индеец поспрашивал своих товарищей, но никто из них не мог даже предположить, кто это мог быть, кроме разве что одного индейца, с которым никто не мог разговаривать. Это был индеец, который знал свой народ: по его спине спускались две огромные косы, он ходил с высоко поднятой головой; куда бы он ни отправился, он шел с достоинством, один; и никто не смел заговорить с ним. Было страшно даже просто подойти к нему и спросить его о чем-нибудь; он был слишком гордым. Он работал у печи. Ни у кого так и не хватило смелости спросить у этого индейца, поэтому все решили, что, должно быть, там был именно он. (Мне было приятно узнать, что они обнаружили столь типичного индейца, такого замечательного индейца, которым мог оказаться я. Быть принятым за такого человека – большая честь.)

Таким образом, парень, который рассказал мне все это, просто проверял напоследок – мужья любят доказывать женам, что те не правы – и обнаружил, как это часто случается с мужьями, что его жена права.

Я довольно хорошо научился играть на барабанах и играл на них во время вечеринок. Я толком не знал, что делаю; я просто играл ритмы – и заработал определенную репутацию: каждый в Лос-Аламосе знал, что я люблю играть на барабанах.

Когда война закончилась, и мы начали возвращаться к “цивилизации”, люди, жившие в Лос-Аламосе, дразнили меня тем, что я больше не смогу играть на барабанах, так как они создают слишком много шума. И поскольку я пытался изобразить из себя почтенного профессора в Итаке, я продал барабан, который купил во время своего пребывания в Лос-Аламосе.

Следующим летом я вновь вернулся в Нью-Мексико, чтобы поработать над каким-то докладом, и, снова увидев барабаны, не смог себя сдержать. Я купил себе другой барабан и подумал: “На этот раз я просто заберу его с собой, чтобы иметь возможность хотя бы смотреть на него”.

В тот год в Корнелле я снимал небольшую квартиру в многоквартирном доме. Я привез туда барабан, просто, чтобы смотреть на него, но однажды просто не смог устоять и сказал: “Ну, я поиграю совсем тихонечко...”

Я сел на стул, поставил барабан между ног и начал тихонько выбивать ритм пальцами: бап, бап, бап, баддл, бап. Потом немного громче: этот барабан просто искушал меня! Я заиграл еще немного громче, и ДЗИНЬ! – зазвонил телефон.

– Алло?

– Эта ваша квартирная хозяйка. Вы что, играете на барабане?

– Да, изви...

– Он так здорово звучит. Можно я спущусь к Вам послушать?

С того раза моя квартирная хозяйка всегда спускалась ко мне, когда я начинал играть на барабанах. Это была настоящая свобода. С тех самых пор я прекрасно проводил время, играя на барабанах.

Примерно в то же время я познакомился с одной дамой из Бельгийского Конго, которая дала мне несколько этнологических записей. В то время такие записи были большой редкостью: это была барабанная музыка Ватуси и других африканских племен. Мне очень, очень понравились барабанщики Ватуси, и я старался подражать им – не слишком точно, но чтобы музыка звучала похоже, – в результате этого я придумал еще больше ритмов.

Однажды поздно ночью я сидел в комнате отдыха, людей там было немного, я поднял корзину для мусора и начал выбивать ритм на ее донышке. Тут ко мне подбежал какой-то парень и сказал: “Эй! Ты играешь на барабанах!” Оказалось, что он действительно умеет играть на барабанах; он научил меня играть на бонго.

На факультете музыки был один парень, который коллекционировал африканскую музыку, а я приходил к нему домой и играл на барабанах. Он записывал меня, а потом во время вечеринок устраивал игру, которую называл “Африка или Итака?”: он ставил несколько записей барабанной музыки и нужно было угадать, сыграна ли эта музыка на Африканском континенте или здесь, у нас. Видимо, к тому времени я довольно хорошо научился подражать африканской музыке.

Когда я перешел работать в Калтех, я частенько ездил в Сансет-Стрип. Однажды в одном из ночных клубов выступала группа барабанщиков под руководством огромного парня из Нигерии, которого звали Юкони. Они играли на барабанах замечательную музыку – просто выбивали ритмы. Заместитель лидера группы, который особенно хорошо обошелся со мной, пригласил меня выйти к ним на сцену и немного поиграть с ними. Я поднялся на сцену с несколькими другими ребятами и немного поиграл на барабанах вместе с ними.

Я спросил у этого парня, не дает ли Юкони уроков, и тот ответил утвердительно. Таким образом, я начал ходить к Юкони домой, он жил возле бульвара Сенчери в Уоттсе (где позднее были расовые волнения), брать уроки игры на барабанах. Уроки были не слишком эффективными: он ходил туда-сюда, разговаривал с другими людьми и отвлекался абсолютно на все. Но когда группа работала, их музыка приводила в восторг, и я многому у него научился.

На танцах, которые проводились неподалеку от дома Юкони, было всего несколько белых, но обстановка была гораздо свободнее, чем сейчас. Однажды они устроили состязание по игре на барабанах, где я выступил не слишком хорошо. Они сказали, что в моей игре “слишком много интеллекта”; в их же игре было гораздо больше чувства.

Однажды, когда я был в Калтехе, я получил очень серьезный телефонный звонок.

– Алло?

– Это мистер Траубридж, директор Политехнической школы. – Политехнической школой был маленькая частная школа, которая располагалась по другую сторону улицы по диагонали от Калтеха. Мистер Траубридж продолжил очень официальным тоном: “У меня тут Ваш друг, который очень хочет с Вами побеседовать”.

– Хорошо.

– Привет, Дик! – Это был Юкони! Оказалось, что директор Политехнической школы был не таким официальным, каким притворялся, а просто обладал огромным чувством юмора. Юкони пришел в школу, чтобы поиграть для детей, и пригласил меня прийти и выступить вместе с ним. Мы вместе поиграли на сцене: я играл на бонго (которые были у меня в кабинете), а он – на своем огромном барабане.

У Юкони было одно постоянное занятие: он ходил по разным школам и рассказывал об африканских барабанах, их значении и музыке. Это был совершенно потрясающий человек с великолепной улыбкой и прекрасным характером. Его игра на барабанах была просто сенсационной – он даже выпустил свои записи – здесь же он изучал медицину. Он вернулся в Нигерию, когда там началась война, – а, может быть, и до войны – и я не знаю, что с ним произошло потом.

После отъезда Юкони я не слишком много играл на барабанах, разве что иногда на вечеринках, чтобы немного развлечься. Однажды я был на обеде в доме Лейтонов, и сын Боба, Ральф, и еще один его друг спросили меня, не хочу ли я сыграть на барабане. Думая, что они просят меня сыграть соло, я отказался. Но тогда они начали выбивать ритм на каких-то маленьких деревянных столиках, и я не смог устоять: я тоже схватил столик, и все мы втроем играли на этих маленьких столиках, которые издавали много интересных звуков.

Ральф и его друг, Том Рутисхаузер, любили играть на барабанах, и мы начали встречаться каждую неделю, чтобы просто импровизировать, придумывать новые ритмы и репетировать. Эти парни были настоящими музыкантами: Ральф играл на пианино, а Том – на виолончели. Я же играл только ритмы и ничего не знал о музыке, которая, насколько я понимал, заключалась в том, чтобы барабанить по нотам. Но мы придумали много хороших ритмов и несколько раз выступили в местных школах, чтобы развлечь ребятишек. Мы также играли ритмы для танцевального класса в местном колледже – очень забавная штука, как я понял еще тогда, когда в течение некоторого времени работал в Брукхейвене, – и называли себя “Три Кварка”, так что можете подсчитать, когда это было.

Однажды я поехал в Ванкувер, чтобы пообщаться со студентами, и они устроили вечеринку с настоящим сильным рок-оркестром, который играл в подвале. Оркестр был очень хорошим: рядом с музыкантами лежал лишний раструб, и мне предложили сыграть на нем. Я начал немного подыгрывать, и, поскольку музыка у них была очень ритмичная (а раструб – это лишь аккомпанемент, с его помощью ничего нельзя испортить), я действительно справился.

По окончании вечеринки парень, который ее организовал, рассказал мне, что руководитель оркестра сказал: “Классно! Что это за парень играл на раструбе! Он сумел сыграть ритм на этой штуковине! А кстати, та большая шишка, для которой предназначалась эта вечеринка, так и не появилась; я так и не увидел этого умника!”

Как бы то ни было, в Калтехе есть труппа, которая ставит пьесы. Некоторые из актеров – студенты Калтеха; другие – нет. Когда в пьесе есть небольшая роль, к примеру, роль полицейского, который должен кого-то арестовать, то сыграть ее приглашают какого-нибудь профессора. Это всегда проходит как классная шутка: появляется профессор, кого-нибудь арестовывает и снова исчезает.

Несколько лет назад эта труппа ставила пьесу “Парни и куклы”, в которой была сцена, когда главный герой везет девушку в Гавану, и они приходят в ночной клуб. Режиссер подумала, что будет здорово, если на сцене в ночном клубе на бонго сыграю я.

Я отправился на первую репетицию, где режиссер, которая ставила спектакль, показала мне дирижера и сказала: “Джек покажет Вам ноты”.

Я остолбенел. Я не знаю нот; я думал, что все, что от меня потребуется, – подняться на сцену и изобразить какой-нибудь шум.

Джек сидел у пианино; он показал на ноты и сказал: “О'кей, ты вступаешь вот здесь и играешь это. Потом я играю плон, плон, плон”, – он сыграл на пианино несколько нот и перевернул страницу. “Потом ты играешь это, потом мы оба делаем паузу, во время которой актеры будут разговаривать, видишь, вот здесь, – потом он перелистнул еще несколько страниц и сказал, – и, наконец, ты сыграешь это”.

Он показал мне эту “музыку”, которая была написана маленькими x –ми в штрихах и линиях, которые образовывали то, что для меня выглядело как безумный узор. Он продолжал рассказывать мне все это, считая меня музыкантом, а я понимал, что совершенно ничего не могу запомнить.

К счастью, на следующий день я заболел и не смог прийти на следующую репетицию. Я попросил, чтобы вместо меня сходил мой друг Ральф, и, поскольку он музыкант, он поймет, что к чему. Ральф вернулся и сказал: “Все не так уж плохо. Сперва, в самом начале, ты должен сыграть что-то абсолютно точно, потому что ты задаешь ритм для остального оркестра, который будет вступать согласно твоей игре. Но после вступления оркестра, остается лишь дело импровизации, кроме того, несколько раз нужно остановиться для разговора актеров, но, я думаю, мы поймем это по сигналам дирижера”.

Тем временем я уговорил режиссера принять и Ральфа, чтобы мы были на сцене вместе. Он играл на барабане, а я – на бонго: так мне было намного проще.

Итак, Ральф показал мне ритм. Должно быть, он состоял всего из двадцати или тридцати ударов, но сыграть его нужно было совершенно точно. Мне никогда не приходилось играть совершенно точно, поэтому мне трудно было научиться играть правильно. Ральф терпеливо объяснял: “Левая рука, правая рука, два раза левая рука, потом правая...” Я старался изо все сил и, наконец, очень медленно, я начал выбивать ритм так, как нужно. Я потратил чертовски много времени, – много дней, – чтобы добиться этого.

Неделю спустя мы отправились на репетицию и обнаружили, что в группе новый барабанщик, прежнему пришлось уйти из группы, потому что у него появилась какая-то новая работа. Мы представились ему:

– Привет. Мы те самые парни, которые должны быть на сцене, когда дело будет происходить в Гаване.

– О, привет. Сейчас я найду эту сцену... – Он открыл страницу, где была наша сцена, взял свою палочку, сказал: “Вы начинаете эту сцену с...”, – и тут он начинает бить палочкой по барабану бин, бон, бэн-а-бан, бин-а-бин, бэн, бэн очень быстро, глядя на ноты! Это стало для меня настоящим шоком. Я четыре дня трудился, пытаясь выучить этот чертов ритм, а он может отстучать его сразу!

Как бы то ни было, после многочисленных репетиций я наконец выучил ритм и сыграл его во время спектакля. Мы выступили довольно успешно: все позабавились, глядя на профессора, который на сцене играет на бонго, да и музыка была неплохая; но эта часть в самом начале, которую нужно было сыграть точно, далась с трудом.

В сцене, которая происходила в ночном клубе Гаваны, студенты должны были исполнить танец, для постановки которого требовался хореограф. Режиссер пригласила жену одного из преподавателей Калтеха, которая была хореографом и в то время работала в компании “Юниверсал Студиос”, чтобы она научила мальчиков танцу. Ей понравилось, как мы играем на барабанах, и, по окончании спектакля, она спросила, не хотим ли мы сыграть для балета в Сан-Франциско.

– ЧТО?

Да. Она уезжала в Сан-Франциско, чтобы поставить балет в небольшой балетной школе. Ей хотелось поставить балет, где в качестве музыки используются ритмы ударных инструментов. Она пригласила нас с Ральфом к себе домой, чтобы перед ее отъездом мы сыграли ей разные ритмы, которые знаем, а она придумает подходящую историю.

У Ральфа были какие-то опасения, но я начал подстрекать его на это приключение. Однако я настоял на том, чтобы она никому не говорила, что я – профессор физики, лауреат Нобелевской премии и тому подобный вздор. Я не хотел играть на барабанах; если уж я играл на них, только потому, что, как сказал Самюэль Джонсон, если ты видишь собаку, которая идет на задних лапах, дело не в том, хорошо ли она это делает, а в том, что она вообще это делает. Я не хотел делать это, если бы все видели меня просто как профессора физики, который делает это вообще; мы были всего лишь какими-то музыкантами, которых она нашла в Лос-Анджелесе и которые приедут и сыграют музыку своего собственного сочинения.

Итак, мы отправились к ней домой и сыграли разные ритмы, которые сами и придумали. Она кое-что записала и совсем скоро, в тот же вечер, состряпала историю и сказала: “Так, мне нужно, чтобы вы пятьдесят два раза повторили это; сорок раз то; потом это, то, это, то...”

Мы пошли домой, и на следующий вечер записали в доме Ральфа кассету. Мы в течение нескольких минут сыграли все ритмы, а потом Ральф сделал монтаж: что-то разрезал, что-то вклеил и добился нужной длины звучания. Мы отдали хореографу копию этой записи, и она уехала в Сан-Франциско, чтобы репетировать с танцорами.

Тем временем, нам нужно было репетировать музыку, записанную на кассете: пятьдесят два цикла этого, сорок циклов того, и т.д. То, что раньше мы сделали спонтанно (и смонтировали), теперь мы должны были выучить точно. Мы должны были подражать своей собственной чертовой кассете!

Большой проблемой был счет. Я думал, что Ральф будет знать, как это сделать, раз он музыкант, но мы оба открыли кое-что забавное. “Играющий отдел” нашего мозга был так же и “говорящим отделом”, который должен считать – мы не могли играть и считать одновременно!

Приехав на свою первую репетицию в Сан-Франциско, мы обнаружили, что если смотреть на танцоров, то считать не нужно, потому что те выполняют определенные движения.

С нами случилось много всего интересного, ибо все считали, что мы профессиональные музыканты, я же таковым не был. Например, была одна сцена, где нищая женщина ищет что-то в песке на Карибском пляже, где побывали дамы из высшего общества, которые выходили в начале балета. Музыку, которую хореограф использовала для этой сцены, нужно было играть на специальном барабане, который Ральф с отцом довольно неумело сделали несколько лет назад и из которого нам никак не удавалось извлечь хороший звук. Однако мы обнаружили, что если мы сядем на стулья лицом друг к другу и поставим этот “ненормальный барабан” на колени, между нами, то один из нас может быстро бить по нему двумя пальцами бидда-бидда-бидда, тогда как второй двумя руками может толкать барабан из стороны в сторону, чтобы изменять высоту звука. Теперь это звучало как бодда-бодда-бодда-бидда-биидда-биидда-бидда-бидда-бодда-бодда-бодда-бадда-бидда-бидда-бидда-бадда: получалось много интересных звуков.

Ну так вот, танцовщица, которая исполняла роль нищенки, хотела, чтобы повышения и понижения тона совпадали с ее танцем (запись этой сцены на нашей кассете была произвольной), и она начала объяснять нам, что будет делать: “Сначала я сделаю четыре движения в эту сторону; потом я нагнусь и буду просеивать песок в эту сторону до счета восемь; потом я встану и повернусь в эту сторону”. Я, черт возьми, отлично знал, что все равно не смогу это запомнить, а потому прервал ее:

– Просто идите и танцуйте, а я подыграю.

– Но разве Вы не хотите знать, как будет выглядеть танец? Дело в том, что по окончании второй части, где я просеиваю песок, я иду на счет восемь в эту сторону. – Это было бесполезно; я ничего не мог запомнить и опять хотел ее перебить, но тогда возникала другая проблема: я буду выглядеть так, словно я ненастоящий музыкант!

Как бы то ни было, Ральф нашел для меня оправдание и очень мягко объяснил: “У мистера Фейнмана своя собственная методика для подобных ситуаций: он предпочитает создавать динамику непосредственно во время танца, следуя своей интуиции. Давайте попробуем один раз, и если Вам не понравится, то мы всегда можем поправить что-то”.

Она была первоклассной танцовщицей, так что предвосхитить ее движения было несложно. Если она собиралась копаться в песке, то она готовилась к этому; каждое движение было ровным, его можно было ожидать, так что было совсем несложно руками создавать все эти бззз, и бшш, и боодда, и бидда в соответствии с ее движениями, и она осталась очень довольна. Вот так мы и проскочили тот момент, когда нас могли раскрыть.

Балет имел успех. Хотя аудитория была не слишком большой, зрителям, которые пришли посмотреть представление, оно очень понравилось.

Пока мы не поехали на репетиции и выступления в Сан-Франциско, мы не особо верили в эту идею. Я хочу сказать, что мы полагали, что хореограф не в своем уме: во-первых, весь балет поставлен исключительно на музыке ударных инструментов; во-вторых, то, что мы достаточно хороши, чтобы играть для балета и получать за это деньги, – было полным сумасшествием! Для меня, который никогда не связывался с “культурой”, в конечном итоге, стать профессиональным музыкантом, играющим для балета, было верхом всего, что я мог достигнуть, что я и сделал.

Мы не верили, что она сможет найти балетных танцоров, которые захотят танцевать под нашу барабанную музыку. (На самом деле, в труппе была одна бразильская примадонна, жена португальского консула, которая решила, что танцевать под такую музыку ниже ее достоинства.) Но всем остальным танцорам, судя по всему, музыка понравилась, и у меня было легко на сердце, когда мы играли для них на первой репетиции. Удовольствие, которое они испытали, когда услышали, как звучат наши ритмы на самом деле (до этого они использовали нашу кассету, которую проигрывали на маленьком кассетном магнитофоне), было искренним, и я приобрел гораздо большую уверенность в себе, когда увидел, как они отреагировали на нашу игру. Да и из комментариев людей, которые пришли на представление, мы поняли, что выступили успешно.

Следующей весной хореограф захотела поставить еще один балет на нашу барабанную музыку, так что мы еще раз прошли через ту же процедуру. Мы записали кассету, которая содержала еще большее количество ритмов; она придумала другую историю, которая на этот раз должна была происходить в Африке. В Калтехе я поговорил с профессором Мунгером и узнал несколько настоящих африканских фраз, которые можно было спеть в самом начале (ГАва баНЬЮма ГАва ВО или что-то вроде этого), и репетировал их, пока не стало получаться так, как нужно.

Позже мы поехали в Сан-Франциско на репетиции. Когда мы приехали туда первый раз, то обнаружили, что у них возникла проблема. Они не знали, как сделать бивни слона, которые хорошо выглядели бы на сцене. Те, которые они сделали из папье-маше, были настолько плохи, что некоторые танцоры даже стеснялись танцевать перед ними.

Мы не смогли предложить никакого выхода и решили посмотреть, что произойдет в следующие выходные, когда должно было состояться представление. Тем временем, я отправился в гости к Вернеру Эрхарду, которого я знал, поскольку участвовал в нескольких организованных им конференциях. Я сидел в его прекрасном доме, слушал какую-то философию или идею, которую он пытался мне растолковать, когда внезапно замер,

– Что случилось? – спросил он.

У меня глаза полезли из орбит, когда я воскликнул: “Бивни”! За ним, на полу, лежали огромные, массивные, прекрасные бивни из слоновой кости!

Он одолжил нам бивни. На сцене они выглядели просто потрясающе (к великому облегчению танцоров): настоящие слоновьи бивни, огромного размера, любезно одолженные Вернером Эрхардом.

Хореограф переехала на Восточное побережье и поставила там свой Карибский балет. Позднее мы узнали, что она выдвинула этот балет на конкурс хореографов, на который съехались хореографы со всех Соединенных Штатов, и заняла первое или второе место. Воодушевленная этим успехом, она приняла участие в другом конкурсе, на этот раз в Париже, куда съехались хореографы со всего мира. Она привезла кассету высокого качества, которую мы записали в Сан-Франциско, и обучила нескольких французских танцоров небольшому кусочку балета – это позволило ей принять участие в конкурсе.

Она выступила очень успешно. Она дошла до финального тура, где осталось всего двое – латвийская группа, которая танцевала стандартный балет с обычными танцорами на великолепную классическую музыку, и бродяга из Америки, у которой было лишь двое танцоров, которых она обучила во Франции и которые танцевали балет под барабанную музыку.

Аудитория отдала свои симпатии ей, но конкурс основывался не на популярности, и жюри решило, что победили латвийцы. Впоследствии она обратилась к жюри, чтобы ей объяснили, в чем состоит слабое место ее балета.

– Как Вам сказать, мадам, музыка была не вполне удовлетворительной. Она была недостаточно искусной. Отсутствовали ведомые крещендо...

Итак, наконец, нас разоблачили: когда мы представили свое творение на суд нескольких действительно культурных людей в Париже, которые знали барабанную музыку, мы вылетели.

 

Измененные состояния

 

Я читал лекции каждую среду в компании “Хьюз Эркрафт”, и однажды я приехал туда немного раньше назначенного времени и, как обычно, флиртовал со служащей, которая сидела в приемной, когда туда вошли человек шесть – несколько мужчин и женщин. Один из мужчин сказал: “Профессор Фейнман читает лекции здесь?”

– Да, – ответила служащая.

Мужчина спрашивает, может ли его группа приходить на лекции.

– Не думаю, что они Вам понравятся, – сказал я. – Они слишком технические.

Очень скоро одна из женщин, которая была довольно умной, сообразила: “Клянусь, что Вы и есть профессор Фейнман!”

Говорившим мужчиной оказался Джон Лилли, который раньше работал с дельфинами. Он вместе со своей женой исследовал отсутствие ощущений и соорудил несколько специальных емкостей.

– При этих условиях ты должен видеть галлюцинации, правда? – восторженно спросил я.

– Да, это действительно так.

Меня всегда очаровывали образы из снов и те образы, которые появляются в мозге без непосредственного сенсорного источника, то есть то, как это работает в голове, а потому мне очень хотелось увидеть галлюцинации. Однажды я даже подумывал о том, чтобы принять наркотик, но испугался: я люблю думать и не хочу портить машину, которая помогает мне в этом. Однако мне казалось, что если я просто полежу в емкости, изолированной от внешних воздействий, это не будет представлять для меня никакой психологической опасности, а потому мне не терпелось это испробовать.

Я быстренько принял приглашение Лилли воспользоваться емкостью, что было очень любезно с их стороны, а они пришли послушать мою лекцию со своей группой.

Итак, на следующей неделе я отправился испытывать емкости. Мистер Лилли познакомил меня с ними, как он, должно быть, поступал и со всеми другими людьми. Там было много лампочек, напоминающих неоновые огни, с разными газами. Он показал мне периодическую таблицу, проделал много мистических фокусов со светом разного рода, который оказывает разное влияние. Он сказал мне, как готовиться ко входу в емкость, глядя на себя в зеркало, прижавшись к нему носом, – все мелочи, всю ерунду. Я не обратил на всю эту чушь никакого внимания, но сделал все, потому что хотел попасть в емкость, да еще подумал, что, возможно, эти приготовления облегчат получение галлюцинаций. Итак, я прошел через все, что он мне рассказал. Единственная сложность состояла в выборе цвета лампочки, влияние которого я хотел испытать, особенно если учесть, что емкость должна быть темной изнутри.

Емкость, изолированная от внешних воздействий, похожа на большую ванную, но с опускающейся крышкой. Внутри абсолютно темно, и поскольку крышка толстая, звуков не слышно. В емкости есть небольшой насос, который закачивает туда воздух, но оказывается, что о воздухе можно не беспокоиться, потому что его объем достаточно велик, а ты находишься там в течение лишь двух или трех часов, а когда дышишь нормально, то воздуха потребляется не слишком много. Мистер Лилли сказал, что насосы нужны только для того, чтобы успокоить людей, так что я понял, что это чисто психологическая необходимость, и попросил его отключить насос, потому что тот немного шумел.

Вода в емкости содержала английскую соль, которая повышала ее плотность по сравнению с обычной водой, так что держаться на ее поверхности не составляло особого труда. Температура воды поддерживалась на уровне температуры тела, или 34 градусов Цельсия, или около того – он все это подсчитал. В емкости не должно было быть ни света, ни звука, ни температурного ощущения, вообще ничего! Время от времени тебя могло принести к стенке, о которую ты легко ударялся, или из-за конденсации с крышки емкости могла упасть капля воды, но эти легкие волнения были очень редкими.

Должно быть, я ходил в эту емкость раз двенадцать, каждый раз проводя там по два с половиной часа. В первый раз я не получил никаких галлюцинаций, но после того как я вышел, Лилли познакомили меня с врачом, который рассказал мне о наркотическом веществе, называемом кетамин, которое используют для анестезии. Меня всегда интересовало, что происходит, когда засыпаешь или теряешь сознание, поэтому они показали мне документы, которые шли вместе с этим лекарством, и дали одну десятую нормальной дозы.

Я испытал это странное чувство, которое так и не смог понять впоследствии, когда пытался охарактеризовать, каким было его действие. Например, наркотик определенным образом воздействовал на мое зрение; я чувствовал, что не могу видеть четко. Но если я к чему то присматривался, то все было в порядке. Это вроде того, как если ты не обращаешь внимания на то, что тебя окружает; когда небрежно делаешь то, се и чувствуешь себя как пьяный, но как только посмотришь внимательно, сосредоточишься, все, по крайней мере на какое-то мгновение, приходит в норму. Я взял у них книгу по органической химии и посмотрел на таблицу, полную сложных веществ, и, к своему удивлению, смог их прочитать.

Я проделал и все остальное, например, сводил руки с какого-то расстояния, чтобы посмотреть, соприкоснутся ли пальцы друг с другом, и несмотря на то, что я чувствовал полную неспособность ориентироваться или сделать что-нибудь, я так и не нашел ничего конкретного, что мне не удалось бы сделать.

Как я уже сказал, когда я попал в емкость, изолированную от внешних воздействий, в первый раз, у меня не было никаких галлюцинаций, не было их и во второй раз. Однако Лилли были очень интересными людьми; мне они очень и очень нравились. Они часто приглашали меня на обед и т.п., и очень скоро мы уже обсуждали некоторые вещи совсем другого уровня, если сравнивать их с той ерундой про лампочки. Я понял, что другие люди находили емкость, изолированную от внешних воздействий, несколько пугающей, мне же она казалась довольно интересным изобретением. Я не боялся, потому что знал, что это такое: всего лишь емкость с водой, которая содержит английскую соль.

Когда я пришел туда в третий раз, у них был гость, – я там встретил много интересных людей, – который назвался именем Баба Рам Дас. Это был парень из Гарварда, который ездил в Индию и написал популярную книгу “Будь здесь сейчас”. Он рассказал, как его гуру в Индии объяснил ему, как пережить “опыт вне тела”