Выемка в земле и сруб из бревен – на такие простые слагаемые разлагал тов. Френкель работу по созданию камеры шлюзов

 

Начав с простого лесоруба в Соловках, Френкель прошел всю лестницу лагерной жизни и получил пост, на котором под его начальством оказались десятки тысяч людей. Организатор и администратор по крови, человек с кипучей жаждой деятельности, всюду и всегда находивший предлог для какого-то созидания, он однако всем своим успехом обязан той системе, в которой он оказался.

В какой бы уголок Союза ни забросила вас судьба – пусть это будет глушь и темнота, – отпечаток порядка, организованности, четкости и сознательности в работе несет на себе любая организация ОГПУ, будь она на берегах Ледовитого океана или в тропических болотах Ленкорани, в Болшевской трудкоммуне или в Симферопольском птицеводстве. Облик чекиста везде одинаков – уже внешность его говорит о дисциплине, строгости к самому себе и к окружающим, зоркости, твердости. Сколько различных областей деятельности объединяет Государственное политуправление, умная рука партии и всюду – этот единый четкий стиль, волевой стиль революции, не знающей никаких препятствий. Система, где все мускулы натренированы, как перед состязанием: выполнить приказ партии. Наиболее беззаветное, полное, неукоснительное исполнение всех указаний партии и правительства, величайшая дисциплинированность, методичность, точность, умение ко всему подойти политически – таковы черты чекистской работы.

Когда Френкель попал в эту систему, он должен был или покориться ей или погибнуть как организатор. Он выбрал первое. И тут началось его перевоспитание как участника системы. Она вела его и, надо прямо сказать, не без крепких толчков.

Его прошлые навыки дельца-индивидуалиста, бизнесмена-одиночки непрерывно сталкивались с методами ОГПУ, где каждый должен себя чувствовать не центром мира, а частью большого и блестяще работающего целого. Это было трудно, это было очень трудно. К нему относились внимательно и заботливо, все видели его желание честно работать, но все вместе с тем направляли и исправляли его ежеминутно, в большинстве случаев мягко, а иногда и решительно.

Он принужден был убедиться, что бонапартизм, даже игрушечный, абсолютно немыслим в этих условиях, что слава это есть честь работника, а не его несгораемый шкаф, что работа в одиночку возможна лишь до известного и небольшого предела, дальше которого твоя воля уже принадлежит воле всей системы.

Там, где распоряжение, отдаваемое им, уже перерастало рамки повседневной оперативности и превращалось в политику, он сразу чувствовал напряжение политического поля системы, которое не позволяло ему двинуть рукой в неправильную сторону. Так было с его отношением к инженерам. Когда он спускал их на землю – это было правильно, и он не чувствовал магнитного поля системы. Когда же он иногда делал ошибку и в его действиях сквозило пренебрежение вообще к знаниям и опыту техники, тогда система поворачивала его по правильной оси, давала ему понять, что это неверно. Больше того, ему тут же давали понять, что голый эмпиризм и упрощенчество, к которым он бывал иногда склонен, вредны и идут в разрез с политикой партии. И он чувствовал, что всякое уклонение здесь невозможно. Система вставила в этот великолепный организующий аппарат свой направляющий гироскоп – ни вправо ни влево. Контроль, отмечающий каждое, даже секундное отклонение.

Некоторое время он не понимал например роли общественности в нашей стране. Ему казалось, что достаточно правильного руководства и дисциплины, чтобы работа шла хорошо. Но вскоре он убедился, что это не так. Он стал интересоваться массово-культурной работой, и тут сразу оказалось, что его организаторский талант сумел ассимилировать и эту область и ввести ее в русло общего дела.

Но поле, в котором работал Френкель, должно было откуда-нибудь получить свое напряжение. Генератором напряжения должен был заинтересоваться Френкель. Это была та большая идея, которая лежит в основе всей работы ОГПУ, которую заложил Феликс Дзержинский и развивали все его преемники. Идея бдительности революции, совести революции, т. е. идея большого морального смысла, – и Френкель по самому положению своему и по своей работе не мог оставаться в стороне от этой идеи.

Он видел, что все его успехи ведут к успеху пролетарского дела, что не личные интересы движут всей системой, а очень большая и очень хорошая цель.

Таково последнее разоблачение, о котором нам приходится рассказать. Оно также никого не огорчит и меньше всего самого героя этого очерка. Ибо успехи каждого из нас в конечном итоге возможны только потому, что «успела» революция. Френкель попал в один из ее передовых отрядов – в систему ОГПУ. Его способности нашли здесь применение и корректировку, без которой его работа не принесла бы пользы.

ОГПУ оторвало Френкеля от его прошлого. ОГПУ дало ему будущее.

Поддержка коллектива, слитность с коллективом – это именно то, без чего чрезвычайно трудна всякая работа в нашем Союзе. Френкель почувствовал значение этой поддержки и слитности. Он нашел ее в системе ОГПУ, которая вся проникнута идеей партии пролетариата, которая сама создалась волей и мыслью партии, являясь выполнителем ее решений и зорко наблюдая за тем, чтобы эти решения выполнялись всюду и всеми.

 

ПРИКАЗ

НАЧАЛЬНИКА СТРОИТЕЛЬСТВА БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОГО ВОДНОГО ПУТИ

ст. Медгора

№ 28

26 июня 1932 года

ИЮЛЬ И АВГУСТ – РЕШАЮЩИЕ МЕСЯЦЫ НАШЕЙ СТРОЙКИ

Все участники стройки должны немедленно начать подготовку к героическому наступлению на выполнение и перевыполнение плана решающих месяцев.

КОМАНДИРЫ И КАНАЛОАРМЕЙЦЫ!

Изучите внимательней обстановку, твердо усвойте свой оперативный план, тщательно проверьте механизмы, инструмент и колесный транспорт.

Осмотрите и приведите в порядок лошадей.

Проверьте санитарное состояние и готовность кухонь, бань, прачечных и всех других звеньев нашего аппарата.

Все должны быть готовы к наступлению, все должно быть мобилизовано на боевой лад.

Инженеры и техники во-время, четко и твердо должны отдавать приказы.

Механики должны обеспечить 100 процентов безотказности механизмов.

Работники гужа должны обеспечить 100 процентов исправности колесного транспорта и бодрость лошадей.

Работники питания должны обеспечить хорошее качество пищи.

Санитарный аппарат должен обеспечить дезинфекцию помещений, своевременную и качественную стирку белья, бань и медицинскую помощь.

Культвоспитатели должны обеспечить 100 процентов широкой работы по разъяснению задач решающих месяцев и популярную информацию через печать.

Каналоармейцы-рабочие должны обеспечить решающие месяцы максимальной производительностью и высоким качеством производимых работ.

Наблюдавшийся до сих пор упадок производительности в первые пятидневки месяца категорически запрещаю.

ТРЕБУЮ, чтобы достигнутая производительность последних десяти дней месяца ни в какой мере не снижалась в начале нового месяца.

Начало решающего наступления назначаю 2 июля в обычный час начала работ.

КАНАЛОАРМЕЙЦЫ И КОМАНДИРЫ!

Решающие месяцы – это наивысшая точка нашего строительства по овладению самыми большими объемами работ.

Решающие месяцы – это наивысшая точка нашего строительства по овладению наилучшим качеством производимых работ.

Под знаменем высокого качества и высокой производительности 2 июля мы, все как один, перейдем в наступление на выполнение программы и плана решающих ИЮЛЯ и АВГУСТА.

Начальник строительства

КОГАН

Названы товарищами

Впереди его шли слухи. Шли с зимы.

Говорили, что им написан новый судебный кодекс.

По этому кодексу тридцатипятникам выходила как бы полная амнистия, а каэрам-десятилетникам снижались сроки до пяти лет.

Говорили, что в Совнаркоме, не то Малом, не то Большом, кодекс уже прошел, но опубликование его задерживается ввиду того, что Михаил Иванович Калинин сейчас в отъезде и некому за него подписать.

Потом начались торопливые будни. Стало не до слухов.

На Хижозере закрыли перемычку. Ударники Надвоиц перекрыли русло реки Выг. Строительные события заслонили имя Сольца. Всплыло оно позже и совсем неожиданно.

Был августовский день. Вынырнув из придорожной листвы, ревущий форд мчался по пыльным улочкам Повенца. За двести лет город почти не постарел. Только слиняла павлинья расцветка с балконов, потемнела обшивка домов, да сквозь стертые ступеньки пробивались трава и мох.

Форд перебегает мост.

За мостом осушают реку. Улицей идут навстречу деревянные срубы. Это – ряжи. Над ними рука, машущая фуражкой: «Даешь канал!»

Внезапный поворот, пыль от заторможенных колес. Из дверцы, оглядываясь, высунулась пушистая голова.

На противоположном берегу – человеческий муравейник. Котлован уходил до краев горизонта. На гребень вздымались пыльные тачки. Справа торчали леса недостроенного здания. Это – шлюз.

К автомобилю подбежал десятник, прикладывая руку к козырьку.

Пушистоголовый пожал ему руку:

– Сольц.

Так еще не здоровались в лагерях.

А он шел к шлюзу, как в Москве по своей квартире. В расстегнутой рубашке блестела запонка.

Гигантская дощатая труба извивалась по земле, как червяк. Это – улитка. Потом ее показали в бетоне. В отверстие улитки можно было въехать на грузовике.

Сольц протирал пенсне. Видимо, он был чем-то взволнован.

Прошло несколько дней.

Дом стоял над обрывом. Внизу, прыгая по камням, шумела река. За рекой горбатые холмы, поросшие лесом. У дома – песчаная площадка. Мяч помаячил в воздухе и упал. К нему с разных сторон сбегались ловкие волейболисты.

 

Тов. А. Сольц

 

Зрители сидели, как грачи на палисаде. Совсем как в Москве на стадионе. Кто мог подумать, что это заключенные?

Сольц оторвал лист. Оборотная сторона была чистая. Он обмакнул перо.

Письмо имело адрес:

СТРОИТЕЛЯМ БЕЛОМОРСТРОЯ

«Великому строительному вашему коллективу, организаторам, руководителям и техникам его».

Это письмо читали в клубах, в бараках, на митингах. И повсюду творилось нечто необычайное.

Прочитав письмо, триднатипятники РУРа, отчаянные отказчики, бросали штосе и буру и выходили на трассу. Лодыри «Перекопа» объявили штурм.

Ничто так не действует на человека, как во-время сказанное долгожданное слово.

«Товарищи! Я иначе, как товарищи, пас называть не могу, потому что вы – за небольшими исключениями – вместе со всеми трудящимися нашего Союза, вместе со всеми нами работаете по строительству нашей страны, по увеличению се мощи, ее экономических возможностей».

Это было три или пять лет назад. За спиной захлопнулась железная дверь. Красноармеец дернул за рукав.

– Идемте гражданин. – И как-то сразу стало не по себе.

«Товарищ!» Это слово волновало.

С ним возвращалась жизнь, оставшаяся за воротами несколько лет назад.

– Спасибо, товарищ Сольц! Ты назвал нас товарищами. И мы, девяносто пять соцпредов, это слово оправдаем.

И в тот же день они назвались ударной бригадой имени пятилетки и вместо обычных двухсот – вынули восемьсот кубов грунта.

– Мы сейчас, – говорило лагерное радио, – на первый план, на первое место ставим работу – сознательную, настойчивую, ударную и творческую. Нужна была огромная вера, огромное организационное умение, чтобы в такой сравнительно небольшой срок создать такое большое дело. Поэтому так много вдохновения в вашей работе, поэтому каждый работающий здесь на мой неизменный вопрос: «Что дает здесь вам работа?» – отвечает: «Много бодрости и удовлетворения». Единая идея господствует во всем строительстве, единый дух владеет работающими. Мы работаем со всеми над первой пятилеткой. Мы вносим наш вклад в это дело, мы соревнуемся наравне со всеми. Мы ударяем не менее крепко, чем весь ударный коллектив, мы, многие тысячи строителей, имеем право считать себя одной из ударных бригад нашей пятилетки!

Начальник Повенчанского отделения Афанасьев обходил бараки. Заглянул он и в столовую.

У прорезанного квадратного окошка толпились с судками и мисками.

Афанасьев вызвал заведующего кухней.

– Почему вы людей заставляете ждать? Немедленно ликвидируйте очередь.

Его обступили лагерники. Жалуются на недоставку писем.

– Почему задерживают ударникам письма? Немедленно вызвать ко мне Реполова.

Афанасьев работал как организатор-чекист. Как один из тридцати семи. О них в письме было сказано так:

«Экономическая задача наших двух пятилеток – сделать нашу страну промышленно-независимой от других стран, поднять на большую высоту наши производственные силы, добиться таких производственных результатов, чтобы устранить нужду и лишения, повысить в огромных размерах наше развитие, нашу культуру. И мы этого добьемся потому, что в центре внимания у нас – нужда и потребности человека, внимание к ним. И вы успеваете, потому что внимание к человеку у вас – на первом месте».

В Медгоре центральный штаб соревнования решил наградить Повенчанское отделение за проявленный трудовой энтузиазм почетной грамотой.

В это время ударники Повенца на митингах читали письмо:

«Залог нашего успеха, по выражению товарища Сталина, в нашей воле, в наших устремлениях, в нашем упорстве и настойчивости. Вы их проявляете в огромной степени, вы проявляете исключительную организованность, и на всей работе отчетливо видна рука творческая, дисциплинирующая и дисциплинированная, которая двигает массами, которая умело их направляет туда, куда направлены интересы этих масс. Видна работа истинно большевистская».

Прилепившись к мокрой стене, люди обрубают и взрывают скалу. Буквально навесу. Работают, как бешеные. От взрывов стонет и охает лес. Над вершинами кружит встревоженное воронье.

«Творятся новые силы, – под грохот взрывов читают в бараках, – чтобы природа лучше служила человеку, творится новый человек, который должен быть достоин великого, творимого им дела. В творчестве новых великих дел создается новый великий человек. Мы начинаем превращать наше общество в бесклассовое общество сознательных строителей социализма, и в этом великом деле ваша работа занимает не последнее место. Поэтому так неутомим ваш труд, так вдохновенны ваши дела, ваши настроения. Большое вам спасибо!

Огромную радость я испытывал, глядя на вашу работу.

Наше дело, дело стройки и постройки социализма, не может не победить, если можно организовать работу так, как это делается в Беломорстрое, если можно так работать, если в процессе работы такие могут твориться человеческие взаимоотношения, может расти и вырасти человек».

В душной от свинцовой пыли комнате тускло горели лампочки.

Набирали очередной номер.

Сверху над заголовком оттиснули шапку: «Все на борьбу за выполнение плана. Наш план – приказ на фронте».

Внизу шло письмо.

«„Наш план – приказ на фронте“ – гласит ваш лозунг на стройке. Мы завоевали новые земли, новые реки, новые силы природы, мы их завоевали, не проливая ни одной капли человеческой крови, а творя нового, лучшего человека.

Приказ отдан, и – конечно – план вами будет выполнен!

Да здравствует славное Беломорское строительство! Да здравствуют славные беломорские строители!»

Это написал 6 августа 1932 года подлинный большевик тов. Сольц, увидав, как изменяется качество людей.

Юрцева

Зинаида Николаевна Юрцева была одной из тех, которые шли от названия «заключенный» через водораздел слова «каналоармеец» к слову «товарищ».

На трассе З. Н. Юрцева сперва чувствовала себя плохо.

Карелия, с ее сложной геологией, исшершавленная пред-историческими ледниками, с ее гранито-гнейсами, кристаллическими сланцами, хлоритами, кальцитами и доломитами, с ее песками и супесями, с ее глинами и суглинками, не приспособлена для высоких ломких каблуков, для вискозных чулок цвета загара, для всего того, с чем прибыла Юрцева на канал. Помимо всего прочего – начинаются дожди.

Дождливое лето. Косые облака несутся над Дубровой дамбой, проливая ливни на все разнообразие почв. А Юрцева и рада. Рада тучам, ветру, словом всему, что мешает работать. Злорадство подымается у нее при виде бурно летящей с неба воды. В такую погоду, лежа на койке, можно вспоминать свое прошлое. Эх, чорт, ну и прошлое же! Шутка сказать, одних туфель пять пар, одних фамилий три штуки.

«После допроса, – рассказывает Юрцева, – с меня сняли пятнадцать снимков, по каким нашли еще три фамилии, три имени и три отчества. Мне дали 35-ю статью и три годика исправтрудлагерей. Я попала в марьинские лагеря, где на работу не ходила, а только разгуливала с филонами по двору». Оттуда ее послали в Белбалтлаг.

А до этого какая длинная, какая ломаная жизнь!

«Дядя, брат моего отца, взял меня к себе как родную дочь. Его я звала отцом и его жену мамой. Но и тут недолго была благодать. И эта мать умерла через несколько месяцев, убили и этого отца. Я долго плакала, но никто не подходил на мой неумолкавший клич, и никто не вытер слезинок, что так горько лились на пожелтевшую незнакомую травку. Мне было тогда пять лет.

Я попала в няньки к неродной сестре в соседнюю деревню. Там опять новые люди ужасно смеялись, что у меня некрасивое холщевое платье и рваные сапожки, которые были не мои, а с мужа сестры. Жалованья получала восемь рублей, и то видела его только первый месяц, а потом видела только одни побои от огромного своего хозяина.

Меня взял к себе старший брат, но вскоре он заболевает туберкулезом и помирает, оставив меня опять при чужих».

Теперь уж Зинка Юрцева остается одна. Она проделывает обычный путь заброшенного ребенка. Она становится беспризорной девчонкой, такой въедливой и хулиганистой, какими не часто бывают даже мальчики. Она не столько сильна физически, сколько ловка, и это ее преимущество, ее козырь, которым она бьет, бьет в полном смысле этого слова не только двери и окна в тюрьме, куда она не замедлила попасть, но и зубы дежурной по женкорпусу.

«Все время с утра до ночи моя работа была бить стекла, ломать двери, почему приходили старшие дежурные, связывали меня и сажали в секретку, где продолжалось то же самое.

При первом выпуске из камеры на прогулку я выбила зубы дежурной по женкорпусу, за что получила тридцать суток без передачи и свиданий».

Но постепенно она стихает. Она стихает до такой степени, что ее выпускают в открытую колонию на курсы огородников. Ее окружают тихие, незлобивые предметы: стекла парников, лейки, ящики с рассадой. Ее обучают глубокой осенней вспашке, весенней перепашке, рыхлению и борьбе с вредителями-сорняками. Юрцевой нравится работа на грядках, она работает с удовольствием. Ей говорят: «Весной ты увидишь, как из этой рассады вырастет горошек». Но она не видит этого. Не дождавшись весны, она напивается и, пьяная, бьет стекла парника, как раньше била стекла в тюрьме.

Ее наказывают, она бежит, она совершает один за другим три побега. Ее снова ловят. И вот она на Беломорском канале.

Под шум дождя она перебирает свое прошлое. Но что это? Дождливым утром, заглушая плеск и бульканье, покрытая тряпкой, чтобы не промокла, звенит гармонь. Гармонь играет отличный марш, шипучий маршок, всех подымающий с места. «Воля ударника должна быть сильнее дождя, – звучит по радио голос бывшего тридцатипятника. – Кто сильнее: мы, ударники, с нашим пламенным энтузиазмом, или холодная „небесная канцелярия“ с ее дождичком?»

Вот тебе и раз! Вот и полежала на койке. Все идут на работу; как же тут не пойти и Юрцевой, тем более что она всегда была хорошим товарищем. Это и филоны из марьинских лагерей скажут, что Юрцева «свой парень». Все ленятся и она туда же. Все бьют стекла и она тоже. У нее несомненно было чувство коллектива, но вывернутое наизнанку. Теперь оно впервые становится на место. Вокруг нее кипела работа.

Хотя и неохотно, Юрцева встает с койки. Надев выданные завхозом башмаки, стеганый ватник и брезентовые рукавицы, она выходит на Дубровую дамбу, одну из самых больших дамб в мире.

Дамбы Беломорского канала делятся на подпорные, оградительные и выправительные. По существу способы перевоспитания человека можно подразделить здесь на эти же три вида.

Расположенная вне узлов сооружений оградительная Дубровая дамба № 57 принадлежит к системе май-губских дамб по берегу Выгозера. Длина ее – 3,5 километра.

Попав на 57-ю оградительную дамбу и будучи ограждена от всей своей прошлой жизни, Юрцева для начала теряет весь свой былой задор. Позже она приобретет его снова, когда станет одной из задорнейших ударниц.

Она всегда любила удивлять товарищей. Она удивляла их всевозможным озорством и пакостями. Но здесь этот номер не проходит. Здесь тоже удивляют, но совсем другим: жаркой и ладной работой. Это она тоже берет себе на заметку.

О бетоне мы знаем, что верхняя поверхность его в зависимости от тех или иных условий бывает шероховатой, пористой и трещиноватой. Душевное состояние Юрцевой в первые дни работы было такое же. Ее ставят на планировку. Вместе с другими она должна насыпать дамбовый откос по указаниям изыскательской группы. Тело дамбы должно быть чисто и крепко. Надо строго следить за тем, чтобы внутрь не попал мох, дерево, все, что гниет, сыреет, все, что может подточить мощное здоровье сооружения, ибо основных два требования, предъявляемых к дамбам, – это прочность и долговечность. Насыпка дамбы – четкая работа без какого бы то ни было лукавства.

Но главное не это. Главное то, что это «наша дамба». Вокруг Юрцевой так и говорят: «наша дамба», «наш канал».

– Чей же это – наш? – спрашивает Юрцева насмешливо.

– Наш, общий. И твой, – отвечают ей. – Почему же нет? Вот освободишься – пожалуйста, поезжай до самого Белого моря. Канал общий. А раньше, при царе, бывало так: строят рабочие, скажем, дорогу. А как выстроят, так запрут ее на ключ. Ездит по ней только царь да его прицарники. А для рабочих рядом дорожка бежит: яма на яме, бугор на бугре. Вот как было дело.

– Да, вот как было дело, – повторяет про себя Юрцева. – «Наша дамба», «наш канал». – В первые дни она делает 80–83 процента выработки – ей просто еще физически трудно: дамбу насыпать – это не стекла бить. Но ей хочется удивить окружающих, ей без удивления скучно. Кроме всего прочего, эта «наша дамба» начинает ей просто нравиться.

«Через несколько дней мне все больше и больше стало нравиться строение дамбы, – рассказывает она, – и я начала вырабатывать на планировке 125 процентов».

Но не только она сама прекрасно работает, она хорошо влияет на других. «Я организовала бригаду из тридцати шести женщин, которые работали на дамбе. Среди них были такие, которые не стеснялись еще приходить в барак с 75 процентами выработки. Я рассказала им свой пример, и они стали первыми ударницами и вырабатывают 125».

К этому времени дожди прекращаются. Наступает август, время, когда карельское лето отдает всю свою глубоко спрятанную нежность. В торфе малиновыми светляками загораются ягоды. Тело дамбы теплеет, как тело человека. Наконец-то Юрцева и вся ее бригада отогреваются. Наконец-то просыхает их одежда и становятся легкими башмаки. Так бы и лечь на теплые сланцы и доломиты, на мягкие «торфяные подушки».

Но не все то хорошо, что блестит, не все то полезно, что греет. Враг может быть обаятелен. Солнце может быть опасным. И Юрцева запевает частушку беломорского поэта из «Перековки»:

Хороша лесов прохлада,

Трав душистых мягок пух,

Но ударная бригада

Бережет ударный дух.

И дальше: «Лес и лето повторимы, Белморстрой – неповторим».

 

 

«„Наша дамба“ росла. И вот уже пошли слухи, что работа здесь скоро будет в основном закончена, и всю мою бригаду решили перебросить на Шавань, куда и провожали с музыкой.

Приехавшую на Шавань мою бригаду разъединяют по разным работам по обслуживанию лагеря, но мы все здесь заявили, что будем работать только на производстве. Через четыре дня некоторые женщины из моей бригады стали просить у завхоза чулки, но он не давал, говоря, что их нужно заработать, после чего они шли с жалобой ко мне, как к хозяйке бригады. Что было делать? На пятый день мы выходим организованно на канал, где нас ставят на сборку щепок, за что мы получаем чулки. Но мы продолжаем протестовать, и я пошла к прорабу, говоря: „Какие тут щепки, при чем щепки. Вы дайте женщинам планировку, и мы покажем вам настоящую работу“. Он хоть и улыбнулся, но согласился. И женщины рассыпались между мужчин и стали работать лучше мужчин. И подходит ко мне начпроизводством – мы его шали „дедушкой“ – и говорит: „Твоя бригада очень хорошо работает“. Но я задрала нос и не хочу с ним говорить: горжусь своей бригадой. Мы приходи ли с выработкой в 150 процентов, и из нас слился коллектив имени „Вперед к 1 октября“.

Нас было 63 человека, и меня выбрали председателем всех больших работ».

Теперь уже Шаваньская становится для Юрьевой «нашей плотиной». Она хозяйским глазом окидывает свои коллектив. Она не только сама работает, но переходит на высшую ступень отношения к труду: к умению распределять работы между другими.

Как изменились ее масштабы! Вместо овощной грядки на курсах огородников – гигантская гряда дамбы, которую надо было насыпать, причесать граблями и поливать для уплотнения. Вместо вредителей-сорняков, с которыми она боролась когда-то, рядом с ней работают теперь бывшие вредители, люди, с которыми тоже происходят огромные перемены.

«Мы работали в канале, в прачечной, в портновской мастерской. Тут мне было много забот, семья большая, прихожу на производство 24-й плотины, а там кипит работа с веселыми песнями».

Впервые в жизни беспризорница Юрцева, няньчившая чужих ребят, обрела близкую ей семью.

«Работавшие рядом с нами мужчины из трудколлектива „Путь к исправлению“, которые были филоны из филонов, все проклинали нас, но женщины критиковали их женскими крикливыми голосами, и это им не нравилось. Они выражались всякими неприличными словами, но женщины отвечали им, что все это старое, что это нужно забыть. „На стройке надо работать по-ударному. Вон, смотрите, сколько нераспланированных куч в вашем ряду“. И плотина росла, и подходил Октябрь, который должен принести новости о льготах. Мне тоже дали льготу в восемь месяцев, за что я очень благодарна, но главное было не это, а вселагерный слет ударников в Медгоре, куда и я была выдвинута от женщин.

Всего нас было три женщины. Меня провели в президиум, где я со вниманием слушала и потом сказала маленькую речь от женщин 15-й боеточки, после чего меня позвали в отдельную комнату, где сидели два художника, и меня срисовали в двух портретах: один дали мне на руки».

Получив на руки портрет, Юрцева возможно задумалась о том, как переменилась ее жизнь. О том, как не похожа рецидивистка Юрцева, пятнадцать раз сфотографированная Угрозыском, на ударницу Юрцеву, дважды нарисованную художником. Но она была слишком занята в эту минуту, чтобы долго раздумывать.

«После перерыва слет продолжался. Подходит вопрос о награждении ударников жетонами. И вдруг я слышу свое имя. Высокий начальник – фамилия его Рапопорт – прикрепляет мне жетон и говорит: „Такой маленький шкетик и заработала жетон“. Публика засмеялась, и не успела я сойти с места, как мне дают яблок и конфет технические работники с 24-й плотины».

24-я плотина кончена. И мы встречаем маленького «шкетика» в разных точках строительства. Вон он организовывает на Лей-губе женский трудовой коллектив «Красная заря», в который «вошло много незнакомых филонов и с ними было трудно, но мы справились и научили их работать». Вот «шкетик» работает уже в другом месте. «Там была новая для меня работа, но я быстро привыкла и научилась и научила других женщин кроме того ходить в лес на свалку деревьев. Мы стали соревноваться – Верх-губа с Сев-губой. Соревновались в том, сколько кто даст процентов на ударнике по спилке леса. И это было очень интересно».

Интересно!.. Сама того не зная, Юрцева сказала замечательное, много объясняющее слово: ей стало интересно работать. Ей стало интересно жить. И эти ее новые интересы перекрыли и затмили ее прошлое, которое по-своему тоже было «интересно». Дальше мы видим «шкетика» на Надвоицах в качестве воспитательницы. Как бы удивилась этому та дежурная по жен-корпусу, которая по милости Юрцевой на всю жизнь осталась с выбитыми зубами.

«Тут быстро подходил праздник 8 марта, и я пошла на слет в Сосновец, где было много женщин, все в веселом настроении. И я чувствовала этот праздник так приветливо и свободно».

Этими словами можно было бы пожалуй закончить повесть о Юрцевой, но она сама в конце говорит следующее: «Теперь я работаю среди женщин по воспитательной части, и это очень хорошо. Но тут у нас на канале есть женщины-десятники, техники, нормировщики, топографы, чертежники, строители. В проектном отделе тоже работа женщин. И мне хочется заиметь какую-нибудь специальность, чтобы, выйдя отсюда, я могла бы и дальше работать. Я ведь еще очень молодая и способная. И могу еще много пользы принести».

В исправлении, в закреплении достигнутых результатов огромную роль сыграли трудколлективы.

Трудколлективы

Строение лагерей ОГПУ очень последовательно в своей систематичности, начиная от главного штаба – через отделения, лагпункты, сооружения – до участковой фаланги, до последней бригады и мельчайшего звена в бригаде. Разумеется, схема создалась не сразу. К определению производственных функций и даже численного состава типовой бригады например Беломорстрой пришел через борьбу с «карликовыми бригадами», а к фаланге через «комплексную бригаду». Но в каждый отдельный момент этой эволюции принцип четкости и некоей условной окончательности и безусловной обязательности (до отмены) сохранялся неуклонно. Практика БМС дала нечто законченное в организации управления, и основные черты производственно-управленческой схемы БМС усвоены лагерными стройками второй пятилетки.

Но вот в этой самой стройной и самой строгой схеме мы находим исключение: трудколлектив. Исключение бросается в глаза уже в цифрах. Типовой беломорстроевской бригаде полагается состоять из 25–30 человек, не больше, не меньше – это строго. Следующая ступень обобщения – фаланга – должна состоять из 250–300 человек. А трудколлективы не фиксируют числа членов и обычно включают от 100 до 200 человек. Исключительность трудколлектива сказывается и в распределении работ. Бригада занята одной работой: землекопной, либо подрывной, либо лесозаготовительной…

Фаланга объединяет эти работы на одном участке. А труд-коллектив – то целиком на однородной работе, то как фаланга берет участок и делает все работы.

Эти мелкие и внешние разногласия со схемой станут понятны, если мы всмотримся в суть дела. Фаланги и бригады – результат административного опыта. Трудколлектив возникает снизу, от инициативы самих заключенных.

«…Трудовые производственные коллективы могут быть организованы во всех лагерях, отделениях и отдельных командировках при наличии не менее 25 заключенных, желающих вступить в трудовой производственный коллектив» (примерный устав трудовых производственных коллективов, 1931 г., пункт 1).

Таким образом, люди, совершившие преступления, осужденные по суду, заключенные в лагерь для отбытия своего срока, содержащиеся под стражей, тем не менее могут, если пожелают, собравшись вместе, организовать внутри лагеря человеческий коллектив. И этот коллектив начинает жить собственной жизнью на основе обычнейшего распорядка и общепринятых норм бытия общественных организаций вплоть до мелочей:

«Высшим органом трудового производственного коллектива является общее собрание (устав, п. 4). Экстренные общие собрания членов коллектива могут быть созваны советом коллектива или по требованию Уз членов трудового производственного коллектива» (п. 5, примеч. 1).

«Исполнительным органом трудового производственного коллектива является Совет трудового производственного коллектива, избираемый общим собранием членов коллектива в составе от 5 до 9 человек» (п. 7). «Совет отчитывается в своей работе перед общим собранием трудколлектива один раз в месяц» (п. 10). «Для постоянного наблюдения за работой Совета и контроля выполнения постановлений общего собрания коллектива избирается ревизионная комиссия» (п. И).

Нас это может удивить в том случае, если мы представляем себе ОГПУ только какой-то «карающей десницей» и забудем о том, что задача ОГПУ заключается также и в перевоспитании заключенных в граждан СССР. Преимущественно этой цели и служат трудколлективы в лагерях:

«Организация трудовых производственных коллективов является частью всей системы культурно-воспитательной работы среди заключенных. Опыт организации трудовых производственных коллективов показал, что это является наилучшим методом перевоспитания и приобщения к труду заключенных.

Перед трудовыми производственными коллективами стоят следующие задачи:

Организация коллективной жизни заключенных на основе самообслуживания.

Достижение высокой производительности труда.

Полная ликвидация неграмотности и малограмотности членов коллектива.

Активное участие в политучебе и во всех видах культурной работы, ударничество и соцсоревнование.

Полное изжитие среди членов коллектива пьянства, картежной игры, драки, уклонения от работы и других прежних навыков уголовщины. Приобретение трудовых навыков и квалификации.

Бережное отношение к лагерному имуществу и средствам производства.

Полное изжитие нарушения лагерной дисциплины.

Служить общественным буксиром по отношению неорганизованной части заключенных во всех видах лагерной жизни: производственной, общественной, культурной и т. д.» (примерный устав, вступительная часть).

У нас есть все основания сказать, что внутри лагеря ОГПУ некоторые организации, именуемые трудовыми производственными коллективами, живут в какой-то мере автономной жизнью, разумеется, «в пределах правил лагерного распорядка» (устав, п. 6) и под наблюдением лагерной администрации.

«Администрация лагеря может отменять полностью результаты выбора или отстранять от выборных должностей отдельных лиц, равно как изменять и отменять налагаемые на членов коллективов взыскания» (устав, п. 25). «Всякие собрания созываются с предварительного разрешения администрации лагеря» (устав, п. 26).

Трудколлектив имеет своей задачей не только организацию производства, но и организацию быта. Члены трудколлектива живут в особых бараках, каждый член вносит в кассу коллектива от 25 до 50 процентов своего премиального вознаграждения (устав, п. 21). И, как правило, бытовые условия членов труд-коллектива лучше в сравнении с другими заключенными. Тому, кто хочет быть ударником на производстве и покончить со своим прошлым в быту, администрация идет навстречу в улучшении материального бытия, дает преимущества в снабжении, но зато и требует работы – неударник не может быть членом трудколлектива.

Есть и еще одно существенное ограничение в практике труд-коллективов.

«Членами трудового производственного коллектива могут состоять заключенные из социально-близких соввласти слоев, осужденные не за контрреволюционные преступления» (устав, п. 12). «Не могут состоять членами трудового производственного коллектива заключенные, осужденные по ст. 58 (все пункты), 59/3 (бандитизм), 59/9 (контрабанда), 59/12 (валютчики)» (устав, п. 13).

Таким образом, тот, кто стал преступником под влиянием трудных житейских обстоятельств, кто вышел из среды пролетариата и трудового крестьянства, тому достаточно иметь добрую волю к исправлению, чтобы стать членом трудколлектива.

Кулаку, вредителю и контрреволюционеру лагерь отказывает в самодеятельности, – он достаточно ею пользовался, когда был на воле, он злоупотреблял советской общественностью, он маскировался ею и строил из себя советского активиста только для того, чтобы подрывать эту общественность изнутри. Кулаки уже сиживали и в сельсоветах на председательских местах, и в коллективе на хозяйственных должностях. Инженеры-вредители побывали членами коллегий трестов, директорами на заводах, активистами в профсоюзах. Им это не ново, они привычно вошли бы и в лагерный трудколлектив, но пусть обождут до тех пор, пока не перестроятся на деле, на работе – исправительно-трудовые лагеря для того и существуют, – пока не легализируются, и тогда, если это будет достоверно и прочно, они снова смогут на воле вступить в круг советской общественности, – им в этом от советской власти тоже нет отказа, мы идем к бесклассовому обществу.

А «бытовикам» и «тридцатипятникам» такая общественность пожалуй что и внове, непривычна, и, может быть, как раз они и стали преступниками из-за отрыва от общественности, из-за противопоставления себя ей. Они ведь принципиальные индивидуалисты и самовольники, принципиальные лентяи. Большинство свою трудовую карьеру в лагерях начинает с филонства и туфты. Навыки общественности, атмосфера трудового коллектива им как раз нужнее всего для перековки, им это – первейшее лекарство, этим они могут увлечься и скоро увлекаются.

Опыт трудколлективов перенесен на БМС из других лагерей.

Истории трудколлективов – довольно бурные истории. Состав коллективов переменчив: одни его члены выходят на волю, другие исключаются за пьянство, за картежную игру, за лень, но постоянно приходят новые, с ними нужна отдельная работа.

 

 

Внутри коллективов не прекращается борьба за дисциплину; их производственная активность также неровна: то падает, то стремительно растет и достигает самых высоких на строительстве рекордов, так что численно меньший коллектив часто может заменить фалангу на всем участке ее работ и дать нужное качество в этих работах.

Инженер-чиновник

У него имелся вполне определенный взгляд на общий характер событий и дел, связанных с Октябрьской революцией: он был твердо уверен, что они носят не политический, а уголовный характер. Расстрелы контрреволюционеров, шпионов и спекулянтов он воспринимал как убийства, национализацию имущества – как кражу. До революции ему ничего не было известно о существовании рабочего класса. Он считал, что рабочие – просто-напросто те люди, которые воплощают в материальные формы его проекты. Люди, надо сказать, беспокойные, ленивые и неопрятные. По этой именно причине близкого с ними знакомства он никогда не включал их в понятие великого русского народа… Последний всегда рисовался его воображению за плугом, в полях, в последних лучах закатного солнца.

Тотчас же после Октября он утратил ощущение настоящего времени. Впервые он обрел его только на Беломорстрое. Он жил прошлым. Но прошлое было для него не одним лишь воспоминанием, а живой, действенной, императивной силой. Он считал себя обязанным этому прошлому точным отчетом в каждом своем слове и деле. Прошлое может и должно стать будущим. И вот, думал он, когда рассеется этот недобрый сон, когда рухнет эта случайная, призрачная государственность, ему придется вместе со всеми его коллегами предстать перед судьей, грозным и всеведущим. В соответствии с этим он стал смотреть на всех своих современников и товарищей как на будущих свидетелей его поведения в тяжелые – и полные искушений – годы большевистской неволи. Задача его заключалась в том, чтобы найти идеальную среднюю линию поведения: работая, общаясь и сотрудничая с большевиками, внушая им полное доверие своей несколько привередливой и ворчливой, но будто бы глубокой и окончательной лойяльностью, одновременно не давать указанным свидетелям ни малейшей против себя улики. Самым уязвимым своим местом он считал употребление сокращенных советских словечек. По мере возможности он стремился всячески избегать их. Он гораздо чаще говорил «высшее учебное заведение», чем «вуз», «пятилетний план строительства», чем «пятилетка», «рабочий факультет», чем «рабфак». Он делал это смело, не боясь косых взглядов, ибо в этом также была своя тонкость: он глубоко был уверен, что большевики не припишут это его нелойяльности, а лишь его педантизму старого инженера.

От этого был только один шаг к вредительству – и он его сделал с величайшей легкостью. Отныне он навсегда был избавлен от страха перед будущим судьей. Отпали разом все эти сложные и мучительные тонкости: его новое положение обязывало его говорить «рабфак», а не «рабочий факультет», «пятилетка», а не «пятилетний план строительства».

На Беломорстрой он приехал умирать.

До сей поры душа его, несмотря на все постигшие ее разочарования и беды, все еще была каким-то мистическим образом связана с хозяевами-капиталистами. Даже сидя в заключении, отвечая на вопросы следователя, излагая ему свои вредительские планы и свершения, он мысленно всегда советовался с хозяином. Пусть это не был даже какой-либо конкретный хозяин с именем и фамилией, – он мог получить отличный совет и наставление и у того мудрого воображаемого хозяина, образ которого, до осязаемости ясный, сложился в его душе.

И вот здесь, на Беломорстрое, образ хозяина стал постепенно блекнуть. Спасительный компас был утерян. Он остался один на один с новой действительностью. Страшная действительность. Какие люди! Какие пейзажи! Видимо, это и есть тот хаотический мир, существование которого он всегда подозревал за спокойным течением дореволюционных дел и событий. Всю свою жизнь кропотливо воздвигал он непроницаемую стену между собой и этим подозреваемым им хаосом. Он аккуратно ходил на службу, изо дня в день, долгих сорок лет. Каждый месяц откладывал он в банк определенную сумму денег на черный день. Он создал себе четкое и добротное мировоззрение. Он создал себе семью и укреплял ее в тех же самых началах. Стена все росла и росла – день за днем, кирпич за кирпичом. Он не был уверен в незыблемости царской власти, за ее пределами мерещилось ему иное государственное благополучие – европейское, парламентское благополучие. Он так и считал, что это есть следующий, закономерный этап развития российской государственности. Он был даже немного либералом, но это отнюдь не было его политическим убеждением. У него не было политических убеждений, у него была всего только политическая позиция. Он был либералом именно в точную меру своей неуверенности в незыблемости царской власти. Мировую войну он принял легко. Ведь войны всегда бывали. Он даже всячески старался способствовать победе русского оружия путем участия в различных комиссиях, ведавших снабжением армии. Февральская революция его напугала. Ему казалось, что в воздвигнутой им стене пробита первая брешь. Он считал, что царское правительство не надо было свергать – достаточно было давить на него, чтобы добиться от него тех или иных уступок в пользу культурных людей. В Октябрьскую революцию воздвигнутая им стена рухнула до самого основания. Он отсиживался за ее развалинами. Потом пошел работать к большевикам. Потом – во вредительскую организацию. Но все еще какая-то пелена из прежних образов и эмоций пролегала между ним и хаосом.

И вот теперь – Беломорстрой, первые, страшные дни Беломорстроя! Самые худшие его опасения сбылись.

Старый, шестидесятилетний человек, стоит он лицом к лицу с этим голым, неприкрытым, первобытным хаосом. Ни к чему было сорок лет ходить на службу! Ни к чему было копить на черный день! Ни к чему было создавать семью и мировоззрение!

– Мне шестьдесят один год, – жалуется он своим молодым коллегам. – У меня хронический бронхит. Я привык каждый вечер перед сном класть горчичник на левую сторону груди. Мне нужно каждый день перед обедом пить теплое молоко. Мне вредна сырость. Боже мой, этот климат… пять лет… лучше бы расстреляли!..

Но, к великому своему удивлению, каждый день чувствовал он, как в это новое, страшное, хаотическое его бытие начинает вправляться крепкий костяк четко организованного порядка. Его чиновничья душа возрадовалась. Из вращающихся туманностей его беломорстроевского быта возникало солнце – новый хозяин. Разумеется, он не мог итти ни в какое сравнение с прежним хозяином, но при данных условиях он воспринял его появление как подлинное счастье. Новый хозяин был вежлив, предупредителен, тактичен, деликатен, но вместе с тем требователен и тверд. Ну и чорт с ним, лишь бы была четкая система жизни и работы, лишь бы можно было каждый день ходить на службу, иметь свой вполне определенный угол, вполне определенные права и определенные обязанности. Чиновничий, канцелярский рай на краю света, под карельским небом и под опекой ОГПУ!

Он вполне утешился – за таким хозяином не пропадешь. Даже здоровье его стало поправляться. Суровые условия вызвали на поверхность дремавшие в нем силы. В этом ужасном климате, к великому его удивлению, бронхит почти не беспокоил его. Ему не приходилось даже прибегать к помощи горчичников – хотя горчичники были в любой момент к его услугам.

А как же Беломорстрой? А как же великий канал между двумя морями – Белым и Балтийским? В канал он не верил. Он верил только в ту деталь, которую ему поручали в каждый данный момент проектировать. Он вообще не верил в будущее и не помнил прошлого – на Беломорстрое он жил только настоящим.

Все бы хорошо, если бы не эти безумные темпы! Он не успевал спроектировать одну деталь, как наваливалась другая, за ней третья, четвертая. Он не мог додумать ни одной мысли, не мог доделать ни одного чертежа. Молодежь доделывала и додумывала за него. Он совсем не плохо знал свое дело – но разве можно справиться с этой дикой спешкой! Темпы совершенно вышибали его из привычной колеи, ломали все ритмы, которые он с таким трудом наладил для себя в этом новом мире. Вокруг него крутился какой-то дикий вихрь проектов, приказов, конструкций, аварий, вариантов. Он еще продумывал какую-то деталь, когда к нему подошел один из его коллег и сказал, что завтра предстоит первая поездка на пароходе по готовому каналу. Он удивленно открыл рот: а как же будет с деталью?

Какую мораль извлек он из невольного своего двадцати-месячного пребывания на Беломорстрое?

После некоторого раздумья он на этот вопрос ответил следующее:

– В конце концов с этими большевиками можно работать…

Признаки неблагополучия

Плывун – плохой грунт, в него не входит лопата, и ноги рабочего вязнут так, что вытащишь ногу, а сапог остался в плывуне.

Плывун коварен, его выберешь, а он за ночь опять натечет.

Плывун – это грунт, который ведет себя, как жидкость.

Зимой плывун замерзает, как скала, тогда его бьют кирками, взрывают аммоналом, но он хуже скалы, потому что под крепким плывуном есть плывун жидкий, который поглощает силу взрыва, как подушка.

При работе с плывуном ловят такое его температурное состояние, когда он загустел. Рабочие говорят, что тогда плывун похож на печенку.

В ноябре начали в плывун забивать сваи; сплошные заборы из шпунтовых свай должны были удержать плывуны, плывунное тесто от расползания, образовать из него упругие подушки, на которых дно третьего шлюза потом встанет, как на твердом грунте.

На эту работу поставили кулаков из вновь прибывшего этапа.

На каждый копер послано было 12 человек.

Кулаки любят маленькие бригады и умеют их сколачивать.

В такую бригаду охотно привлекают они несколько крепких парней, парни поступали в кулацкую бригаду потому, что кулаки умеют сговариваться с десятником и умеют выторговать для себя маленькую норму.

Кулаки упорно снижали темпы работы на плывуне. Работали, не горячась, и охотно грелись у ранних костров на трассе.

По всей трассе как будто подуло теплым ветерком. Человеческий плывун поплыл. И к этому относились довольно благодушно.

Слишком было ярко впечатление от письма Сольца, слишком успокаивали проценты уже произведенной работы.

Правда, среди работников, ударников, было уже беспокойство; один бригадир в шестом отделении, как рассказывает главный инженер Хрусталев, раз пришел и заявил: «Нормы нужно увеличить», а потом постоял и сказал: «Ив насыпь мы бочки закопали, чтобы выработать кубатуру на туфтиле».

Это нехорошо, когда на трассе появляются блатные слова.

Блатные слова отделяют лагерника от всей страны, делают его человеком отдельной нации, отдельной социальной группировки.

Человек, который «стучит по блату», перестает быть советским гражданином.

Слово «туфта» зажило на трассе, стало ходячей монетой.

Раз поймали на туфте большую бригаду попов четвертого отделения.

У них был запутанный участок на границе скалы и мягкого грунта – место очень трудно поддавалось обмеру.

Попов было около 40 человек, люди это были немолодые, их свели в одну бригаду и дали им небольшие нормы.

Попы работали хорошо. Потом стали давать такие сводки о работе, что пришлось ехать проверять. Проверили, оказалось, что попы натуфтили. У них сняли старого бригадира и поставили нового из их же среды, по фамилии, кажется, Крестовоздвиженского.

Отнеслись ко всему этому спокойно.

На трассе холодало, у людей было мирное настроение, все казалось в порядке, и отдельные случаи прорывов рассказывались как анекдот. По радио в Москву шли спокойные сводки. На вопросы Москвы отвечали подчас не без уверенного благодушия. Но в Москве не склонны были к спокойствию и к благодушию.

Вторая осень на беломорстрое

Осень мало изменяет вид Медвежьей горы: так же стоят сосны, так же желтеет песок, так же сине Онежское озеро, так же дует северный ветер и угрюмо на склонах гор вдали сереет камень.

На клумбы, на землю перед двухэтажным зданием штаба строительства неожиданно лег первый снег.

Все заговорили о бетоне и о зиме.

По снегу, оставляя темные следы, идут от клуба два человека.

Один из них – в маленькой, серой, суконной панамке – археолог Анциферов, рядом с ним высокий востоковед, который здесь сделался гидротехником.

Анциферов работает в качестве геолога и кроме того заведует музеем.

Ученики соседней семилетки ходят часто в музей и любовно величают Анциферова «дядя-коллектор».

Музей работает днем и ночью; ночью здесь объясняют на схемах и моделях сущность сооружений для того, чтобы утром приезжие могли связать систему котлованов, насыпей и ряжей и увидеть, как из них срастается водный путь.

Без схем, моделей, чертежей строительство непонятно.

Анциферов идет отдыхать.

«Еще в доисторические времена, – говорит геолог, – стойбища человека располагались по будущей трассе канала.

Наш канал прощупывается в веках.