Так началась перековка Ананьева

 

Верные войска Керенского не появлялись. Темнело. Привели какого-то мертвецки пьяного штабс-капитана. Уложили его в одной из комнат. Через несколько времени прибыла делегация женщин-ударниц женского батальона с претензией ко мне по поводу ареста их начальника штаба. Показали им штабс-капитана. Оказался именно тот, кого они искали Унесли его к себе».

«Через проходы, очевидно нам неизвестные, проникла во дворец большая группа матросов и красногвардейцев и отрезала часть здания. Ударницы, петергофские школы сдались».

«В числе защитников остались только моя школа и отряд добровольцев. Из боковых коридоров напирали густой массой осаждающие, спускались по лестницам. Удерживая с трудом натиск, пришлось отступить в помещение, ближайшее к комнате, где сидело правительство. Еще один коридор отрезан, сдались часть юнкеров и все добровольцы. Осталась со мной небольшая группа юнкеров, человек пятьдесят…»

Записи начальника обороны становятся схематичными, и это естественно – приближается развязка.

«Час ночи. Мы и атакующие стоим друг против друга с взведенными винтовками, с гранатами в руках. Раздаются крики: „Долой Керенского! Где Керенский?“ Докладываю правительству, что развязка близка, достаточно одного залпа, и через трупы горсточки защитников осаждающие ворвутся, и возможны эксцессы. После краткого совещания Коновалов поручает мне принять меры к прекращению обороны, так как „правительство сдается, уступая насилию“».

«Выхожу на тридцатиметровую площадку между враждебными сторонами, вызываю Чудновского и передаю ему слова Коновалова, требую назначения надежного караула, которому мною и будут переданы члены правительства. „Ружья к ноге“, командую юнкерам».

«Толпа схлынула, опустел коридор. Нас забыли. „Что будет дальше?“, спросил меня юнкер Песельник. Посмотрим. А пока поищем выхода. Через несколько шагов нас встретила толпа кронштадтских матросов, арестовала, обезоружила и повела к казармам Павловского полка. Сознание неминуемой гибели наступило. Какая-то полная апатия и спокойствие. Чувство необыкновенной усталости после двадцати часов движения, волнений, переживаний. Без пищи – за весь день один бокал красного вина, принесенный дворцовым лакеем…»

На этом собственно и кончаются записи полковника инженерных войск Ананьева, относящиеся к его кратковременному пребыванию в должности начальника обороны Зимнего дворца. Кронштадтские матросы, представители революционной, советской власти, арестовали полковника Ананьева. Начальник обороны недолго пробыл в заключении: ему удалось скрыться, но этот арест интересен для нас потому, что это был первый арест Ананьева советской властью.

В промежуток между первым и последним арестом прошло почти тринадцать лет. Формулярный список инженера Ананьева, события его жизни за эти тринадцать лет по-прежнему отражают историю нашего бурного времени.

Первый арест в октябрьскую ночь 1917 года, разумеется, не обескураживает Александра Георгиевича. Друзья и приятели видят его, полковника, едва ли не в эту же ночь штатским в ресторане «Медведь». Он рассматривает себя как героя, ему несколько досадно, что в ту самую ночь, когда он играл, так сказать, историческую роль начальника обороны Зимнего дворца, в ту самую ночь, когда «правительство» уступало насилию и он объявлял об этом факте на тридцати метровой площадке в Зимнем дворце, приятели непринужденно кутили в «Отель де Франс», в нескольких шагах от дворца.

«Заниматься предприятиями и накоплениями миллионов не приходилось», меланхолически замечает Ананьев. «Получил из банка под залог акций двести тысяч», продолжает он и не обходит молчанием взятку в тридцать тысяч рублей, которую пришлось сунуть председателю правления банка. Очевидно, это были все те же учредительские ширабадские акции, которые еще котировались на черной бирже питерских спекулянтов.

Далее описание жизни Александра Георгиевича теряет свою стройность.

Начинается период странствований с севера на юг. Несмотря на то что передвижение происходит «под угрозой быть выброшенным из вагона», Александр Георгиевич прибывает в Киев, встречает новый 1918 год и проводит несколько невеселых дней и ночей в гостинице Франсуа, вернее, в подвале гостиницы, потому что именно в эти ночи происходит бомбардировка Киева революционными войсками. Затем происходит его исход из Киева на Святошино и возвращение через Сарны в Петроград, куда Александр Георгиевич благополучно прибывает весной 1918 года. Он принимает посильное участие в работе советского учреждения Хлеболес, вскользь упоминает о продовольственном съезде в Москве и опять о каких-то кутежах у Мартьяныча, о своей работе в Главводе и «споре о пределах национализации флота». В общем трудно проследить неплодотворную деятельность этого энергичного, при других обстоятельствах, человека. Одно можно сказать с уверенностью, что работа в советских учреждениях не увлекала Александра Георгиевича. На его горизонте появляется некий норвежский консул, и единая Россия в лице Ананьева и единая Норвегия объединились для осуществления одной спекуляции, товарообмена рулонов газетной бумаги на сахар гетманской державы. С удостоверением Хлеболеса и в сопутствии норвежского консула инженер Ананьев без особых приключений через Оршу прибывает на территорию гетманской державы и осушает бутылку красного вина, купленную у немецкого солдата.

Ананьев попадает в имение сестры, в усадьбу, с корабля на бал. Полное благодушие, пирушка с немецкими черными гусарами…

Марш вперед,

Трубят поход

Черные гусары…

С бала на корабль.

Ананьев путешествует по Днепру. Гомель, ужин в обстановке дореволюционного быта и опять Киев.

Здесь, в Киеве, жизнь Александра Георгиевича принимает характер карнавала, костюмированного бала, то при дворе ясновельможного гетмана Павла Скоропадского, то в салонах Петлюровской директории. В качестве масок выступают «двухбунтужный атаман» Натиев, «горящий ненавистью к большевикам», корпусный атаман Балбачан – бывший гвардейский офицер, наконец гетманский министр Бутенко, переодетый няней и удирающий под охраной сечевиков на юг.

Опять «весело и незаметно течет время». «Министерство Шляхив», т. е. хорошо знакомое путейское ведомство, старые приятели – путейцы.

Мимоходом едет в Оршу с немецким пропуском выручать из «Совдепии» семью. Крушение гетманщины, и вот у него в руках петлюровское посвидченне, удостоверяющее, что Ананьев Александр «украинский громадянин и руху не подлежит». «Живем относительно спокойно, – замечает Ананьев, – в государственном аппарате те же лица, но под новой маской».

Относительно спокойная жизнь прерывается бегством через Полтаву, Николаев, в Одессу, где вымпела эскадры, зоны влияния, добровольцы, греки, украинцы, бандиты, Мишка-Япончик – несравненная, неповторимая по разнузданности, бесстыдству, продажности колоритная эпоха…

На глазах у Ананьева происходит падение Одессы, происходит паническое отступление превосходно вооруженных и снабженных интервентов. На глазах у Ананьева его приятели – махровые белогвардейцы, спекулянты и рвачи – покупают себе места на палубах грузовых пароходов и пешком и верхом пробираются из Одессы в Румынию.

Эвакуация и возможность удрать за границу.

За границей много инженеров средней квалификации. Если на Троицком мосту работали французы, то они работали от французских акционеров. Кому нужен во Франции инженер Ананьев, умеющий организовывать земляные работы? Пусть гвардейские пехотные офицеры рвутся на пароходы. Полковник инженерных войск Ананьев останется при заводах.

Ему незачем было ехать за границу. Это был бы бессмысленный поступок. Хозяин должен вернуться. Донецкие шахты, нефтяные земли, железные дороги – их нельзя бросить. Первым человеком будет тот, кто остался при деле, кто сохранил имущество.

Ананьев остается, он еще готов бороться с революцией. Он еще в силах вести тайную и даже открытую борьбу. Но не с деникинцами же, не с врангелевцами итти на красных. А с кем? Остается тайная, но крепкая надежда на интервентов, на помощь извне. Эта надежда опять приводит Ананьева в ряды тайных врагов революции.

Он работает в Гублескоме. Он как бы легализован, но у чекистов, у большевиков есть нюх. От него за километр пахнет контрреволюцией. Его ищут и находят. Арест. Обвинение в «создании аппарата с целью дискредитирования советской власти».

Ананьев на принудительных работах по заготовке дров. В лесах бродят банды атамана Хмары, атамана Аыхо. Отношение свое к советской власти он определяет словами «аполитичность», «лойяльность». Но он признается: «Знал, что под видом лесозаготовок многие из инженеров и техников ищут лазейку для перехода границы». Многие, слишком многие знали, что в некоем городе, в некоем советском учреждении сидит друг-приятель Александр Георгиевич, который не подведет… «Идеологически я был чужд советской власти. Принял нэп как эволюцию, как зарю демократической республики», откровенно продолжает Ананьев. Он служит, именно служит, а не работает в управлении курортов Наркомздрава, в Сахаротресте в Харькове, в качестве зава производственной части ВУПЛа. И глаз ВЧК-ГПУ по-прежнему обращен на него. С 1923 года он состоит на особом учете ГПУ, в 1925 году его сокращают как антисоветский элемент; чутье не обманывает чекистов: Александр Георгиевич Ананьев, вся жизнь которого прошла перед нами, действительно чуждый, вредный элемент. Он мечтает о работе в иностранной концессии, в то же время его тянет снова в Среднюю Азию, где он нашел связи, успех в делах и миллионы.

Тринадцать лет назад он уехал отсюда капиталистом, крупным дельцом. И опять он видит Ташкент, но Ташкент без генерала Самсонова, без бряцающих ташкентцев, без опального великого князя, сосланного за кражу, без чиновников-колонизаторов, без бухарских купцов и попов-миссионеров…

История как бы повторяется. Он – начальник Ширабадской изыскательской партии. Поездка в Термез, старые связи, старые знакомые, воспоминания о реках шампанского, веселой гарнизонной жизни, кавалькадах, охотах. В ту пору ему не приходит в голову мысль о том, что его Ширабадская концессия обрекла на голодную смерть дехкан и что охраняемый царскими штыками договор с эмиром действовал на спинах ширабадских дехкан. Он подумал об этом позже, – ив тот момент когда ему пришла в голову эта мысль, появился на свет и открыл глаза другой Ананьев.

В 1927 году это был еще прежний старый Ананьев, бывший делец и бывший начальник обороны Зимнего дворца. «Процесс работников водного хозяйства меня не коснулся, но навел на размышления», замечает он задумчиво.

Все те же размышления о работе в иностранной концессии, как «на острове среди советского моря».

Опять Москва, Ананьев – главный инженер Москоопстроя. «Во главе конторы подозрительные дельцы», замечает он. Отдадим должное его наметанному взгляду. Немало жулья, немало проходимцев видел на своем веку этот человек. Далее мы видим Ананьева в должности главного инженера Узбекистанского водного хозяйства.

«Я замалчиваю нецелесообразные ассигнования, ведущие к замораживанию капиталов, созданных трудящимися, – откровенно говорит он, – я покрываю бесхозяйственность сотрудников, умалчиваю о Зимнем дворце и прочих мелких авантюрах».

Старые связишки и страстишки привели его к Ризенкампфу, крупному специалисту-гидротехнику из касты советских людей, из замкнутой касты гидротехников и путейцев. Они осуществляли грандиозную систему орошения Узбекистана и тем временем лишили воды систему мелких арыков, лишили страну хлопка.

Ширабадская долина была для инженера Ананьева полем битвы.

Он не собирался заниматься орошением, он хотел дать еще один бой советской власти. Генеральное сражение под Зимним дворцом было проиграно. Дело в Ширабадской степи было тоже проиграно, и инженер Ананьев оказался на Беломорстрое.

Глава шестая

Люди меняют профессию

 

Природу научим – свободу получим (из репертуара повенецкой агитбригады бывших воров)

На изыскании

Болота и озера нужно было тщательно обмерить, положить на точную карту, исследовать их водный режим. По тайге, по тундре, по болотам ходят люди строительства. Из Москвы приехали с проектом, но без точных данных геологической разведки. Приходилось проектировать на лету, выхватывая у геологов данные, когда еще не была заполнена вся планшета. Перерешали вопрос о высоте подъема. При изменении одной из данных изменялся весь путь.

Вода течет, и каждый участок водного пути связан с другим участком. Не было материалов – бетона, железа, не было квалифицированных людей. Приходилось перерешать, выдержат ли нагрузку новые, еще нигде не испробованные до конца сооружения. Решался вопрос о воде: хватит ли ее в мелководные годы и куда деть лишнюю воду во время паводков. Создавали из заключенных свои кадры, учили людей караулить воду, считать капли, изменять быстрое течение. Эти люди раньше не имели профессий вовсе, а многие не проходили средней школы, и всех их обучали на шестимесячных курсах. Пока разрабатывались эскизные проекты отдельными гидрогеологами, разрешалась проблема кадров. На курсах лекции шли по 16 часов в день.

Им был произведен экзамен. Экзаменовала их вода. Экзамен они выдержали хорошо.

Красная линия на чертеже превращалась в просеку среди леса.

Падал первый снег. Зимой обычно не производятся изыскания, но нужно было проверить границы зоны затопления. Может быть где-нибудь пропущена низинка, через которую потом уйдет вся вода.

Топтали снег в лесу, визжала пила, рубил топор, падало неумело поваленное дерево, запутывалось ветками в соседних соснах. Красная линия канала становилась просекой. В канал еще мало кто верил. Но были люди, для которых канал уже был реальностью. В начале ноября было дано задание наметить на натуру зону затопления. Это нужно было сделать теперь же, потому что на той земле, где скоро должны были пойти пароходы, еще пахали, сеяли хлеб. На этой земле жили. Нужно было определить зону затопления и приступить к планомерному переводу населения и переносу домов и построек.

Погода стояла такая, что уже три недели не было «ни проезда ни прохода». Озера покрылись тонким льдом: по воде не проедешь и по льду не пройдешь. Третий отряд выгозерской изыскательской партии, получив задание, тщетно стремился пробиться к району работ. Карельская погода ненадежна. Все ожидали, что ударит мороз, встанет зимний путь, но вместо зимы дождались новой оттепели. Решили ехать на лодках. Техник взял пять отборных рабочих, сели в шлюпку и стали пробираться по береговой кромке. Лед разбивали топором и веслами и наконец достигли открытой воды. Середина озера как будто протаяла. Утром поднялся туман. Оказалось, что за островом стоит ледяное поле. Пытались пробиться в течение двух часов. Ледяная кромка была достаточно крепка, но стоило сделать шаг – и лед начинал трескаться. Отошли от кромки.

Подошли к берегу. По счастью волны разбили лед – можно было высадиться.

Начали работать. А погода – все оттепель, с редкими морозами.

От деревни до деревни далеко. Между деревнями леса. Край непуганой птицы, непуганого зверя; лоси ходят за людьми. Здесь зверь удивляет человека, а человек зверя. Ходит лось за людьми, трещит тяжелыми рогами в ветках. Смотрит. Ругаются изыскатели: сколько говядины, а треножником не убьешь. Придумали тоже: отправлять людей без конвоя. Был бы стрелок, убили бы лося.

Рубят люди деревья в лесу, вбивают колышки, знаки, и обращается дикий лес в «зону затопления».

20 ноября задание было выполнено, но озеро еще не замерзло, а на расшатанной посудине нельзя было выезжать на плес. Разведывательная партия решила, несмотря на слабость льда, итти по озеру. Для инструментов сделали сани. Шли молча. Слушали, как трещит и бегает пятнами под ногами лед. Шли далеко друг от друга. Внезапно – крик. Разведчик провалился, его вытащили; оказалось, не так опасно. Он стоял на дне – партия уже достигла другого берега.

Лагерь близко. Вот и вышка в лесу. На вышке стрелок. Домой пришли.

Рассказ стрелка ВОХРа

Сам я из деревенской бедноты, сын батрака. В старую армию попал молодым парнем в шестнадцатом году. В революции участвовал на фронте, а в Красную армию пошел добровольцем.

Как случилось, что я свихнулся, – я вам рассказывать не буду. Смоленский нарыв знаете? Не я один по этому делу сижу. Пусть обо мне другие расскажут. Вспоминать не хочется… Много безобразия было. Пили, кутили, превышение власти… Ну, и я в это дело влип. Пять лет получил. Сначала сидел я в смоленских лагерях, а как начали строить канал, попал в Карелию.

Привезли нас в Медвежью гору. Меня вызвали в Управление, поговорили, что я из бедняков и был в Красной армии, статья у меня подходящая и срок небольшой, и меня отобрали в ВОХР. И других отобрали, и всем дали оружие. Никак я такого оборота дела не ожидал. Молча пошли мы в казармы. А там ребята в военной форме, только с петлицами серого цвета. Смотрят на нас, зубы скалят. Оказывается, тоже из заключенных. Десять лет как не держал я в руках винтовку. Отошел в угол, взвесил ее на ладони, обтер рукавом замок, посмотрел в ствол на свет. Кое-где тронуто. В Красной армии нас за это здорово гоняли. «Ну, а если я возьму в руки эту винтовку, да…»

– Винтовка хорошая, чего смотришь? – незаметно подошел командир. – Только гляди, за плохое содержание оружия взгреем не хуже, чем в красноармейской части.

– Слушаю, гражданин начальник.

– А потом, имей в виду – если заключенному дают винтовку – это честь. В охрану не всякого принимают, с разбором. Классово-близких нам. Понятно?

– Понимаю, гражданин начальник.

– Ну, смотри, товарищ, служи исправно.

Два года я слова «товарищ» ни одного раз не слыхал… А командир уже с порога обернулся и говорит:

– А получать будешь красноармейский паек и махорку… Ну, держись, товарищ.

Говорят, я здорово перековался в лагерях, как и многие другие. Так вот моя перековка началась с этих слов командира… Когда он меня два раза подряд товарищем назвал.

Насиделся я по домзакам с ворами, с бандитами. Иной на волю на месяц, как на курорт, выйдет и опять в тюрьму, поплевывает да на блатном языке свое чешет. Я среди них – ни как свой ни как чужой. Мог иначе жизнь прожить, а теперь ничем не лучше. А то может и хуже.

Когда мне на канале винтовку выдали и сказали: «Вот будем строить канал – опять человеком станешь», словно я падал, а мне кто-то руку протянул.

Крепко я за ту руку уцепился. Решил про себя: все сделаю, чтобы товарищи мою вину забыли… Стал я жить с того дня в казарме. Наш начальник тов. Бродский все толкует – три задачи перед вами, товарищи: бесперебойное строительство Белбалтканала, охрана объектов строительства и борьба с побегами. Здесь много собрано правонарушителей. Есть такие, что не прочь удрать из лагеря на волю. Но что было бы, если бы все они вернулись в города и деревни? Воры стали бы воровать, контрики принялись бы за свое, пошли бы мокрые дела. Годится такое дело?

Я хорошо понимаю, что не годится. Смотрю на товарищей – многие из них тридцатипятники, бывшие домушники, карманники, но и они, – подумает который, зубы оскалит и говорит:

– Никуда такое дело не годится…

– А здесь, – говорит командир, – мы всех научим какой-нибудь профессии. Кто отсюда убежит, не иначе опять вором станет. А кто уйдет ударником строительства, тому – широкая дорога. Советская власть не карает, а исправляет.

От оружия я отвык. Владеть оружием, чистить его пришлось учиться чуть не сначала. Потом пошли учения, наряды, командировки.

Смотрю кругом.

Начальства от ОГПУ в лагерях было мало. Начальниками командировок, заведующими хозяйством, транспортом были сами заключенные. На такие должности выбирали людей энергичных. Но за всеми не доглядеть – попадались и такие, что не помогали, а мешали стройке.

Тяжела была зима 1931 года, шли только подготовительные работы. Многие сомневались: построим ли мы канал?

Еще в самом начале работ, зимой 1931 года, послали меня в отдаленные места – восемьдесят километров от финской границы. Это у нас называется дальняя командировка.

От города Повенца и до Сороки скоро залегла широкая просека, по которой должен был пройти Белбалтканал. Нас, вохровцев, разместили на участках, где ведутся работы. Везде понемногу: на пятьсот заключенных три вохровца, а то и пять.

Жили мы отдельно от заключенных. Вроде как в казармах. Научили нас начальники, что должны мы быть с заключенными вежливыми, на каждую просьбу отвечать, должны поддерживать среди каналоармейцев бодрость. В бараки ходить к заключенным не полагается. Панибратства с заключенными быть не должно.

Участвовали мы во всех слетах ударников, во всех вечерах, где выступали агитбригады и наши руководители. И даже на производстве вступали в соцсоревнование с заключенными.

Как-то человек десять вохровцев взяли да и отправились в свободное время на производство и показали выработку в двести пятьдесят процентов нормы. А потом пришли к тридцатипятникам и спрашиваем:

– А вы, товарищи, почему так не можете? Мы ведь такие же, как и вы… А ну, даешь вместе ударные темпы! Вам же самим лучше будет. Скорее освободитесь.

Целые вохровские части брали на себя обязательства по соревнованию.

Меня начальство долго не пускало на производство. Я был прикреплен к май-губскому лагерному пункту, и работы у меня хватало. Был я секретарем отрядного штаба соцсоревнования и ударничества. Сидишь, бывало, над сводками, над выводами, и досада разбирает. Почему это мне самому нельзя повоевать со скалой, поработать на грунте.

Был у нас начальник отряда тов. Самойлов. Этот ходит и все смотрит, где что сделано, где затирает. Человек по-настоящему болел за производство. Бывало, прибежит радостный:

– Рыжов, дорогой, плотину кончают!

– Ребята на шлюзе бетон кладут.

Для него все победы на стройке, как праздник. А когда где-нибудь прорыв, он места себе не находит. Вот я ему однажды и пожаловался:

– Довольно, товарищ начальник, мне сидеть над бумажками. И я хочу поработать с тачкой.

А он меня похлопал по плечу и говорит:

– Ничего, брат Рыжов, и мы с тобой поработаем. Я тебя поставлю бригадиром.

Я просто рос от радости. Ведь я когда-то до войны уже с тачкой работал. Ну, думаю, я вам покажу темпы!

Стрелку на вышке невесело. Работа у него однообразная, а ему тоже хочется учиться и работать. Он понимает – люди на трассе получают квалификацию: работает человек на кубатурных работах, выбирает грунт, потом к насыпи переходит. Там работа сложнее – думать нужно. А будешь думать – далеко пойдешь.

На трассе поют:

На работе земляной

Разговор совсем иной:

Работенка грубая –

Навалил и кубарем!

Потрудились горячо,

Развиваем темп еще:

К сроку землю вычистим

В плановом количестве.

А вот насыпь например –

Тут совсем иной манер:

Надо знать не только сколько,

Насыпь – целая постройка.

Кроме своего труда,

Мысли все отдай туда!

Наступило времечко

Лоб чесать да темечко.

Чтоб все было, как стекло,

Чтоб нигде не протекло:

Хорошо и начисто,

Одним словом – качество.

Мы канал построим в срок,

Образцово, крепко, впрок,

Хорошо и начисто,

Одним словом – качество.

Нашу песню кто поймет,

Вольным тот домой пойдет:

Хорошо и начисто,

Одним словом – качество.

Лаборатория

Грунты были совершенно не изучены. Не изучены были и конструкции. Лаборатория ЦАГИ на моделях проверила работу водопроводящих галлерей.

Новые конструкции, шлюзные камеры, комбинированные из ряжевых и бетонных голов, не были нигде испробованы.

Уже насыпали перемычки и дамбы. Грунты все больше и больше становились основным строительным материалом.

Нужно было опробовать этот непостоянный, изменчивый материал. Одновременно нужно было проверять профили плотин.

В домике под горой, к воде поближе, решили развернуть лабораторию.

Людей нехватало. Начали выбирать работников по второстепенным признакам: если в прошлом преподаватель географии или математики, может стать лаборантом. Поставили пробирки, смонтировали целые батареи из одинаковых трубок и колб, потому что один человек должен был сразу обслужить целую серию опытов.