Журавль претворяется синицей

Несколько слов о вдохновляющем учебнике

«К счастью, в те времена я еще пила. Я вернулась в дом, где жила у давних родительских друзей, опрокинула в себя несколько бокалов за встречу, а потом взяла такси и поехала к другим друзьям. Там я выпила еще бокалов сто или двести и употребила немного кокаина (если честно, губа у меня в какой-то момент была как у муравьеда). Затем я пошла в магазин и прикупила литр ирландского виски, вернулась туда, где остановилась, и тянула виски прямо из бутылки, пока не вырубилась. Проснулась я в несколько подавленном состоянии».

Энн Ламотт написала «Птицу за птицей» в 1994 году, когда ей было сорок лет. Сейчас издают много синтетического нон-фикшна: все эти «30 причин…», «12 принципов…» и «250 вещей…», — книги, которые всё пытаются разжевать до консистенции детского питания, читатель, мол, хочет информацию аккуратными порциями в одинаковых баночках, чтобы проглотил и пошёл. Очень... фабрично такое выглядит, и читается механически. А Ламотт долго выращивала книгу на полянке своего жизненного опыта, и по ней попросту интересно лазить, лист за листом, ветка за веткой, история за историей.

Так судьба и выглядит — сначала ты с детства заражаешься любовью к чтению и письму, а потом любимый папа-писатель начинает умирать, и ты из последних сил — быстрее, быстрее! — пишешь свою первую книгу, чтобы он успел её прочесть. Книгу о нём и всей семье (Hard Laughter, 1980).

И он её прочел, а увидеть напечатанной — не успел.

Книги Ламотт всегда росли из происходившего с ней: смерть отца, смерть подруги, алкоголизм, жизнь матери-одиночки, чехарда с мужчинами; её шутки над болезненным и дорогим в «Птице за птицей» весело прячутся среди советов, ради которых книга и написана. Никаких экспертных поз, никакой целевоаудиторной фальши — читаешь и веришь. Нежно и язвительно она разламывает шаблонное представление о жизни Писателя, этого Творца, соединенного толстым мистическим оптоволокном с Высшими Силами. И чаще всего язвит над самой собой.

“

Пожалуй, больше всего нас располагают к людям их слабости. Мне нравятся те рассказчики, которых я выбрала бы себе в друзья — у кого много недостатков, присущих мне самой. Например, тяга к самокопанию, склонность откладывать дела до последнего, мрачность, завистливость, подхалимство, жадность, слабоволие и зависимость.

“

Раньше мне часто дарили живые цветы и деревья в горшках; их судьба сложилась слишком трагично, чтобы описывать её здесь.

“

Иногда проявляются симптомы откровенной шизофрении: например, смотришь на слово «шизофрения» так долго, что не понимаешь, правильно ли оно написано. Ищешь его в словаре; не можешь найти; начинаешь подозревать, что ты сам его придумал.
Или, например, обнаруживаешь во рту болячку — их тех противных трещинок, куда все время лезет язык. На ощупь кажется, что она уже раздулась, как шарик для пинг-понга. Идешь к зеркалу, видишь, что на самом деле это просто белесое пятнышко размером с булавочную головку. Но ты уже твердо уверен — плохо, когда все время сидишь один, — что у тебя рак челюсти, как у дедушки Фрейда. Конечно, теперь тебе срежут весь подбородок, чтобы рак не сожрал всю твою голову (вместе с тараканами), и ты до конца жизни будешь ходить в плаще с капюшоном, и никто больше не захочет тебя поцеловать — хотя желающие и сейчас не толпятся.

Смысл писательства по Ламотт — не в словесной виртуозности, смысл — быть уязвимым и слабым, когда это нужно, страдать за своих героев и ценить несовершенство, существовать посреди неизвестности, оставаться чутким, живым… и примириться с безденежьем (надолго, если не навсегда). Творить нужно ради самого творчества и «если вам чего-то не хватает без медали, значит, и с медалью будет не хватать», так что не ждите, что публикация и чье-то признание решат ваши проблемы.

Книга совсем не пытается быть методичной, но то и дело подсказывает, как преодолевать ступор, как строить сюжет и диалоги, как использовать окружающий мир, где схитрить, чего ожидать, о чем забыть. Как быть.

Как «быть» связано с «писать»? Когда я только начинал консультировать по вопросам текстостроения, то с неприятной ясностью почувствовал: учить писать — недостаточно, попутно надо учить думать, а оттуда полшага до, простигосподи, «учить жить». Учишь только писать — учеников, чавкая, засасывает болото плохих привычек, в котором не шибко-то попишешь. Поэтому сначала правильное «быть», а уже потом «хорошо писать». Но и это не спасёт от творческих кризисов.

“

Творческий кризис у вас обязательно будет. Вы станете перечитывать жалкие обрывки, написанные в последнее время, и с убийственной ясностью поймете: полный отстой.

“

И тут у вас в голове отчетливо вспыхивает картина: агент и редактор лопаются со смеху, и на самом деле в голосе у него было не раздражение, а еле сдерживаемый хохот. Они все утро читали друг другу избранные места из вашей книги и решили, что это самая отвратительная и нелепая мазня в истории человечества. Теперь они ржут и катаются под столом, редакторше пришлось для успокоения накапать валерьянки, а у агента лопнул сосуд и пошла носом кровь. Это их так разобрало от сцены, где умирает горячо любимый отец главного героя.

Фирменный ламоттовский глум — «и дело никак не движется, и впору идти на кухню и хлестать теплый джин прямо из кошачьей миски» — заставлял меня восторженно кататься с высунутым языком по зеленой (и, к счастью, безлюдной) лужайке. Да, я бы побоялся жить с человеком, который над миской собственной кошки приклеил вырезанную газетную заметку о легализации в США жертвоприношений мелких животных; но автобиографическим текстам мелкокалиберное безумие идёт на пользу.

Про стиль книги расскажу вот что: дочитав, я увидел на четвертой обложке такой ммммммм отзыв: «… всеми фибрами ощущаю, что навстречу мне вышла родная душа, хотя и появились мы на свет на разных континентах. Обе мы…». От такого контрастного душа меня, еще теплого и радостного, скрючило секунд на восемь (это много). Уважаемый отзывописец Марина Москвина! Съездите, что ли, к родной американской душе на её семинар — фибры потренировать, пафос соскоблить.

«Птица за птицей» летит, озорничая и хохоча: вот мол, какой я мелкий юркий пересмешник. Но нас не проведешь, главные места книги — когда она ныряет в «серьёзное», обходя подножные клише, и неведомым образом уклоняясь от лишнего пафоса (кланяюсь переводчику/редактору). Слово, как известно, не воробей, ну а Ламотт не синица и не журавль даже, — а склонный прибедняться альбатрос.

«Главное — уйти от пустоты и безголосья, от бесплодия и безразличия к миру. Даже если вас читают только ближайшие друзья; даже если вы написали только очерки юношеских воспоминаний, чтобы их когда-нибудь прочли ваши дети и узнали, какими вы были в их возрасте и как звали собак на вашей улице, — все равно вы сделали почтенное и достойное дело. Ведь вы оставили свидетельство, честно изложили свою версию событий.

Переборов себя, вы выложили часть жизни на бумагу, и теперь она не потеряется, не пропадет. Как знать, вдруг когда-нибудь этот опыт пригодится другому человеку. Вам не нужно даже знать, кому, когда и зачем. Просто пишите ясно и правдиво, старайтесь как можно больше понять и передать в тексте. А он будет мерцать себе потихоньку, как маяк. Маяки ведь не бегают по берегу в поисках тонущих кораблей. Они просто стоят и светят».