Примерная тематика практических занятий

Введение в специальность

ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ МОДУЛЬ

Филология лежит в основе не только науки, но и всей человеческой культуры. Д.С. Лихачев

В основу предлагаемого модуля дисциплины «Введение в специальность» положены материалы пропедевтического курса, формирующего у студентов представление об основных тенденциях развития современного литературного процесса, комплексно изучаемого филологической наукой. Это должно способствовать выработке у студентов умения ориентироваться в потоке текущего литературного процесса и эстетически оценивать новые художественные явления с позиции корректирующегося развития общей гуманитарной культуры будущего учителя-словесника.

ПРАКТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ

Примерная тематика практических занятий

ЗАНЯТИЕ № 1

Тема: Современная филология как отрасль науки и профиль подготовки бакалавров-педагогов в высшем профессиональном образовании

Вопросы:

1. Что включает в себя область гуманитарных наук?

2. Какие филологические научные дисциплины развиваются на стыке лингвистики и литературоведения?

3. Что известно о вспомогательных филологических дисциплинах?

4. Дисциплины, существующие на стыке филологии и других наук?

5. Что осваивает литературоведение?

6. Каковы основные методы исследования в филологии?

7. Что представляет собой филология как профиль подготовки будущих педагогов с высшим профессиональным образованием?

Литература для подготовки:

Аверинцев С.С. Похвальное слово филологии // Юность. 1969. № 1. – С. 99 – 101.

Аверинцев С.С. Филология // Краткая литературная энциклопедия. - М., 1972. Т. 7. – С. 973 – 979.

Лихачев Д.С. О филологии // Д.С. Лихачев. Письма о добром и прекрасном. - М., 1989.

Чувакин А.А. Основы филологии: Учеб. пособие /А.А. Чувакин; под ред. А.И. Куляпина. – М.: ФЛИНТА: Наука, 2011. – С.8 – 34.

Материалы для чтения и подготовки тезисов:

Сергей Аверинцев. Похвальное слово филологии

<...> Что такое филология и зачем ею занимаются? Слово «филология» состоит из двух греческих корней. «Филейн» означает «любить». «Логос» означает «слово», но также и «смысл»: смысл, данный в слове и неотделимый от конкретности слова. Филология занимается «смыслом» — смыслом человеческого слова и человеческой мысли, смыслом культуры, — но не нагим смыслом, как это делает философия, а смыслом, живущим внутри слова и одушевляющим слово. Филология есть искусство понимать сказанное и написанное. Поэтому в область ее непосредственных занятий входят язык и литература. Но в более широком смысле человек «говорит», «высказывается», «окликает» своих товарищей по человечеству каждым своим поступком и жестом. И в этом аспекте — как существо, создающее и использующее «говорящие» символы, — берет человека филология. Таков подход филологии к бытию, ее специальный, присущий ей подступ к проблеме человеческого. Она не должна смешивать себя с философией; ее дело — кропотливая, деловитая работа над словом, над текстом. Слово и текст должны быть для настоящей филологии существенней, чем самая блистательная «концепция».

Возвратимся к слову «филология». Поразительно, что в ее имени фигурирует корень глагола «филейн» — «любить». Это свойство своего имени филология делит только с философией («любословие» и «любомудрие»). Филология требует от человека, ею занимающегося, какой-то особой степени, или особого качества, или особого модуса любви к своему материалу. Понятно, что дело идет о некоей очень несентиментальной любви, о некоем подобии того, что Спиноза называл «интеллектуальной любовью». Но разве математикой или физикой можно заниматься без «интеллектуальной любви», очень часто перерастающей в подлинную, всепоглощающую страсть? Было бы нелепо вообразить, будто математик меньше любит число, чем филолог — слово, или, лучше сказать, будто число требует меньшей любви, нежели слово. Не меньшей, но существенно иной. Та интеллектуальная любовь, которой требует — уже самым своим именем! — филология, не выше и не ниже, не сильнее и не слабее той интеллектуальной любви, которой требуют так называемые точные науки, но в чем-то качественно от нее отличается. Чтобы уразуметь, в чем именно, нам нужно поближе присмотреться уже не к наименованию филологии, а к ней самой. Притом мы должны отграничить ее от ложных ее подобий.

Существуют два, увы, весьма распространенные способа придавать филологии по видимости актуальное, животрепещущее, «созвучное современности» обличье. Эти два пути непохожи один на другой. Более того, они противоположны. Но в обоих случаях дело идет, по моему глубокому убеждению, о мнимой актуальности, о мнимой жизненности. Оба пути отдаляют филологию от выполнения ее истинных задач перед жизнью, перед современностью, перед людьми.

Первый путь я позволил бы себе назвать методологическим панибратством. Строгая интеллектуальная любовь подменяется более или менее сентиментальным и всегда поверхностным «сочувствием», и все наследие мировой культуры становится складом объектов такого сочувствия. Так легко извлечь из контекста исторических связей отдельное слово, отдельное изречение, отдельный человеческий «жест» и с торжеством продемонстрировать публике: смотрите, как нам это близко, как нам это «созвучно»! Все мы писали в школе сочинения: «Чем нам близок и дорог...»; так вот, важно понять, что для подлинной филологии любой человеческий материал «дорог» — в смысле интеллектуальной любви — и никакой человеческий материал не «близок» — в смысле панибратской «короткости», в смысле потери временн о й дистанции.

Освоить духовный мир чужой эпохи филология может лишь после того, как она честно примет к сведению отдаленность этого мира, его внутренние законы, его бытие внутри самого себя. Слов нет, всегда легко «приблизить» любую старину к современному восприятию, если принять предпосылку, будто во все времена «гуманистические» мыслители имели в принципе одинаковое понимание всех кардинальных вопросов жизни и только иногда, к несчастью, «отдавали дань времени», того-то «недопоняли» и того-то «недоучли», чем, впрочем, можно великодушно пренебречь... Но это ложная предпосылка. Когда современность познает иную, минувшую эпоху, она должна остерегаться проецировать на исторический материал себя самое, чтобы не превратить в собственном доме окна в зеркала, возвращающие ей снова ее собственный, уже знакомый облик. Долг филологии состоит в конечном счете в том, чтобы помочь современности познать себя и оказаться на уровне своих с о б с т в е н н ы х задач; но с самопознанием дело обстоит не так просто даже в жизни отдельного человека. Каждый из нас не сможет найти себя, если он будет искать себя и только себя в каждом из своих собеседников и сотоварищей по жизни, если он превратит свое бытие в монолог. Для того, чтобы найти себя в нравственном смысле этого слова, нужно п р е о д о л е т ь себя. Чтобы найти себя в интеллектуальном смысле слова, то есть познать себя, нужно суметь з а б ы т ь себя и в самом глубоком, самом серьезном смысле «присматриваться» и «прислушиваться» к другим, отрешаясь от всех готовых представлений о каждом из них и проявляя честную волю к непредвзятому пониманию. Иного пути к себе нет. Как сказал философ Генрих Якоби, «без «ты» невозможно «я» (сравни замечание в Марксовом «Капитале» о «человеке Петре», который способен познать свою человеческую сущность лишь через вглядывание в «человека Павла»). Но так же точно и эпоха сможет обрести полную ясность в осмыслении собственных задач лишь тогда, когда она не будет искать эти ситуации и эти задачи в минувших эпохах, но осознает на фоне всего, что не она, свою неповторимость. В этом ей должна помочь история, дело которой состоит в том, чтобы выяснять, «как оно собственно, было» (выражение немецкого историка Ранке). В этом ей должна помочь филология, вникающая в чужое слово, в чужую мысль, силящаяся понять эту мысль так, как она была впервые «помыслена» (это никогда невозможно осуществить до конца, но стремиться нужно к этому и только к этому). Непредвзятость — совесть филологии.

Люди, стоящие от филологии далеко, склонны усматривать «романтику» труда филолога в эмоциональной стороне дела («Ах, он просто влюблен в свою античность!..»). Верно то, что филолог должен побить свой материал — мы видели, что об этом требовании свидетельствует само имя филологии. Верно то, что перед лицом великих духовных достижений прошлого восхищение — более по-человечески достойная реакция, чем прокурорское умничанье по поводу того, чего «не сумели учесть» несчастные старики. Но не всякая любовь годится как эмоциональная основа для филологической работы. Каждый из нас знает, что и в жизни не всякое сильное и искреннее чувство может стать основой для подлинного взаимопонимания в браке или в дружбе. Годится только такая любовь, которая включает в себя постоянную, неутомимую волю к пониманию, подтверждающую себя в каждой из возможных конкретных ситуаций. Любовь как ответственная воля к пониманию чужого — это и есть та любовь, которой требует этика филологии.

Поэтому путь приближения истории литературы к актуальной литературной критике, путь нарочитой «актуализации» материала, путь нескромно-субъективного «вчувствования» не поможет, а помешает филологии исполнить ее задачу перед современностью. При подходе к культурам прошедшего мы должны бояться соблазна ложной понятности. Чтобы по-настоящему ощутить предмет, надо на него натолкнуться и ощутить его сопротивление. Когда процесс понимания идет слишком беспрепятственно, как лошадь, которая порвала соединявшие ее с телегой постромки, есть все основания не доверять такому пониманию. Всякий из нас по жизненному опыту знает, что человек, слишком легко готовый «вчувствоваться» в наше существование, плохой собеседник. Тем более опасно это для науки. Как часто мы встречаем «интерпретаторов», которые умеют слушать только самих себя, для которых их «концепции» важнее того, что они интерпретируют! Между тем стоит вспомнить, что само слово «интерпретатор» по своему изначальному смыслу обозначает «толмача», то есть перелагателя в некотором диалоге, изъяснителя, который обязан в каждое мгновение своей изъясняющей речи продолжать неукоснительно прислушиваться к речи изъясняемой.

Но наряду с соблазном субъективизма существует и другой, противоположный соблазн, другой ложный путь. Как и первый, он связан с потребностью представить филологию в обличье современности. Как известно, наше время постоянно ассоциируется с успехами технического разума. Сентенция Слуцкого о посрамленных лириках и торжествующих физиках — едва ли не самое затасканное из ходовых словечек последнего десятилетия. Герой эпохи — это инженер и физик, который вычисляет, который проектирует, который «строит модели». Идеал эпохи — точность математической формулы. Это приводит к мысли, что филология и прочая «гуманитария» сможет стать современной лишь при условии, что она примет формы мысли, характерные для точных наук. Филолог тоже обязывается вычислять и строить модели. Эта тенденция выявляется в наше время на самых различных уровнях — от серьезных, почти героических усилий преобразовать глубинный строй науки до маскарадной игры в математические обороты. Я хотел бы, чтобы мои сомнения в истинности этой тенденции были правильно поняты. Я менее всего намерен отрицать заслуги школы, обозначаемой обычно как «структурализм», в выработке методов, безусловно оправдывающих себя в приложении к определенным уровням филологического материала. Мне и в голову не придет дикая мысль высмеивать стиховеда, ставящего на место дилетантской приблизительности в описании стиха точную статистику. Поверять алгеброй гармонию — не выдумка человеконенавистников из компании Сальери, а закон науки. Но свести гармонию к алгебре нельзя. Точные методы — в том смысле слова «точность», в котором математику именуют «точной наукой», возможны, строго говоря, лишь в тех вспомогательных дисциплинах филологии, которые не являют для нее специфичными.

Филология, как мне представляется, никогда не станет «точной наукой»: в этом ее слабость, которая не может быть раз и навсегда устранена хитрым методологическим изобретением, но которую приходится вновь и вновь перебарывать напряжением научной воли; в этом же ее сила и гордость. В наше время часто приходится слышать споры, в которых одни требуют от филологии объективности точных наук, а другие говорят о ее «праве на субъективность». Мне кажется, что обе стороны неправы.

Филолог ни в коем случае не имеет «права на субъективность», то есть нрава на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может оградиться от произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее. Дело в том, что каждый факт истории человеческого духа есть не только такой же факт, как любой факт «естественной истории», со всеми правами и свойствами факта, но одновременно это есть некое обращение к нам, молчаливое окликание, вопрос. Поэт или мыслитель прошедшего знают (вспомним слова Баратынского):

И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Мы — эти читатели, вступающие с автором в общение, а н а л о г и ч и о е (хотя никоим образом не подобное) общению между современниками («...И как нашел я друга в поколеньи»). Изучая слово поэта и мысль мыслителя прошедшей эпохи, мы разбираем, рассматриваем, расчленяем это слово и эту мысль, как объект анализа; но одновременно мы позволяем помыслившему эту мысль и сказавшему это слово апеллировать к нам и быть не только объектом, но и партнером нашей умственной работы. Предмет филологии составлен не из вещей, а из слов, знаков, из символов; но если вещь только позволяет, чтобы на нее смотрели, символ и сам, в свою очередь, «смотрит» на нас. Великий немецкий поэт Рильке так обращается к посетителю музея, рассматривающему античный торс Аполлона: «Здесь нет ни единого места, к о т о р о е б ы т е б я не видел о.—Ты должен изменить свою жизнь» (речь в стихотворении идет о безголовом и, стало быть, безглазом торсе: это углубляет метафору, лишая ее поверхностной наглядности).

Поэтому филология есть «строгая» наука, но не «точная» наука. Ее строгость состоит не в искусственной точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека на земле — понять другого человека, не превращая его мыслью ни в поддающуюся «исчислению» вещь, ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но и перед всей эпохой, перед всем человечеством. Чем выше будет строгость науки филологии, тем вернее сможет она помочь выполнению этой задачи. Филология есть служба понимания.

Вот почему ею стоит заниматься. <...>

Цит. по: Юность. 1969. № 1. С. 99—101.

Д.С. Лихачев. Об искусстве слова и филологии

<...> Сейчас время от времени вопрос о необходимости «возвращения к филологии» поднимается вновь и вновь.

Существует ходячее представление о том, что науки, развиваясь, дифференцируются. Кажется поэтому, что разделение филологии на ряд наук, из которых главнейшие лингвистика и литературоведение, - дело неизбежное и, в сущности, хорошее. Это глубокое заблуждение.

Количество наук действительно возрастает, но появление новых идет не только за счет их дифференциации и «специализации», но и за счет возникновения связующих дисциплин. Сливаются физика и химия, образуя ряд промежуточных дисциплин, с соседними и несоседними науками вступает в связь математика, происходит «математизация» многих наук. И замечательно продвижение наших знаний в мире происходит именно в промежутках между «традиционными» науками.

Роль филологии именно связующая, а потому и особенно важная. Она связывает историческое источниковедение с языкознанием и литературоведением. Она придает широкий аспект изучению истории текста. Она соединяет литературоведение и языкознание в области изучения стиля произведения — наиболее сложной области литературоведения. По самой своей сути филология антиформалистична, ибо учит правильно понимать смысл текста, будь то исторический источник или художественный памятник. Она требует глубоких знаний не только по истории языков, но и знания реалий той или иной эпохи, эстетических представлений своего времени, истории идей и т.д.

Приведу примеры того, как важно филологическое понимание значения слов. Новое значение возникает из сочетания слов, а иногда и из их простого повторения. Вот несколько строк из стихотворения «В гостях» хорошего советского поэта, и притом простого, доступного, - Н.Рубцова.

И все торчит

В дверях торчит сосед,

Торчат за ним разбуженные тетки,

Торчат слова,

Торчит бутылка водки,

Торчит в окне бессмысленный рассвет!

Опять стекло оконное в дожде,

Опять туманом тянет и ознобом.

Если бы не было в этой строфе двух последних строк, то и повторения «торчит», «торчат» не были полны смысла. Но объяснить эту магию слов может только филолог.

Дело в том, что литература — это не только искусство слова — это искусство преодоления слова, приобретения словом особой «легкости» от того, в какие сочетания входят слова. Над всеми смыслами отдельных слов в тексте, над текстом витает еще некий сверхсмысл, который и превращает текст из простой знаковой системы в систему художественную. Сочетания слов, а только они рождают в тексте ассоциации, выявляют в слове необходимые оттенки смысла, создают эмоциональность текста. Подобно тому как в танце преодолевается тяжесть человеческого тела, в живописи преодолевается однозначность цвета благодаря сочетаниям цветов, в скульптуре преодолевается косность камня, бронзы, дерева, - так и в литературе преодолеваются обычные словарные значения слова. Слово в сочетаниях приобретает такие оттенки, которых не найдешь в самых лучших исторических словарях русского языка.

Поэзия и хорошая проза ассоциативны по своей природе. И филология толкует не только значения слов, а и художественное значение всего текста. Совершенно ясно, что нельзя заниматься литературой, не будучи хоть немного лингвистом, нельзя быть текстологом, не вдаваясь в потаенный смысл текста, всего текста, а не только отдельных слов текста.

Слова в поэзии означают больше, чем они называют, «знаками» чего они являются. Эти слова всегда наличествуют в поэзии — тогда ли, когда они входят в метафору, в символ или сами ими являются, тогда ли, когда они связаны с реалиями, требующими от читателей некоторых знаний, тогда ли, когда они сопряжены с историческими ассоциациями. <...>

Поэтому не должно представлять себе, что филология связана по преимуществу с лингвистическим пониманием текста. Понимание текста есть понимание всей стоящей за текстом жизни своей эпохи. Поэтому филология есть связь всех связей. Она нужна текстологам, источниковедам, историкам литературы и историкам науки, она нужна историкам искусства, ибо в основе каждого из искусств, в самых его «глубинных глубинах» лежат слово и связь слов. Она нужна всем, кто пользуется языком, словом; слово связано с любыми формами бытия, с любым познанием бытия: слово, а еще точнее, сочетания слов. Отсюда ясно, что филология лежит в основе не только науки, но и всей человеческой культуры. Знание и творчество оформляются через слово, и через преодоление косности слова рождается культура. <...>

Цит. по: Лихачев Д.С. О филологии. М.: Высш. шк., 1989.

ЗАНЯТИЕ № 2

Тема: Проблематика и поэтика «авторских» жанров малой прозы А. Солженицына и «новой прозы» В. Шаламова

Вопросы:

1. Художественный потенциал особой жанровой формы «двучастного» повествования, избранного А. Солженицыным.

2. Содержательность заглавий рассказов.

3. Сплав исторического и общечеловеческого в «двучастных» рассказах писателя.

4. Философия и поэтика «Колымских рассказов» В. Шаламова в связи с его теорией «новой прозы».

5. Общее и отличное в художественных исканиях писателей.

Художественные тексты:

Солженицын А. Двучастные рассказы «Молодняк», «Настенька», «Абрикосовое варенье» // Новый мир. 1995. № 10 (или любое другое издание).

Миниатюра «Молния» из «Крохоток» (1996-1999) А.Солженицына. Шаламов В. Рассказы «Почерк», «Утка», «Последний бой майора Пугачева», и др. из «Колымских рассказов» (любое издание).

Литература для подготовки:

Нива Ж. Поэтика Солженицына между большими и малыми формами // Звезда. 2003.№ 12.С. 143-148.

Некрасова И. В. Судьба и творчество Варлама Шаламова. – Самара. Изд-во СГПУ, 2003.

Посадская Л.А. Рассказы А. Солженицына. Проблематика и своеобразие художественной формы // Изучение литературы в ВУЗе. Изд - во Сарат. пед. ин - та, 1998. С. 122-131.

Шаламов В. О прозе// Новый мир. 1989. № 12.

Волкова Н. Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом// Вопросы литературы. 1997. № 6.

ЗАНЯТИЕ № 3

Тема: Новое в литературе о Великой Отечественной войне конца 1990-х – начала 2000-х гг.

Вопросы:

1) Алесь Адамович. Повесть «Немой»:

1. Роль авторского предисловия и смысл заглавия повести.

2. Содержательное значение эпиграфа.

3. «Свои» и «чужие» в повести.

4. Каков сквозной мотив произведения и его идейный смысл?

2) Василь Быков. Повесть «Полюби меня, солдатик…»:

1. Любовь и ненависть на войне в интерпретации писателя.

2. Мотив бессмысленной жестокости как проявление вненациональных качеств человека.

3. Эволюция творческого решения военной темы в прозе писателя.

3) Виктор Астафьев. Рассказ «Пролетный гусь»:

1. Жестокая правда писателя о послевоенной жизни в родном отечестве.

2. Судьбы солдат-освободителей, вернувшихся с войны.

3. Смысл названия астафьевского рассказа.

4) Михаил Кураев. Повесть «Блок-ада»:

1. Роль авторского подзаголовка – «Праздничная повесть» - и метафорический смысл заглавия.

2. Автобиографизм повествования.

3. Доподлинность фактов страшной правды о войне и способы их художественного осмысления писателем.

Художественные тексты:

АдамовичА. Немой. Повесть-быль //Знамя. 1992. № 12 (или любое другое издание).

Быков В. «Полюби меня, солдатик…»: Маленькая повесть //Дружба народов.1996. № 6 (или любое другое издание).

Астафьев В. Пролетный гусь: Рассказ /В. Астафьев. Жестокие романсы: Рассказы. – М.: Изд-во «Эксмо», 2002.

Кураев М. Блок-ада: Праздничная повесть //Знамя. 1994. № 7 (или любое другое издание).

Литература для подготовки:

Добренко Е. Литература войны и литература о войне // Волга. 1994. № 10.

Иванова Н.Б. Другая война: Осмысливая уроки военной поры //Современная русская литература (1990-е – начало ХХ1в.): Учеб. пособие для студентов филол.фак. / С.И. Тимина, В.Е. Васильев, О.Ю. Воронина и др. – СПб.: Филологический факультете СПбГУ, 2005. – С.142-157.

Литература и война: Конференц-зал // Знамя. 2000. № 5.

Чалмаев В. На войне остаться человеком. Фронтовые страницы русской прозы 60-90-х годов. М., 2000.

ЗАНЯТИЕ № 4

Тема: Молодая «военная» проза: конфликты и характеры

Вопросы:

1. Война, «затянувшаяся реалия новой российской истории» (А. Рудалев), как катализатор нравственного состояния общества.

2. Кто он сегодня – «человек с ружьем» - в изображении молодых прозаиков?

3. Причины предельного равнодушия к ратному делу нынешнего «воина-без-страсти» (В. Пустовая).

4. Мотив одиночества человека-воина перед лицом войны в исповедальной прозе автора-героя.

Художественные тексты:

Денис Гуцко. Там, при реках Вавилона: Повесть //Дружба народов. 2004. № 2. Александр Карасев. «Запах сигареты» и другие рассказы //Дружба народов. 2004. № 4.

Захар Прилепин. Патологии: Роман. //Север. 2004. № 1-2. (факультативно); «Пацанский рассказ» и др. (любое издание).

Аркадий Бабченко. Алхан-Юрт: Повесть //Новый мир. 2002. № 2.

Литература для подготовки:

Пустовая В. Человек с ружьем: смертник, бунтарь, писатель: О молодой «военной» прозе //Новый мир. 2005. № 5. – С. 151 – 172.

Рудалев А. Обыкновенная война: Проза о чеченской кампании //Москва. 2006. № 4. – С. 200 – 210.

ЗАНЯТИЕ № 5

Тема: Поэзия И. Бродского: темы, образ лирического героя, поэтический язык

Вопросы:

1. «Нобелевская лекция» И. Бродского как творческий манифест поэта.

2. Особенности языкового строя стихов И. Бродского.

3. Роль «вещи» в поэтике Иосифа Бродского.

4. Пространство и время в эстетике поэта.

5. Разные лики лирического героя И. Бродского.

Художественные тексты:

«Посвящается стулу»,

«Я обнял эти плечи и взглянул…»,

«Я входил вместо дикого зверя в клетку…»

«В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте» и другие стихи Иосифа Бродского (из сб. стихов любых изданий)

Нобелевская лекция И. Бродского (использовать Электронный ресурс)

 

Литература для подготовки:

Ваншенкина Е. Острие. Пространство и время в лирике Иосифа Бродского// Литературное обозрение. 1996. № 3.

Измайлов Р. Хронос и Топос: поэтический мир И. Бродского. - Саратов, 2006.

Полухина В. Миф поэта и поэт мифа// Литературное обозрение. 1996. № 3.

Полухина В. Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха. – СПб, 2008.

 

ЗАНЯТИЕ № 6

Тема: Художественные искании Л. Петрушевской рубежа веков

Вопросы:

1. Своеобразие тематики и проблематики малой прозы Л. Петрушевской.
2. Особенности художественного почерка писательницы.
3. Поиск ею разнообразных жанровых форм (антиутопия, сказка, новелла, реквием, монолог, пьеса-бурлеск, вирши и др.).
4. Л. Петрушевская как иллюстратор собственной прозы.

Художественные тексты:

Петрушевская Л. Рассказы: «Свой круг», «Глюк», «Новые Робинзоны»; Цикл миниатюр «Пуськи бятые», Сказка «Новые приключения Елены Прекрасной», «Дикие животные сказки» ( любые издания ), Пьеса «Газбу» //Л. Петрушевская. Черная бабочка: Рассказы, диалоги, пьеса, сказки. – СПб: Амфора, 2008.

Литература для подготовки:

Вирен Г. Такая любовь// Октябрь. – 1989. - №3.- С.203-204.

Зимина Л.В. Жанровое своеобразие сказки в творчестве Л.Петрушевской // Междисциплинарные связи при изучении литературы: Сборник научных трудов. - Саратов, 2006. - С.386-393.

Маркова Т. Поэтика повествования Л. Петрушевской //Русская речь. - 2004.- № 2.- С.37-44.

Радзишевский В. Прямая речь Людмилы Петрушевской //Дружба народов. - 2003.- №10.- С.199-202.

Панн Л. Запретная зона Людмилы Петрушевской //Новый мир. 2008.- №12.- С.177-181.

Пахомова С.И. «Энциклопедия некультурности» Л.Петрушевской //Звезда. - 2005.- №9.- С.206-212.

Сафронова Л.В. Поэтика литературного сериала и проблема автора и героя (на материале сериалов «Дикие животные сказки» и «Пуськи бятые» Л. Петрушевской) //Русская литература. 2006. № 2. – С. 60.

ЗАНЯТИЕ № 7

Тема: «Артистическая» проза Т. Толстой: проблематика, герои, стиль.

Вопросы:

1. Темы и сюжеты рассказов Т. Толстой.

2. Способы характеросложения, особенности портретных описаний.

3. Ассоциативное поле поэтики писательницы (роль в ее текстах культурных осколков, цитат, литературных образов).

4. Пространство и время в художественном мире Т. Толстой.

Художественные тексты:

Толстая Т. Рассказы: «На золотом крыльце сидели…», «Милая Шура». «Соня», «Сюжет» (любые издания); Роман «Кысь» (любое издание) - факультативно.

Литература для подготовки:

Кузичева А. «…Король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой?..»: Проза Т. Толстой // Книжное обозрение. 1988. № 29. С. 39 – 45.

Пискунова С., Пискунов В. Уроки Зазеркалья //Октябрь. 1988.№8. С. 188 –198.

Василевский А. Ночи холодные //Дружба народов. 1988. №7. С. 226 – 229.

Вайль П. Генис А. Городок в табакерке. Проза Татьяны Толстой //Звезда. 1990. №8. С. 144 – 149.

Иванова Н. Литературная резервация // Знамя. 2005. №1. С. 14 – 17.

ЗАНЯТИЕ № 8

Тема: «Неосентиментализм» как стилевая доминанта драматургии и прозы Е. Гришковца

Вопросы:

1. Сентиментализм 1990-х как «противостояние тотальному скепсису постмодернизма» (Н. Лейдерман, М. Липовецкий). Разгадка феномена Е. Гришковца.
2. Образ автора и способы авторского присутствия в прозе и драматургии писателя.
3. Что готов запомнить, чьи «следы» принять и навсегда сберечь в памяти автор-повествователь книги новелл «Следы на мне»?
4. Сюжеты и герои книг-монологов и моноспектаклей Е. Гришковца.

Художественные тексты:

Гришковец Е. Следы на мне: Рассказы. – М., 2007; Планка: Рассказы. – М., 2006 и др.

Моноспектакль «ОдноврЕмЕнно», «+ 1» просмотр и обсуждение) и др.

Литература для подготовки:

Бак Д. К нашим собакам // Гришковец Е. Следы на мне. - М., 2007.

Болотян И. Гришковец: автор, феномен, синдром// Литературная Россия, 2006, № 42.

Зимина Л.В. «Воспоминания, ставшие литературой…»: о жанровом своеобразии книги Е. Гришковца «Следы на мне» //Междисциплинарные связи при изучении литературы: Сб. науч.трудов. Вып. 3. – Саратов: Изд. центр «Наука». 2009. – С.151 – 156.

Ян Шенкман. Рассказы Гришковца// Независимая газета. 2006. № 18. С.26.

КОЛЛОКВИУМ

Тема: О современной массовой литературе, ее читателях и авторах: