Насилие в бархатных перчатках

Средства для борьбы с эмоциональной сферой ребенка далеко не всегда представляют собой ярко выраженное насилие. Это хорошо видно на примере истории нескольких поколений одной семьи.

В XIX в. молодой миссионер вместе с женой отправился в Африку с целью обратить в христианство как можно больше ее обитателей. Таким образом ему, похоже, удалось избавиться от сомнений в правильности избранной им веры, которые терзали его в юности. Теперь он стал настоящим христианином, подобно своему отцу, который не жалел сил на приобщение других людей к учению об искупительной жертве Сына Божьего. У супругов родилось 10 детей. Восемь, по мере достижения ими школьного возраста, родители отправили в Европу. Один их них позднее стал отцом некоего А. и часто говорил сыну, как тому повезло, что он вырос в домашних условиях. Ведь он сам лишь в 30 лет вновь увидел своих родителей. Оправдались самые худшие предположения: на вокзале он их не узнал. Об этом он частенько рассказывал, причем без всякой грусти, на лице его играла улыбка, и вообще А. говорил о своем отце как об очень добром, чутком, довольном жизнью и по-настоящему верующем человеке. Все родственники и знакомые искренне восхищались им и совершенно не понимали, почему у его сына с годами развился тяжелый невроз навязчивого состояния.

А. с детства мучили навязчивые агрессивные мысли, но он был совершенно неспособен воспринимать досаду, недовольство, ярость и гнев как вполне адекватные эмоциональные реакции на какие-либо жизненные неудачи или воздействие внешних раздражителей. С детских лет он также очень страдал от того, что "не унаследовал природное, искреннее, проникнутое светлыми чувствами благочестие отца, которое давало ему уверенность в себе". Не помогало даже чтение духовной литературы, и А. постоянно посещали "нечестивые" мысли, т.е. сомнения в вере, вызывавшие у него панический страх. Благодаря психотерапии, но далеко не сразу, А. удалось приучить себя к мысли о том, что критические суждения вовсе не должны внушать ему ужас и порождать мучительные мысли о своей неполноценности. Здесь очень помогло то обстоятельство, что его сын-школьник объявил себя приверженцем марксизма. А. было совсем несложно в полемике с ним обнаружить ограниченность и непоследовательность этой пронизанной духом нетерпимости идеологии. В конечном итоге А. понял, что для работавшего с ним психотерапевта психоанализ также своего рода "религия", к которой следует подойти критически. На отдельных стадиях психотерапевтического сеанса он начал постепенно ощущать весь трагизм своей неразрывной связи с отцом. Он понял, что в детстве был жестоко обманут, и в ярости усомнился во всех без исключения религиях и политических идеологиях. Но от неврозов навязчивого состояния А. смог избавиться лишь в тот момент, когда чувство гнева начало ассоциироваться с давно умершим, горячо любимым отцом.

На сеансах психотерапии А. постоянно ощущал кошмарное убожество своей жизни, первопричиной которого была позиция его отца. От мальчика требовалось быть таким же добрым, вежливым и благородным, как отец, никогда не плакать, никого не критиковать, ничего ни от кого не требовать, всегда быть довольным и помнить о "тех, кому еще хуже, чем тебе". Ранее неведомое чувство глубокого возмущения заставило А. по-новому оценить свое детство и увидеть, что все, не совпадавшее с представлениями отца, безжалостно искоренялось. И лишь после того, как душа А. восстала (раньше он срывал гнев на собственном сыне, используя механизм отщепления и проекции), он увидел другую ипостась своего отца. Никто не смог рассказать ему о ней. К пониманию истины он пришел сам через пережитые боль и ярость. Скрытые черты психики отца оставались тайной для всех, проявившись лишь в неврозе навязчивого состояния, который мучил сына в течение 42 лет. Отцу хотелось выглядеть в глазах сына не просто благочестивым, но еще и в высшей степени добропорядочным человеком. Навязывание этого образа обернулось для А. тяжелым нервно-психическим расстройством. Можно даже сказать, что отец сохранял благочестие за счет психического здоровья сына.

Вернув себе детские ощущения, А. смог понять, какие эмоции испытывал в детстве его отец. Он спросил себя: "По-христиански ли поступили мои дедушка а бабушка, отправив в Европу своих восьмерых детей и со спокойной совестью продолжая проповедовать в Африке извечную христианскую заповедь "Возлюби ближнего своего как самого себя". Интересно, задавал ли себе такой вопрос их сын, т.е. мой отец, и не следовало ли ему поставить под сомнение не только их искренность, но и сам смысл такого рода деятельности, которая оборачивается откровенной жестокостью по отношению к собственным детям?" Но его строгая и глубоко верующая тетя, у которой он жил, никогда бы не допустила таких сомнений. Она бы быстро выгнала его из дома. Что же оставалось делать шестилетнему мальчику, родители которого находились в нескольких тысячах километров от него? Естественно, он был вынужден поверить в Бога, потребовавшего таких странных и непонятных жертв (и это оправдывало в его глазах поступок родителей). Он заставил себя демонстрировать приверженность христианской вере и показной оптимизм. Он должен был постоянно помнить об оказанных ему услугах и никому не быть в тягость, чтобы, не дай Бог, не прослыть неблагодарным. И характер у него всегда должен быть легким, спокойным. Иначе он не будет любим, иначе ему просто не выжить.

Как только такой человек сам становится отцом, на него наваливаются события, грозящие обрушить с таким трудом возведенное здание. Он видит перед собой живое существо и понимает, каким может быть человек, если ему не мешать. Но тут вдруг к этим мыслям примешивается страх: "Нет, такого не должно быть! Ведь если оставить ребенка таким, какой он есть, то тогда получается, что я сам напрасно пожертвовал собой, отвергнув собственное Я. Разве можно воспитывать ребенка без принуждения и подавления его воли, без испытанных веками средств борьбы с его эгоизмом и упрямством? Родители даже в мыслях не могут позволить себе такие вольности, иначе они окажутся в весьма затруднительном положении и потеряют почву под ногами". А такой почвой является традиционная идеология, в которой подавление живого начала в ребенке и манипулирование им представляют высшую ценность.

Все вышесказанное относится к отцу А. (Его мать также воспитывалась в духе этой идеологии, но я ограничилась анализом поведения отца, т.к. в случае с А. именно он сыграл главную роль.)

Он сразу же попытался установить контроль над естественными потребностями новорожденного, и довольно скоро последний подсознательно воспринимал это как должное. Вместе с женой он активно 5 приучал младенца к чистоте и аккуратности, а когда крохотный А. в неурочный час криком просил есть, "лаской" отвлекал его. Ведь кормить младенца следовало только в определенное время и строго по правилам. Когда А. подрос и, скажем, отказывался от какого-нибудь блюда или, напротив, "слишком жадно" ел, или "неподобающе" вел себя за столом, родители ставили его в угол, а сами продолжали преспокойно поглощать пищу. Вероятно уже тогда А. мучила мысль, почему и за какие грехи любимые родители так отдалили его от себя.

А. не помнит, чтобы отец хоть раз бил его. Однако отец, даже не сознавая этого, обращался с ним жестоко потому, что тем самым хотел заглушить в себе душевную боль. Он хотел сделать из него "довольного жизнью ребенка", т.к. в нем самом в глубине души продолжало жить маленькое беззащитное существо. Он систематически пытался убить в своем первенце все живое. И если бы сохранившиеся остатки живого начала не нашли прибежища в неврозах навязчивого состояния и не давали бы таким образом знать о себе, душа сына была бы по-настоящему мертва, А. представлял бы собой только бледную тень отца, не имел бы собственных потребностей, не способен был бы на бурный всплеск эмоций и страдал бы от депрессий, т.к. внутри его царили бы пустота и страх перед собственными комплексами. Благодаря психоанализу А. в возрасте сорока двух лет наконец понял, каким он был живым, любознательным, умным ребенком, какое он имел чувство юмора, и осознание этого пробудило в нем творческие силы. Со временем А. стало ясно, что неврозы, с одной стороны, явились следствием подавления живого начала его подлинного Я, а с другой - отражали конфликты, вытесненные в подсознание отца и потому раздиравшие его душу. Они выдавали всю шаткость религиозных убеждений отца, всю жизнь страдавшего от невозможности открыто усомниться в религии. Сумей он это сделать, его сын имел бы шанс начать жить собственной полноценной жизнью, не прибегая к помощи психоаналитика.